Санкт-Петербургский государственный университет 

Философский факультет 

Санкт-Петербургское философское общество 

Õ¿”◊Õ¤≈ ”Õ»¬≈—–¿À»» 

Œ¡Ÿ»≈ œŒÕfl“»fl 

Санкт-Петербург 

2010

ББК 87 

H 34 

Рецензенты: 

М. С. Уваров, доктор философских наук, профессор философского 

факультета (С.-Петерб. гос. университет); 

В. П. Щербаков, доктор философских наук (Санкт-Петербургский торговый 

экономический институт) 

Печатается по постановлению РИСО философского факультета 

С.-Петербургского государственного университета 

и бюро СПФО 

Ответственный редактор: Л. В. Шиповалова 

H 34 Научные универсалии. Общие понятия: Сборник статей. – 

С.-Петербург: С.-Петербургское философское общество, 2010. – 

344 с. 

ISBN 978-5-93597-097-0 

Данный сборник представляет собой антологию научных универсалий – философское 

исследование общих научных понятий. Материалы статей сборника 

могут быть использованы в образовательном процессе при подготовке к курсам 

по философии, методологии и истории науки. 

Издание подготовлено в рамках реализации Темплана СПбГУ 

«Разработка концепции научной рациональности 

в контексте современных исследовательских практик» 

ББК 87 

© Л. В. Шиповалова, отв. ред., 2010 

© Авторы статей, 2010 

ISBN 978-5-93597-097-0 © С.-Петерб. философское общество, 2010

Введение 

Предлагаемая вниманию читателя работа принадлежит к той 

области исследования и дисциплине, которую традиционно называют 

философией и методологией науки. Среди задач философского 

исследования, направленного на феномен науки, традиционно 

выделяется рассмотрение основных характеристик научнопознавательной 

деятельности [9. С. 335-339]. В данном случае речь 

идет о понятиях, которые определяют специфику научного метода, 

предмета, целевых и ценностных ориентиров научного исследования. 

Эти понятия могут быть названы «универсальными константами» 

научных практик 1 . Однако определенность такого рода теоретической 

работы далеко не однозначна. 

Во-первых, не однозначно то, что в данном случае 

оказывается предметом. С одной стороны, «универсальная константа» 

как определение базового научного понятия предполагает 

неизменность его смысла и более или менее всеобщее значение в 

отношении различных областей научной деятельности. В этом 

определении скрыто ожидание, что некоторые научные понятия 

должны обладать такими качествами. В этом случае они могли бы 

быть рассмотрены в качестве элементов единого междисциплинарного 

научного языка, задающего в определенном смысле и единство самого 

научного познания. В противоположность этому в современных 

научных и философских исследованиях очевидными становятся 

внутренняя проблематичность и многообразие смыслов основных 

научных понятий. Для обнаружения этой очевидности часто нет 

необходимости даже выходить за пределы собственно научного 

исследования, для этого достаточно взглянуть за рамки решения 

конкретной задачи и увидеть возможность иного конструктивного 

употребления, казалось бы, однозначно определенного термина. 

Однако почему-то при этом сохраняется возможность единого имени, 

знака для исторически изменчивого и многообразного смысла, 

значения. По-видимому, эта изменчивость и многообразие не являются 

чем-то внешним, случайным по отношению к научному понятию как 

«универсальной константе» а, напротив, по необходимости, 

оказываются раскрывающими ее сущность. Эта необходимость 

исторической и логической трансформации смысла общих научных 

1 

Формально данная работа была реализована в рамках осуществления проекта 

«Разработка концепции научной рациональности в контексте современных 

исследовательских практик». Текущий этап исследований был посвящен философскому 

исследованию универсальных констант современных научных практик. 

3

понятий и есть предмет философского интереса, основная проблема, 

организующая исследования авторов этого сборника. 

Во-вторых, эта неоднозначность касается и самих методов 

философского анализа. Напомним, что принято различать, во-первых, 

философию науки как особое философское направление, проблематика 

которого ограничивается исследованием феномена науки и его 

основных характеристик, притом, что это исследование исчерпывает 

все содержание философских концепций. Во-вторых, философию 

науки как особый «раздел» философии, в который можно объединить 

идеи философов, касающиеся рассмотрения феномена науки как 

одного из значимых предметов философского анализа [9. С. 335-336]. 

Как правило, однозначная «предметная ориентация» в первом случае 

связана с требованиями, предписываемыми и процессу исследования. 

Позитивное научное знание с его направленностью на конкретность 

целей, практичность результатов и эмпирические основания задает и 

образец метода, определенность целей и ценностных ориентиров 

философии науки. В крайней пафосной форме такое положение дел 

выражено в тезисе логического эмпиризма об отказе от 

«метафизической философии» [5. С. 64-65]. В качестве основания его 

лежит убеждение, что наука есть автономная деятельность и, в этом 

смысле, автореферентна, то есть, способна к самообоснованию. Если 

речь при этом идет о базовых научных понятиях, то их обоснование 

(приведение к ясности и отчетливости) осуществляется либо методами 

логического анализа, имеющими свои истоки в математических 

исследованиях, либо сведением к предложениям опыта, протокольным 

предложениям фактуальных естественных наук, процедурами 

верификации. Дело философии состоит исключительно в прояснении 

для науки ее способности к самообоснованию. Безусловно, при этом 

не может не учитываться тезис о принципиальной неполноте 

формальной системы, однако формальная обосновывающая система, в 

контексте которой актуализируются метатеоретические и 

интертеоретические методы обоснования, является тоже научной и ее 

научность принципиально не отличается от научности системы 

обосновываемой. Иные (например, собственно философские) способы 

обоснования являются скорее методами «обсуждения», чем проверки, 

удостоверяющей научность и истинность теории. [4. С. 62-66]. 

Во втором случае, когда речь идет о философии науки как 

особом разделе философии, когда феномен науки рассматривается 

наряду с иными феноменами человеческого бытия, предполагается, 

что философское обоснование принципиально отличается от 

эмпирического и (мета-, интер-) теоретического самообоснования 

4

науки, и что оно оказывается возможным, легитимным и 

необходимым. Чтобы примерно определить, в чем существо такого 

рода обоснования, сошлемся на два тезиса из философской традиции 

рассмотрения феномена науки. Первый принадлежит Аристотелю, 

рассуждающему о знании, которое имеет дело «с одним определенным 

сущим и одним определенным родом, которым оно ограничивается, а 

не с сущим вообще и не поскольку оно сущее, и не дает никакого 

обоснования для сути предмета, а исходит из нее» [1. 1025b5-10]. В 

отличие от такого знания, с которым, по мнению античного философа, 

имеют дело физика и математика, именно первой философии 

«надлежит исследовать сущее как сущее – что оно такое и каково все 

присущее ему как сущему» [1. 1026a30]. Второй тезис высказывает М. 

Хайдеггер, когда пишет о необходимом осмыслении науки, которое 

единственно и может сделать очевидным, что она есть «способ, и 

притом решающий, которым для нас предстает все, что есть» [10, 239]. 

При этом, хотя научными средствами невозможно «проникнуть в 

существо науки, все же каждый исследователь и преподаватель, 

каждый человек, занятый той или иной наукой, как мыслящее 

существо способен двигаться на разных уровнях осмысления и 

поддерживать его» [10, 252]. Понятно, что данными примерами не 

исчерпываются определения смысла философского исследования 

феномена науки, однако он уже оказывается заданным в своей 

полноте, которая может быть выражена по-разному. Этот смысл – 

обращение к сущности науки, которая может открыться лишь в ее 

соответствии сущности человека, обращение к вопросу о сути 

предметов научного исследования, которая оказывается предпосылкой 

научного исследования и не обосновывается в нем. 

Авторы данного сборника в различных контекстах 

задействуют обе стратегии философского подхода к анализу основных 

научных понятий. Это отнюдь не означает отсутствие способности их 

различать, напротив, дает основания предполагать возможную 

дополнительность и взаимную необходимость указанных стратегий, 

прояснение которых могут быть предметом отдельного исследования. 

Итак, оба способа философского анализа научных понятий 

предполагают их обоснование, под которым мы будем понимать 

приведение понятия к ясному (достоверному) и отчетливому смыслу. 

При этом может возникнуть два оправданных вопроса-сомнения. Вопервых, 

вопрос о возможности философии включаться в обоснование 

общих научных понятий. Во-вторых, вопрос необходимости 

философского обоснования общих научных понятий и о том, когда эта 

5

необходимость становится актуальной и в чем это обоснование 

состоит. 

Ответ на вопрос о возможности может быть дан не просто 

указанием на то, что обоснование, начинающееся с удивления и 

завершающееся очевидностью, есть дело философии по определению. 

Обоснование должно быть понято как опыт, в котором философия 

утверждается в качестве автономной деятельности, опыт, который она 

всегда уже имеет в отношении себя самой, в отношении своих общих 

понятий, рассматривая себя при этом в определенном смысле как 

науку. 2 То есть философия должна быть понята как самообоснование 

(необходимое полагание предпосылок собственной деятельности и не 

менее необходимое испытание их границ). 

Проясним сказанное на примере исследования в области 

философии науки. Если понимать ее как определенное направление 

философских исследований, в контексте которой философ может 

отвечать на конкретные поставленные вопросы, отвечать за их 

осмысленность и, отвечая, определяться в качестве субъекта, то такое 

исследование должно иметь в качестве достоверного основания и 

начала определенные предпосылки. Едва ли не самой значимой из них 

будет понимание определенного смысла деятельности философии в 

отношении к науке. Ответ на этот вопрос, в качестве предпосылки 

всегда оказывается содержательным и формальным условием, 

задающим те или иные возможности философского исследования 

науки, однако основания этого ответа, метафизические, историкокультурные 

его контексты не всегда отчетливы и ясны. В этом смысле 

при осуществлении конкретного философско-научного исследования 

определенность его задачи (цели, основной проблемы) оказывается 

предпосылкой, задающей определенность его формы. Философия 

науки может быть определена как деятельность по прояснению языка 

науки, как определение границ культурной и социальной 

определенности феномена науки, как строгая наука, предполагающая 

предельное обоснование позитивных наук, как наука о бытии, всегда 

уже лежащая в основании наук о сущем... Многоликость философских 

задач в отношении к науке не говорит об их частном характере, но 

оказывается показателем того, что философия, изначально 

ориентированная на бесконечную идею всегда есть исторический факт 

своего времени и выражает эту ориентацию, это стремление в 

определенной форме, в конкретном понимании. «Любая исторически 

2 Возможность понимать философию одновременно и как науку, и как обоснование 

собственной научности может быть прояснена, например, классическим кантовским 

делением на философию в школьном и мировом смыслах слова. [3. С. 465] 

6

действительная философия – это более или менее удавшаяся попытка 

воплотить руководящую идею бесконечности даже универсальности 

истины. Практические идеалы, созерцаемые как вечные полюсы, от 

которых человек не смеет отклониться всю свою жизнь без чувства 

вины и раскаяния, - в их созерцании, конечно, недостает ясности и 

отчетливости, они предвосхищаются в многозначной всеобщности. 

Определенность возникает лишь в конкретном понимании и, по 

крайней мере, относительно удавшегося дела» [2. С. 655]. 

В этой исторической определенности формы есть не только 

«негативная» опасность односторонности, специализации и 

возможных противоречий как следствия слепоты в отношении к 

универсальному и бесконечному характеру философского движения. В 

ней и «позитивная» решимость принятия на себя той или иной 

позиции, без ясного и отчетливого видения которой невозможно 

движение (не интенсивно бесконечное движение к глубине 

обоснования, но экстенсивно бесконечное движение к полноте 

исполнения) и невозможно прояснение себя другому (образование, 

которое есть сущностное дело философии невозможно без 

передаваемого образа – образца). Однако эта позиция является по 

необходимости ограниченной, поскольку конечно и определяющееся 

через нее сущее – человек. И эта ограниченность по необходимости 

постоянно преодолевается в критическом испытании границ, в 

прояснении смысла предпосылок, поскольку бесконечное стремление 

движет конечным человеческим существом. 

Безусловно, описание этого необходимого многообразия 

позиций, определяющих смысл философской деятельности в 

отношении к науке, разворачивающего себя в истории мысли, есть 

предмет отдельного исследования. В данном случае важно другое - 

предпосылочность как необходимый внутренний элемент, 

характеризующий деятельность в сфере умозрения, в сфере 

философии вообще и философии науки в частности. Более того, 

наличие предпосылок, того, что принято в качестве достоверного 

основания исследования, в отношении чего остановлено критическое 

выспрашивание о границах и правах, наличие уважаемого без 

сомнения может быть одним из критериев различия между 

философией и наукой. Философия в той мере будет оправданно 

называться наукой, в какой она будет выдвигать свое «уважаемое без 

сомнений». Философия как наука в той мере будет, тем не менее, 

философией, в какой она будет опытом обоснования, приведения к 

ясности и отчетливости своих предпосылок. Собственный опыт 

7

обоснования философия использует и по отношению к позитивным 

наукам. 

Для ответа на второй вопрос, т. е. для прояснения 

необходимости философского обоснования научных понятий, 

необходимо еще раз определить «позитивный» смысл их употребления 

в качестве предпосылок и недостаточность такого употребления, 

которая обнаруживается в самом научном исследовании. Образ «двух 

разделов умопостигаемого» из платоновского Государства определяет 

предпосылки в качестве внутренней границы сферы умозрения, 

границы, разделяющей и соединяющей научную и философскую 

деятельность. «Один раздел умопостигаемого душа вынуждена искать 

на основании предпосылок устремляясь, поэтому не к началу, а к 

завершению. Между тем другой раздел душа отыскивает, восходя от 

предпосылки к началу, такой предпосылки не имеющему» [8. 510b]. У 

Платона предпосылочное знание проясняется на примере деятельности 

тех, кто, занимаясь геометрией, счетом и тому подобным, 

«предполагает в любом своем исследовании, будто им известно, что 

такое чет и нечет, фигуры, три вида углов и прочее в том же роде. Это 

они принимают за исходные положения и не считают нужным 

отдавать в них отчет ни себе, ни другим, словно это всякому и без того 

ясно. Исходя из этих положений, они разбирают уже все остальное и 

последовательно доводят до конца то, что было предметом их 

рассмотрения» [8. 510c-d]. Предпосылки понимаются в позитивном 

смысле как основания для исследования, для определения его 

предметной сферы или методов, для ответственной работы с сущим, 

которая не может идти дальше, если не будет нечто принято за 

известное, за несомненное. Предпосылка всегда должна казаться ясной 

и отчетливой, однако не является ясной и отчетливой сама ее 

несомненность. 

Платон говорит о сне и иллюзорной очевидности бытия [8. 

533c] в предпосылочном научном знании. Может быть это скорее не 

сон, а картезианская невозможность (и отсутствие необходимости) 

ответить на сомнение в том, не сон ли это. Ответ этот, повторим, не 

всегда необходим и вопрос не всегда актуален. Пока решаются и 

решаемы конкретные исследовательские задачи, основания их 

решения остаются «уважаемыми без сомнений». Однако когда в самом 

научном исследовании возникает неопределенность в отношении 

базовых понятий (например, понятие бесконечности как понятие 

новоевропейской математики), когда начинают допускаться 

возможности их противоречивых интерпретаций (например, понятие 

пространства, времени, жизни в науке Нового времени), когда в связи 

8

с этим единство и достоверность самого научного знания оказывается 

под вопросом, тогда работа с нехваткой достоверности предпосылки 

ощущается в качестве требования и задачи. Тогда становится явной 

проблематичная достоверность, несомненность предпосылки, 

возникает необходимость ее обоснования. На первом шаге 

предпосылки начинают пониматься как предмет критики, сомнения, 

удивления. На втором - становится актуальной платоновская 

диалектическая способность разума [8. 511b], с помощью которой 

осуществляется возведение предпосылки (в нашем случае обоснование 

общего научного понятия) к началу, которое уже не 

предположительно. В данном случае несущественно, каков характер 

этого начала (скажем, эмпирический, логический или 

трансцендентальный). Важно то, что, будучи к нему возведенным, 

научное понятие необходимым образом включит в себя ту 

обнаруженную неоднозначность, многообразность, которая 

спровоцировала философский анализ. Независимо от того 

конвенциональными или онтологическими будут условия этого 

объединения. Неверно предполагать, что философия есть сомнение с 

целью отбросить предпосылку в качестве условной и неактуальной. 

Как раз наоборот. Философия есть обоснование предпосылки, 

утверждение ее в качестве необходимого, но всегда ограниченного 

основания исследования сущего. Это утверждение предполагает 

описание той внутренней естественной проблематичности научного 

понятия, которая определяет возможность и задает формы его 

логической многообразности и исторических трансформаций. 

Итак, предпосылочность научного знания предполагает 

двоякое: во-первых, знание чего-то наперед, несомненность, 

достоверность и, во-вторых, видимость этой достоверности, 

недостаточную обоснованность понятия. Именно в этом случае можно 

говорить о необходимости философского обоснования понятия о 

работе того, что Платоном было названо диалектической 

способностью. Таким образом, то, что является исходным предметом 

анализа в каждом случае, может быть названо научным термином, тем, 

что однозначно именует понятие и его соотношении с другими 

понятиями в определенной сфере и определенном контексте. Однако 

научный термин есть лишь формальное начало пути, в котором еще 

присутствует ясное и отчетливое «хождение» рассматриваемого слова 

в той или иной научной сфере, задающее возможность конкретного 

научного исследования, определяющего контекст решения задачи. 

Например, от того, как определяется в том или ином случае 

«организм» или «жизнь» зависит способ построения теории и 

9

практического исследования в биологии. Второй шаг – обнаружение 

неоднозначности термина, внутренней противоречивости, 

проблематичности его интерпретации. Эта проблематичность 

раскрывается различными способами: она являет себя в исторической 

трансформации «термина», в его многообразных «прочтениях» в 

зависимости от области научной деятельности, во внутренней 

сложности, подчас противоречивости скрытой в самом определении. 

Найденная проблематичность и служит содержательной точкой 

отсчета разворачивающегося анализа понятия, которое при этом уже 

должно быть названо не научным термином, а скорее феноменом 

философского исследования, научной универсалией. 

В заглавие сборника было вынесено понятие «научные 

универсалии». Несмотря на естественные коннотации и столь же 

естественные сомнения в их уместности и соответственно 

использовании данного «термина», хочется сказать несколько слов в 

оправдание его употребления. Во-первых, в самом формальном 

смысле в понятии «универсалия» зафиксировано его всеобщее 

значение. В современном дискурсе стали общеупотребительными 

понятия «лингвистических универсалий», «культурных универсалий». 

Среди базовых функций таких понятий - обеспечение смыслового 

единства языка или культуры, возможность переводов и 

взаимопонимания. В отношении «научной универсалии», 

соответственно, речь должна идти об общенаучном хождении того или 

иного термина. Во-вторых, в содержательном смысле в понятии 

универсалии существенна проблема их гносеологического и 

онтологического статуса. Признавая различное звучание проблемы 

универсалий в средневековой и современной традиции, отметим, что и 

в том и в другом случае формально ставится вопрос о том, чему 

соответствуют общие (в современном звучании абстрактные) имена 

или о существовании в действительности общих предметов, 

соответствующих этим именам [см. 6; 7; 11]. В этой проблеме речь, 

очевидно, идет об обосновании понятия. В этих двух смыслах 

характеристика научной универсалии соответствует общей интенции 

рассмотрения научных понятий авторами статей данного сборника, о 

чем было сказано выше. Кроме того, не раз отмечалось, что 

возрождение проблемы универсалий с учетом исторической 

трансформации ее смысла может быть связано с необходимостью 

прояснения смысла общенаучных понятий (например, в математике 

Нового времени понятий «число», «переменная величина», функция», 

в современной математике – понятие «множества»). В этом смысле 

философский анализ, обнаруживающий проблематичность научного 

10

понятия и имеющей целью обоснование этой проблематичности – 

имеет предметом научную универсалию. 

Данный сборник, безусловно, не может претендовать на полный 

охват списка базовых понятий, универсальных констант, определяющих 

научную деятельность. Однако отчасти его структура может быть 

рассмотрена в качестве некоторой схемы, предполагающей дальнейшее 

содержательное наполнение. Проанализированные понятия 

распределены на четыре основные группы. В первой и второй части 

представлены понятия - принципы, предельный смысл которым задает 

их функционирование не только непосредственно в научном языке, при 

описании предметной сферы и/или методологической определенности 

исследования, но и в языке описания самой научной деятельности. В 

этом смысле они условно могут быть определены как «мета-научные 

понятия». В третью и четвертую главу включены понятия, 

характеризующие соответственно методы научного исследования и его 

многообразие его предметной определенности. 

Анализ понятий был выполнен большим авторским 

коллективом. Несмотря на то, что подготовке сборника 

предшествовало обсуждение целей и задач исследования и его 

непосредственное содержание, соблюсти методологическое и 

стилистическое единообразие статей в такой ситуации не 

представлялось возможным. Однако в той или иной степени анализ 

научных понятий в статьях сборника предполагает следующие 

элементы. Во-первых, определение специфики и проблем 

функционирования универсальных научных понятий в языке науки, 

что задает условия возможности и необходимости их философского 

рассмотрения, во-вторых, анализ исторической трансформации 

смыслов универсальных научных понятий, в-третьих, анализ 

современных проблемных ситуаций, связанных с функционированием 

данного универсального научного понятия в конкретных 

исследовательских практиках. И что само главное, то, что объединяло 

коллектив авторов – это, во-первых, установка на возможность и 

необходимость философского рассмотрения научных универсалий как 

предпосылок современных исследовательских практик. И, во-вторых, 

уверенность в том, что данное исследование должно послужить не 

только конструктивному развитию исследований в области философии 

науки, но и, опосредовано развитию столь проблематичного в 

нынешних условиях диалога между философией и наукой. Диалога, 

который всегда основывается на уважении позиции другого и 

признании необходимой дополнительности этой позиции по 

отношению к своей. 

11

Литература 

1. Аристотель. Метафизика. 

2. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // 

Гуссерль Э. Сборник работ Мн. 2000. С.655. 

3. Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1993. 

4. Караваев Э.Ф. Процедуры обоснования теоретических знаний.// 

История и философия науки. Учебное пособие для аспирантов под 

редакцией А.С. Мамзина. СПб., 2008. 

5. Карнап Р. Ганн Г., Нейрат О. Научное миропонимание – Венский 

кружок// Журнал «Erkentnis» («Познание»). Избранное. М., 2006. 

6. Левин Г. Д. Проблема универсалий. Современный взгляд. - М., 

2005. 

7. Огурцов А.П. Проблема универсалий в философии XX века.// 

Истина и благо: универсальное и сингулярное. М., 2002. 

8. Платон. Государство. 

9. Философия науки// Современная западная философия. Словарь. 

М., 1991. 

10. Хайдеггер М. Наука и осмысление.// Хайдеггер Время и бытие: 

Статьи и выступления. М., 1993. 

