Nikitin3

«Позвольте узнать, что вы посоветуете мне
прочитать по части философии?»
Он рекомендовал мне следующее:
Опыт науки философии, Надеждина;
Опыт системы нравственной философии,
Дроздова;
Опыт философии природы, Кедрова, и несколько
разных руководств по логике и психологии.
— «Все это, — сказал он, — вы можете
спросить в семинарской библиотеке». — «Ну, —
подумал я, — эта песня потянется надолго.
Библиотекарь, занимающий вместе с тем и
должность профессора, когда попросишь у него
какую-нибудь книгу, или отзывается недосугом,
или тем, что ключ от библиотеки забыт им
дома, или, когда бывает не в духе, просто откажет
так: «Вы просите книги, а, наверное, урока
не знаете... Читатели!.. Трепать берете, а не
читать. . . ступайте, откуда пришли! . .»
В продолжение этого дня у Федора Федоровича
не мало перебывало лиц нашего духовного
сословия. Он принимал их не одинаково.
Одних приглашал в гостиную и указывал на
стул, говоря: «Садитесь без церемонии. Ну, что
У вас нового? Каково уродился хлеб?» (последний
вопрос он предлагает почти всем; желал бы
я знать, что ему за дело до урожая?) Другие
останавливались на пороге гостиной и объясняли
ему свои нужды в чтаких робких выражениях,
сопровождая их такими глубокими поклонами,
принимали на себя такой уничиженный,
раболепный вид, что мне вчуже становилось досадно
и горько. Федор Федорович ходил по
комнате, играя махрами своего шелкового пояса
(вероятно, он никогда не снимает в комнате
своего халата), некоторым обещал свое покровительство;
некоторым говорил: «Не могу, не
могу! Тут не поможет мое ходатайство».
Остальных выслушивал в передней и, бросив
быстрый взгляд на какое-нибудь замасленное,
потертое полукафтанье, отрывисто восклицал:
«Некогда! приходи в другое время!» Наконец,
за одним дьячком просто захлопнул дверь, сердито
сказав: «Надоели! всякая дрянь лезет! . .»
Заглянув случайно в кабинет, я увидел под
письменным столом несколько бутылок рому, голову
сахару, а на столе два фунта чаю. Кстати
о чае. После вечерни, когда был подан самовар,
Федор Федорович послал меня за табаком.
«Вог, — говорит, — 30 к. сер.; возьми четвертку
2 сорта турецкого, только смотри — среднего,
а не крепкого». Габаку я купил, но возвратился
промокшим до костей, потому что дождь полизал.
как из ведра.
«Ну, что, — сказал он, — промок?»
— Ничего, — отвечал я.
«Выпей вот чашку чаю».
Чай был уже холоден и так жидок, что походил
на .мутную воду; однакож, я не смел
отказаться, • выпил и опрокинул чашку. «Не
хочешь ли еще?» Я поблагодарил и отказался.
Федор Федорович положил в жестяную сахарницу
возвращенный ему мною куссчек сахару,
замкнул, ее и приказал мальчику прибрать
самовар.
После ужина, за которым я сидел уже несколько
смелее, Федор Федорович вышел в переднюю,
остановил маятник стенных часов,
чтобы он не беспокоил его ночью своим стуком,
и дал мне медный подсвечник и сальную свечу.
«Если нужно, можешь зажечь». Тут он заметил
дремавшего на стуле мальчугана, которого зовет
Гришкою, и дернул его за вихор. «Пошел,
чертенок, в кухню. Видишь, нашел место, где
спать!» Комната моя, при месячном свете
сквозь тусклые стекла, показалась мне пустым,
заброшенным чуланом. Я попробовал отворить
окно: с заднего двора пахнуло навозом, и я
с досадою его закрыл. Аег на свою жесткую
кровать, но заснуть не мог: воображение мое
работало неутомимо. Мне вспомнились наши
знакомые поля, покрытые желтою рожью, моя
светлая, уютная горенка и темный кудрявый
сад. И вот яснее и яснее возник передо мною
образ улыбающейся женщины, забелелось ее
открытое плечо, и я почувствовал крепкое пожатие
нежной руки. «Что со мною», — подумал
я и приложил руку ко лбу; лоб горел, как
в огне. «Неужели я простудился? Нечего сказать,
не весело мое новоселье». И медленно и
тихо поднялся я с кровати, чтобы не разбудить
спавшего профессора, зажег свечу и написал
эти строки.
5
Теперь снова за труд. Все начинает входить
в свою обыкновенную колею. Сегодня поутру
в нашей семинарской церкви был торжественный
молебен, на котором присутствовали
профессора и почти все ученики. После того,
как дьякон провозгласил многолетие всем учащим
и учащимся, хор певчих привел в восторг
большую часть слушателей своим чуть не
сверхъестественным криком; в особенности отличались
басы. Из церкви ученики разошлись
по классам. Вслед за толпою моих товарищей
вошел и я в наш философский класс, дверь которого
отпер нам седой сторож, отставной солдат,
с лицом, изрытым оспою. Эти каменные,
громадной толщины стены, покрытые зеленою