Nikitin3

как духовный отец, проводил уже не одного
человека, напутствуя каждого из них живым
словом утешения. ..»
Яблочкин пожал мне руку. — «У' тебя прекрасное
сердце! Но, Вася, нужно иметь железную
волю, мало этого, нужно иметь светлую,
многосторонне развитую голову, чтобы устоять
одиноко на той высоте, на которую ты думаешь
себя поставить, и где же? В глуши, в
какой-нибудь деревушке, среди грязи, бедности
и горя, в совершенном разъединении со всяким
умственным движением. Вспомни, что тебе еще
придется зарабатывать себе насущный кусок
хлеба своими руками. . .»
«На все воля божия», — отвечал я и молчаливо
опустил свою голову.
— Отчего это жизнь идет не так, как бы
хотелось? — сказал Яблочкин с досадою и горечью.
После долгого взаимного молчания, у нас
снова зашел разговор о семинарии.
«Я слышал, — сказал я, — что тебе досталось
за объяснение лекции. Помнишь? . .»
— Еще бы не помнить! — Яблочкин вскочил
с кровати. — Это не беда, это в порядке вещей,
что я был оскорблен и уничтожен моим
наставником. Ему все простительно. Его уже
поздно переделывать. Но эта улыбка, которую
я заметил на лицах моих товарищей в то время,
когда у меня брызнули неуместные, проклятые
слезы, — эта глупая улыбка довела меня
до последней степени стыда и негодования.
Дело не в том, что здесь пострадало мое самолюбие,
а в том, что эта молодежь, которая,
казалось бы, должна быть восприимчивою и
впечатлительною, успела уже теперь, в стенах
учебного заведения, сделаться тупою и бесчувственною.
Вот что мне больно! Что же выйдет
из нее после, в жизни? — «Охота тебе волноваться,
— сказал я, — а говоришь, что грудь у
тебя болит». — «Как, Вася, не волноваться?
Я опять попал было недавно в беду: на-днях,
в присутствии нескольких человек, я имел неосторожность
высказать свое мнение насчет
одной известной тебе иезуитской личности, поставившей
себе главною задачею в жизни пресмыкаться
пред всем, что имеет некоторую
силу и некоторый голос, и давить все бессильное
и безответное».— «Инспектора?» — прервал
я его в испуге.— «Ну, да! Через два часа
слова мои были ему переданы, и он позвал
меня к себе. — «Ты говорил вот то и то?» —
спросил он меня. Представь себе мое положение:
ответить да — значит обречь себя на погибель;
я подумал, подумал и сказал решительно:
нет! «А если, — продолжал он. — я призову
двух сторожей и заставлю тебя сказать
правду под розгами?» Я молчал. Сторожа явились.
«Признавайся, — говорил он, —г прощу. . .»
Заметь, какая невинная хитрость: простит!..
«Не в чем!» — отвечал я, смотря ему прямо в
глаза и дав себе слово скорее умереть на месте,
чем лечь под розги. «Позовите тех, при ком я
говорил». Я чувствовал в себе какую-то неестественную
силу. Глаза мои, наверное, метали
искры. Инспектор отвернулся и крикнул: «Вытолкните
его, мерзавца, вон и отведите в карцер.
..» И я просидел до вечера в карцере без
хлеба, без воды, едва дыша от нестерпимой
вони. . . ну, ты знаешь наш карцер». Яблочкин
снова прилег на свою кровать. Грудь его высоко
поднималась. Лицо горело. Я понял, что
мне неловко было упрекать его за неосторожные
слова. Мало ли мы что болтаем! и кто,
спрашивается, от этого терпит? Ровно никто.
Жаль, что он так впечатлителен; еще больше
жаль, что у него такое слабое здоровье.
14
Вот и решай, кто тут прав и кто виноват,
и суди, как знаешь. Яблочкин сказал необдуманное
слово и чуть не погиб, а другие доходят
до безобразия, и все остается шито и крыто.
Пошел я сегодня, после вечерни, пошататься
по городу; иду по одной улице, вдруг слышу
— стучат в окно: «Зайди на минуту; дело
есть», — раздался голос знакомого мне философа
Мельхиседекова, который учится вместе со
мною и принадлежит к самым лучшим ученикам
по своему поведению и прилежанию. Я
зашел. Гляжу — кутеж! Мельхиседеков стоит
среди комнаты, молодцевато подпершись руками
в бока. Трое его товарищей, без галстуков,
в толстых холстинных рубашках и в
нанковых панталонах, сидят за столом. На столе
— полштоф водки, рюмка, груши в тарелке
и какая-то старая, в кожаном переплете, книжка.
Четвертый, уже упитанный, спит на лежанке,
лицом к печке. Под головою его, вместо
подушки, лежат творения Лактанция и латинский
лексикон Кронеберга. — «Пей!» —сказал
мне Мельхиседеков, прежде нежели я успел
осмотреться, куда попал. «Что у тебя за радость?»—
спросил я .— «Деньги от отца получил
и кстати именинник. Посмотри в святцы
и увидишь: мученика Протасия». — «Я не
пью».— «Стало быть, ты ханжа, а не товарищ.
Ну, ступай — доноси, кому следует, о всем, что
здесь видел. . . Так поступают подлецы, а не
добрые товарищи. Знаем мы, у кого ты жи-