11. Bochenski J. M.., Church A., Goodman N. The Problem of Universals. 

Notre Dam, 1956. 

12

Закон 

Паткуль А.Б. 

Понятие Закона – едва ли не основной термин современной 

науки. Пожалуй, в качестве индикатора эффективности научной 

деятельности с открытием нового закона может сравниться только 

разработка новой теории. За подобным приоритетом данного понятия, 

впрочем, скрываются определенные метафизические предпосылки. 

Среди них нужно указать на две. Во-первых, наукой заранее 

предполагается известным, что есть такой феномен, как закон вообще, 

причем даже эта заранее предположенная форма закона, как правило, 

не артикулируется специально. А во-вторых, наукой заранее делается 

следующее допущение: то, что она изучает, существует так, что в 

своем существовании оно действительно определено 

законосообразностью. Классическим примером этой второй 

метафизической предпосылки, по крайней мере, в отношении понятия 

природы, служит кантовское определение таковой: «Природа есть 

существование вещей, поскольку оно определено по общим 

законам» [6. С. 182]. 

Так, по отношению к понятию природы, именно 

формирование убежденности в том, что она есть нечто, существующее 

по общим законам – а формирование этой убеждённости совпало по 

времени с формированием математического естествознания в Новое 

Время - является, если угодно, метафизической революцией в 

понимании природы. И только благодаря этому формирование самого 

математического естествознания в широком смысле оказалось 

возможным. Завоевания этой революции вместе с тем продолжают 

быть актуальными, несмотря ни на какие, даже самые радикальные 

преобразования, в рамках такого образца научности. 

Весьма выразительно описывает данную ситуацию, ссылаясь на 

Галилея как фигуру, маркирующую названную метафизическую 

революцию в понимании природы, Э. Гуссерль: «В отношении 

универсальной каузальности созерцаемого мира (как его инвариантной 

формы) он (т.е. Галилей – А.П.) открывает то, что с этих пор без какихлибо 

оговорок называется каузальным законом, «априорную форму» 

«истинного» (идеализированного и математизированного) мира, закон 

точной законности, по которому каждое событие «природы» – природы 

идеализированной – должно подчиняться точным законам. Все эти 

открытия в то же время что-то скрывают, и мы по сей день принимаем их 

как расхожую истину. Ведь и будто бы совершающая философский 

переворот критика «классического каузального закона» со стороны новой 

атомной физики, в принципе, ничего не меняет. Ибо при всей новизне 

13

сохраняется, как мне кажется, принципиально существенное: по себе 

математическая природа, данная в формулах и интерпретируемая только 

исходя из формул» [1. С. 80]. 

Из гуссерлевских слов хорошо видно, что новое понимание 

того, что такое природа и как именно она может и должна быть 

познана, обусловливается в конечном итоге именно представлением о 

законе, прежде всего, о самом «законе точной законности» - о том, что 

«каждое событие «природы» должно подчиняться точным 

законам». Кроме того, приведенная цитата недвусмысленно 

показывает, что со второй из вышеназванных метафизических 

предпосылок относительно понятия закона необходимо связана и 

первая: мысля природу как совокупность существующего по общим 

законам, само понятие закона мы принимаем «как расхожую истину». 

При этом даже изменения в конкретном содержании тех или иных 

законов ничего не изменяют в самой форме законности. 

Как представляется, будет оправданным сначала пристальнее 

посмотреть на то, что вообще вкладывается в понятие закона. Затем 

мы обратимся к тому, насколько исторически оказывается 

оправданным формирование представления о законосообразности как 

универсальной черты природного, а позднее и прочих предметных 

областей (последние в таком случае начинают мыслиться по аналогии 

с природой.) 

Примером артикуляции стихийного понимания закона на 

сегодняшний день может служить следующее определение данного 

понятия, приводимое в «Новейшем философском словаре» [3]: «Закон 

– существенная, необходимая, устойчивая, повторяющаяся связь 

(отношение) между явлениями» [4]. Далее авторы статьи, понимая, что 

такое определение, очевидно, является слишком общим, предлагают 

следующее дополнение: «Категория 3. выражает в своем содержании 

тот, не зависящий от нашего сознания, факт, что предметы и явления 

окружающего мира функционируют и развиваются в соответствии с 

присущими им существенными, необходимыми, повторяющимися, 

устойчивыми отношениями (связями)» [4]. В связи с этим закону, 

показательным образом, здесь приписывается также четыре 

неотъемлемых признака: 1) необходимость, 2) всеобщность, 

3)повторяемость и 4) инвариантность. Необходимость закона 

указывает на то, что происходящее в соответствии с ним происходит 

только так, как происходит, и не может происходить иначе. 

Всеобщность означает, что закон имеет силу для всех и абсолютно 

всех случаев той предметной области, которая под действие закона 

подпадает. Повторяемость характеризует закон в том смысле, что 

14

случаи, которые имеют место в качестве подчиненных закону, не 

являются единичными (сингулярными) событиями, исключениями, а 

всякий раз в последующем воспроизводятся в том же виде, в каком 

они имели место в предшествующем. Наконец, инвариантность 

свидетельствует о том, что при изменении каких-либо привходящих 

обстоятельств общее правило, предписываемое законом, изменяться не 

будет. 

Основываясь на этих свойствах закона, принято также 

выделять две его ключевые функции, имеющие особую важность для 

научной деятельности: 

1) Объяснительную функция: закон трактуется как 

достаточное и предельное основание для объяснения существования 

некоторого отдельного явления, для ответа на вопрос «почему», 

задаваемого относительно этого явления. 

2) Предсказательная функция: закон оказывается 

достаточным основанием для того, чтобы, исходя из факта 

существования некоторого явления, подчиненного данному закону, 

можно было с достоверностью заключить о наступлении в будущем 

такого же явления, подчиненного тому же самому закону. 

Кроме общего определения закона, важными для понимания 

содержания этого термина являются также различные способы 

классификации законов. Так, базовым различием в типах законов 

может считаться различие законов эмпирических и теоретических. 

Первая группа законов фиксирует повторяемость определенных 

единичных событий, наблюдаемых – непосредственно или 

опосредствованно – в опыте. Методологически эмпирические законы 

формулируются на основании индуктивных обобщений, т.е. 

умозаключений от единичных (частных) случаев к общему правилу. 

Ко второй группе принадлежат законы, которые описывают 

ненаблюдаемые объекты, как, скажем, объекты, сформированные в 

результате идеализации. Но при этом подобные законы могут служить 

основанием для объяснения эмпирических взаимосвязей между 

явлениями, а значит, и эмпирических законов. Более того, принято 

считать, что эмпирические законы, хотя в порядке развития науки они 

формулируются прежде законов теоретических, по существу должны 

быть дедуктивно выводимы из законов теоретических. Сами же 

теоретические законы не формулируются, подобно законам 

эмпирическим, на основе индуктивных обобщений, а дедуктивно 

выводятся из общих положений, которые на том или ином основании 

принимаются в качестве истинных. Нередко, в силу того, что точное 

различие между эмпирией и теорией провести оказывается достаточно 

15

сложно, основание различия между эмпирическими и теоретическими 

законами видят не столько в предъявляемости или, соответственно, 

непредъявляемости соответствующих объектов в опыте, сколько 

именно в возможности или, соответственно, невозможности вывести 

законы индуктивным путем из набора частных случаев. Вместе с тем 

методологически необходимым подтверждением истинности того или 

иного теоретического закона должна служить способность такого 

закона объяснять эмпирические явления, выражаемые с помощью 

понятий об идеализированных объектах. Иногда, чтобы подчеркнуть 

именно методологическую сторону характера законов различного 

уровня, проводится «разведение между описывающими законами и 

обосновывающими законами» [см. 10. S. 113]. 

Ключевым для понимания природы закона может также 

считаться различие между универсальными и статистическими 

законами. Если закон утверждает наличие определенной регулярности 

во всех без исключения случаях, то такой закон должен быть назван 

универсальным. В отношении же противоположных им законам Р. 

Карнап, давший образцовую формулировку данного различия, 

утверждает следующее: «Вместо того чтобы утверждать, что 

регулярность встречается во всех случаях, некоторые утверждают, что 

она встречается только в определенном проценте случаев» [7. C. 39]. В 

некоторых случаях проводится также близкое по смыслу, но не 

совпадающее с приведенным различием полностью, различие между 

динамическими и статистическими законами или закономерностями. 

Его особенность состоит, прежде всего, в том, что здесь акцентируется 

не логическая характеристика всеобщности или частности, а сам 

способ детерминации явлений, подпадающих под действие закона. 

Динамический закон – это закон, позволяющий однозначно для 

любого случая при знании набора предшествующих обстоятельств 

предсказывать последующие за ним явления. Статистический закон в 

этом смысле – это такой закон, который позволяет при знании 

предшествующих обстоятельств предсказывать исключительно 

определенную вероятность наступления последующих явлений. 

Иногда также акцентируется тот момент, что в зависимости от 

характера и уровня предметной области, подпадающей под действие 

тех или иных законов, различаются не только законы, действующие в 

соответствующих предметных областях, как таковые, но и сами типы 

законов. Так нередко говорится о том, что в отличие от макромира, в 

котором действуют как эмпирически закономерные тенденции, так и 

динамические и вероятностные законы, микромир определен всецело 

вероятностными законами [4]. 

16

Особое затруднение в связи с представленными выше типами 

законов может представлять собой вопрос о том, способны ли т.н. 

статистические или, в другой формулировке, вероятностные законы 

вообще подпадать под то общее понятие закона, которое было 

приведено выше. Выражают ли такого рода законы существенные, 

необходимые, повторяющиеся, устойчивые отношения? Не 

противоречит ли сам их вероятностный характер необходимости, 

всеобщности, повторяемости и инвариантности как неустранимых 

характеристик закона? И, в конечном итоге существуют ли 

универсально-динамические законы в собственном смысле, т.е. такие 

которые не были бы экстраполяцией статистически-вероятностных 

законов на всю данную предметную область и для всех без 

исключения случаев явлений данного типа? В целом современная 

методология науки отвечает на данный вопрос отрицательно, 

поскольку при статистических законах положение дел, хотя и в 

определенном интервале, будет выполняться с необходимостью. 

Так или иначе, за проблемами методологического определения 

закона и возможных типов законов скрывается собственно 

метафизическая проблема зависимости понимания сущности закона от 

способа его происхождения и существования. Из того или иного 

логико-метафизического решения о том, каким образом исследуемое в 

науках заранее оказывается чем-то определенным законами, следуют 

возможные ответы на вопрос о возможности закона как необходимой 

связи явлений в строгом смысле. В целом такие метафизические 

предположения можно было бы свести к следующим: 

1) Законы существуют вечно и неизменно как нечто 

внутренне присущее тому, что ими определяется. 

2) Законы творятся волевым актом всесовершенной 

сущности. 

3) Законы имеют объективно-идеальное существование, 

например, в разуме всесовершенной сущности, и только вносятся ее 

волей в то, что ими определяется. (Или же последнее представляет 

собой объективацию самой этой сущности, понятой в качестве 

абсолютного субъекта.) 

4) Законы суть выражение наиболее вероятных 

обобщений данных внешнего опыта или ассоциации идей опыта 

внутреннего. 

5) Законы суть результат смыслового конституирования 

субъекта, имеющего универсальную трансцендентальную структуру. 

Исторически показательным является то, что природа, от 

которой изначально прочие регионы существующего еще не 

17

отделялись, не всегда мыслилась посредством основополагающего 

понятия закона. Первично природа (φύσις) мыслилась как то, чему 

присуща базовая тенденция к самовоспроизведению. И в отношении 

чего может быть задан вопрос о причинах (αἰτίαι) и началах (ἀρχαὶ). 

Причем как в смысле того, из чего происходит 

самовоспроизводящаяся природа – и потому начало также может быть 

названо природой в особом смысле, – так и в смысле того, что 

продолжает править ее воспроизведением себя. В этом смысле 

античная физика искала как раз причины и начала природного, но не 

законы, которые таковое определяют. Показательным в этом 

отношении является физика Аристотеля, вплоть до позднейших 

перепатетических ее модификаций. С другой стороны, еще в 

доаристотелевскую эпоху, у софистов, формируется особое понятие 

закона (νόμος), которое, по мнению многих исследователей, 

противопоставляется понятию природы. Если природа – это то, что 

само себя воспроизводит и не нуждается в особом поддержании со 

стороны человека, будучи независимой от его произвола, то закон – 

это результат установления человека, который, стало быть, зависит от 

произвола последнего, нуждается в его постоянном поддержании и, 

вместе с тем, всегда может быть пересмотрен и изменен человеком. 

Впрочем, уже в античности, по крайней мере, в 

эллинистическую эпоху, формируется понятие, которое могло бы 

считаться аналогом более позднего понятия закона природы. Здесь 

имеется в виду понятие логоса (λόγος), скорее всего, берущего свой 

исток в философии Гераклита Эфесского. В данном случае логос, 

слово, которое можно было бы также переводить посредством закона, 

только, в отличие от номоса, не установленного, а внутреннее 

присущего природе, оказывается тем началом, которое управляет ее 

событиями. Это стоическое понятие закона через философию 

Августина было отчасти воспроизведено в более поздних его 

толкованиях. 

В средневековой философии эти две, казалось бы, 

несоединимые тенденции были сближены вследствие переноса 

проблематики в теологический контекст, в частности, в связи с тем, 

что в той или иной мере закон начинает истолковываться либо в 

качестве содержания божественного разума, либо в качестве 

результата действия всемогущей божественной воли. При этом 

понятие закона, даже как естественного закона, применяется, как 

правило, в смысле закона правового или морального. В отношении 

физических явлений, вплоть до XVII столетия, если и говорится о 

законах в природе, то лишь аналогически. Впрочем, понятие 

18

естественного закона не редуцируется к греческому понятию номоса, 

поскольку в своей естественности он не является человеческим 

установлением, а задан сущностью или волей бога. Так, по 

свидетельству Я. Шредера, « Фома Аквинский описывал природный 

закон (lex naturalis) как ”сопричастность разумного сотворенного 

вечному закону”» [12. P. 61]. При этом, по словам того же автора, «для 

него вечный закон был “сущностью божественной мудрости, 

которой управляются все действия и движения”» [12. P. 61]. В итоге 

формирование привычного для нас понятия закона природы даже в 

Новое время оказывается предопределенным теологической или 

юридической проблематикой, хотя и в основании последней 

оказывается также теологический контекст. 

В любом случае, именно указанное сближение создало 

возможность классической артикуляции проблемы в Новое время. 

Правда, в позднее Средневековье и ранее Новое время, как отмечает 

С.К. Кнебель, «понятие закона природы оценивалось намного ниже, в 

качестве инстанции, противостоящей всемогуществу Бога» [11. S. 

185]. Но позднее положение дел было обращено едва ли не прямо 

противоположным образом, когда неизменные законы природы начали 

рассматривать как свидетельство божественного всемогущества. Хотя, 

пожалуй, метафизически самым важным был вопрос о соотношении 

воли и разума Бога в деле установления законов природы – именно в 

связи с обоснованием их всеобщности и необходимости. В частности, 

безусловный приоритет воли Бога не объяснял всеобщности законов 

природы, поскольку воля направлена на единичное, а также их 

необходимости, поскольку ничто не могло бы помешать всемогущей 

воле Бога изменить закон. Так для Декарта законы мира создаются 

Богом тем же волевым актом, которым творится сам мир. В этом 

смысле законы не предшествуют миру, а определяются всеблагостью 

божественной воли [9. С. 543 и далее]. В противоположность этому 

Лейбниц полагал, что законы, как и любые другие «вечные истины», 

не зависят от воли, будь это даже всемогущая воля божества, – в 

таком случае всегда оставалась бы возможность их пересмотреть или 

отменить, т.е. лишить их характера всеобщности и необходимости, 

которые являются сущностными характеристиками вечных истин. 

Законы уже присутствуют как логически непротиворечивые 

возможности в уме Бога до сотворения мира; так, что их содержание 

совершенно не зависит от воли Бога. Действие таковой состоит в 

творении фактически существующего мира, который подчинен этим 

законом. 

19

Другая существенная тенденция, остающаяся едва ли не 

решающей в сегодняшнем понимании сущности закона, формируется 

в Новое время в рамках британского эмпиризма. Согласно этой 

тенденции, законы суть результаты обобщения единичных данных 

опыта. Методологически они формулируются благодаря индукции. 

Первоначально считалось, что такие данные имеют объективный 

характер, отражая то, что существует вне и независимо от 

человеческой субъективности. Но позднее, уже в рамках того же 

направления, данные опыта были истолкованы как всецело 

субъективные, не отражающие внешней реальности, а потому 

касающиеся только внутренних представлений эмпирической 

субъективности человека. В силу этого была поставлена под сомнение 

и способность опыта открывать всеобщие законы. Во-первых, потому 

что в опыте общий для отдельных случаев закон нигде себя не 

проявляет как таковой. А во-вторых, опыт никогда не дает строгой 

всеобщности, т.е. знания того, что некоторый закон будет выполняться 

для всех и абсолютно всех единичных явлений. Наиболее показателен 

в данном отношении пример Д. Юма, истолковавшего в итоге 

законосообразность явлений природы исключительно в качестве 

результата привычки связывать следующие друг за другом в порядке 

времени явления определенным образом. Тем самым законы природы 

лишались объективного значения, будучи перенесенными в сферу 

эмпирической субъективности. Такое истолкование законов природы 

оказало значительное влияние, в том числе на философский 

позитивизм, особенно в варианте эмпириокритицизма. Известное 

значение данный тезис представляет и для современной 

позитивистской традиции философии науки, в рамках которой, 

например, К. Поппер трактовал законы природы в качестве хорошо 

подтвержденных гипотез. В том смысле, что любое притязание на 

открытие научного закона должно допускать возможность исключения 

из него (фальсификационизм). 

Известного рода компромисс между объективностью законов 

природы, установленной (предмыслимой) Богом, и их 

субъективизацией в эмпирической субъективности был осуществлен в 

кантовской философии. Здесь законы природы трактуются как 

укорененные в универсальной структуре трансцендентальной 

субъективности и понимаются как результат аппликации 

категориальных форм разума к материи опыта. Посредством 

признания априорной синтетической деятельности разума в 

кантианской традиции были обоснованы, как казалось, всеобщность и 

необходимость законов природы, поскольку они не извлекаются ни из 

20

какого опыта природы (пусть даже как только совокупности 

внутренних представлений), ни, тем более, приписываются природе 

некоторым неявляемым в опыте совершенным разумом. Напротив, 

природа оказывается существующей исключительно в силу того, что 

конечный разум применяет к материи опыта свои формы. Здесь важно 

иметь в виду, что подчиненная законам природа мыслится как 

совокупность явлений, а не вещей самих по себе, в силу чего «условия 

возможности опыта вообще суть вместе с тем условия возможности 

предметов опыта и потому имеют объективную значимость в 

априорном синтетическом суждении» [5. С. 169]. Другим 

направлением, рассматривающим законы природы как результат 

действия трансцендентальной субъективности, может быть признана 

феноменология, основоположником которой считается Э. Гуссерль. 

Для него законы природы как определенного предметного региона 

оказываются результатом конституирования смысла региона 

«природа» трансцендентальной субъективностью. 

В любом случае современный опыт показывает, что вопреки, 

казалось бы, очевидной законосообразности природы, спор о 

сущности закона и его применимости к природе и к другим 

предметным областям вряд ли можно считать исчерпанным. 

Представляется, что он мог бы развиваться, посредством 

осуществления попыток ответить на следующие вопросы: 

1. Должен ли быть закон всеобщим и необходимым, или 

от этих требований к нему следует отказаться? И если да, то на каких 

условиях? 

2. Если закон может быть принятым в качестве 

всеобщего и необходимого, то, что способно гарантировать ему эти 

характеристики достаточным образом? 

3. Может ли быть изменена сама форма закона, 

выраженная в его традиционном определении? Или, вопреки 

открытию новых законов, сама форма закона остается неизменной? 

4. Возможно ли в связи с развитием современного 

естествознания формирование нового понятия о природе вообще, 

такого понятия, которую по существу вообще не было бы связано с 

понятием закона? 

21


1. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная 

феноменология. Введение в феноменологическую философию. 

СПб., 2004. 

2. Декарт Р. Рассуждения о методе, чтобы верно направлять свой 

разум и отыскивать истину в науках // Декарт Р. Сочинения в 

двух тома, Т. 1. М.: Мысль, 1989. 

3. Закон, статья. // Новейший философский словарь / Сост. А.А. 

Грицанов, Мн., 1998. 

4. Закон, статья. // http://www.slovoblog.ru/philosophy/zakon/ - дата 

обращения: 14.08.2010. 

5. Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Собрание 

сочинений в 8 томах. Т. 3, М., 1994. 

6. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей 

появиться как наука. § 14 //Кант И. Трактаты. СПб, 1996. 

7. Карнап Р. Философские основания физики. Введение в 

философию науки. М., 2006. 

8. Лейбниц Г.В. О самой природе, или природной силе и 

деятельности творений // Лейбниц Г.В. Сочинения в четырех 

томах, Т. 1, М.: Мысль, 1982. 

9. Мамардашвили М.К. Картезианские размышления // 

Мамардашвили М.К. Философские чтения. СПб, 2002. 

10. Der Brockhaus Philosophie. Ideen, Denker und Begriffe. Mannheim, 

2008. 

11. Knebel, S.K. Necessitas moralis ad optimum (III). Naturgesetzt und 

Induktionsproblem Jesuitenscholastik waehrend des zweiten Drittels 

des 17. Jahrhunderts. // Studia Leibnitiana. Zeitschrift fuer 

Geschichte der Philosophie und der Wissenschaften, 24/2, 1992. 

12. Schroeder, J. The Concept of (Natural) Law in the Doctrine of Law 

and Natural Law of the Early Modern Era. // Natural Law and Laws 

of Nature in Early Modern Europe. Jurisprudence, Theology, Moral 

and Natural Philosophy. Ed. by L. Daston and M. Stolleis, Ashgate, 

2008. 

22

Детерминизм 

Секацкая М.А. 

Детерминизм можно предварительно обозначить как 

положение о том, что если состояние дел (все факты и события) какойлибо 

замкнутой системы в момент времени t однозначно определены, 

то развитие событий во все последующие моменты времени (все 

последующие состояния дел) также определены однозначно и 

представляют собой единственно возможное следствие 

предшествующих состояний. 

Определение детерминизма через представление о причинноследственной 

связи было особенно характерно для научных и 

философских дискуссий 17-го - 19-го веков. В современных 

дискуссиях о детерминизме предпринимаются усилия для того, чтобы 

рассматривать детерминизм независимо от концепции причинности – 

как в связи с развитием естественных наук, так и в связи с отсутствием 

согласия среди дискутирующих относительно того, как именно 

следует понимать «причинность» и возможно ли вообще использовать 

концепцию «причинности» в научных теориях и естественнонаучном 

мировоззрении. Альтернативные определения детерминизма могут 

быть даны при помощи понятия «предсказуемости» или при помощи 

теории возможных миров. 

