Nikitin3

тут ли его дорогая бумага? не обложился ли
он как-нибудь второпях? И вдруг оборачивается
назад и вновь бежит наверх; верно, еще чтонибудь
забыто. Другой спускается с лестницы
с потупленною головою и нахмуренными бровями.
«Ну, что?» — спрашивает его товарищ.—
«После велел прийти. Говорит, некогда...» —
«А за тобою прислали из дома?» — «То-то и
есть, что прислали. Работнику дано на дорогу
всего 30 коп., вот лошадь и будет стоять без
сена, если тут задержат». — Подле меня разговаривают
два ученика: «Что ж ты, приятель,
не едешь домой?» — «Зачем? Пьянства я там
не видал? Мне и здесь хорошо». — «Нашел
хорошее! Что ж ты будешь делать?» —
«Спать, — кроме ничего. У меня, брат, на квартире.
. .» — Он пошептал своему приятелю что-то
на ухо. — «В самом деле?» — «Честное слово».—
«И хорошенькая?» — «Ничего, не дурна».
— «Вот он!» — сказал Мельхиседеков, показывая
свой билет. — «Час добрый, — отвечал
я, — а что, инспектор не сердит?» — «Ни то,
ни се: говорит, как водится, напутственные слова.
Ты, дескать, лентяй и часто не ходил в
классы; тебя нужно бы не домой отпустить,
а посадить для праздника на хлеб и на воду.
Ты на прошлой неделе смеялся в классе.
Помни это! я до тебя доберусь. А меня назвал
умным малым. «Ты, — говорит, — ведешь себя
скромно. Это я люблю. Смотри, не заразись
дурными примерами». Я выслушал его с видом
глубочайшего почтения, отдал низкий поклон,
да и вон».
И поедут они теперь в разные стороны, в
разные деревушки и села. Как-то невольно
представляются мне знакомые картины. Широко,
широко раскинулось снежное, безлюдьое
поле. По краям серое, туманное небо. В стороне
чернеется обнаженный лес. На косогорах
качаются от ветра сухие былинки. Над оврагами
уродливыми откосами навис сугроб. По
лугам неправильными рядами поднимаются
снежные волны. Вокруг печальная, безжизненная
тишина. Слышен только скрип полозьев и
туго натянутой дуги. Среди этой пустыни едет
иной горемыка в легком и тонком тулупишке.
Мороз пробирает его до костей. На бровях и
ресницах нарастает иней. Жгучий ветер колет
иглами открытое лицо. Сани медленно ныряют
из ухаба в ухаб. Тощая кляча с трудом вытаскивает
из глубокого снега свои косматые ноги.
И вот наступает холодная, холодная ночь.
Синее небо усеяно звездами. По снегу, при ярком
свете месяца, перебегают голубые и зеленые
огоньки и видны свежие следы недавно
пробежавшего зайца. Бесконечная даль пропадает
в тумане, и сквозь этот туман тускло мерцает
одинокая красная точка: верно, еще не
спят в какой-нибудь дымной и сырой избенке.
«Прр!» — говорит кучер и с браныо оставляет
свое место. — «Что там такое?» — спрашивает
седок. «Супонь лопнула». — «Ах, господи! чта
это за наказание! . .» — Бедняга выскакивает из
саней и бегает около них, похлопывая окостеневшими
руками, покамест исправляется старая,
истасканная упряжь.
Я остаюсь здесь потому, что ехать слишком
далеко. Книг у меня будет довольно, а с ними
я не соскучусь. И как бы стал я коротать в
деревне праздничные дни? Батюшка, по обыкновению,
с утра до ночи ходит со двора на
двор с крестом и святою водою и возвращается
усталый с собранными курами и черным
печеным хлебом. Со стороны матушки немедленно
следуют вопросы: кто как его принял и
что ему дал. Куры взвешиваются на руках и
при этом, разумеется, не обходится без некоторых
замечаний. «Вот, мол, смотри: что этоза
курица? Воробей воробьем! . . Матрена, говоришь,
дала?» — «Она, она», — отвечает батюшка,
насупивая брови. «Экая выжига! экая
выжига!» Христославного хлеба у нас собирается
довольно. Часть его обращается на сухари
для собственного употребления, часты
идет на корм домашней скотине.
Когда-то и я вместе с батюшкою ходил по избам
мужичков в качестве христославца и бойко
читал наизусть какие-то допотопные вирши,
бог весть когда и кем написанные, со всевозможными
грамматическими ошибками, и переходящие
из рода в род без малейшего изменения.
«Вишь, как тачает! — бывало, скажет иной мужичок,
— сейчас видно, что попович. Нечего
делать, надо и ему дать копеечку. . .»
Впрочем, к чему я об этом говорю? Воспоминания,
изволите ли видеть, воспоминания. . .
Это, что называется, чем богат, тем и рад.
29
Человек предполагает, а бог располагает: я
надеялся провести все праздничное время за
книгами, а вышло не так. Григорий заболел
накануне Рождества простудою и слег в постель,
которую пришлось ему занять в сырой,
угарчивой кухне, на жесткой сосновой лавке.
На больного никто не обращал особого внимания.
Кухарка тотчас после обеда наряжаласьв
пестрое ситцевое платье, завивала на висках
косички, уходила в гости к какому-нибудь свату
или куму и возвращалась уже вечером ру-