Nikitin3

приготовляя из хрестоматии перевод странички
к слелующему классу, и вдруг положит его
в сторону и скажет: «Ах. паюсной икры еще
надобно, чуть не забыл!» И заметит на бумаге:
1 фунт паюсной икры. «Икры», — повторит он
и задумается, потупив голову; посмотрит на
цифры, сделает сложение и плюнет: «Вот оно
• что! Десяти руб. сер. не хватит, несмотря на
то, что чай, сахар и ром у меня некупленные».
Даже со мною он заводит об этом речь: «Вот,
мол, каково теперь содержание! на все такая дороговизна,
что смерть!» Уж не намекает ли он,
что дешево взял с меня за квартиру?.. Григорий,
иначе называемый Гришкою, сбился с ног,
бегая на рынок и с рынка. Покупка разных разностей,
по неизвестной причине, не делалась
разом. Потр'бовалось луку — и Григорий бежит;
понадобилось горчицы — и Григорий опять
бежит. Только что возвратится, облитый горячим
потом; «Гришка! — раздается из кабинета,
— пошел сюда! Ступай, возьми уксусу на
10 коп.». И Григорий опять бежит, повторяя
дорогою: «Уксусу на 10 коп., уксусу на
10 коп.». Вечером под этот, в некотором роде,
торжественный день Федор Федорович был
у всенощной и возвратился оттуда с двумя
большими просфорами и тотчас же вывел крупными
буквами: на одной — за здравие, из другой
— за упокой. Усталый мальчуган дремал
в передней. Федор Федорович вешзл в нее и потянул
в себя воздух. «Вишь, как он тут навонял
потом. Пошел, чертенок, в кухню!» и дернул его
за вихор. Не прошло двух минут, — он уже стоял
в своем кабинете на молитве с киевскими святцами
в руках. Перед иконою теплилась лампадка.
Наступившее утро ознаменовалось тем, что
Федор Федорович надел на себя новый сюртук.
Посторонних лиц с поздравлениями не было никого.
Приходили только три ученика из нашего
класса, которые принесли ему в подарок серебряную
солонку, конечно, купленную ими на
складчину. Знаю я этих ослов, известных своим
тупоумием и проказами на квартире, в доме
подозрительного поведения хозяйки... впрочем,
это не мое дело. Федор Федорович их обласкал
и поблагодарил. Едва затворилась за ними
дверь, он начал вертеть в руках подаренную ему
вещь, рассматривал ее сверху, снизу, с боков и,
наконец, сказал вслух: «84-й пробы». В п:редней
кто-то кашлянул. «Кто там?» — «Я-с, — от-
Е' чал знакомый Федору Федоровичу сапожник.
— Честь имею поздравить вас со днем
рождения. Вот не угодно ли-с принять кренделек.
. .» —- Крендель был испечен в виде какогото
мудреного вензеля и кругом осыпан миндалем.
«Спасибо, братец, . спасибо! Ну, что ж,
выпьешь рюмку водки?» — «Грешный человек!
пыо-с». — И рюмка была выпита. — «А вы,
Федор Федорович, уж того-с. . . замолвите за
меня слово в вашей семинарии, вы уж там
знаете кому. Насчет лакозых сапог не извольте
сомневаться: я сказал, что их сошыо — и
сошью-с. I акие уд°ру, — мое почтение». — «Хорошо,
хорошо, я постараюсь».
Вечером собралось несколько профессоров.
Прежде всего мне бросилась в глаза та самая
черта, которую я заметил недавно в Федоре
Федоровиче: все они вели себя здесь совершенно
не так, как ведут себя в семинарии. Величия
не было ни тени. Смех, шутки, псресыпанье из
пустого в порожнее — все это сильно меня изумляло.
«Отчего ж, — думал я, — эти люди на
нас, учащихся, смотрят с какой-то недоступной
высоты? Отчего ни к одному из них я не смею
подойти с просьбою: будьте так добры, потрудитесь
мне вот это растолковать?..» Поневоле
вспомнишь слова Яблочкина, который сказал
мне однажды, что молодости нужно дыхание
любви, что она не может развиваться под холодом
и грозою, или развивается медленно и
уродливо, что она замирает от ледяного прикосновения
непрошенных объятий.
Мне приказано было разносить чай. Мое
новое положение в качестве прислуги немножко
меня смущало. На подносе все чашки приходили
в движение, когда я проходил с ними по комнате.
После раздачи чашек я молчаливо останавливался
у притолки; порою, по приказанию
кого-нибудь из гостей, набивал трубку, причем
не один раз говорили мне с какою-то двусмысленною
усмешкою: «Л ваша милость вкушает
от этого запрещенного плода?» — «Нет», — отвечал
я. И в груди моей пробуждалось чувство
непонятной досады. Разговор оживлялся все более
и более. Громче всех говорил профессор
словесности, человек почтенных лет, украшенный
сединами и лысиною.
«Что вы не женитесь, Федор Федорович, а?
Ну, что вы не женитесь?» (У него, видите ли,
дочь-невеста, так нельзя же о ней не позаботиться:
родительское сердце!)
Федор Федорович приятно улыбался.— «Найдите
хорошее место, порядочный приход, словом,
верное обеспечение в будущем, — вот и женюсь».
«Отчего ж бы вам не остаться в светских?»
— Это опять зависит от простой причины:
найду выгодным — и светским останусь, мне все
равно.
«И семинарию, пожалуй, покинете?»
— Почему не так. Завидного тут немного.