Детерминизм может быть понят онтологически – как 

характеристика универсума или эпистемологически – как 

характеристика нашего знания об универсуме. Онтологический 

детерминизм может быть естественнонаучным, когда способность 

предшествующего состояния дел однозначно определять последующие 

состояния рассматривается как фундаментальная особенность нашей 

вселенной, либо теологическим, когда предопределенность всех 

событий следует из того, что эти события совокупно зависят от 

производящей их первопричины. Эпистемологический детерминизм, в 

совокупности с реализмом относительно нашего знания о внешнем 

мире, подразумевает онтологический детерминизм – так, если 

развитие системы может быть точно предсказано на основании нашего 

знания о начальном состоянии этой системы и законов природы, 

которые управляют поведением этой системы, то система является 

детерминистской (то же будет верно и о вселенной в целом – если, 

конечно, предположить возможность знания о ее начальном состоянии 

и наличие Полной Теории Всего), обратное же неверно. В самом деле, 

может быть так, что все последующие события однозначно 

23

определяются предшествующими событиями, но точное знание 

законов природы, или точное знание начального состояние системы, 

недостижимо. 

Детерминизм в естественных науках 

Естественнонаучный детерминизм есть, в первую очередь, 

детерминизм физический. Одна из наиболее известных современных 

онтологических формулировок детерминизма, в которой используется 

терминология теории возможных миров, принадлежит Джону Эрману: 

Пусть W есть множество всех физически возможных миров, т.е. 

возможных миров, законы природы в которых такие же, как в нашем мире. 

Тогда детерминизм может быть определен следующим образом: Мир w € 

W является детерминистским в том случае, если любой мир w’ € W, 

совпадающий с миром w в любой момент времени, совпадает с ним и во все 

остальные моменты времени [3. P. 13]. 

Онтологический детерминизм относительно нашего мира 

означает, что все его будущие события предопределены его 

настоящими событиями, а все его настоящие события предопределены 

прошлыми событиями. Эпистемологический детерминизм является 

утверждением о предсказуемости будущего на основании настоящего 

(также как и вычислимости прошлого на основании последующего) и 

может быть сформулирован следующим образом: 

Если известно состояние дел (все факты и события) какойлибо 

замкнутой системы в момент времени t, и известны все законы 

природы, истинные для этой замкнутой системы, то состояние дел в 

этой системы в любой последующий момент времени может быть 

однозначно предсказано. 

Как онтологический, так и эпистемологический 

естественнонаучный детерминизм возникают в науке Нового времени 

и получают теоретическое обоснование в классической механике. 

Законы Ньютона и система дифференциальных уравнений, 

описывающих положение всех тел во Вселенной в определенный 

момент времени, представляются достаточными для того, чтобы 

предсказать положение тел в любой другой момент времени. Одно из 

наиболее известных утверждений об истинности детерминизма в 

рамках классической механики принадлежит Пьеру-Симону Лапласу: 

«Мы можем рассматривать настоящее состояние Вселенной 

как следствие его прошлого и причину его будущего. Разум, которому 

в каждый определенный момент времени были бы известны все силы, 

приводящие природу в движение и положение всех тел, из которых 

она состоит, будь он также достаточно обширен, чтобы подвергнуть 

эти данные анализу, смог бы объять единым законом движение 

24

величайших тел Вселенной и мельчайшего атома; для такого разума 

ничего не было бы неясного и будущее существовало бы в его глазах 

точно так же, как прошлое» [1]. 

Несмотря на то, что классическая механика считалась 

дисциплиной, постулирующей как онтологический, так и 

эпистемологический детерминизм, во второй половине 20-го века 

были высказаны соображения о том, что в «классической» вселенной 

вполне возможно непредсказуемое развитие событий. 

Один из известных контраргументов имеет практический 

характер, и связан с развитием теорий хаоса. Отдаленное будущее 

хаотической системы, подчиняющейся детерминистским законам, не 

может быть предсказано, поскольку вне зависимости от степени 

точности, с которой мы определяем ее начальное состояние, всегда 

найдется ряд других начальных состояний, неотличимых от данного 

состояния при данной степени точности, которые приведут к 

кардинально другому развитию событий. Поскольку эмпирически 

невозможно определить изначальные условия с бесконечной 

точностью, предсказать эволюцию хаотических систем невозможно. 

Теории хаоса показывают, что онтологически детерминистская 

система, может, тем не менее, быть эпистемологически неотличима от 

системы индетерминистской. 

Другим примером индетерминизма в классической механике, 

основанного не на практических, а на теоретических соображениях, 

являются «пришельцы из ниоткуда» (space invaders) Джона Эрмана. 

Законы Ньютона позволяют замкнутой системе точечных масс, 

ускоряющихся под влиянием взаимного притяжения, испытать 

бесконечное количество тройных почти-столкновений в конечное 

время, за счет чего некоторые тела приобретают бесконечное 

ускорение и тут же исчезают из любого конечного региона вселенной. 

Поскольку законы Ньютона обратимы во времени, они позволяют этой 

последовательности событий произойти в обратном порядке, так что 

«пришельцы из ниоткуда» могут неожиданно возникнуть в любой 

замкнутой системе [3]. 

Теория относительности Эйнштейна запрещает бесконечные 

скорости, так что «постклассическая» физика избавлена от 

«пришельцев из ниоткуда». Но по той же причине теория 

относительности запрещает и универсальный эпистемологический 

детерминизм: раз информация не может распространяться быстрее 

скорости света, то невозможно получить точные данные о начальном 

состоянии достаточно большой системы, даже если эта система 

является замкнутой и строго детерминистской. С другой стороны, 

25

теория относительности вполне совместима с онтологическим 

детерминизмом, понимаемым как тезис о природе самих вещей, а не о 

возможности их познания. 

В 20-м веке среди философов и ученых было широко 

распространено мнение о том, что квантовая механика доказывает 

отсутствие детерминизма на самом фундаментальном уровне 

реальности – в мире элементарных частиц, - поскольку она 

демонстрирует отсутствие взаимно-однозначного соответствия между 

причиной и следствием и показывает вероятностный характер событий 

на микро-уровне. Так, самого полного описания атома радия (или 

куска радия, состоящего из определенного количества атомов) 

недостаточно для того, чтобы однозначно определить, в какой 

конкретный момент распад какого именно атома произойдет – 

единственное, что может быть вычислено, это вероятность распада в 

определенный период времени. Однако детерминистский или 

индетерминистский характер реальности, описываемый теориями 

квантовой механики зависит, в первую очередь, от интерпретации этих 

теорий. 

Уравнение Шрёдингера, описывающее эволюцию волновой 

функции, является детерминистским, если предположить, что эта 

эволюция ничем не прерывается, и оказывается индетерминистским 

только в случае проведения измерений. Стандартная интерпретация 

квантовой механики – Копенгагенская интерпретация, - утверждает, 

что во время измерений происходит коллапс волновой функции, 

причем результат его имеет принципиально вероятностный характер. 

Альтернативная интерпретация квантовой теории, предложенная 

Дэвидом Бомом в 1952 г., постулирует, что квантовая система состоит 

из волны и частицы, причем поведение и той, и другой подчиняется 

детерминистским законам. В настоящий момент вопрос о правильной 

интерпретации квантовой теории не только не решен, но и является 

одним из наиболее дискуссионных в теоретической физике и 

философии физики. 

Таким образом, представляется возможным заключить, что 

даже строгий физикализм – система взглядов, постулирующая 

сводимость всех остальных наук к физике, - не может утверждать 

истинность детерминизма в других естественных науках на основании 

того, что его истинность следует из наших лучших физических теорий. 

Для того же, чтобы теоретически удостовериться в истинности 

детерминизма, например, в биологии, следовало бы показать, вопервых, 

что все биологические явления и законы однозначно 

выводимы из явлений и законов физики, и, во-вторых, что сами законы 

26

физики имеют детерминистский характер. Если же придерживаться 

взгляда о номологической независимости различных естественных 

наук, то вопрос об истинности или ложности детерминизма для 

каждой из наук должен решаться отдельно. 

Весьма важным является также вопрос о соотношении 

детерминизма и вероятности. Многие ученые и философы, 

отрицающие истинность детерминизма в том смысле, в котором это 

понятие рассматривалось выше, утверждали, тем не менее, 

онтологическую достаточность вероятностной причинности – и 

возможность т.н. «вероятностного детерминизма». Вероятностный 

детерминизм подразумевает, что представление о взаимнооднозначном 

соответствии причины и следствия ложно, но что из 

этого не следует ложность самого принципа причинности. У всякого 

события, безусловно, есть причина. Причина - это другое событие, или 

состояние дел, факт осуществления которого повлиял на вероятность 

наступления следствия. Таким образом, у всякого следствия есть точно 

определенная причина (состояние дел до наступления следствия и 

закон, в соответствии с которым из этого состояния дел с 

определенной вероятностью проистекает то или иное следствие), но у 

многих причин могло бы быть несколько следствий – с той или иной 

вероятностью. 

Вероятностный детерминизм также может быть понят как 

онтологический, или как эпистемологический тезис. Понятый в 

онтологическом смысле, этот тезис утверждает вероятностный 

характер самой реальности, понятый в эпистемологическом смысле, 

этот тезис означает лишь, что наше знание о реальности может быть 

только вероятным. При этом, если эпистемологический тезис о 

вероятности нашего знания, по-видимому, не противоречит интуиции, 

то утверждение о вероятном характере самой реальности принять 

достаточно сложно. Как показывает мысленный эксперимент 

Шредингера с кошкой, находящейся в закрытом ящике в квантовом 

состоянии, в приписывании вероятностности самой реальности есть 

что-то глубоко контринтуитивное – поверить, что кошка в самом деле 

может быть не живой и не мертвой вплоть до того момента, пока мы 

не откроем ящик и на нее не посмотрим (то есть – живой или мертвой 

с вероятностью 1/2) – почти невозможно. 

Детерминизм в социальных науках 

Детерминизм в социальных науках обычно связан с той или 

иной формой редукционизма. Существует множество форм 

детерминизма: экономический, биологический, социальный, 

культурный, психологический, Суть любой из названных форм 

27

детерминизма заключается в том, что она пытается объяснить 

изучаемые науками, давшими название разновидности детерминизма, 

комплексные феномены исключительно в терминах других 

феноменов, принимаемых за первичные и конституирующие. Так, 

биологический детерминизм есть стремление продемонстрировать, что 

социальные и психологические феномены объяснимы законами 

биологии, экономический детерминизм утверждает, что в основе 

социальности и культуры лежат экономические законы, культурный 

детерминизм полагает, что особенности характера, восприятия и 

мышления, каноны искусства и научные практики зависят от 

фундаментального различия культур и объясняются им же, 

психологический детерминизм полагает, что вышеперечисленные 

особенности действительно зависят от различия культур, от экономики 

и от биологии, но что все эти формы объяснения недостаточны, если в 

расчет не будет принята история каждого конкретного индивидуума. 

Обычно эти и другие формы детерминизма дополняют друг друга и 

могут составлять часть единой программы физикалистского сведения 

всех наук к физике. Возможно, однако, и утверждение 

фундаментальной несводимости одного из уровней к 

предшествующему. Так, в 19-м веке виталисты полагали, что биология 

несводима к физике, поскольку живые организмы обладают неким 

принципиально не-механическим качеством – жизненной силой; в 

современных дебатах о философии сознания философы антиредукционисты 

полагают, что сознание несводимо к нейрофизиологии 

мозга и каким бы то ни было фактам о человеке как о биологическом 

существе. 

Ответ на вопрос об истинности детерминизма в социальных 

науках не зависит напрямую от истинности или ложности 

детерминизма в физике. Многие «социальные детерминисты» готовы 

признать истинной формой детерминизма вероятностный детерминизм 

и даже оставить открытым вопрос о том, какая интерпретация 

квантовой механики правильна. То, что они утверждают, в таком 

случае – это каузальная зависимость разнообразных феноменов более 

высокого уровня сложности от универсальных феноменов менее 

высокого уровня сложности, например, социальных от биологических. 

Таким образом, детерминизм в социальных науках есть, в первую 

очередь, способ объяснения при помощи редукции. Такое объяснение 

должно быть необходимым и достаточным для понимания 

объясняемого феномена, подобно тому, как объяснение химической 

структуры воды – H2O, - необходимо и достаточно для понимания 

того, что есть вода. 

28

Возможно, однако, и другое употребление понятия 

детерминизма в социальных науках, не связанное с редукцией, и 

играющее ту же эвристическую роль, что и детерминизм в физике. 

Детерминизм в социальных науках, например, в психологии, не 

обязательно означает сведение психологических законов к 

биологическим. Психолог может считать законы психологии 

несводимыми ни к каким другим законам и, в этом смысле, 

фундаментальными, и быть, тем не менее, детерминистом 

относительно самих психологических законов, т.е. полагать, что все 

человеческое поведение однозначно предопределено совокупностью 

психологических законов и полным описанием состояния мира на 

момент совершения человеком того или иного действия (составной 

частью этого описания должна быть, конечно, история того человека, о 

котором идет речь, потому что именно благодаря этой истории у 

человека сложился тот или иной определенный характер). 

Детерминизм: история понятия и заключение о его статусе в 

современных философских дискуссиях 

Детерминизм, как ясно из вышесказанного, представляет 

собой, с одной стороны, методологический постулат научного 

исследования, применяемый в различных областях научного знания, и, 

с другой стороны, метафизическое положение о том, какова природа 

сущего – принимаемое вне зависимости от того, может ли быть это 

положение быть экспериментально доказано. Детерминизм как 

методологический научный постулат – утверждение о 

предсказуемости будущего и вычислимости прошлого на основании 

знания наличного состояния вещей и законов природы,- появляется в 

Новое время, вместе с механистической физикой. Детерминизм как 

метафизический принцип тесно связан с понятием причинности, и был 

одним из важнейших положений философского исследования начиная 

с античности. 

Как формулировка, так и смысл понятия причинности 

неоднократно менялись в течение истории философии, 

натурфилософии и науки. Для Аристотеля причинность является 

одной из основополагающих метафизических и физических категорий: 

четыре вида причин – материальная, формальная, действующая и 

целевая – объясняют устройство космоса и составляют суть научного 

знания. Христианская средневековая философия утверждает приоритет 

действующей причины, видя в творческой активности Бога главную 

причину существования мира, при этом статус формальной 

причинности является одним из важнейших аспектов разногласий 

между реалистами и номиналистами, а материальная причина – или 

29

чистая потенциальность – нередко прямо уравнивается с ничто. 

Природа действующей причины – понимаемой как воля Бога – в XVI и 

XVII вв. становится предметом ожесточенных теологических и 

философских дебатов (споры о свободе воли и божественном 

предопределении). Мартин Лютер и другие протестантские мыслители 

утверждают невозможность одновременного существования свободы 

воли, приписываемой человеку, и божественного предопределения. В 

философии Нового времени и в возникающей науке закрепляется 

понимание причины как действующей причины: так, Рене Декарт 

способствует устранению целевых причин из области естественных 

наук, философы-материалисты, продолжающие Новоевропейский 

проект создания единой системы наук, включающей в себя науку о 

человеке как составную часть, отстаивают необходимость полного 

отказа от целевой причины, рассматривая человеческую деятельность 

как подчиняющуюся законам естественных наук и полностью 

детерминированную. Философы науки XX-го века, в особенности т.н. 

«аналитики», стремятся к полному изгнанию понятия причинности из 

физики – не только целевая причина, но и действующая причина 

признаются непригодными для истинно научных объяснений [5]. 

Очевидно, однако, что для успешного устранения понятия 

«причины» из философского, научного и мета-научного дискурса 

необходимо найти иные, более фундаментальные объяснения того, чем 

на самом деле является феномен, исторически называвшейся 

«причинностью». Самым популярным кандидатом для замещения 

причинности оказывается регулярность – сведение причинности к 

наблюдаемой регулярности было впервые предложено Дэвидом 

Юмом, и с тех пор различные варианты элиминативистского анализа 

причинности высказывались и развивались многими философамианалитиками. 

Одним из наиболее влиятельных современных подходов 

является контра-фактуальный (contrafactual) анализ причинности в 

терминах возможных миров, автором которого является философаналитик 

Дэвид Льюис, однако на настоящий момент никакой из 

элиминативистских анализов причинности не получил окончательного 

признания – именно этим, в частности, вызвано желание современных 

философов, исследующих проблему детерминизма, обойтись без 

включения понятий «причины» и «следствия» в определение того, что 

такое «детерминизм». 

К другим, не-редукционистским способам понимания 

причинности можно отнести априористский подход, характерный для 

рационалистов, кантианский анализ понятия причинности как 

необходимого способа мировосприятия или различные версии 

30

реализма относительно причинности – утверждающие, что понятия 

причины и следствия выводятся из наблюдений за физическим миром, 

и соответствуют неким физически реальным процессам – например, 

передаче энергии. Многие сторонники не-элиминативистского анализа 

причинности утверждали, что детерминизм, понимаемый как всеобщая 

необходимость причинности, является априорной истиной, или, по 

крайней мере, эвристическим положением, необходимым для 

прогресса научного знания – именно таковы были убеждения 

Спинозы, включившего понятие причинности в аксиомы своей 

«Этики» или Лейбница, называвшего закон достаточного основания 

«аксиомой метафизики», однако ссылка на априорную очевидность 

некоторых аксиом является достаточно спорным аргументом, 

поскольку статус самого априорного знания в современной науке и 

эпистемологии является предметом дискуссий. Тем не менее, 

необходимость понятия причинности для философии, и 

методологическую важность детерминизма для науки трудно 

переоценить – в подтверждение чего можно привести, например, 

следующее высказывание Макса Планка, одного из основателей 

квантовой физики: «закон причинности – это эвристический принцип 

и самый ценный указатель из всех, что у нас есть, позволяющий нам 

найти путь в пестром хаосе событий и показывающий научному 

исследованию направление, в котором следует двигаться для 

достижения результатов» [4. S. 26]. Поэтому, пока наши лучшие 

физические теории еще весьма далеки от обоснованного притязания на 

звание «Полной Теории Всего», и пока не достигнуто согласие среди 

эпистемологов и метафизиков относительно того, что есть сущее и как 

мы можем узнать о нем, вопрос об истинности или ложности 

детерминизма остается открытым. 


1. Лаплас П.-С. Опыт философии теории вероятностей // 

Вероятность и математическая статистика: Энциклопедия. — 

М.: Большая Российская энциклопедия, 1999. 

2. Beebee, H., Hitchcock, C., Menzies, P. (Eds), The Oxford 

Handbook of Causation, Oxford, 2009. 

3. Earman, J., A Primer on Determinism, Dordrecht: Reidel, 1986. 

4. Planck M., Der Kausalbegriff in der Physik. Leipzig: Johann 

Ambrosius Barth, 1932. 

5. Russell, B., On the Notion of Cause // Proceedings of the 

Aristotelian Society, 13, 1912. 

31

Симметрия 

Вознякевич Е.Е. 

Принцип симметрии – эвристический и методологический 

принцип научного исследования, в соответствии с которым определенные 

свойства и взаимосвязи объектов, формулируемые как законы в составе 

научных теорий, инвариантны относительно некоторых преобразований. 

Гносеологические аспекты раскрытия функций симметрии в 

научном знании связаны с такими именами, как А.Ф. Перетурин, В.С. Готт, 

Н.Ф. Овчинников, А.В. Шубников, В.А. Копцик, Ф.М. Землянский, В.И. 

Жог, Н.П. Депенчук, Ю.А. Урманцев, Б.С. Галимов, Э.М. Чудинов. 

Существуют и прикладные исследования, которые выявляют место и роль 

категории симметрии в современном естествознании. Это зарубежные 

учёные, как С. Вайнберг, Г. Вейль, Е. Вигнер, Р. Фейнман, Э. Шмутцер, М. 

Борн и отечественные учёные – Л.Д. Ландау, В.П. Визгин, Н.В. Белов, И.С. 

Желудев, Д.А. Киржниц, А.С. Компанеец, Л.Б. Окунь и др. Отметим 

исторический аспект проблемы, связанный с работами Б.И. Спасского, Л.С. 

Полака, В.П. Зубова, А.Т. Григоряна, И.И. Шафрановского, Ю.А Данилова, 

А.Ф. Лосева, чьи концепции примыкают к философскому анализу 

принципов симметрии. 

Хоть проблема симметрии как важнейшего принципа построения 

научной теории и всей системы знания начинает присутствовать в 

философии и методологии только начиная со второй половины XIX, тем не 

менее, само понятие симметрии активно используется в качестве одного из 

ключевых концептуальных оснований при анализе как самого мира, так и 

знаний о нем, уже начиная с Античности. 

Представления о симметричности мира отражены во многих 

мифологических и религиозных системах в рамках различных культур. 

Понятие симметрии, видоизменяясь, проходит через все исторические 

эпохи, составляя существенную компоненту известных в истории типов 

теоретической деятельности. Оно устойчиво присутствует как в историкофилософском, 

так и в историко-научном материале и при этом довольно 

часто связывается с понятием «рациональность». Такую связь указывают 

современные авторы - в том числе и те, кто занят разработкой концепций 

рациональности. Опора на симметрию может быть обнаружена в дискурсе 

о мире, о системах знаний о мире и способах формирования таких систем. 

Представления о симметрии лежат в основании многих 

естественнонаучных теорий, проблематизируются в ряде философских 

концепций. Таким образом, в качестве объекта исследования выступает 

историко-философский материал, отражающий изменение 

32

эпистемологического статуса симметрии, позволяя проследить формы 

онтологического и гносеологического обоснования его применимости к 

новым сферам в условиях роста научного знания. 

Выделяются три уровня рассмотрения принципа симметрии, в 

зависимости от сферы его применения. Первый уровень: симметрия 

объекта, понятая в соответствии с античной традицией как гармония. 

Второй уровень: симметрия преобразований, которая отражает 

диалектическое единство изменения и сохранения, что закрепляется в 

интерпретации симметрии как инвариантности. Третий уровень: теоретикоабстрактный 

уровень рассмотрения симметрии, на котором принцип 

симметрии обретает методологическое значение. В истории философской 

мысли концептуализация этих уровней разворачивалась как 

последовательная. В современной науке выражение этих уровней 

закреплено через теоретически обусловленный терминологический ряд тех 

или иных областей знания. Так, в эстетике выражение форм симметрии 

реализуется через понятие гармонии, в математике – через инвариантность 

преобразований, в логике – тождественность, в физике – законов 

сохранения. При этом наряду с идеей общности симметрии в историкофилософской 

традиции можно выделить еще одну, прямо 

противоположную тенденцию – особе внимание к моментам нарушения 

симметрии. Это в свою очередь привело к формулировке принципа 

сохранения симметрии, поскольку каждое нарушение последней 

компенсируется другим типом симметрии. В рамках различных 

теоретических подходов современной философии науки, эпистемологии, 

методологии принцип симметрии, получая различные наименования: 

динамическая унификация, структурное единство, рефлексивный динамизм 

теоретической системы, оказывается, так или иначе условием 

формирования, развития и философского анализа научного знания. 

