Nikitin3

бовь к занятиям от рода и обстановки самых
занятий, или может быть возбуждаема историями
разных тросточек и тому подобное? . .»
«Какая тросточка? — спросил я с удивлением,
— что это за история?»
— История очень простая. Один из моих
добрых знакомых заходил ко мне за своею книгою,
заговорился и забыл у меня свою тросточку.
Что ему за охота ходить зимою с тростыо,
это уж его дело. На другой день я пошел к нему
за новою книгою и кстати захватил с собою забытую
им у меня вещь. Как видишь, все случилось
весьма естественно. Только иду я по улице,
вдруг навстречу мне попадается суб-инспектор,
в своем неизменном засаленном картузе и
в стареньких санях. «Стой!» — сказал он, толкнув
в спину своего кучера, и подошел ко мне
величественным шагом. «Что это у вас в руке?»—
спросил он меня, указывая перстом на
несчастную тросточку. Я улыбнулся и пожал
плечами. «Эго камышевая трость», — отвечал
я. — «Чему ты смеешься? — сказал он, нахмуривая
брови и переменяя множественное число
личного местоимения на единственное. — Чему?
Разве ты ,не знаешь, что ты не смеешь с нею
ходить? что это запрещено, а?» Делать нечего:
я рассказал ему, почему эта трость очутилась в
моей руке. «Отчего ж ты не завернул ее в бумагу,
чтобы отнести ее просто подмышкою? Ясно,
что ты врешь». Я извинился, что не догадался
это сделать, он несколько успокоился, и
мы расстались. Что ты на это скажешь? — спросил
меня Яблочкин в заключение своего рассказа.
«Что ж тут такое? — отвечал я, — случай
весьма обыкновенный. . .»
— Нет, ты представь себе подробности этой
сцены! — сказал Яблочкин, вскочив с своей кровати,
и на щеках его загорелись два красные
пятна. — Ведь это происходило на тротуаре, по
которому шел народ. Во все продолжение нашего
разговора я должен был стоять с открытою головой
и говорить почти топотом, чтобы не привлечь
на себя внимание зевак. Неужели все это
ничего не значит?
«Довольно, довольно! — сказал я с улыбкою,
— перестань горячиться», и незаметно склонил
разговор на его будущую университетскую
жизнь. Лицо Яблочкина просияло. Он стал говорить
мне, с какою любовью он возьмется тогда
за новый труд; как весело и быстро будет
пролетать его рабочее время; как усердно займется
он уроками, которые обеспечат его существование
и которых, наверное, найдется у него
много; с каким удовольствием, после этих уроков,
сядет он в своей маленькой квартире за
кипящий самовар, с стаканом чая в одной руке,
с книгою — в другой. «А когда, — продолжал
он, — окончу курс и поступлю на службу (куда
и чем, — я сам еще не знаю, но все равно), когда
у меня будут хоть какие-нибудь средства
для жизни, первое, что я сделаю, — составлю себе
прекрасную избранную библиотеку. У меня
будут свои собственные Пушкин и Гоголь, у меня
будут Гете и Шиллер в подлиннике, лучшие
французские поэты и прозаики. Если останутся
свободные минуты от службы, выучусь по-английски,
и у меня будут в подлиннике Байрон и
Шекспир. . . А главное, душа моя, даю тебе мое
честное слово, куда бы я ни попал, где бы я
ни служил, никогда не буду мерзавцем. Останусь
без хлеба, умру нищим, не сдержу это честное
слово. Вася! — заключил он, крепко стиснув
меня в своих объятиях, — ведь это будет
рай, а не жизнь! понимаешь ли?. .» Он говорил,
глаза его сияли, на ресницах навертывались
слезы. Я подумал о своем будушем, —
вспомнил слова Яблочкина: «Нужно иметь железную
волю, чтобы одиноко устоять на той
высоте» и прочее. . . и стало мне грустно, грустно!
И вот давно уже ночь, а я все еще не могу
сомкнуть своих глаз и не могу взяться за какое-нибудь
дело.
2
Пословица говорит: утро вечера мудренее.,
Так или нет, но в минувшую ночь я многое перечувствовал
и многое передумал. Отчего ж и мне
не ехать в университет? Неужели отец мой не
уважит моей справедливой, моей горячей мольбы?
. . Ну, мой милый Яблочкин, пример твой
на меня подействовал. Кончено! будь, что будет!
Благослови меня, господи, на честный труд.
За дело, Василий Белозерский, за дело! Наверстывай
теперь потерянное за зубреньем время
бессонными ночами! А ты, мои бессвязный и
прерывчатый дневник, бедная отрада моей скуки,
покойся впредь до усмотрения. «Покойся,
милый прах, до радостного утра». . . Приведется
ли мне увидеть в тебе более веселые строки? ..
27 апреля
Весна, весна! Зимние рамы вынуты. В моей
комнатке, проходя в окно и упираясь в подошву
стены, горит золотая полоса яркого солнца. По
стеклу ползет и жужжит проспавшая всю зиму
муха. На дворе громко чирикают воробьи. . .
но — увы! — из окна, с этого, проклятого заднего
двора, все-таки, пахнет навозом. Вблизи нет