Nikitin3

це ш°мит от боли, и после двухчасового, неподвижного
сиденья, когда выходишь из-за стола,
они движутся под тобою как будто какие-нибудь
деревяжки.
Я помню, что в училище мы до некоторой
степени облегчали свое горькое положение в
этом случае таким образом: когда продрогшие
ученики теряли уже последнее терпение и замечали,
что, наконец, и сам учитель, одетый в
теплую енотовую шубу, потирает свои посидевшие
руки и пожимает плечами, — из отдаленного
угла раздавался несмелый возглас: «Позвольте
погреться! . .» «Позвольте погреться!» — вторили
ему в другом углу, и вдруг все сливалось
в один громкий, умоляющий голос: «Позвольте
погреться! . .» И учитель удалялся, иногда в коридор,
а чаще в комнату своего товарища, который
занимал казенное помещение в нижнем
этаже. Вслед за ним сыпались дружные звуки
оглушительной дроби. Это-то и было согревание:
ученики, сидя на скамьях, стучали во всю
мочь своими окостенелыми ногами об деревянный,
покоробившийся от старости пол.
Между тем какой-нибудь шалун, просунув в
полуотворенную дверь свою голову, зорко осматривал
коридор.
«Где учитель? В коридоре?» — спрашивали
его позади. «Нет. Ушел вниз». — «Валяй, братцы!
Валяй!»... И ученики прыгали через столы
на середину класса.
«Ну, ты! мокроглазый! Становись на поединок.
. .» — восклицает одна голоостриженная
бойкая голова и размахивает кулаками перед
носом своего товарища.
— Становись! — говорит мокроглазый, притопывая
ногой, — становись!
Раз-два! раз-два! и пошла кулачная работа.
К ним присоединяется новая пара горячих
бойцов, еще и еще, — и вот валит уже стена на
стену. Неучаствующие в бою и те, которые успели
получить под свои бока достаточное число
пирогов, стоят на столах и телодвижениями и
криком одушевляют подвизающихся среди класса
рыцарей. Избранный часовой стоит у дверей
и сторожит приход учителя. «Тсс. . . тсс. . .» —
говорит он, и ученики бегут на свои места.
Учителя встречает в дверях облако густой
пыли.
«А! — восклицает он, — опять бились на кулачки!»
и внимательно смотрит по сторонам и
замечает у одного подбитый глаз.
«Как ты смел биться на кулачки? А?»
— Я не бился, ей-богу, не бился! — отвечает
плаксивый голос.
«Врешь, бестия! Пошел к порогу».
И виновный без дальнейших объяснений
отправляется, куда ему приказано, распоясывается,
расстегивает свой нанковый сюртучишко
и так далее и ложится на холодный пол. Сидевший
у порога ученик, так называемый секугор,
с гибкою лозою в руке, усердно принимается
за свою привычную работу.
«Простите! простите!» — разносится на весь
класс жалобный крик.
— Прибавь ему, прибавь!
И секутор прибавляет.
Операция кончилась, и наказанный, как ни
в чем не бывало, встает, утирает слезы, подпоясывается,
отдает по заведенному порядку
своему наставнику низкий поклон — благодарность
за поучение— и отправляется на место,
замечая мимоходом одному из своих товарищей:
«Я говорил тебе, такой-сякой, не бей по лицу:
синяк будет. . . вот и выдрали».
Та же самая потеха повторяется и на следующие
дни с предварительным условием:
«Смотрите, братцы, по лицу чур не бить!» У нас
этого, благодарение богу, нет.
Но возвращаюсь к делу.
Что это за милый человек наш Яков Иванович,
профессор, читающий нам русскую историю!
Он смотрит на исполнение своей обязанности,
как на что-то священное, и в этом отношении
заслуживает безукоризненную похвалу.
В класс он приходит своевременно, спустя дветри
минуты после звонка, при чтении молитвы
молится усердно и, плотно запахнув свою поношенную
шубу, скромно садится за стол. И вот
развязывает свой клетчатый платок, и мы видим
его неизменного спутника, можно сказать,
его верного друга — старую, почтенной толщины
книгу, в прочном кожаном переплете, с красным
обрезом. Яков Иванович вынимает из кармана
очки, дышит на них, протирает платком и осторожно
надевает на свой нос. Все это делается
не спеша, не как-нибудь: сейчас видишь, что
человек приступает к исполнению трудной обязанности,
к решению великой задачи. «Г м !.,
гм! . .» — откашливается муж, поседевший в
науке, и развертывает книгу именно там, где
нужно. Ошибиться ему нельзя, потому что недочитанная
страница каждый раз закладывается
продолговатою, нарочно для этого вырезанною,
бумажкою, место же, где ударом звонка было
закончено чтение, отмечается слегка карандашом,
который вытирается потом резиною. Как
видите, все рассчитано благоразумно и строго.
И начинается тихое, мерное чтение. Читает он
полчаса, читает час, порою снова протирает
очки,— вероятно, глаза несчастного подерги­