В истории философии и науки можно выделить три 

последовательно раскрывающиеся формы симметрии, что обусловлено 

углублением сфер применения принципа симметрии от простого анализа 

объектов до теоретико-методологического уровня. Все исторические типы 

симметрии оказывают существенное влияние на современное научное 

знание как с точки зрения путей его формирования, так и выявления путей 

его онтологического обоснования. 

В античности интерес к симметрии постепенно трансформируется 

от понимания симметрии как гармонии к трактовке ее как основы 

закономерности мира. Исторически первой концепцией симметрии можно 

считать идею Пифагора, трактовавшего симметрию как единство числа, 

порядка и гармонии. Число, как единство противоположностей предела и 

беспредельного, по своей сущности симметрично. Пифагор связывает 

33

симметрию как со свойствами отдельных чисел, так и свойствами числовых 

отношений в виде пространственных структур, использует её как признак 

устойчивости и равновесия в пояснении природных явлений. Аристотель, 

приводя высказывание Пифагора, указывает, что для последнего число 

выступает как сущность всех вещей. В этом смысле для пифагорейцев вся 

организация Вселенной представляет собой гармоническую систему чисел, 

а так же и их отношений[1. С. 47]. 

Понятие симметрии трактуется у пифагорейцев как некоторое 

начало, упорядочивающее мир и всё, находящееся в нём. Всё прекрасное в 

природе и в жизни человека связано с существованием объективной 

красоты, т.е. симметрии, которую они рассматривают и как духовную 

жизнь, «созидающую» явления и людей. 

Принцип симметрии играет важную роль и у атомистов.. Атомы 

Демокрита как дискретные субстанции абсолютно симметричны и пустота 

является симметричной непрерывностью. Симметрия же становится 

основанием синтеза сложных тел. Симметрия в учении атомистов 

рассматривается как высшая формальная определенность, под которой 

понимается и внешняя определенность вещей, и строение внутреннего 

порядка. (Идеально-симметричная сфера завершает, по мнению 

Демокрита, становление Космоса и любого объекта.) Установление 

тождества в многообразии различий реализуется уже у древних атомистов 

путём выявления инвариантов бытия. Таким образом, в отличие от 

Пифагора, рассматривавшего симметрию как состояние, Демокрит 

предлагает понимание симметрии как отношения инвариантов. 

Принцип симметрии как специфический принцип, как то, что 

определяет математические законы строения объектов действительности 

формулируется в трудах Платона и Аристотеля. 

Проблема несоизмеримости и обнаружение иррациональных чисел 

трактуется Платоном как нарушение симметрии. Разрешить эту проблему 

возможно путём придания числам геометрических характеристик. То есть, 

основанием соизмеримости становится математическая идея, законы, 

управляющие природой, являются источником симметрии. Принцип 

аналогии в количественной форме реализует содержание понятия 

симметрии посредством установления процедур отождествления и 

различения, а качественная сторона принципа симметрии выявляется в 

соотношении изменчивого «мира вещей» и вечного «мира идей». 

Таким образом, хотя симметрия понималась в рамках античной 

культуры как наглядно представленное пространственное отношение, в 

конечном итоге она может быть представлена чисто формально – 

математически в виде числовых отношений. Это числовое отношение 

34

рассматривалась как закономерность, свойственная структуре любого 

целого. 

Тем не менее, этим не исчерпываются возможности 

математического представления симметрии. Формализация дает 

возможность расширить представление о природе симметрии: от 

понимания симметрии, как пространственного сосуществования частей в 

целом к симметрии как изучения и определения закономерностей в 

последовательностях (ритм, интервал, период, размер). Иными словами 

симметрия получает более широкое, уже не просто пространственное, а 

пространственно-временное истолкование, тем самым предоставляется 

возможность для изучения сохранения состояний в различных 

последовательностях, т.е. по сути определенных видов движения. Говоря о 

понятии симметрии в естественных науках, Депенчук Н.П. отмечает, что 

часто можно встретить утверждение о том, что именно указанное 

расширение понимания симметрии, позволило ряду исследователей много 

лет спустя применять его для характеристики процессов и изучать не 

только биохимические и химические, но равно и другие реакции, 

основанные либо на определенном повторении, либо на правильном ритме, 

либо на полным (или частичным) соответствием одной части процесса 

какой-то другой. Депенчук считает, что такое расширенное понимание 

симметрии в рамках математики в наши дни дает возможность применять 

симметрию в современной физике, химии и биологии [3. С. 14]. В этом, 

более широком понимании симметрии можно усмотреть переход от 

понимания симметрии как соотношения, соразмерности в расположении 

частей, понимания сложившегося изначально и зафиксированном в 

исходной этимологии древнегреческого слова, к более 

специализированному пониманию симметрии и определению как 

неизменности какого-либо объекта по отношению к каким-либо его 

преобразованиям, т.е. определению близкому современному пониманию 

симметрии. 

Новое время характеризуется стремлением к приданию симметрии 

статуса объективности, попытками интерпретировать математическую 

репрезентацию действительности как метод проникновения в её 

инвариантные структуры. Классическая наука базировалась на симметрии, 

понимая ассиметричность как недозволенный, не имеющий место в 

действительности порок. В XIX веке к асимметрии начинают относиться с 

большим пиететом. Например, Л. Пастер считал, что Вселенная 

асимметрична. Более того, именно он сформулировал критерий различения 

живого и неживого на основании идеи симметрии: только в живой природе 

возможна встреча с асимметрией, в то время как неживая природа 

35

симметрична. Асимметрия нашла свое применение и онтологический 

статус в современной науке. 

В дальнейшем в науке пытались использовать идею построения 

универсума из пяти правильных многогранников. Эту идею пытался 

использовать Кеплер, решавший проблему, волновавшую ученых до и 

после него: почему наша вселенная выглядит так, а не иначе, почему 

Создатель создал в нашей Солнечной системе именно шесть планет 

движущихся именно так, а не иначе. 

К этой идее он с успехом применил идею о существовании пяти 

правильных платоновских тел, постулировав ее в качестве отправной 

гипотезы о структуре мироздания, вписав в сферы всех известных к тому 

времени планет определенные геометрические фигуры. Затем вычислил в 

соответствии с этой схемой радиусы планет и обнаружил, что они 

полностью совпадают с данными, почерпнутыми из наблюдений. Таким 

образом, убедившись в правильности исходной идеи, он поставил 

имеющиеся у него наблюдения в соответствие с имеющейся ранее идеей (а 

не наоборот) - наблюдаемое существование шести планет с 

принципиальной возможностью существования только пяти правильных 

выпуклых многогранников. Тем самым идея симметрии в ее 

математическом исполнении, а точнее комплекс идей частично 

религиозными, частично древними философскими принципами, служила И. 

Кеплеру регулятивным познавательным механизмом в соответствии с 

которым он приводил имеющиеся у него наблюдения. 

Например, Коперник настаивал на объективной значимости 

математической интерпретации мира. Истина у Коперника, обретает вид 

модели, структура которой выступает предметом анализа 

действительности, истинность элементов устанавливается в эксперименте. 

Подчёркивая соизмеримость формального и содержательного в модели 

движения небесных тел, Коперник обнаруживает «удивительную 

симметрию мироздания» [6. С. 60]. Математика, позволяющая описать все 

инвариантные структуры начинает рассматриваться Коперником как 

символ объективного мышления. Коперник находит причины 

симметричного Космоса не в числовых соотношениях, а в геометрических 

пропорциях и математических инвариантах. 

Кеплер обращается к изучению кристаллических структур и 

правильных природных построений. Он видел причину шестиугольной формы, 

свойственной снежинкам, в действующем начале, которое определяет, кстати, и 

формы пчелиных ячеек, в том, что деяния живого не лишены, как он пишет 

«инстинктивной целесообразности. [5; 9]. Благодаря такой объективистской 

трактовке проявляется интерес к изучению конфигураций, связанных с 

возможными формами организации элементов в целостные системы. 

36

Рассматривая конечные фигуры, Е. Федоров и А. Шубников полагают, что 

симметричная фигура состоит из одинаково расположенных, имеющих 

тождественные признаки, частей. У Лейбница элементы симметричной фигуры 

расположены так, что при преобразовании фигура совмещается сама с собой, 

обладает упорядоченностью. Как указывают многие исследователи, Лейбниц 

понимает симметрию либо как закон строения структурных объектов, либо как 

группу преобразований, которая сохраняет структурную целостность 

рассматриваемых систем [9. С. 261]. 

Законы симметрии и теория относительности явились 

предпосылкой эрлангенского подхода в естествознании. На основании 

классификации алгебраических уравнений по принципу симметрии, 

проведенной Э. Галуа, Ф. Клейн, объединяет их по принципу 

инвариантности. Геометрическую систему он представляет как теорию 

инвариантов группы преобразований, симметрия при этом выступает как 

подгруппа группы, для которой выявлена операция композиции или 

умножения. Как отмечается в ставшей классической книге Г. Вейля, все те 

инварианты, которые сохраняются неизменными при любых 

преобразованиях, и есть, собственно говоря, те свойства объекта, которые 

можно считать фундаментальными в силу их неизменности. В этом случае, 

инвариантность является существенным свойством. Как пишет Вейль, при 

принятии такого подхода, следует признать, что теория относительности, 

настолько, насколько она представляет собой, по сути, теорию инвариантов 

четырехмерного пространства - времени, является не более чем иным 

аспект теории симметрии [2. С. 49] 

Симметрия в ходе развития как ее философских интерпретаций, 

так и применения ее в естествознании начинает рассматриваться как 

средство установления отношений в мире вещей и явлений, связывается с 

математическими структурами, онтологически соотнесенными со 

структурой материального мира в статических и динамических аспектах её 

организации. 

Принцип симметрии становится ключом к пониманию любого 

аспекта мира, где устанавливается эквивалентность процессов 

В современной научной картине мира просматривается единство 

дополняющих и переходящих друг в друга противоположностей, 

созидающих и одновременно нарушающих симметрию. «Выпадение 

любых элементов симметрии не означает исчезновения симметрии вообще, 

а указывает лишь на необходимость выявления её новых форм, и следует 

придать особое значение исчезнувшим элементам симметрии объекта, так 

как для творения нового явления необходимо, чтобы некоторые элементы 

симметрии отсутствовали» [7. С. 101]. 

37

Симметрия и асимметрия – аспекты одной проблемы, и то, что 

асимметрия является понятием противоположным симметрии или её 

отрицанием, не говорит о его бессодержательности, так как «отрицание не 

является простым исключением или отсутствием соответствующего 

положительного содержания» [4. С. 81]. Асимметрия - это тот случай 

диссимметрии, когда расстройство симметрии доведено до конца, и 

симметрия определяется через диссимметрию и асимметрию. В.С. Готт 

отождествляет диссимметрию с нарушением симметрии, Н.Ф. Овчинников 

считает, что диссимметрия – это особый тип симметрии, а Ю.А. Урманцев 

рассматривает её как более широкое понятие, чем асимметрия. Автор этих 

строк полагает, что диссимметрия и нарушенная симметрия синонимичны 

по содержанию, показывают меру сочетания и степень единства симметрии 

и асимметрии. 

Работы В.Гинзбурга, Л.Ландау и решение основного уравнения 

материи В.Гейзенберга показывают, что асимметричность строения частиц, 

фазовые переходы II рода, упорядоченные состояния твёрдого тела - это 

результаты спонтанного нарушения или динамической перестройки 

симметрии. Н.Ф. Овчинников в своем исследовании "Методологические 

принципы в истории научной мысли" формулирует закон сохранения 

симметрии, согласно которому, «если мы наблюдаем нарушение 

симметрии, то существует другой вид симметрии, который и необходимо 

найти» [8]. 

В методологии так же начинает использоваться понятие 

"симметрия". Идея методологической симметрии содержится в понятии 

"рефлексивная симметрия", которое было использовано М.А. Розовым для 

обозначения возможности переключения анализа с результатов знания на 

способ их получения. 


1. Аристотель. Метафизика. Сочинения. Т.1. М., 1976. 

2. Вейль Г. Симметрия. М., 1968 

3. Депенчук Н. П. // Симметрия и асимметрия в живой природе. Киев 1963. 

4. Кант И. Опыт введения в философию понятия отрицательных величин. 

Соч., т.2, М., 1964. 

5. Кеплер И. О шестиугольных снежинках. М.,1982. – С. 9. 

6. Коперник Н. Об обращениях небесных сфер//Польские мыслители эпохи 

Возрождения.М., 1960. 

7. Кюри П. О симметрии в физических явлениях // Избранные труды. М., 1966. 

8. Овчинников Н.Ф. Методологические принципы в истории научной мысли. 

М., 1997 

9. Шубников А.В., Копцик В.А. Симметрия в науке и искусстве. М.,1972. 

38

Симметрия 

Дмитриев И.С. 

Симметрия является одной из наиболее фундаментальных и 

одной из наиболее общих научных концепций. Прежде чем говорить о 

философских аспектах учения о симметрии необходимо сделать 

несколько исторических замечаний. 

Термин симметрия имеет греческое происхождение (συμμετρία): 

συν [syn] + μετρ(ι)ος [metr(i)os] – соразмерный, пропорциональный чемулибо, 

подходящий, в более общем смысле – нечто гармоничное, 

однородное, соразмерное, пропорциональное в объекте, т. е. тот способ 

согласования многих частей, с помощью которого они объединяются в 

целое. 

Таким образом, представление о симметрии, идущее от античной 

культуры, связано с пропорциями: «симметрия обозначает тот вид 

согласованности отдельных частей, которая объединяет их в единое 

целое» [4. С.35]. Это наиболее древнее представление до конца XVIII в. 

оставалось наиболее распространенным в описании гармонии 

естественных систем и систем, созданных человеком. 

Примером такого понимания симметрии может служить 

следующий фрагмент из диалога Платона (427 – 347 гг. до н. э.) Теэтет: 

«Теэтет. Вот Феодор объяснял нам на чертежах нечто о сторонах 

квадрата, [площадь которого выражена продолговатым числом], налагая 

их на трехфутовый и пятифутовый [отрезки] соответственно и доказывая, 

что по длине они несоизмеримы (ou summetroi) с однофутовым 

[отрезком]; и так перебирая [эти отрезки] один за другим, он дошел до 

семнадцатифутового. Тут его что-то остановило. Поскольку такого рода 

отрезков оказалось бесчисленное множество, нам пришло в голову 

попытаться найти какое-то их единое [свойство], с помощью с которого 

мы могли бы охарактеризовать их все. 

Сократ. Ну, и нашли вы что-нибудь подобное? 

Теэтет. Мне кажется, нашли. Взгляни же и ты. 

Сократ. Говори, говори. 

Теэтет. Весь [ряд] чисел разделили мы надвое: одни числа можно 

получить, взяв какое-то число равное ему число раз. Уподобив это 

равностороннему четырехугольнику, мы назвали такие числа 

равносторонними и четырехугольными. 

Сократ. Превосходно. 

Теэтет. Другие числа стоят между первыми, например три, пять и 

всякое другое число, которое нельзя получить таким способом, а лишь 

взяв большее число меньшее число раз или взяв меньшее число большее 

39

число раз. Эти другие числа мы назвали продолговатыми, представив 

большее и меньшее число как стороны продолговатого четырехугольника. 

Сократ. Прекрасно. А что же дальше? 

Теэтет. Всякий отрезок, который при построении на нем квадрата 

дает площадь, выраженную равносторонним числом, мы назвали длиной, 

а всякий отрезок, который дает разностороннее продолговатое число, мы 

назвали [несоизмеримой с единицей] стороной квадрата, потому что такие 

отрезки соизмеримы (summetrous) первым не по длине, а лишь по 

площадям, которые они образуют. То же и для объемных тел» [11. 147d – 

148a.]. (См. также: 1, III.3 (1112a23); 2, II (1061b1)). 

В Началах Эвклида (ок. III до н. э.) приводится следующее 

определение симметрии: «Говорят, что те величины соизмеримы 

(summetra), которые измеримы одной и той же мерой, а несоизмеримы 

(asummetra) – которые не могут иметь какой-либо общей меры» [13. X, Df. 

1]. Аналогичное понимание симметрии можно найти также в сочинениях 

Архимеда, Витрувия и др. античных авторов. 

Так, согласно Витрувию «архитектура состоит из ординации, т. е. 

проектирования, которая по-гречески называется τάξις (ордер), из 

диспозиции, т. е. планировки, – того, что греки называют διάθεσις (план), 

из соблюдения “эвритмии” – гармонии, “симметрии” – соразмерности и 

“декорума” – благочинности, наконец, из дистрибуции – распределения 

ресурсов, того, что по-гречески назывался οίκονομία – экономическим 

расчетом (смета)». И далее следуют пояснения: «Эвритмия (гармония) 

есть привлекательность внешнего вида и гармонический, в смысле 

комбинирования членений здания, его внешний аспект (Eurythmia est 

venusta species commodusque in conpositionibus membrorum aspectus). Она 

достигается тогда, когда членения здания имеют высоту в правильном 

соотношении с их шириною, ширину – в правильном соотношении с 

длиною и когда все вообще соответствует своей соразмерности (summam 

omnia respondent suae symmetriae). 

Подобным же образом определяется “симметрия” – 

соразмерность: это есть гармоничность, составляющаяся из членений 

самого здания и соответствия ему в целом; это есть идущий от всех 

отдельных его частей к облику целостной его фигуры отклик 

соизмеримости со взятой за стандарт его некой частью. 

Как в человеческом теле свойство его эвритмии (гармонии) есть 

свойство соразмерности мерки, взятой от локтя, стопы, пяди, пальца, с 

прочими частями тела, так это имеет место и при совершенных 

конструкциях сооружений» [6. С. 26–27 (I, 2, 2–4)] 

Никаких принципиальных различий между эвритмией и 

симметрией Витрувий не проводит, в обоих случаях речь идет о 

40

соответствии между целым и его частями, а не между двумя подобными 

частями некой структуры. Однако при этом он подчеркивает, что 

симметрия – это не просто некое отношение частей к целому, но 

отношение, имеющее эстетическое и практическое значение. Вообще, в 

основание архитектурной теории и практики Витрувий кладет три 

концепции: прочность (firmitatis), полезность (utilitatis) и красота 

(venustatis) [7. С. 28 (I, 3, 2).]. Эстетические требования особенно важны 

при постройке храмовых знаний, композиция которых «основана на 

соразмерности (symmetria), правила (ratio) которой должны тщательно 

соблюдать архитекторы. Она возникает из пропорции (proportio), которая 

по-гречески называется άναλογια. Пропорция есть соответствие между 

членами всего произведения и его целым по отношению к части, 

принятой за исходную, на чем и основана всякая соразмерность (ratio 

efficutur symmetriarum)» [7. С. 65 (III, 1, 1)]. Symmetriarum ratio, в 

понимании Витрувия, предполагает наличие некой фиксированной, 

фундаментальной единицы (модуля), с помощью которой выражаются 

всевозможные отношения. 

Витрувий не связывал свое понимание симметрии с какими-либо 

отношениями соответствия между структурными элементами двух сторон 

(левой и правой) некой архитектурной конструкции. Это не означает, что 

он не осознавал наличия и значимости такого соответствия, однако, оно 

не стало предметом специального рассмотрения и даже отдельного 

упоминания в первой части De architectura, где обсуждались общие 

архитектурные принципы. На эстетической важности билатеральной, как 

бы мы сейчас сказали, симметрии архитектурных сооружений не 

акцентировали внимание и в Средние века, хотя в реальной строительной 

практике она, как и иные виды симметрии, использовалась. Ситуация 

изменилась только в XVII столетии, когда в литературе, посвященной 

вопросам архитектуры в понятие симметрии стали включать также и 

соответствие (correspondence) элементов левой и правой части фасада (по 

отношению к элементам, расположенным между ними, т. е. по 

отношению к плоскости, перпендикулярной фасаду и проходящей через 

его центр). Хотя далеко не сразу correspondence стали рассматривать как 

проявление симметрии. К примеру, Л. Б. Альберти (1404 – 1472) в 

трактате De re aedificatoria, посмертно изданном в 1485 г., дает следующее 

предписание: «для того, чтобы придать этой апертуре (т. е. окнам и 

дверям. – И. Д.) красивый вид, должно позаботиться о том, чтобы 

одинаковые по размерам [элементы] соответствовали друг другу справа и 

слева (coaequatis dextera sinistris respondeant). Обычно делают нечетное 

количество окон и дверей, чтобы по обеим сторонам они отвечали друг 

другу (responderent), а в центре дверь должна быть несколько больших 

41

размеров, чем остальные [элементы апертуры]» [14. P. 29]. Такое 

предписание, по мнению Альберти, не только дань традиции, но и 

отвечает самой природе, ведь человек и животные имеют парные органы, 

расположенные слева и справа (paria paribus bina membra respondeant), 

тогда как непарные – посередине тела (или вблизи середины о чем писали 

многие авторы в древности, в частности, Аристотель и Аврелий Августин, 

не используя, однако, термин симметрия, поскольку за ним тогда было 

закреплено иной значение. 

В латиноязычной литературе Античности и Средневековья (в 

частности, в латинских переводах в греческого и с арабского) вместо 

термина summetria (summetra) использовались близкие по смыслу слова – 

commensum, commensuratio, concinnitas и т. д., причем некоторые авторы, 

как, например, Н. Орем (1323 – 1382), применяли указанные термины не 

только к математическим, но и к физическим величинам. 

Н. Коперник (1473 – 1543), критикуя теорию Птолемея за ее 

неспособность передать «форму мира и точную соразмерность его 

частей», отмечал, что принцип, устанавливающий отношение частей 

Вселенной – «размеры орбит (а следовательно, и их порядок. – И. Д.) 

измеряются величиной времени обращения» [10. С.34] – «первым 

принципом», и этот первый (или главный) принцип определяет то, что он 

именовал симметрией мира. Хотя Коперник не ссылается прямо на 

трактат Витрувия «Об архитектуре», однако, Вселенную польский 

астроном представляет именно как «великолепнейший храм», элементы 

которого – планетные сферы – гармонично соотносятся друг с другом, 

образуя эстетически совершенный Космос и естественной мерой (своего 

рода модулем) в композиции этого храма служит расстояние между 

Землей и Солнцем. При этом Коперник, в отличие от Эвклида, не ставит 

перед собой задачу свести соразмерность (в данном случае – отношения 

параметров движения планет) непременно к целочисленному выражению. 

Кроме того, Коперника, в отличие от Витрувия, Кеплера, Дюрера (A. 

