СБОРНИК 2011.pdf - Библиотека БрГУ имени А.С. Пушкина

219соотнесенные с традицией романса. Примечательно, что в наследии Баратынского все жеимеется одно стихотворение, в заключительной строфе которого встречается жанровоесамоопределение поэта:Хитра любовь: никак онаМне мой романс теперь внушает,Ее волнения полна,Моя любезная читает,Любовью прежней дышит вновь.Хитра любовь, хитра любовь [4, 211].Стихотворение «Я был любим, твердила ты…» (1825), не печатавшееся при жизниБаратынского, написано широко распространенным в поэзии 1820-х гг. 4-хстопным ямбом исостоит из четырех строф усложненного строения: несимметричных кольцевых 6-стиший,сочетающих перекрестную рифмовку со смежной (аВаВсс) и женскую каталектику с мужской.Первые стихи в строфах развивают тему, а заключительные двустишия служат концовками.Причем часть начального стиха всякий раз повторяется с удвоением в конце стихотворнойстрофы: таким образом самой поэтической формой подчеркивается «песенность» текста. Нопрежде всего обращают на себя внимание интонация изысканно-благородной разговорной речии имплицитная диалогичность лирического монолога, которые, значительно ослабляя общиймедитативно-интроспективный характер стихотворения –важнейший конститутивный признакэлегии, отчетливо выявляют его романсную ориентацию.Жанр романса, основоположником которого в русской поэзии стал Сумароков, занялзаметное место в лирической системе сентиментализма и в 1790-е гг. приобрел собственныйтермин. Между тем в эстетике и художественной практике рубежа веков и первых десятилетийХIХ ст. он получал неоднозначную интерпретацию. Так, например, Державин в неопубликованнойпри его жизни 3-й части «Рассуждения о лирической поэзии, или об оде» причислял романс кразряду лиро-эпических (повествовательные, сюжетные) произведений, сближая его в жанровомотношении с балладой; тем не менее отдельные сочинения поэта продолжали магистральную –песенно-лирическую – линию романса. Характерная для того времени неопределенность впонимании романса нашла отражение в поэтическом и теоретическом наследии Мерзлякова иЖуковского. Единственное у Пушкина стихотворение с жанровым заглавием «Романс»(«Под вечер осенью ненастной…», 1814), обнаруживает одновременную близость ксентиментальному романсу, повествовательной элегии и к балладе. Повествовательнымилиро-эпическими стихотворениями являются четыре из семи произведений Дельвига,названных им «романсами».Современные исследователи говорят, что Баратынский создал «аналитически-точнуюэлегию» (И.Л. Альми) или «романизированную элегию-медитацию» (О.В. Зырянов), образцамикоторой являются «Признание» (1824) и «Оправдание» (1825). Однако есть у поэта текстыиного типа, которые принято называть «интимными элегиями» вследствие непосредственновысказываемого в них чувства. Они характеризуются гораздо меньшим объемом, примыкая кстихотворным мелочам. В их структуре наличествуют «музыкальные» элементы (строфичность,композиционная четкость, словесные повторы, напевность ямбического стиха, разнообразиесистемы рифмовки). Им свойствен приподнятый, эмоционально напряженный тон,имитирующий манеру светского разговора. В них, как правило, ситуация несчастной любви,личностно окрашенная, но вместе с тем предельно обобщенная, обусловливаетсяпсихологической причинностью, как, например в стихотворении «Размолвка» (1824–1826):Кого жалеть? печальней доля чья?Кто отягчен утратою прямою?Легко решить: любимым не был я;Ты, может быть, была любима мною [4, 101].Такого рода тексты, как, кроме процитированного, «Разлука» («Расстались мы; на мигочарованьем…»), «Поцелуй» («Сей поцелуй, дарованный тобой…»), «Догадка» («Любвиприметы…»), «Неизвинительной ошибкой…» и т.п., могут быть без всякой натяжки, какпредставляется, прикреплены к жанровой традиции романса. Во-первых, на основании ихпредрасположенности к музыкальному исполнению и, судя по их «роскошным словам» (Ю.Айхенвальд), отвечающим законам утонченного политеса, – перед эстетически восприимчивымислушателями в камерной (бытовой) обстановке: «Любви приметы / Я не забыл, / Я ей служил / Вбылые леты! / В ней говорит / И жар ланит, / И вздох случайный… / О! я знаком / С сим языком /Любови тайной!» [4, 94]; «И, ваш угодник постоянный, / Попеременно я бы мог – / Быть с вами