СБОРНИК 2011.pdf - Библиотека БрГУ имени А.С. Пушкина

210низов наверх, отвоевав для своих детей теплое место наверху, уже никогда не согласитсявернуться в исходное положение. Приземленная, крепко устоявшаяся и укоренившаяся на земле,Наташа противостоит сестрам как представительницам совсем иной, эфемерной и неосязаемойстихии. Не случайно через всю пьесу проходит, многократно повторяясь, образ белых птиц. Ирина:«Скажите мне, отчего я так счастлива? Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, иносятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?» И если это просто «большие белые птицы»[1; 13, 123], то позже возникает образ «перелетных птиц», что в символическом отношении далеконе одно и то же: «Маша. /…/ А уже летят перелетные птицы… (Глядит вверх). Лебеди, или гуси…Милые мои, счастливые мои…» [1; 13, 178].Оказывается, счастье может быть в неукорененности, в возможности или способности влюбой момент сняться с насиженного места. Ведь и Ирина говорит о том же: «У меня вдругточно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко, и опять захотелось работать,работать…» [1; 13, 176]).«Трагедия чеховских людей от неукорененности в настоящем, которое они ненавидят иликоторого боятся», – пишут П. Вайль и А. Генис [6].Можно предположить: сестры – птицы, Наташа – «шаршавое животное». Побеждает немечта с «высоким небом» и «белыми птицами», а приземленное с его «запахами» и«цветочками»». Зримо ощущается, как в нужный момент у Наташи автоматически включаютсяее «животные инстинкты», и она, не задумываясь, вступает «на тропу войны», а сестрыПрозоровы, чаще вглядывающие в небо, заведомо проигрывает в этом единоборстве.Характерно, что Наташа ни разу не говорит о любви к своему ребенку, и у читателя при егоимени – Бобик – ни разу не возникает желания отождествить ребенка с человеческимсуществом.Наташа демонстрирует социальную, агрессивную хищническую сущность захватчицытерриториального и жизненного пространства, которой сестры бессильны противостоять иизначально обречены на поражение. Наташа и ее дети в конце концов полностью захватят весьдом: «Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться» [1; 13, 160]. Вданном случае важнее не сам дом, а именно верх как более важное в пространственнойиерархии место, а сестер «спустят» «вниз», а позже – вообще вон из дома.Остался дом, в который противно заходить. Ирина, по-видимому, все-такипереселилась вниз, жалуется: «/…/ мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в которойживу…» [1; 13, 176]. Осквернено и отвоевано пространство в доме и у Маши: «Не пойду я туда.Я в дом уже не хожу, и не пойду…» [1; 13, 178]. А вначале, по словам Вершинина, это была«чудесная квартира» [1; 13, 132], было «хорошо здесь жить» [1; 13, 128]. Жили и мечтали оМоскве. Воспитанные, гуманные, образованные Прозоровы. Их возмущала грубость инесправедливость, которые пришли в их дом вместе с воцарившейся Наташей. Крушение«дома» – семьи, мечты, надежды –вызывает сочувственный отклик. Но горячее желание «ВМоскву!» – «это прежде всего иносказание – своеобразное выражение горячего желания сестервырваться из засасывающего их гнилого болота» [5, 424]. Согласимся с известным чеховедом,что именно Москва должна была «оказаться каким-то чудесным спасением от всех зол, местом,где все само по себе разрешится и сестры обретут счастье и удовлетворение жизнью.Понимают ли это сестры? /…/ Может, в глубине души и понимают, почему и не делают в этомнаправлении никаких практических шагов» [5, 424].Чехов показал и свое горячее стремление в Москву, неудовлетворенность окружающейнесправедливостью. Как врач понимал: никогда ему постоянно не жить в Москве. Три сестры итри значительных для человека географических места: Таганрог – Москва – Ялта. Были идругие, но к концу жизни для писателя именно эти города были особо значимыми (об этомписали А. Чудаков, Г. Бердников, В. Седегов, М. Семанова и др.). «Месть» Москвы или «местьжизни» оставляет сестер в провинции, автору «разрешает» бывать лишь наездами? Ноглавный вывод в том, что в начале ХХ века в творчестве Чехова глубже и острее «сталочувство неудовлетворенности жизнью, непримиримее обнаружился конфликт человека спошлостью и несправедливостью житейской обыденщины. Никогда до этого Чехову-драматургуне удавалось столь ярко нарисовать серую повседневность как источник глубочайшихдраматических коллизий, с такой силой и убедительностью показать несправедливость иантичеловечность самих основ «нормального» обычного течения жизни. Отсюда возросшаятоска по новой жизни, страстное желание узнать, понять завтрашний день, осмыслить своюжизнь, уже сегодня построить ее разумнее, лучше» [5, 426].