Dürer; 1471–1528) и многих их современников и предшественников, 

совершенно не волновали разнообразные спекуляции касательно 

качественных и количественных отношений между отдельными 

целостностями, скажем, соответствие (similitudo) между частями 

Вселенной и пропорциями человеческого тела. Фромборкского 

мыслителя интересовало другое – количественно выраженное 

соотношение (proportio) между частями данного целого, будь то 

человеческое тело или Космос, что замечательным образом соотносилось 

42

с ренессансной идеей идеализирующего мимесиса 1 . Теория Коперника 

ввела общую для всех планет меру их среднего расстояния до Солнца, 

чего не могла дать система Птолемея. 

Начиная с Античности математическое истолкование понятия 

симметрия дополнялось эстетическим и зачастую эти две грани 

рассматриваемого понятия трудно разделить. Так, например, в Тимее 

Платона сказано: «… все доброе, без сомнения, прекрасно, а прекрасное 

не может быть чуждо меры. Значит, приходится признать, что и живое 

существо, долженствующее оказаться прекрасным, соразмерно. Но что 

касается соразмерности, здесь мы привыкли принимать в расчет мелочи, а 

самое важное и существенное упускаем из виду. Когда стоит вопрос о 

здоровье и болезни, о добродетели и пороке, нет ничего важнее нежели 

соразмерность или несоразмерность между душой и телом как таковыми. 

Но мы не задумываемся над этим и не понимаем, что, когда могучая и во 

всех отношениях великая душа восседает как бы на колеснице слишком 

слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено в 

противоположную сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо 

ему не хватает соразмерности как раз в самом существенном; однако, 

когда в нем есть эта соразмерность, оно являет собой для каждого, кто 

умеет видеть, самое прекрасное и отрадное из всех зрелищ. Ведь и тело, в 

котором либо длина ног, либо величина других членов нарушает меру, не 

просто безобразно: когда всем его частям приходится работать сообща, 

оно то и дело подпадает утомлению или судорогам, делается 

неустойчивым, падает, оказываясь само же для себя причиной 

нескончаемых бед» [11. 87c-e.]. 

Важным этапом в развитии учения о симметрии стала работа 

французского математика А.-М. Лежандра (1752 – 1833) Elements de 

Géometrie (1794), учебник, в котором осуществлена алгебраизация и 

арифметизация геометрии. 

Лежандр, следуя призыву Д’Аламбера «постороить геометрию на 

более твердых основаниях, чем это сделано у Эвклида», разработал 

принципиально новый подход к геометрии. Он, в частности, впервые ввел 

в элементарную геометрию элементы учения о симметрии. При этом 

Лежандр ограничился только симметрией относительно плоскости (две 

точки А и В симметричны относительно плоскости а, если последняя 

1 Греч. μίμησις – подражание, воспроизведение, изображение. Речь идет об 

античном понимании мимесиса как основного принципа деятельности 

художника (так, например, по Пифагору – музыка подражает гармонии 

небесных сфер, по Аристотелю – целью мимесиса является приобретение 

знаний и получение удовольствия от воспроизведения и созерцания 

узнаваемого предмета). 

43

перпендикулярна к АВ в середине этого отрезка; к примеру, у прямого 

параллелепипеда имеются 3 плоскости симметрии, перпендикулярные к 

ребрам, а у куба 9 плоскостей симметрии, из которых 3 перпендикулярны 

к ребрам, а другие 6 проходят через диагонали граней). Таким образом, 

Лежандр не связывал симметрию полиэдра с его пропорциями, с 

отношением его частей к целому, в его понимании симметрия – это 

отношение между двумя геометрическими фигурами, которое не зависит 

от их пространственного положения. Плоскость симметрии Лежандр 

фактически рассматривал как зеркальную плоскость. Это было важным 

шагом, поскольку и И. Ньютон, и Дидро, и многие другие ученые и 

философы строго различали предмет и его изображение в зеркале: 

последнее не является реальным, в силу его недоступности осязанию. 

Лежандр исходил из более абстрактного подхода: его интересовали 

свойства геометрического тела в его отношении к своему зеркальному 

отражению, т. е. как если бы тело было видно в плоском зеркале. Тело и 

его зеркальный двойник не совместимы при наложении (как левая и 

правая рука), их отношения – это отношения иного рода, а именно 

отношения зеркальной симметрии. Этот тип отношений был ранее, в 1768 

г., рассмотрен И. Кантом, который в надежде обосновать ньютонианскую 

идею абсолютного пространства и развивая некоторые геометрические 

соображения Лейбница, ввел понятие inkongruentes Gegenstück («я буду 

называть тело, которое в точности равно и подобно (völlig gleich und 

ähnlich) другому, но которое не может быть вмещено в те же самые 

границы, что это другое, его неконгруэнтным подобием» [16. S. 393 – 400; 

S. 398.]. Правда, цель Канта отличалась от цели Лежандра. Немецкий 

философ искал пути обоснования «направленности пространства», т. е. 

наличия в нем выделенных направлений, как его фундаментального 

свойства, тогда как Лежандр подходил к вопросу о предмете и его 

зеркальном отображении чисто геометрически. 

В трактовке симметрии Лежандром просматриваются контуры ее 

современного понимания как концепции, характеризующей «переход 

объектов в самих себя или друг в друга при осуществлении над ними 

определенных преобразований; в широком плане – свойство 

неизменности (инвариантности) некоторых сторон, процессов и 

отношений объектов относительно некоторых преобразований» [12. С. 

603]. Это понимание, в его развитой форме восходит к «Эрлангенской 

программе» немецкого математика Ф. Клейна (1872 г.) [9. С. 399 – 434] и 

стало возможным благодаря развитию ряда математических теорий, в 

первую очередь теории групп. 

Законы симметрии позволяют ввести некую упорядоченность и 

выявить «простоту» в сложном и часто хаотическом мире эмпирических 

44

фактов. «Функция, которую несут принципы симметрии, состоит в 

наделении структурой законов природы или установлении между ними 

внутренней связи, так же как законы природы устанавливают структуру 

или взаимосвязь в мире явлений» [5. С. 23]. Историческое 

«упорядочение» науки, по мнению Е. Вигнера, связано с тремя 

фундаментальными категориями естествознания: событиями, законами 

природы и принципами симметрии. События являются «сырьем» для 

законов природы, законы природы представляют собою, в свою очередь, 

«сырье» для принципов симметрии. Можно сказать иначе: принципы 

симметрии относятся к законам природы так же, как законы природы 

относятся к явлениям, т. е. симметрия «управляет» законами, а законы 

«управляют» явлениями. Если бы не было, например, инвариантности 

законов природы относительно смещений в пространстве и времени, то 

вряд ли наука вообще смогла бы устанавливать эти законы. Иными 

словами, существует глубокая аналогия между отношением законов 

природы к явлениям, с одной стороны, и отношением принципов 

симметрии к законам природы – с другой. 

По определению Г. Вейля, всякий раз, когда вам приходится 

иметь дело с некоторым объектом S, наделенным структурой, необходимо 

определить группу его автоморфизмов, т. е. группу, элементами которой 

являются преобразования, оставляющие без изменения все структурные 

отношения. «Вы можете рассчитывать, – добавляет Вейль – …, что на 

этом пути вам удастся глубоко проникнуть во внутреннее строение 

объекта S» [4. С. 159-160]. Иными словами под симметрией следует 

понимать неизменность (инвариантность) какого-либо объекта при 

определенного рода преобразованиях. Можно сказать, что симметрия есть 

совокупность инвариантных свойств объекта. Например, кристалл может 

совмещаться с самим собой при определенных поворотах, отражениях, 

смещениях. Многие животные обладают приближенной зеркальной 

симметрией при отражении левой половины тела в правую и наоборот. 

Однако подчиняться законам симметрии может не только материальный, 

но и, к примеру, математический объект. Можно говорить об 

инвариантности функции, уравнения, оператора при тех или иных 

преобразованиях системы координат. Это в свою очередь позволяет 

применять категорию симметрии к законам физики. Так симметрия 

входит в математику и физику, где она также служит источником красоты 

и изящества. 

Понятие симметрии в силу своей общности и математической 

выразимости позволяет установить, по выражению Дж. Р. Ньюмена (J. R. 

Newman; 1907 – 1966), «забавное и удивительное родство между 

предметами, явлениями и теориями, внешне, казалось бы, ничем не 

45

связанными: земным магнетизмом, женской вуалью, поляризованным 

светом, естественным отбором, теорией групп, инвариантами и 

преобразованиями, рабочими привычками пчел в улье, строением 

пространства, рисунками ваз, квантовой физикой, лепестками цветов, 

интерференционной картиной рентгеновских лучей, делением клеток 

морских ежей, равновесными конфигурациями кристаллов, романскими 

соборами, снежинками, музыкой, теорией относительности ...» [8. С. 14]. 

К примеру, известный математик начала XX-го в. Дж. Д. 

Биркофф (G. D. Birkhoff; 1884 – 1944) вывел математическую формулу 

для измерения красоты и притягательности произведений искусства [15]. 

В формуле присутствуют два абстрактных понятия – сложность и 

упорядоченность (или симметрия). Согласно теории Биркоффа, сложный 

объект более привлекателен с эстетической точки зрения, если он менее 

симметричен, и наоборот, симметричный объект должен быть простым по 

строению. Но метод измерения степени сложности и симметричности 

объекта, предложенный Биркоффом, показался ученым слишком 

субъективными, и его формула вскоре была забыта. Однако мысль 

Биркоффа о том, что симметрия является определяющим фактором 

эстетической притягательности объекта искусства, нашла свое 

подтверждение в науке. Последние исследования в области биологии 

доказали, что человека и других животных привлекают особи 

противоположного пола с наиболее симметричным строением тела. 

Следовательно, можно предположить, что стремление к симметрии 

заложено в нас природой. Это предположение было развито проф. Марио 

Ливио (M. Livio) из института Space Telescope Science Institute в 

Балтиморе [17]. По его мнению, поскольку наш мозг настроен на 

восприятие симметрии, то инструменты, которые мы используем для 

выявления законов природы и сами наши научные теории несут в себе 

симметрию отчасти потому, что мы предпочитаем упорядоченность, а 

вовсе не потому, что природа устроена в соответствии с законами 

симметрии. К примеру, зеркальная симметрия преобладает в животном и 

растительном мире, что заставляет ученых думать, что это не простое 

совпадение. Симметрия наблюдалась в строении живых организмов уже 

500 млн. лет назад. Следовательно, симметрия возникла не случайно - 

возможно, симметричные объекты легче воспринимать живым 

существам. Существует также мнение, что симметрия участвует в 

естественном отборе – и человек, и животные предпочитают выбирать 

особей противоположного пола с более симметричным строением тела. 

Кроме того, выявлена прямая зависимость между симметричным 

строением тела и здоровьем. 

46

В связи со всем вышеизложенным, доктор Ливио задается 

вопросом: не может ли наше биологическое стремление к симметрии 

являться результатом естественного отбора и неосознанно искажать 

картину мира? Он приводит следующую аналогию: мы воспринимаем 

только видимый диапазон излучения – поэтому неудивительно, что 

другие виды излучения – рентгеновское, инфракрасное, гамма-излучение 

– были открыты сравнительно недавно. Если это так, и наше стремление к 

симметрии в природе и науке есть результат естественного отбора и 

основано на работе нашего мозга, отдающего предпочтение 

симметричным объектам и явлениям, то, видимо, существуют другие 

способы формулировки законов природы, и симметрия в этом случае уже 

не будет играть решающей роли. 

Но как бы то ни было, соображения симметрии играют важную 

роль в современной науке, особенно в математике и в физике. К примеру, 

отечественные кристаллографы А. В. Гадолин и Е. С. Федоров создали 

учение о пространственной симметрии. В физике теорема Э. Нетер (A. E. 

Noether; 1882 – 1935) позволила связать пространственно- временную 

симметрию (инвариантность) уравнений физики с сохранением 

фундаментальных величин – энергии, импульса, количества движения: 

трансляционная симметрия приводит для замкнутой системы к закону 

сохранения полного импульса, вращательная симметрия – к закону 

сохранения полного момента количества движения, а из инвариантности 

уравнений механики относительно сдвигов во времени вытекает закон 

сохранения энергии. Кроме того, было показано, что из калибровочной 

инвариантности уравнений электродинамики – закон сохранения 

электрического заряда. Были также сформулированы законы сохранения 

и для ряда других физических величин. Таким образом, каждому виду 

симметрии отвечает свой закон сохранения. Некоторые из этих законов 

выполняются для всех взаимодействий, другие – только для 

взаимодействий определенного вида. 

Таким образом, можно говорить о симметрии физических 

законов, коль скоро последние выражаются математическими 

уравнениями. Например, закон всемирного тяготения гласит, что сила 

взаимного притяжения двух тел пропорциональна произведению их масс 

и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. 

Следовательно, сила притяжения не зависит от положения этой пары в 

пространстве, а только от расстояния между телами. Это означает, что 

данный закон инвариантен относительно переноса или вращения этой 

пары тел в целом (или, с математической точки зрения, относительно 

переноса или вращения системы координат). Это не было бы так, если бы 

пространство не было однородным и изотропным. Такая переносная 

47

(трансляционная) симметрия является еще одной разновидностью 

пространственной симметрии. 

Если какое-либо уравнение инвариантно относительно 

определенных операций симметрии, то это не означает, что все его 

решения обладают такой же симметрией (хотя для части решений это 

возможно). Дело в том, что на формирование решений влияют еще 

начальные и граничные условия. Например, несмотря на то, что 

гравитационное поле Солнца можно считать сферически симметричным, 

планеты движутся вокруг Солнца не по круговым, а по эллиптическим 

траекториям. Другой пример – кристалл, инвариантный при дискретных 

трансляциях (кратных постоянным решетки), хотя электрические силы, 

действующие между его атомами, не меняются при любых смещениях 

кристалла в целом. Симметрия материальных структур, образуемых за 

счет фундаментальных взаимодействий, может быть намного ниже, чем 

симметрия последних. Учитывая это, можно говорить о структурной 

симметрии материальных объектов. Априорное определение возможных 

видов симметрии устойчивых материальных структур часто представляет 

собой трудную проблему. 

Новые аспекты физического содержания симметрии в рамках 

теоретико-группового подхода были вскрыты специальной (СТО) и 

общей (ОТО) теориями относительности, а также квантовой механикой и 

квантовой теорией поля. Помимо получения ряда выдающихся 

конкретных результатов в физике, концепция симметрии привела к 

перевороту в философских основаниях физики, изменив представление о 

том, что следует считать исходными законами физики. Если ранее – со 

второй половины XVIII в. – законы природы формулировались в виде 

дифференциальных уравнений, то сейчас ситуация существенно 

изменилась. Для фундаментальной физики основными исходными 

законами являются законы симметрии, т. е. нахождение инвариантов и 

соответствующих им группам преобразований. По словам М. Борна, 

«идея инвариантов является ключом к рациональному понятию 

реальности» [3. С. 276]. Найти инвариант в классе объектов – значит 

выявить их общее структурное основание. В наше время каждый 

значительный шаг в естественных науках так или иначе связан с 

установлением или инвариантов известных групп преобразований или 

группы преобразований, известные элементы которой неизменны. 

Современная физика оперирует с разнообразными симметриями. Если 

вначале рассматривались лишь пространственно-временные 

(геометрические) виды симметрии, то в дальнейшем были открыты ее 

негеометрические виды (перестановочная, калибровочная, унитарная и 

др.). Последние относятся к законам взаимодействий, и их объединяют 

48

общим названием «динамическая симметрия». Иными словами, было 

показано, что свойства физических объектов (атомов, молекул и т. д.) не 

укладываются в рамки чисто пространственных представлений. 


1. Аристотель Никомахова этика 

2. Аристотель Метафизика. 

3. Борн М. Физика в жизни моего поколения. М., 1963. 

4. Вейль Г. Симметрия. М., 1969. 

5. Вигнер Е. Этюды о симметрии. М., 1971. 

6. Марк Витрувий Поллион. Об архитектуре. Десять книг / Пер. 

под ред А.В. Мишулина. Л., 1936. 

7. Десять книг об архитектуре Витрувия / Пер. Ф.А. Петровского. 

В 2-х тт. М.:, 1936. (Серия: Классики теории архитектуры / Под 

общей редакцией А.Г. Габричевского). Т. I (Текст трактата). 

8. Джаффре Г., Орчин М. Симметрия в химии. М., 1967. 

9. Клейн Ф. Сравнительное обозрение новейших геометрических 

исследований (“Эрлангенская пр0000ограмма”) // Об 

основаниях геометрии. М., 1956. 

10. Коперник Н. О вращениях небесных сфер Малый комментарий. 

Послание против Вернера. Упсальская запись / Пер. И. Н. 

Веселовского. Статья и общая редакция А.А. Михайлова. М., 

1964. 

11. Платон, Тимей. 

12. Философский энциклопедический словарь. М., 1989. 

13. Эвклид. Начала. 

14. Leon Battista Alberti. On the Art of Building in Ten Books / 

Translators J. Rykwert, L. Neil, and R. Tavernor. Cambridge, MA, 

and London, 1988. 

15. Birkhoff G. D. Aesthetic Measure. Cambridge, Mass., 1933. 

16. Kant I. Von dem ersten Grunde des Unterschiedes der Gegenden im 

Raume // Kant I. Vorkritische Schriften. Bds. 1-2 / Hrsg. von A. 

Buchenau. Berlin, 1912. Bd. 2. 

17. Livio M. The equation that couldn't be solved: how mathematical 

genius discovered the language of symmetry . New York, 2005 

49

Телеология 

Разеев Д.Н. 

Телеология (лат. teleоlоgia, от греч. и ) — учение о 

целесообразности в природе. Термин впервые был введен в научный 

оборот Христианом Вольфом в 1728 г. в работе «Philоsоphia Ratiоnalis 

sive Lоgica» в качестве обозначения для специального раздела 

философии природы, занимающегося выяснением целевых причин 

всего существующего, а также целей, заложенных в вещах. 2 

Телеология как учение опирается на понятие «целесообразность», 

которое в свою очередь восходит еще ко времени возникновения 

древнегреческой науки и философии. Одним из основателей 

телеологического подхода к разъяснению структуры всего 

существующего можно считать Аристотеля, который в своем проекте 

метафизики противопоставил действующей причине (causa efficiens) 

причину целевую (causa finalis). Целевая (финальная) причина вещи — 

это то, ради чего та или иная вещь вообще существует. 

Соответственно, цель вещи выступает в этом смысле причиной ее 

существования. 

Всесторонний поиск целевых причин задавал модель 

исследований для античной и средневековой науки. Однако начиная с 

Нового времени телеологический подход к объяснению существования 

природы и человека начал вызывать серьезные споры как в среде 

философов, так и в среде ученых, которые стали постепенно 

убеждаться в возможности научно обосновать строение Вселенной, не 

используя в своей аргументации понятий, относящихся к целевой 

причинности. Имеются в виду не только космологические открытия 

Н. Коперника, сокрушившего геоцентрическую систему Птолемея, 

Г. Галилея, заложившего основы новой механики, И. Ньютона, 

открывшего закон всемирного тяготения, но и обнаружение в природе 

определенной изменяемости видов растений и животных, нашедшее 

свое отражение в учениях таких выдающихся биологов, как Ж. Л. 

Бюффон, Ж. Б. Ламарк, Э. Ж. Сент-Илер. Их биологические теории 

подчеркнуто демонстрировали недостаточность и бесплодность 

обращения к целевой каузальности при объяснении целесообразного 

строения организма. Особое значение в этой связи приобрело 

эволюционное учение Ламарка, полагавшего, что строение 

2 «Enimverо rerum naturalium duplices dari pоssunt ratiоnes, quarum aliae petuntur a causa 

efficiente, aliae a fine… Datur philоsоphiae naturalis pars, quae fines rerum explicat, nоmine 

adhuc destituta, esti amplissima & utilissima. Dici pоsset Teleоlоgia» [17. S. 38] 

50

существующих организмов можно объяснить процессом их 

длительного исторического развития под влиянием внешних факторов. 

И если у самого Ламарка еще можно обнаружить элементы 

телеологической аргументации, в частности, в понятии «стремление к 

совершенствованию», которое он приписывал организмам, то 

эволюционное учение Ч. Дарвина о естественном приспособлении 

организма к окружающей среде представляет собой образец научной 

теории, свободной от какого бы то ни было телеологизма. Обосновав 

факт изменчивости организмов живой природы в процессе 

естественного отбора, Дарвин тем самым подтвердил, что научное 

объяснение строения органической природы не нуждается в 

предположении о разумных целях (в качестве примера достаточно 

упомянуть о проведенном им исследовании существующих пород 

голубей, в результате которого ему удалось установить, что все они 

происходят от одного дикого предка — скалистого голубя, что в свою 

очередь доказывало, что у нас нет научных оснований для 

предположения о какой бы то ни было целесообразности, заранее 

заложенной и объясняющей существование всех этих пород). 

После критики рационалистической метафизики, 

предпринятой в ХVIII в. философией Просвещения, и требования 

таких естествоиспытателей, как Ж. О. де Ламетри, Л. Эйлер, 

Ж. Л. Д'Аламбер, устранить спекулятивную метафизику и создать 

подлинное учение об общих принципах естествознания и математики, 

что положило начало переводу человеческого познания на язык 

естественнонаучных понятий, понятие цели не только заменяется 

понятием механической причины в самом естествознании, но и 

вытесняется из философского учения о природе, т. е. из теоретической 

философии. Соответственно, тенденция детелеологизации научного 

объяснения присутствует не только в самой науке, но и в философии 

Нового времени. В спекулятивных построениях Р. Декарта, 

Б. Спинозы и Ф. Бэкона, при всем радикальном различии в их 

подходах к обоснованию научного знания, обнаруживает себя четкая и 

единая методологическая установка — деятельность природы не 

должна объясняться целевыми причинами. Однако в философии 

Нового времени можно обнаружить развернутые системы, 

отстаивающие значимость телеологического подхода в научном 

познании. Самыми яркими примерами телеологически 

ориентированных философских систем можно считать учение 

Г. В. Лейбница о предустановленной гармонии, учение о мировой 

душе Ф. В. Й. Шеллинга, систему объективного идеализма Г. В. Ф. 

Гегеля. 

51

Особое значение в споре о применимости телеологии к 

объяснению устройства мира принадлежит И. Канту. Предложенное 

им трансцендентальное решение телеологической проблемы раскрыло 

новые перспективы для применимости телеологических суждений в 

науке. Суть трансцендентального аргумента, предложенного Кантом в 

«Критике способности суждения»[1] для решения телеологической 

проблемы, заключается в том, что в основе телеологических суждений, 

выносимых субъектом в процессе познания природы, лежит не 

целесообразное устройство самих объектов природы, но свойственный 

познающему субъекту механизм их построения. По мысли Канта, 

телеологическая способность суждения не может быть 

конститутивной, поскольку объективные цели природы, опираясь на 

знание о которых мы могли бы выстраивать телеологические сужения, 

в опыте нам не даны. Следовательно, они могут строиться только по 

рефлексивному принципу и носить исключительно регулятивный 

(значимый не для самих природных объектов, а лишь для 

рассуждающего о них субъекта) характер. Вместе с тем в этих 

суждениях можно обнаружить элемент всеобщности, пускай и не в 

объективном, но во всеобще-субъективном смысле. В этом 

революционном — по отношению ко всей предшествующей 

телеологической парадигме в философии и науке — повороте 

заключена суть трансцендентального аргумента применительно к 

телеологии. Поскольку для процесса познания природы имеет 

значение как сам познаваемый объект, так и познающий его субъект, в 

трансцендентальной телеологии делается вывод о том, что применение 

телеологического принципа в естествознании не только дозволено, но 

и неизбежно. Таким образом, Кант полагает, что процесс познания 

природы фактически был бы невозможен без телеологических 

суждений. Вместе с тем их применение в науке должно быть 

ограничено. Поскольку в одной и той же системе невозможно полагать 

в основу объяснения природы разные генеральные принципы, то для 

непосредственного объяснения природы телеологический принцип не 

может быть применим. Однако он может выступать вспомогательным 

принципом при описании процесса познания природы, поскольку сам 

этот процесс включает в себя не только познаваемый объект, но и 

познающий субъект. Тем самым трансцендентальная телеология 

критически ограничивает применимость телеологических суждений в 

процессе познания природы. Хотя такое ограничение не означает 

вторичности телеологических суждений в деле познания, поскольку 

без следования телеологической максиме процесс познания природы 

также был бы несостоятелен. Фактически в трансцендентальной 

52

телеологии телеологический принцип получает статус эвристического 

принципа. 

В силу наличия телеологических суждений в науке возникает 

ряд ведущих понятий, играющих в нашем познании ключевую роль, 

одним из таких понятий является понятие «организм». Одним из 

сторонников неизбежного обращения к телеологическому принципу 

при объяснении строения и функционирования организма был биолог 

Ханс Дриш. 3 Предложенная им концепция получила наименование 

неовитализма и заключалась в том, что живой организм нельзя 

объяснить только с помощью законов физики и химии, поскольку за 

его гармоническое функционирование отвечает немеханистический, 

нематериальный фактор, который и делает организм чем-то цельным. 

Этот фактор, придающий организму целостность, Дриш назвал на 

аристотелевский манер «энетелехией». Энтелехия организует 

отдельные части живого организма в единое целое и представляет 

собой не что иное, как принцип внутренней целесообразности 

организма, его предельную и неразложимую основу. Предложенная 

Дришем модель объяснения организма считалась многими его 

коллегами по цеху «нерациональной» и в большинстве своем они ее 

отвергали. Вместе с тем идеи Дриша, ставшие известными в конце XIX 

- начале XX века, вызвали ожесточённые дебаты между виталистами и 

механицистами. Эти дебаты привели, в конечном итоге, к 

возникновению в науке нового ответвления телеологии, которое 

получило наименование «телеономия». 

В научный оборот термин «телеономия» ввел в 1958 г. 

американский биолог Колин Питтендрай [14, P.394]. С помощью этого 

понятия в биологической науке предлагалось зафиксировать то 

существенное обстоятельство, что все основные свойства организма 

одновременно служат цели выживания его вида, а значит, что в этом 

отношении их можно считать целесообразными или 

целенаправленными. Таким образом, телеономия, по своему замыслу, 

это учение о целесообразности органических сущностей, которое, в 

отличие от телеологии, свободно от излишних метафизических 

спекуляций и лишено теологического подтекста. Телеономия 

представляла собой вспомогательное учение, которое должно было 

использоваться именно в биологических дисциплинах, поскольку в 

них помимо каузального анализа, применимого в естествознании 

вообще, ставился вопрос еще и о биологическом значении, т. е. 

3 

О своей жизни и идеях Х. Дриш пишет в книге: Driesch H. 

Lebenserinnerungen. München, 1951. 

53

анализе организма как особого продукта природы. Телеономия 

выступала лишь дополнительным или эвристическим элементом по 

отношению к каузальному анализу. В этом смысле телеономию в 

науке можно считать аналогом трансцендентальной телеологии в 

философии, предложенную Кантом. 

Многие исследователи, полагающие наличие объективной 

целесообразности в природе, использовали помимо выражения 

«телеономия» также такие выражения как «биологический смысл», 

«биологическое значение», «биологическая функция» и т. д. 

Интересными проектами сохранения идеи целесообразности в науке, 

опять же без опоры на метафизический подтекст, задаваемый 

телеологией, можно назвать проекты «телеософии» К. Э. фон Бэра [7] 

и «телеологической механики» Э. Пфлюгера [13]. Нужно отметить, что 

идеи последнего, основанные на установлении так называемого 

«телеологического каузального закона», утверждающего, что причина 

всякой потребности является одновременно причиной удовлетворения 

этой потребности, до сих пор не теряют своей актуальности в 

медицинской науке. К началу ХХ века применение телеологического 

принципа активно дискутировалось в медицинской науке. Большое 

значение в ходе этих дискуссий сыграли работы П. Коссманна 

«Элементы эмпирической телеологии»[10] и А. Бира «Оправдание 

телеологического мышления в практической медицине» [8]. В 1922 г. 

А. Бир даже провозглашает, что то время, когда телеология считалась 

ругательным словом, навсегда прошло [9]. Однако и биологи, и 

медики, разделяющие с тех пор возможность использования 

телеологического подхода в науках о живом, сходятся в том, что 

телеология в естественнонаучном смысле — это не необходимый 

процесс, ведущий к какой-то определенной цели, а некоторая 

тенденция, которая подспудно проявляет себя в организме (во время 

болезни, в процессе сохранения индивида и вида и т. д.). 

В истории науки телеология пыталась прижиться под 

различными наименованиями: финализм, конечная причинность, 

целевая причинность, целесообразность, целенаправленность, 

целеустремленность, интенциональность, энтелехия, 

предопределенность будущим, планомерность, регуляция, 

каузальность целого, даже смысл или осмысленность и т. д. Нужно 

отметить, что в истории науки были отклонены метафизические и 

теологические интерпретации телеологии. Вместе с тем 

целесообразность и целевая каузальность были признаны 

эвристическими, методологическими принципами. Соответственно, 

телеология в научном смысле мыслится не как противопоставление 

54

каузальности, но как ее необходимое дополнение. Однако стоит 

отметить, что наука ХХ века, в известной степени реабилитировавшая 

телеологию после ее практически полного отрицания естествознанием 

Нового времени, нашла ее применение только в области органического 

мира, а не природы в целом. 


1. Кант И. Критика способности суждения. М., 1994. 

2. Корнилов С. В. Кант и философские основания биологии. 

Калининград, 1998; 

3. Макаров М. Г. Категория «цель» в домарксистской философии. 

Л., 1974; Причинность и телеономизм в современной 

естественнонаучной парадигме / Отв. ред. Е. А. Мамчур, Ю. В. 

Сачков. М., 2002; 

4. Разеев Д. Н. Телеология Иммануила Канта. СПб., 2010; 

5. Фролов И. Т. Проблема целесообразности в свете современной 

науки. М., 1971; . 

6. Фролов И. Т. Существует ли целесообразность в живой природе 

(дарвинизм и телеология). М., 1957; 

7. Baer K. E. v. Über den Zweck in den Vorgängen der Natur // Baer K. 

E. v. Reden. T. 2. St. Petersburg, 1876. 

8. Bier A. Über die Berechtigung des teleologischen Denkens in der 

praktischen Medizin. Berlin, 1910. 

9. Bier A. Über medizinische Betrachtungsweisen, insbesondere über 

die mechanistische und über die teleologische // Münchener 

Medizinische Wochenschrift. 1922. Bd. 69. 

10. Cossmann P. N. Elemente der empirischen Teleologie. Stuttgart, 

1899. 

11. Dessauer F. Die Teleologie in der Natur. Basel, 1949. 

12. Engels E.-M. Die Teleologie des Lebendigen. Berlin, 1982. 

13. Pflüger E. Fr. W. Die teleologische Mechanik der lebendigen 

Natur. Bonn, 1877. 

14. Pittendtight C. S. Adaptation, natural selection and behavior // 

Behavior and evolution / Ed. by A. Roe, G. G. Simpson. New 

Haven, 1958. P. 394. 

15. Spaemann R., Löw R. Die Frage Wozu? Geschichte und 

Wiederentdeckung des teleologischen Denkens. München, 1981; 

16. Teleologie: Ein philosophisches Problem in Geschichte und 

Gegenwart / Hrsg. von J.-E. Pleines. Würzburg, 1994; Zum 

teleologischen Argument in der Philosophie: Aristoteles — Kant — 

Hegel / Hrsg. von J.-E. Pleines. Würzburg, 1991 

17. Wоlff Chr. Philоsоphia Ratiоnalis sive Lоgica. Frankfurt, 1728. 

55

Научный факт 

Возникевич Е.Е. 

К концу ХХ века сложилось несколько вариантов трактовки 

факта. Выделим некоторые из них. Факт в обыденном смысле – близок 

по значению понятию «истина», «реальное положение дел». Такое 

употребление понятия характерно для юридических наук, где термин 

«факт» (содеянное), согласно традиции римского права, используется 

для того, чтобы проводить четкую грань между реальными 

поступками и высказываниями участников юридического процесса. Во 

многих общественных науках, таких как история или социология, 

больше внимания уделяется сближению понятий «факт» и «событие». 

В естественных науках часто под термином факт подразумевают 

знание, достоверность которого доказана. При этом важно отметить, 

что факт рассматривается как действительное знание, которое служит 

исходным материалом для построения теории. В силу данного 

обстоятельства понятие факта становится базовым для понимания ряда 

проблем онтологии и теории познания. В логике и методологии науки 

факт – это предложения, фиксирующие эмпирическое знание. 

Понятие факт используется в качестве методологической 

категории. Утверждение о приоритете и высоком познавательном 

статусе «упрямого факта» является достаточно молодым. В античной 

культуре и мировоззрении было мало оснований обращаться к вопросу 

о месте факта в структуре познавательной деятельности. 

Теоретические коллизии вокруг соотношения данных органов чувств и 

умозрения не требовали введения дополнительного промежуточного 

пространства фактов. 

Стремление опереться на факт возникает в связи с глобальной 

перестройкой в системе мышления, произошедшей в ходе 

формирования классической науки Нового времени, с утверждением 

познавательной установки на исследование природы «самой по себе», 

а так же с новым представлением об истине и условиях ее постижения. 

Генезис понятия в «факт» в качестве «воздуха ученого» тесно 

связан с актуализаций проблемы эмпирической основы для 

выдвижения гипотез и создания теорий. Роль научного факта может 

быть описана следующими его характеристиками: а) единичное, б) 

имеющее отношение к практике, в) логическая фиксация 

эмпирического материала. 

Все многообразие трактовок природы факта в истории 

философии может быть сведено к трем основным типам: 

- Факт – это реальное положение дел. 

56

- Факт – это чувственный образ реального положения дел. 

- Факт – это предложение, фиксирующее реальное положение 

дел. 

Фиксация какого-то одного из перечисленных смыслов 

существенно меняет понимание того, чем занимается наука, каковы ее 

познавательные возможности и предпосылки. 

В рамках классической науки сторонники индукции и 

дедукции, эмпирики и рационалисты не оспаривали трактовку факта 

как чего-то реального, в противоположность вымышленному, но поразному 

оценивая роль фактов в науке. 

Ключевым стал вопрос о гносеологическом статусе факта. 

Само понятие факт входит в научный и философский оборот только в 

Новое время, да и то с некоторыми оговорками. Гораздо чаще 

английские эмпирики (Ф. Бэкон, Дж. Локк, Т. Гоббс) используют 

понятие «опыт», явление», «событие» («раrticular thing», «thing», 

«еvent», «еxperience»). Вводя слово «fact», каждый из них вынужден 

уточнить контекст употребления. Ф. Бэкон трактует понятие факта как 

показание очевидца, которое в любом случае является объектом веры. 

«Готовность верить и принимать с легкостью что угодно (подчас 

подкрепленная ложным авторитетом) бывает двух родов в 

зависимости от объекта веры; ведь верят либо рассказу или факту (как 

говорят юристы), либо какой-то догме» [1]. Сходным образом 

интерпретирует термин «факт» и Локк, следуя здесь логике 

юридического процесса. Он связывает доверие факту с доверием 

совпадающим друг с другом и не возбуждающим подозрения 

свидетельствам. 

Факт для представителей английского эмпиризма 

ассоциировался не столько с наукой, сколько с обыденным знанием, с 

прецедентом. «Когда речь идет о достоверности фактов, то мы 

говорим не о науке, а о знании» [2]. Содержание эмпирического 

знания гораздо чаще выражается через такие термины как «опыт» и 

«наблюдение». Но при этом Локк уже признает, что в формировании 

научного знания факт составляет первую, необходимую ступень. «Кто 

не хочет себя обмануть, тот должен строить свои гипотезы на фактах, 

и доказывать их чувственным опытом, а не предрешать факты на 

основе своих гипотез» [3]. 

Введение термина «факт» в работах классиков философии 

Нового времени закладывает предпосылки основных сюжетов тех 

споров, которые разгораются вокруг данного понятия позднее. 

Неопределенность содержания этого термина нашла свое отражение в 

историко-философских концепциях. Так, например, Л. Мерзон 

57

предполагает, что в Новое время факт начинает пониматься не просто 

как правдивый рассказ, которому можно верить, а как результат 

чувственного познания, с которым так или иначе должны 

согласовываться гипотетические положения. Именно эмпирикамматериалистам, 

таким как Бэкон, Гоббс, Локк, Дидро, Гольбах, 

Гельвеций, Фейербах, он приписывает первые попытки постановки 

вопроса о факте как исходной категории научного знания [4] . Елсуков 

А.Н. предполагает, что факт был связан для мыслителей Нового 

времени не столько с опытом и наблюдением как формами 

чувственно-практического познания, сколько противопоставлялся им. 

При этом он отмечает, что в современном категориально-понятийном 

аппарате значение термина факт заменяется прямо противоположным 

тому, что мы видим и у Локка и Бэкона, то есть используется для 

обозначения того, что те называли опытом и наблюдение [5]. 

Не смотря на различие историко-философских трактовок, 

можно предположить, что в Новое время понятия факта и опыта 

сближаются, начинают дополнять друг друга. В это время 

формируется представление о факте как о форме эмпирического 

знания, противостоящей теории и гипотезе. Уже у французских 

материалистов встречаются утверждения о факте как о том, к чему не 

просто открыт доступ посредством органов чувств, но чем-то исходно 

достоверном. Гельвеций утверждает: «Очевидность – это факт, 

который доступен нашим чувствам и существование которого все 

люди могут проверить в любое время» [6]. 

С этого момента расхождение теории с фактами начинает 

рассматриваться как важнейший недостаток теоретической системы 

знания. Данная позиция закрепляется в естествознании. В немецкой 

классической философии сохраняется новоевропейская установка 

трактовки места и роли факта в познании. Он выступает как первая 

форма эмпирического знания. Рационалистическая традиция от 

Декарта до Гегеля не столь полно доверяет факту, требуя его 

рефлексивного осмысления. Гегель не отрицает первичности фактов 

по отношению к теории, но отмечает, что сами факты обладают лишь 

убедительностью. Для теории, обладающей достоверностью, 

основанной на знании необходимости, факты являются только 

иллюстрацией первоначальной и совершенно самостоятельной 

деятельности мышления» [7]. Таким образом, понятие «факт» 

закрепляется в философской традиции как обозначение одной из форм 

эмпирического знания. Вопрос об исторической первичности факта по 

отношению к теории так же, казалось бы, был снят. Абсолютизация 

этого статуса факта происходит в рамках классического позитивизма. 

58

Д.С. Милль утверждал, что начало всякого исследования состоит в 

собирании «не анализированных» фактов и их обобщении[8]. 

Но дальнейшая эскалация такого фактоцентризма - факты – 

это воздух ученого (Павлов И.) - не могла не вызвать некоторой 

реакции. Трансформация подхода к вопросу о сущности факта была 

инициирована представителями следующей исторической формы 

позитивизма – эмпириокритицизма. А. Пуанкаре предлагает различить 

факт «голый» и факт «научный». Существенным отличием, согласно 

точке зрения Пуанкаре оказывается то, на каком языке выражен факт. 

Он признает, с одной стороны, независимое существование факта, но с 

другой, допускает некоторую творческую активность ученого в его 

отношении [9]. Радикальность поворота не очевидна, тем не менее, 

именно представители эмпириокритицизма поставили важный вопрос 

о том, что факт должен быть сформулирован. Для научности факта 

важным оказывается именно способ языкового выражения, а не 

инструментов фиксации, как предполагал, например, О.Конт, 

настаивавший на чувственной данности определенного положения дел. 

В этом вопросе классический позитивизм продолжал традицию 

Бэкона, считавшего, что ум человека уподобляется неровному зеркалу, 

которое, примешивая к природе вещей свою природу. Именно эта 

примесь рассматривалась как проблематичная, но, в то время, как 

Бэкон искал способ правильно смотреть в несовершенное зеркало, 

позитивизм задался вопросом об исправлении самого зеркала. Он 

инициировал своего рода расширение трактовки факта от понимания 

его как реального положения дел к пониманию факта либо как 

чувственного образа положения дел, либо как положения дел 

схваченного в высказывании. Наметился переход к неклассической 

науке, у которой отношения с фактами складывались уже на иной 

основе. 

Неклассическая наука и формирование нового идеала научной 

рациональности связаны с пересмотром онтологического статуса 

факта. 

Как отмечает Никифоров А.Л., в XX веке в трактовке 

онтологического статуса факта выделились две основные тенденции: 

фактуализм и теоретизм. Сторонники первого течения предполагают, 

что научные факты лежат вне теории - ими подчеркивается 

независимость чувственного образа от языка. Если же речь идет о 

факте как о предложении, то фактуалисты подчеркивают его особый 

характер по сравнению с теоретическими утверждениями: «они (факты 

– Е.В.) либо включают в себя результаты наблюдения, либо 

верифицируются особым образом» [10]. 

59

Теоретизм так же понимает под фактами чувственные образы 

или предложения, подчеркивает его зависимость от языка и 

концептуальных средств теории, вплоть до того, что между фактом и 

чувственными данными появляется целый ряд посредников. 

В логическом позитивизме, например у Л.Витгенштейна, в 

панлогической картине физического мира факты - это «наличие 

ситуаций». Структура факта образуется структурами ситуаций. 

Совокупность существующих ситуаций и составляет мир, а ситуация – 

это комбинация объектов. В логике, как он утверждает, нет ничего 

случайного. Поэтому неслучайно, что объект входит в ситуацию, – эта 

возможность должна быть заложена в объекте. Логика и рассматривает 

все эти возможности: они являются ее фактами. В логике не может 

быть обнаружена, открыта какая-то новая форма. Все логические 

возможности уже присутствуют в формах самих объектов, ситуаций, 

фактов. 

То есть, мир распадается на факты; факты состоят из 

ситуаций; ситуации суть комплексы объектов. Объект – это последний 

предел анализа, «логический атом». У Рассела в основе работы языка и 

нашего понимания языковых выражений должно лежать именно такое 

простое и наглядное и беспроблемное соотношение между элементами 

языка и элементами реальности. Но Витгенштейн не отвечает, да и не 

задает вопроса о том, каким образом познаются простые объекты, 

достаточно ли для этого чувственного восприятия. 

В естественных науках отношение к факту так же меняется. В. 

нашумевшей книге Л. Флека «Возникновение и развитие научного 

факта», повлиявшей, по его собственному признанию, на одного из 

выдающихся постпозитивистов Т.Куна, высказана мысль о том, что 

«Факт - это цель любого научного исследования; анализ путей, 

ведущих к факту, составляет предмет теории познания» [11]. История 

порождает огромное количество более или менее смутных идей, но 

принципиально ошибочно применять к таким идеям категории 

истинности и ложности. Как только структурно завершенная, 

замкнутая система убеждений, складывающаяся из многих деталей и 

связей, сформирована, она оказывает упорное сопротивление всему 

тому, что ей противоречит. Речь идет не только о пассивном 

сопротивлении или консерватизме по отношению к новизне, а именно 

об активном сопротивлении, которое, по Л. Флеку, проходит 

несколько этапов: 1) противоречие системе убеждений не допускается; 

2) все, что не согласуется с системой, просто не замечается и т.д. 

В постпозитивизме, как под влиянием философских 

концепций логического позитивизма, так и социологизаторских идей 

60

ряда представителей естественных наук, понятие научного факта 

занимает маргинальное положение. У Т. Куна научный факт 

выступает, как аномалия, как причина перехода науки в состояние 

экстраординарной. У П. Фейерабенда любая теория несет в себе 

возможность ошибки. Она собирает «свои» факты, существует до тех 

пор, пока не появиться другая теория. Хотя множество хорошо 

подтвержденных научных фактов исторически связываются как между 

собой, так и с донаучными протоидеями, тем не менее, 

содержательную связь между ними обосновать не так просто. 

Исторически обусловленные, соответствующие 

определенному стилю мышления элементы знания своим 

существованием доказывают, что между предметом познания и самим 

познавательным актом имеет место взаимосвязь. То, что познано, 

оказывает влияние на форму и характер нового познания, которое, в 

свою очередь, расширяет, обновляет, придает новый смысл 

познанному. Имре Лакатос, говоря об интерпретирующей роли 

системности научной исследовательской программы в процессе 

становления научных фактов, замечает, что научный факт приобретает 

свою научную значимость, благодаря положительной эвристике. 

Критическая функция, выполняемая эвристическим комплексом, 

отбирает моменты эмпирического исследования из того поля 

потенциально научных данных, которое «a priori» определено 

«твердым ядром». 

Таким образом, в силу многозначности этого понятия, оно 

утрачивает свой классический смысл, поэтому многие современные 

исследователи предпочитают пользоваться вместо понятия «факт» 

такими категориями, как «эмпирические данные», «исходные 

данные», «первичные сведения», «первичная информация» и т. д. Тем 

самым современное научное познание при решении методологических 

проблем, сохраняя понятие факта, значительно расширяет свой 

лексикон, применяемый для обозначения эмпирического базиса. 

Само же понятие научного факта, развиваясь в философии языка все в 

большей степени становится родственным понятию пропозиции. К 

стабильному семантическому ядру собственно пропозиции, 

соответствующей номинативному, или собственно семантическому 

аспекту предложения прибавляются предикации, в состав которых 

входят термы, способные к референции, и предикат, способный 

приобретать модальные и временные характеристики, Вся эта 

семантико-синтаксическая структура пропозиции считается 

изоморофной структуре факта 

61


1. Бэкон Ф. Сочинения: в 2 т. /Ф. Бэкон. – М., 1970. – Т. 1. 

2. Гоббс Т. Избранные произведения: в 2 т. /Т. Гоббс. М., 1976. Т. 1. 

3. Локк Д. Избранные философские произведения: в 2 т. / Д. 

Локк. М., 1960. Т. 1. 

4. Мерзон Л. С. Проблемы научного факта: курс лекций /Л. С. 

Мерзон. Л., 1972 

5. Елсуков А. Н. Эволюция представлений о факте как 

методологической категории в философии науки//Философия 

и социальные науки. 2008. №2. 

6. Гельвеций, К. А. Сочинения: в 2 т. / К. А. Гельвеций. – М.; Л., 

1974. Т. 2. 

7. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. В 3 т. Т.1. М., 

1975. 

8. Милль Д. С. Огюст Конт и позитивизм. М.,1897. С. 45 

9. Пуанкаре А. О науке. М., 1983. 

10. Никифоров А.Л. Факт//Энциклопедия эпистемологии и 

философии науки. – М., 2009. С1027. 

11. Флек Л. Возникновение и развитие научного факта. М., 1999. 

62

Исторический факт 

Сиверцев Е.Ю. 

Прежде всего, следует определить факт как таковой. 

Латинское слово «factum» означает «сделанное», «свершившееся». В 

научной методологии под фактом подразумевается «фиксация 

результатов научного исследования» [5. С.593]. Бертран Рассел и 

Людвиг Витгенштейн обращают внимание на то обстоятельство, что 

«факт» - это то единственное, что вообще существует. Кроме фактов в 

этом мире ничего нет: «Мир – целокупность фактов, а не предметов» 

[2. С.5]; «Всё, что имеется во вселенной, я называю «фактом»» [4. 

С.158.]. Так что же такое факт? «Под «фактом» я имею в виду нечто 

имеющееся налицо, независимо от того, признают его таковым или 

нет» [4, С.159]. Обратим внимание на то обстоятельство, что 

потенциально научных фактов во вселенной бесконечно много. 

Однако, человек не может ни держать в голове всю бесконечность, ни, 

тем более, ориентироваться на неё в своей деятельности. Значит, 

нужен критерий выбора фактов, годных к применению в человеческой 

практике. Таким критерием является истинность. Истинным будет тот 

факт, который может быть зафиксирован человеком, использующим 

свой интеллект, а также органы чувств, дополненные (если 

необходимо) различными приборами. Как зафиксировать факт? 

Прежде всего, его надо сформулировать в высказывании. А затем 

поискать в действительности определённое сочетание обстоятельств, 

которое соответствовало бы значению данного высказывания. Если 

такое сочетание найдётся – значит факт действительно имеет место, а 

высказывание, его описывающее – истинно: «Значение предложения 

всегда может быть понято как в некотором смысле описание. Когда 

это описание действительно описывает факт, предложение бывает 

«истинным»; если же нет, то оно «ложно»» [4, С.166]. Т.о., 

истинность – это некий «знак качества» факта, свидетельство того, что 

высказывания, данный факт описывающие, могут и должны 

учитываться при планировании человеком своих действий, а также 

проектировании разного рода устройств и механизмов. 

Вернёмся к историческому факту. Исторический факт ничем 

не отличается от факта вообще (он действительно существует), только 

высказывания, его описывающие, относятся к событиям, которые, вопервых, 

произошли в прошлом и, во-вторых – так или иначе касаются 

человека (извержение Везувия событие природное, однако оно 

повлекло за собою гибель нескольких городов Римской империи). И 

если исторический факт – один из видов фактов вообще и говорит нам 

63

о прошлом, то с необходимостью возникает проблема проверки 

истинности высказываний, его описывающих. Мы можем проверить 

истинность высказываний, описывающих нынешнее состояние 

гравитации, можем проверить истинность высказываний, 

описывающих нынешнее устройство Солнечной системы, но не можем 

проверить истинность высказываний о нашем местопребывании месяц 

назад – «месяц назад» - в отличие от гравитации или Солнечной 

системы - уже не существует. Однако, данное затруднение не является 

непреодолимым. В распоряжении историков имеется немалое 

количество материальных образований (существующих сейчас и 

вполне доступных эмпирическому исследованию), а также логикоматематический 

аппарат. Материальные образования могут быть 

всесторонне изучены, а логика и математика позволят построить 

высказывания, описывающие исторические факты. Причём 

высказывания эти будут отвечать всем требованиям научности. В 

качестве примера можно привести исследование уровня грамотности в 

средневековой Руси. Экспедиция под руководством профессора 

А.В.Арцихоского в 1951 году обнаружила в Новгороде первую 

берестяную грамоту. Затем эти находки стали повторяться – и в 

настоящий момент таких грамот зарегистрировано около 2000. На 

основе археологических данных составляются карты распространения 

грамотности, на основе содержательного анализа делаются выводы о 

социальном статусе авторов, лингво-культурологический анализ 

позволяет ещё и миропонимание древнего русича реконструировать. 

Однако здесь возникают как минимум две серьёзные 

проблемы: проблема поиска и отбора источников и проблема 

соотнесения даваемой источниками информации с уже существующей 

теоретической установкой. 

Первую проблему проиллюстрируем на примере биографии 

княгини Ольги. [См. 1. С.277 – 279.] Имеющиеся в распоряжении 

историков документы (прежде всего, это летописи или их более 

поздние пересказы) рисуют картину весьма интересную. 

Иоакимовская летопись годом рождения княгини называет 759. Со 

своим будущим мужем – князем Игорем – Ольга встречается в 880 

году (в возрасте 121 года). Роман длится более двух десятилетий и 

заканчивается свадьбой в 903 году (невесте 164 года, жениху – 42). 

Сын Святослав родится у Ольги в 942 году (маме в то время 183 года). 

Самый исторически важный эпизод в биографии княгини Ольги – 

принятие ею крещения. Летописи сообщают, что в 957 году Ольга 

прибыла с «дружественным визитом» в Константинополь, где к ней 

воспылал пламенной страстью византийский император Константин 

64

Багрянородный. Император предложил руку и сердце, однако Ольга 

сделала очень мудрый с дипломатической точки зрения ход – 

пожелала принять христианство, а крёстным отцом попросила стать 

императора. Ну а после крещения крёстные и крестники в брак между 

собой вступать не могут. Данная история обретёт ещё большую 

романтичность, если мы примем во внимание, что Ольге на момент 

визита в Константинополь было 198 лет. Земной мир княгиня Ольга 

покинула в 969 году – дожив до 210-летнего юбилея! 

Приведённая биография показывает, что что-то здесь не так – 

нормальные люди столько не живут и, тем более, не сохраняют два 

века здоровье и привлекательность. Однако документы, на основе 

которых описана жизнь древней княгини, считаются подлинными. В 

задачи данного очерка не входит анализ исторических дискуссий, 

заметим лишь, что большинство специалистов склоняется к мнению, 

что в Древней Руси было, как минимум пять персонажей, которые 

потом слились в единый образ. 

Вторая серьёзная проблема исторического исследования 

состоит в следующем: логико-математический аппарат, используемый 

для установления истинности исторического факта, определённым 

образом связан с той или иной теоретической установкой 

исследователя (эта связанность сближает историческую науку с 

естествознанием). Теоретическая установка предопределяет 

определённую интерпретацию факта, а, кроме того – часто служит 

ориентиром в подборе фактов – особенно если речь идёт о 

масштабном историческом явлении. Приведём две иллюстрации. 

Например, нужно установить, когда та или иная народность сложилась 

в государство. Археологических данных достаточно, летописные 

свидетельства тоже не в убытке. Но этого мало. Исследователь должен 

заранее знать, что есть государство как социальный феномен. А 

поскольку определений государства в науке существует немало 

(некоторые из них весьма друг от друга отличаются), то и датировка 

образования государства может иметь несколько вариантов – и это при 

совершенно одинаковой эмпирической базе. Ещё один пример – 

установление правой и неправой стороны в каком-либо масштабном 

конфликте. Кто занимал более этически и юридически обоснованную 

позицию в Войне Алой и Белой розы (XV век)? Йорки или 

Ланкастеры? И той и другой стороной (вернее, исследователями, 

поддерживающими ту или другую сторону) может быть приведено 

немало высказываний, обосновывающих именно её претензии на 

главенство в Британии того времени. 

65

Размышления над упомянутыми выше проблемами привели к 

идее разделения всех высказываний об исторических фактах на две 

большие группы: высказывания содержательные и высказывания 

актомотивационные. Содержательные высказывания – высказывания, 

описывающие то или иное историческое событие (процесс, явление); 

актомотивационные высказывания претендуют на отыскание причины 

того или иного исторического события, описанного в высказываниях 

содержателных. 

Познакомимся подробнее с первым типом [См.: 3. С. 196 - 

200]. 

Содержательные высказывания можно разделить на (1) 

экзистенциальные; (2) квалификационные; (3) темпоральные; (4) 

локографические. 

1. Экзистенциальные высказывания обозначают то или иное 

событие: «В средневековом Новгороде властные функции 

осуществляли вече, посадник, князь и тысяцкий»; «Санкт-Петербург 

построен в дельте Невы». 

2. Квалификационные высказывания обычно дополняют 

высказывания экзистенциальные. Они не только отвечают на вопрос 

«Что существовало?», но ещё и дают качественные характеристики 

этого существовавшего: «Общественный строй средневекового 

Новгорода следует характеризовать как феодальную республику»; 

«Петропавловская крепость являлась одной из самых мощных 

европейских крепостей первой половины XVIII века» 

3. Темпоральные высказывания – как следует из названия – 

указывают на время того или иного события: «Софийский собор в 

Новгороде заложен в 1045 году»; «Санкт-Петербург основан в 1703 

году». Темпоральные высказывания принято делить на два вида: 

первый выражает соотношение описываемого события с той или иной 

шкалой времени (нынешний год является 2010-ым «от Рождества 

Христова», 7518-ым «от сотворения мира», 5276-ым «от всемирного 

потопа» и т.п.); второй тип указывает на последовательность событий: 

«Введение христианства в Новгороде привело к сооружению большого 

числа храмов»; «После победы в Северной войне Россия укрепила 

возвращённые в свой состав территории оборонительными 

сооружениями». Попутно заметим: если первый вид темпоральных 

высказываний – это совершенно искусственная конструкция (никаких 

«абсолютных начал истории» не существует), то второй вид – 

характеристика совершенно объективная – человек не может 

искусственно сконструировать последовательность событий (можно 

спорить о годе восшествия Николая II на престол – было ли это в 1894, 

66

в 7402-ом или в 5160-ом, но все согласятся с тем, что на должности 

высшего руководителя империи он сменил Александра III). 

4. Локографические высказывания привязывают события к 

тому или иному месту: «Новгород основали у истока реки Волхов»; 

«Петропавловская крепость была построена на Заячьем острове». 

В большинстве исторических исследований мы не встречаемся 

с вышеперечисленными высказываниями в чистом виде: обычно 

высказывание даёт несколько характеристик («В Европе крепости 

бастионного типа (например, Ниеншанц) стали приходить на смену 

крепостям башенного типа (Новгородский Кремль) в XVI - XVII 

веках после значительного усовершенствования артиллерийских 

орудий»). Однако для выяснения истинности подобного предложения 

его следует разбивать на краткие высказывания, отражающие ту или 

иную единичную характеристику события. 

Следующий вид высказываний об историческом факте – 

высказывания актомотивационные. Это высказывания, которые 

претендуют на формулирование общей картины той или иной 

исторической эпохи (или масштабного события), а также – объяснение 

причин исторических эпизодов (мотивов поведения действующих в 

них людей). Составление актомотивационных высказываний – дело 

достаточно трудное: нужно учесть огромное количество фактов, 

обстоятельств, возможных интерпретаций и проч. Кроме того – 

актомотивационные высказывания в гораздо большей степени, 

нежели высказывания содержательные, подвержены влиянию 

теоретической установки исследователя. Поэтому, как правило, 

актомотивационных высказываний, объясняющих одно и то же 

событие, бывает несколько. Причём они могут существенно друг от 

друга отличаться. 

В качестве примера приведём историю возникновения такого 

религиозного течения, как англиканство. 

В 1529 году король Англии Генрих VIII заводит роман с одной из 

придворных дам - Анной Болейн. Поскольку у Анны Болейн есть все шансы 

подарить королю наследника престола мужского пола, то Генрих VIII просит 

римского папу Климента VII признать незаконным свой брак с Екатериной 

Арагонской и, соответственно, аннулировать его, дабы король смог жениться 

на новой фаворитке. Папа отказывает в этой просьбе. Далее события 

развиваются следующим образом. В 1532 английским епископам 

предъявляется обвинение в измене — в обращении для суда не к королю, а к 

чужеземному властителю, то есть папе. Парламент принимает решение, 

запрещающее впредь обращение к папе по церковным делам. В этом же году 

Генрих назначает новым Архиепископом Кентерберийским Томаса 

67

Кранмера, который берёт на себя обязательство освободить короля от 

ненужного брака. В январе 1533 Генрих женится на Анне Болейн, а в мае 

Томас Кранмер объявляет предыдущий брак короля незаконным и 

аннулированным. Папа римский Климент VII 11 июля 1533 отлучает короля 

от церкви. В следующем 1534 году парламент принимает «Акт о 

супремации», по которому Генрих провозглашается Главою Церкви Англии. 

В этом же году начинается процесс перемещения церковных земель в 

собственность крупных феодалов, доказавших свою верность престолу. 

Какие атомотивационные высказывания могут объяснить 

события, описанные вышеприведёнными содержательными 

высказываниями? Их, как минимум, три. Например: «Генрих VIII 

желал иметь законного наследника от законной жены»; «Генрих VIII 

не желал делиться властью в Англии с Ватиканом»; «Генрих VIII 

желал укрепить связи с Ганзейским союзом, в те времена всё более 

склонявшемся в сторону протестантизма (англиканство приняло 

некоторые протестантистские элементы)». Какое из приведённых 

высказываний ближе к истине? Ответ на данный вопрос можно дать 

лишь заняв некую «метатеоретическую» позицию. А её не существует. 

Заканчивая разговор о соотношении содержательных и 

актомотивационных высказываний, можем указать одну проблему, 

весьма актуальную для историия науки и связанную с описанным 

выше затруднением: что является определяющим для исторического 

исследования: содержательные высказывания, из которых строгим 

логическим путём вытекают высказывания актомотивационные, или 

наоборот: актомотивационные высказывания присутствуют уже в 

начале исследования и направляют формулирование высказываний 

содержательных? 

Итак, исторический факт – событие прошлого, описанное в 

содержательных и актомотивационных высказываниях, причём 

описание это сделано, по возможности, с учётом всех норм и 

требований, выработанных методологией научного познания. 


1. Бычков А.А., Низовский А.Ю., Черносвитов П.Ю. Загадки 

Древней Руси. – М.: Вече, 2005. 

2. Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. М.: Гнозис, 1994. 

3. Ракитов А.И. Историческое познание: Системногносеологический 

подход. – М.: Политиздат, 1982. – 303 с 

4. Рассел Б. Человеческое познание: Его сфера и границы. Киев – 

Ника-Центр; Вист-С, 1997 - 557 с. 

5. Философский словарь /Под ред. И.Т.Фролова М., 2000. 

68

Часть и целое 

Зобов Р.А. 

При анализе целого речь идет об иерархии структур, то есть о 

совокупности структур, специфическим образом взаимосвязанных друг с 

другом. В рамках такой взаимосвязи элементы структур получают 

дополнительную возможность для проявления своих потенций и 

получают название части. При этом любое изменение взаимосвязей 

между структурами в иерархии целого приводит к изменению части. 

Распад иерархии структур означает переход части в ту или иную 

конкретную структуру иерархической лестницы. 

Взаимосвязи между структурами иерархической лестницы 

целого по интенсивности не одинаковы: между одними группами 

структур они могут быть больше, между другими меньше. Это значит, что 

через одни структуры иерархии новые свойства и стороны частей будут 

реализоваться в большей мере, чем через другие. Часть не исчерпывается 

совокупностью элементов и структур, ибо в ней существует некоторый 

«излишек», связанный со спецификой взаимосвязей между структурами 

иерархической лестницы целого. Природа такого «излишка» привлекает 

внимание многих биологов (И.И.Шмальгаузен, и др.). 

Часть может быть определена исключительно как процесс и 

никогда не исчерпывается совокупностью результатов этого процесса или 

их линейными комбинациями. В области живого определение части 

целого не может быть сведено к элементам структуры. Если обычная 

структура избирательна (селективна) по отношению к свойствам и 

сторонам элементов, то иерархия структур целого по отношению к части, 

наоборот, обнаруживает себя как нечто синтезирующее. Наиболее ярко 

различия между частями и элементами проявляются в процессах 

развития. На более высокой ступени развития часть оказывается 

раскрытой более полно, чем на нижестоящих. 

Многочисленные исследования в рамках конкретных наук, 

исследующих целостные образования (биология, социология и др.) 

постоянно сталкиваются с явлениями, никак не укладывающимися в 

рамки обычных структурных представлений. В результате исследователи 

приходят к выводу, что они не исчерпываются никакими линейными 

комбинациями структур. С этим столкнулся уже Аристотель при 

исследовании растений, животных и человека. В начале ХХ столетия это 

привело к возникновению неовитализма. Такая ситуация стимулировала 

интерес к целостным образованиям. 

Логика развития научного знания приводит к заключению, что 

целостность формируется на основе специфического взаимодействия 

69

структур и не сводится к их совокупности или каким-либо линейным 

комбинациям. В этом контексте проблема заключается в исследовании 

целостности и ее связи с различными аспектами структуры. При этом под 

структурой понимается результирующая структура, то есть структура как 

процесс непрерывного раскрытия потенциала элементов через механизм 

закона. 

Иерархия структур как некое самостоятельное образование 

оказывается неразрывно связанной со всеми новыми сторонами и 

свойствами частей, входящих в состав целого и реализованных через 

механизмы всех структур иерархии. Но вследствие нелинейности 

взаимодействия структур в рамках целого, структуры реализуют и такую 

группу потенций своих элементов, которые не могут быть осуществлены 

в границах любой из них, если взять их изолированно. 

Таким образом, можно констатировать, что часть целого и 

элемент структуры существенно отличаются друг от друга. 

Действительно, часть раскрывает свои потенции не только через 

механизм отдельной структуры, куда она входит как элемент, но 

одновременно и через все другие структуры иерархической лестницы, 

специфическим образом взаимосвязанные друг с другом. И если в 

структуре некоторая группа элементов сопоставляется с одной 

конкретной группой отношений, то в целом совокупность частей 

соотносится уже с иерархией структур, то есть с группой специфическим 

образом взаимосвязанных структур. 

Здесь четко проявляется двойственный характер части, ибо, с 

одной стороны, в составе конкретной структуры она совпадает с 

элементом, а с другой,- реализует свои новые стороны и свойства через 

систему нелинейных взаимосвязей между структурами в рамках 

иерархической лестницы целого. Механизмы же действия структуры и 

иерархии структур существенно различны, а потому и вновь 

реализованные потенции части будут существенно отличаться друг от 

друга, что облегчает разделение элементов структуры и частей целого. 

Важной особенностью целого является полнота образующих его 

частей. В этом заключается нелинейный характер целого, ибо в нем всегда 

можно найти такие стороны, которые в принципе не могут быть получены 

никакими комбинациями отдельных составляющих его структур. Эти 

стороны оказываются неразрывно связанными со спецификой 

взаимодействия структур, входящих в состав иерархической лестницы 

целого. Отсутствие хотя бы одной структуры в составе иерархии 

отрицательно сказывается на всем целостном образовании. На эту 

особенность целого в свое время указал еще Аристотель [1. С. 249]. 

70

Природу целого невозможно понять, если под частью понимать 

нечто локализованное в нашем макроскопическом пространстве и 

времени. Это было доказано А.Бергсоном, который писал, что «нельзя 

рассуждать о частях, как рассуждают о целом» [3. С. 28]. Эта мысль часто 

высказывалась не только в философии, но и в науке (А.Эддингтон, 

В.Гейзенберг и другие), а также в литературе и искусстве 

(Ф.М.Достоевский, С.Дали, и пр.). Но особую актуальность она 

приобретает в наши дни. 

Из сказанного следует, что часть целого не совпадает с 

пространственными и временными границами элементов 

материализованных структур, входящих в состав целого или с 

совокупностями таких структур. Все это наводит на мысль, что в рамках 

целого мы имеем дело с иными видами пространства и времени, которые 

фиксируются в различных науках в таких формах как пространство и 

время теории относительности, квантовомеханическое пространство и 

время, биологическое, психологическое и т.п. пространство и время. 

В последние десятилетия активно формируются представления о 

психологическом и социальном времени и пространстве, характеристики 

которых кардинально отличаются от привычных ньютонианских 

представлений. Так, В.И.Вернадским было показано, что биологическое 

пространство подчиняется не евклидовой геометрии, а геометрии Римана, 

откуда делается вывод о конечности и замкнутости биологических 

объектов. Кроме того, такое пространство характеризуется явно 

выраженными свойствами левизны и правизны, отсутствием прямых 

линий и поверхностей. (В.И.Вернадский) [4]. 

Целостное образование лежит в основе каждой конкретной науки 

и тем самым включает конечное число структур в состав своей 

иерархической лестницы. Тем самым каждая наука в своих границах 

фиксирует при помощи своих представлений определенный кусок 

действительности. Поэтому окружающий нас мир складывается из 

большого числа фрагментов, каждый из которых конечен и изучается 

отдельными конкретными науками (физикой, социологией и т.п.). Такие 

фрагменты, конечно, взаимодействуют друг с другом, создавая более 

глубокие иерархии структур, обеспечивающие связи между конкретными 

науками. При таком подходе окружающая нас действительность не 

сводится к единым законам, как это пытались представить в рамках 

классической науки, а выступает в виде совокупности взаимосвязанных 

фрагментов, каждый из которых имеет специфические формы 

пространства времени, мерности и пр. 

Обычные математические методы могут фиксировать некоторые 

особенности целого, но не его специфику. Действительно, полнота набора 

71

структур иерархической лестницы целого свидетельствует о его ярко 

выраженной процессуальности. И особенностью целого по сравнению со 

структурами и структурными цепями является восстановление полноты 

набора структур иерархической лестницы по мере протекания тех или 

иных процессов. Здесь можно говорить о регуляции при нарушениях 

целого в меняющихся условиях существования. 

Исследование целостности в конкретных науках продвинулось 

значительно дальше, чем в философии. Но и здесь многие ученые 

продолжают придерживаться взгляда на целое как некоторый результат 

процессов, взаимодействие элементов и т.д. Однако при более детальном 

рассмотрении обнаруживается, что целое не вписывается в рамки 

структурных представлений. Действительно, в нем обязательным 

является наличие полного набора компонентов иерархической лестницы, 

несуммативность и нелинейность. Целое не может существовать как 

результат процесса или как линейная комбинация таких процессов. А. 

Бергсон обратил внимание на то, что никакими усилиями невозможно 

составить поэмы, ничего не зная о ее содержании, если даже в нашем 

распоряжении имеется весь набор входящих в нее слов и букв [2. С. 16]. В 

различных видах деятельности было показано, что системы, выделенные 

из целого, т.е. понимаемые как части, не дают возможности осуществить 

обратный переход и синтезировать целое. 

Анализ реально существующих целостных образований 

убедительно показывает, что взаимосвязи между структурами 

иерархической лестницы могут сильно меняться по интенсивности, что, 

однако, не приводит к разрушению целого. С течением времени такая 

интенсивность (своеобразная «система связей» между структурами) 

может значительно колебаться, т.е. в одни моменты оказывается сильно 

взаимосвязанной одна группа структур, в другие - иная. Такие изменения 

во взаимосвязях между структурами в составе целого происходят под 

воздействием внешней среды и других меняющихся условий 

существования целого. 

Значит, в составе целого каждая структура через нелинейные 

взаимосвязи с другими структурами иерархической лестницы участвует в 

формировании некоторой группы свойств и сторон частей и 

одновременно выступает как условие реализации уже чего-то 

имеющегося в наличии. Это означает, что специфические для целого 

свойства и стороны частей различно оформляются структурами. 

Естественно, что одни структуры выражают их так, что они 

соответствуют внешней среде, тогда как другие этой цели не достигают. 

Значит, в рамках целого происходит своеобразный «отбор» структур, 

наиболее интенсивно взаимосвязанных друг с другом. Через их 

72

механизмы специфические стороны и свойства частей целого 

реализуются в такой форме, в которой они наиболее соответствуют среде, 

в которой находится целое. Те же структуры, которые оказываются в 

менее выгодном положении, не исчезают, а преобразуются так, что 

интенсивность проявления через их механизмы новых сторон частей 

становится исчезающее малой. Но исчезнуть они не могут, ибо для 

существования целого необходим полный набор частей и каждая из них 

принимает участие в формировании новых свойств. В каждой конкретной 

ситуации в целостном образовании в составе иерархии выделяется 

некоторая группа наиболее интенсивно взаимодействующих структур, 

которая позволяет ему адаптироваться к меняющимся условиям 

существования. 

Такая группа структур иерархии получила название активного 

центра. Изменение условий существования целого естественно приводит 

к сдвигам активного центра. Такие изменения могут происходить на 

разных уровнях. Здесь можно назвать резкие изменения среды, всякого 

рода потрясения в социуме (революции и пр.), изменяющаяся 

экологическая ситуация. Понятно, что все эти процессы сопровождаются 

непрерывной перестройкой структур частей на разных уровнях (структура 

как закон, материализованная структура, система отношений и пр.). В 

этом контексте изоморфные преобразования являются орудием 

приспособления целого к меняющимся условиям существования. 

Взгляд на целое со стороны сразу обнаруживает относительно 

узкую группу наиболее интенсивно взаимодействующих структур 

иерархической лестницы, т.е. активный центр. Легко просматривается 

также смещение активного центра с изменением среды, что очевидно в 

случае социума. В большей или меньшей мере сформировавшиеся 

активные центры существуют на протяжении всего времени 

существования целого. Конечно, сфера перемещений активных центров 

имеет свои границы. Здесь целое раскрывает себя как нелинейное 

образование, ибо каждое новое свойство части, связанное с иерархией 

структур, несет на себе «следы» всех без исключений компонентов такой 

иерархии. 

Следует подчеркнуть, что самое существенное для целого не 

может быть учтено при его суммативном понимании. Суммативный 

характер целого является его чисто внешней характеристикой. С 

помощью такого подхода можно описать не новые характеристики частей 

целого, а только те или иные способы их выражения в конкретных 

ситуациях существования целого как чего- то уже сформированного в 

данный момент времени. При этом самое существенное для целого не 

может быть учтено при его суммативном понимании. Такой взгляд на 

73

целое приводит к ошибочным концепциям типа витализма, неовитализма, 

холизма, механицизма и т.п., получившими широкое распространение в 

середине ХХ столетия. Факт близости таких направлений свидетельствует 

о том, что все они имеют общий источник ошибок в виде суммативного 

подхода к целому. 

Наиболее ярким примером здесь может служить марксизм, в 

основе которого лежит абсолютизация ряда представлений типа 

неограниченного прогресса общества и пр. Доминирование марксистских 

представлений в Советской России, навязывание жестких идеологических 

стереотипов значительно тормозило разработку категорий части и целого, 

никак не укладывающихся в рамки марксистских представлений. Тем не 

менее, в русской социологической мысли сформировались концепции 

человека и общества, получившие мировое признание (П.Сорокин, 

Н.Кондратьев и др.). Сформулированные здесь представления и 

обширный эмпирический материал хорошо укладывается в излагаемую 

концепцию целого. [7]. Здесь открываются новые возможности, но это 

уже тема специального исследования. 

Целое обычно имеет несколько активных центров. Как правило, 

все они взаимодействуют друг с другом и изменяются во времени в 

прямой зависимости от вариаций среды, в которой находится целое. Все 

эти процессы обычно затрагивают только целостную сторону частей и 

почти не отражаются на их структурной организации. Активный центр в 

конкретных условиях определяет направление реализации новых свойств 

и сторон частей целого. Внешне по отношению к целому он выступает 

как нечто вполне самостоятельное. Однако в действительности он 

теснейшим образом связан с целым и отдельно от него существовать не 

может. 

Активный центр не является самостоятельным по отношению к 

целому образованием. Он может исчезать и появляться без всякого вреда 

для него, что во многом определяется характером воздействия среды на 

целое. Всякие изменения, испытываемые активными центрами, 

сопряжены с изменениями отдельных структур иерархической лестницы 

или их групп. Однако такие изменения обычно не выходят за границы 

изоморфных структурных преобразований. Если в целом имеется 

несколько активных центров, между ними возникают взаимодействия, 

формируются новые структуры, элементами которых являются уже 

активные центры. 

Проблема активных центров приобрела значительную 

актуальность не только в отдельных науках (психология, социология и 

др.), но и в сфере искусства. В любом произведении искусства всегда 

можно найти своеобразные «центры», как бы определяющие характер 

74

всего произведения как целого. Все остальное выступает как некоторый 

«фон», которым, тем не менее, нельзя пренебрегать. Выдающиеся мастера 

искусства, литературы, живописи и пр. постоянно ориентируют внимание 

на такие центры в виде соответствующего освещения, необычных звуков, 

деформированных форм и т.п. (С.Дали, И.Гете и пр.). С течением времени 

такие центры могут смещаться в ходе изменения общества и в результате 

изменяются оценки тех или иных произведений искусства. Такие 

смещения определяются настроениями воспринимающих, оценочными 

особенностями эпохи, в которой они живут, религиозными стереотипами, 

уровнем приобщения к духовной культуре. При наличии нескольких 

таких центров в той или иной конкретной ситуации между 

воспринимающими могут реализоваться различные взгляды и оценки. 

Когда человек не может найти таких центров в произведении искусства, 

оно не оказывает на него соответствующего воздействия [5]. Разумеется, 

чисто рационалистические представления здесь мало что могут 

прояснить. 

Из сказанного следует, что активный центр есть высшее 

проявление противоречивости целого. При этом ярко обнаруживается 

нарушение структурного изоморфизма, что четко просматривается в 

процессе реализации потенций частей в рамках целого через нелинейные 

взаимосвязи между компонентами иерархии структур и в реализации 

потенций частей через различные структурные механизмы, которые не 

всегда являются изоморфными. Как уже говорилось, нарушение 

изоморфизма структур на одном уровне организации связано с его 

сохранением на других уровнях. 

Анализ целостных образований показывает, что здесь получают 

дальнейшее развитие известные свойства, фиксируемые в структурах и 

структурных цепях в виде их отдельных черт. Однако целое обладает и 

такими особенностями, которые полностью отсутствуют на уровне 

структур. Среди них можно назвать такие как иерархия структур, 

нелинейность, наличие активных центров и другие. Это говорит о том, 

что целое есть качественно иное по сравнению со структурами и 

структурными цепями образование, и оно не может быть сведено к их 

линейным комбинациям. 

Взаимодействие целого и среды гораздо многообразнее связей 

среды и структуры. Целое более независимо от среды, ибо при ее 

вариациях оно сохраняется как самостоятельное образование. Достигается 

это за счет изменения компонент в рамках изоморфных преобразований. 

Действительно, если среда изменилась таким образом, что реализованные 

через механизм иерархии структур потенции частей оказываются с ней 

несовместимыми, то они начинают выражаться в такой форме, что 

75

интенсивность их проявления через наиболее «неблагоприятные « 

структуры становится исчезающее малой. Преимущество получают 

структуры, которые реализуют новые свойства и стороны частей в форме, 

соответствующей вновь сложившимся условиям существования целого. 

Это достигается с помощью активных центров, которые 

осуществляют приспособление целого к меняющейся среде. Целое 

хорошо приспосабливается к условиям существования, пока его активные 

центры «колеблются», не выходя за пределы фона, то есть полного набора 

структур иерархической лестницы. Выход активного центра за пределы 

фона свидетельствует о том, что в рамках иерархии структур не находится 

структуры, которая могла бы обеспечить гармоничное сочетание целого с 

новыми условиями его существования. В этом случае изменения среды 

оказываются столь значительными, что целое не в состоянии к ним 

приспособиться. Современное общество уже плохо адаптировано к 

изменившееся ситуации и превратилось в «общество риска». 

Итак, целое существенно иначе приспосабливается к 

меняющимся условиям существования по сравнению со структурами и 

структурными цепями. Во всех ситуациях оно стремится вернуться в 

исходное состояние и в этом направлении постоянно идет перестройка 

отдельных структур иерархической лестницы. Здесь выявляется явное 

преимущество целого по сравнению со структурами, состоящее в том, что 

в процессе приспособления к меняющейся среде оно практически не 

понижает своего уровня, ибо при любой «деформации» реализованных 

потенций последние всегда формируются при обязательном наличии всех 

компонентов иерархии структур. 

В случае целого среда выступает не как определяющий фактор 

развития целостного образования, а как специфический стимулятор 

такого развития. Характер же последнего непосредственно вытекает из 

внутренней природы целого. В процессах развития особенно важна не 

среда как таковая, а характер ее изменения во времени. 


1. Аристотель. Метафизика. М.-Л., 1934. 

2. Бергсон А. Собр. соч. т.5. Введение в метафизику. СПб., 1914. 

3. Бергсон А. Творческая эволюция. М-СПб., 1914. 

4. Вернадский В.И. Труды по философии естествознания. М., 2000. 

5. Евлахов А. Введение в философию художественного творчества. 

тт. 1,2. Варшава. 1910 – 1912. 

6. Свидерский В.И., Зобов Р.А. Новые философские аспекты 

элементно-структурных отношений. Л, 1970. 

7. Сорокин П.А. Социокультурная динамика. СПб., 2000. 

76

Элементы и структура 

Зобов Р.А. 

Следует отметить, что многие философские категории, носящие 

универсальный характер, приобретают многозначность на 

гносеологическом и общенаучном уровне. Это четко видно в случае 

элементов и структуры [1]. 

В естественных науках та или иная проблема часто считается 

разрешенной, когда устанавливается однозначная связь между структурой 

как системой отношений между элементами и некоторыми свойствами 

объекта, сформировавшимися в этом контексте. Скажем, структура атомов 

в химии четко сопоставляется со свойствами возникающих конкретных 

образований. Например, в одной структуре атомов углерода мы имеем дело 

с углем, а в другой, - с алмазом. 

Поэтому на эмпирическом уровне обычно фиксируется какое-либо 

свойство объекта, а затем пытаются найти структурный контекст, в рамках 

которого оно возникло. Классическая наука как раз и пытается решить эту 

проблему. Ее представители глубоко убеждены в том, что все многообразие 

видимого мира жестко связано с совокупностью физических законов, то 

есть с жесткой структурой. Все, что не укладывается в эту схему, считается 

заблуждением. 

Однако с течением времени становилось все более очевидным, что 

конкретными структурами, понимаемыми как закон связи между 

элементами, эти элементы не исчерпываются, ибо они только частично 

включаются в те или иные структуры. Ученые все больше убеждались, что 

на эмпирическом уровне фиксируются явления, порожденные иными 

структурными контекстами. Скажем, в рамках квантовой механики, по 

крайней мере, некоторые свойства микрообъектов никак не соответствуют 

структурам классической механики. 

Отсюда становится понятной несостоятельность редукционизма, 

который ориентирован на поиски некоторых фундаментальных структур, 

позволяющих понять все многообразие явлений действительности. Однако 

в рамках конкретных наук (физика, генетика и др.) до сих пор делаются 

попытки найти некоторые фундаментальные структуры, к которым можно 

было бы свести все многообразие окружающего мира. 

Структура может расширяться за счет увеличения численности ее 

элементов. Однако объект может стать элементом структуры, если он 

приобретает свойства и особенности, которые формируются в ее рамках. 

Например, чтобы войти в структуру научного сообщества, человек должен 

приобрести определенный объем знаний, соответствующие этические 

нормы, овладеть традициями и пр. 

77

Здесь можно говорить об иерархии структур, хотя она 

кардинальным образом отличается от иерархии структур целостного 

образования. Здесь речь идет об иерархии структур, не связанной с 

элементами. Тут можно говорить о формальных отношениях и их 

пространственной упорядоченности. В любой из таких структур элементы 

реализуют одни и те же свойства, и иерархия структур носит чисто 

формальный характер. В этом плане структура определяется только как 

система отношений между элементами, где явление обнаруживает только 

отдельные свои стороны. 

Элемент раскрывает свои потенции двояко: через механизм 

конкретной структуры, куда он входит конечной совокупностью своих 

сторон и через механизм иерархии структур целого. Понятно, что процесс 

такого раскрытия потенциальных возможностей объекта во многом зависит 

от подвижности, как отдельных структур, так и взаимосвязей между ними. 

Элемент приобретает свою индивидуальность (конкретность) только в 

отношении к отдельным структурам и характеру взаимосвязей между ними, 

что особенно наглядно проявляется в сфере целостных образований [2]. 

В пределах любой конкретной структуры элементы всегда связаны 

такими сторонами и свойствами, которые к данному моменту времени 

реализовались через ее механизм. Поэтому по отношению к другим 

системам отношений такая структура может рассматриваться как элемент. 

Многие ученые считают, что образование, представляющее собой единство 

элементов и структуры, может входить в качестве элемента в систему более 

высокого порядка. 

В любой конкретной структуре элемент всегда обеднен, ибо 

истолкование его особенностей требует учета взаимосвязей этой структуры 

с другими структурами. Такой элемент различными группами своих сторон 

входит одновременно в несколько структур и требует уже в рамках целого 

учета специфики взаимосвязи между этими структурами. Получается, что 

во всякой конкретной структуре с ней оказываются связанными только 

некоторые стороны образующих ее элементов. Можно констатировать, что 

в неорганическом мире преобладают элементы, связанные с теми или 

иными конкретными структурами, а в органическом, - со спецификой 

взаимодействия между структурами. Одноплановое сопоставление 

элементов и структуры не полно и представляет собой лишь первое 

приближение к действительности. 

Из сказанного становится понятным, почему устойчивые в 

пространстве и времени процессы определяются сменой взаимосвязей 

между структурами, в которые входят однотипные элементы. Наиболее 

интенсивные процессы осуществляются в высокодифференцированных 

стабильных системах, где происходит изменение взаимосвязей между 

78

структурами. При этом в наиболее выгодном положении оказываются 

сравнительно простые структуры, тесно связанные с наибольшим 

количеством других структур. В рамках определенной структуры явление 

всегда обнаруживает лишь некоторый комплекс своих свойств и 

отношений и тогда уже понятие элемента относится не к самому явлению, а 

прежде всего к его свойствам. Только иерархия структур способна охватить 

соответствующими системами отношений различные свойства явления в 

его соотношениях с другими явлениями. Любая конкретная структура 

обладает свойством избирательности по отношению к многообразию 

свойств элементов: она объединяет только вполне определенные стороны, 

свойства и отношения данных элементов. Другим наборам свойств 

элементов должны соответствовать и иные структуры. 

Результирующей структуре во времени предшествует структура, 

понимаемая как закон. Она неотделима от последней и может возникнуть 

только на ее основе. Закон может быть как бы «развивающимся» в том 

смысле, что на его базе во времени раскрываются потенциальные 

возможности объектов, которые этим законом охватываются. 

Результирующая структура в данном случае выступает как процесс 

раскрытия потенциальных возможностей элементов через механизм 

структуры понимаемой как закон и она представляет собой закон связи 

между элементами плюс то новое, что реализовалось в элементах к данному 

моменту времени через механизм этого закона. 

Такая структура может рассматриваться как неразрывное 

единство закона связи между элементами и самими этими элементами, 

непрерывно меняющимися во времени и пространстве, раскрывающие свои 

потенции. В таком случае разложение результирующей структуры на 

элементы и закон дает, с одной стороны, закон связи между элементами, 

плюс реализованные к данному времени потенции, а с другой, - сами эти 

элементы как таковые вне границ структуры. 

Разумеется, структура, понимаемая как закон, сопровождает 

результирующую структуру, начиная от фазы формирования объекта, 

вплоть до его распада. Результирующая структура всегда находится в 

состоянии непрерывного становления, которое никогда не прекращается. 

Всякое изменение структуры в ходе протекания процесса приводит к смене 

компонентов, которыми элемент входит в состав конкретной структуры, а 

это влечет за собой изменение направленности реализации его 

возможностей через механизм закона. При этом прошлые ступени 

полностью не исчезают, а сохраняются в качестве второстепенных 

моментов. Из сказанного видно, что в составе результирующей структуры 

наиболее сложными являются элементы. Обычно такие структуры 

пространственно, генетически и пр. оказываются связанными с другими 

79

структурами. Всякая результирующая структура конечна во времени и 

пространстве. Возникающие в рамках структуры, понимаемой как закон, 

свойства ее элементов могут оказаться либо совместимыми со средой ее 

нахождения в данный момент времени, либо несовместимыми с ней. В 

случае несовместимости со средой реализация соответствующих свойств 

замедляется и даже прекращается, либо они приобретают новое состояние 

движения. 

Наиболее благоприятным вариантом для развития является 

формирование стабильной среды, где отдельные структуры и структурные 

цепи могут существовать длительное время и, в конечном счете, приводят к 

формированию целостных образований. Это обстоятельство четко 

просматривается в живых организмах, социальных объектах и пр. 

Стабильность окружающей среды является важнейшим условием 

формирования новых полноценных структур. Например, в биологии четко 

различаются клетки, соприкасающиеся с внешней средой и изолированные 

от нее. Здесь представляет интерес переход от эволюции животных и 

растений, не обладающих стабильной внутренней средой, к животным и 

растениям, обладающей таковой [3]. Это наблюдается и в обществе, где 

формируется стабильная внутренняя среда, создающая наиболее 

благоприятные условия для формирования человека (социальная среда). 

Наука и техника в наше время все более ориентируются на создание такой 

стабильной среды (экология, культура и т.п.), где человек оказывается 

защищенным от неблагоприятных внешних воздействий. Нарушение такой 

стабильности в виде войн, социальных дезориентаций, террора, революций 

и пр. болезненно сказывается на членах общества [4]. 

Результирующая структура как процесс всегда связана со средой. 

В определенных границах она может «приспосабливаться» к изменениям 

этой среды, ибо через механизм закона реализуются не все потенции 

элементов, а только те, которые соответствуют изменившимся условиям 

существования. Значит, элементы в составе структуры могут меняться, 

проявляя новые стороны и свойства, тогда как структура как закон остается 

относительно постоянной. Это можно рассматривать как один из видов 

относительной самостоятельности результирующей структуры по 

отношению к элементам. Образования, возникающие в рамках такой 

структуры, можно назвать производными. 

Заслуживает внимания также проблема изоморфизма. В настоящее 

время изоморфизм еще не получил статуса философской категории и 

остается на общенаучном уровне. Главным же признаком философского 

понятия должно быть то, что оно отражает всеобщие отношения 

действительности. 

80

В науке ХХ в. изоморфизм приобретает особую актуальность. В 

простейшем случае его смысл состоит в сопоставлении элементов и 

звеньев структур двух объектов и условием изоморфных отношений 

является устойчивое наличие, как отдельных элементов, так и 

определенных отношений между ними в каждом объекте. Суть 

изоморфизма заключается в подобии структур различных объектов. 

Понятие структуры здесь углубляется и усложняется в том смысле, что 

фиксируется уже структура не самих элементов, а присущих им 

структурных звеньев [5]. 

Все сказанное об изоморфизме относилось к структурам, 

понимаемым как закон, как система отношений. Для результирующей 

структуры и особенно для целостных образований ситуация существенно 

изменяется. В ряде конкретных наук убедительно показано, что протекание 

процесса невозможно в рамках чистого изоморфизма. Изоморфизм всегда 

следует рассматривать в неразрывном единстве с его нарушениями, 

особенно если речь идет о процессах, а не только их результатах. Уже 

результирующая структура связана с нарушением изоморфизма, ибо здесь 

постоянно возникает нечто новое, аналогов чему нет в исходной системе 

элементов и в совокупности связей между ними. Такого рода явления четко 

прослеживаются на уровне целостных образований. 

Структурный анализ изоморфизма приводит к выводу, что 

изоморфизм и его нарушение должны рассматриваться в неразрывном 

единстве. Например, нарушение математического изоморфизма является 

одним из необходимых условий для проникновения в сущность изучаемых 

процессов. При этом наиболее эффективным является рассмотрение 

проблемы на онтологическом уровне. Математический изоморфизм, 

конечно, не является философским понятием, хотя и обладает достаточно 

высоким уровнем общности. Это скорее общенаучное понятие, но оно 

оказывается очень полезным для исследования отдельных областей 

материальной действительности. 

Развитие современной науки привело к представлению о 

глобальной структуре, частным случаем которой является синтезирующая 

структура. Примером такой структуры может служить пространственно – 

временная структура, где пространство и время образуют неразрывное 

единство. Глобальная структура представляет собой такую совокупность 

отношений, которые не позволяют осуществить переход к другим 

отношениям с помощью изоморфных преобразований. Такая структура 

является понятием более общим, чем различные варианты обычной 

структуры (материализованная структура, структура как закон, 

результирующая структура и пр.). Глобальная структура далеко не всегда 

может быть разложена на отдельные компоненты. 

81

В рамках такой структуры формируются дискретные элементы, 

которые, раз возникнув, начинают реализовать свои потенции через 

механизмы ее отдельных звеньев. Получается, что элемент частично 

принадлежит явлению, а частично сущности и поэтому он не может быть 

исчерпан никакой системой отношений. В сфере материальных объектов 

глобальная структура определяет конкретный вид пространственных и 

временных границ элемента. Неисчерпаемость элемента обусловлена его 

принадлежностью к глобальной структуре. В этом контексте 

осуществляется переход к целостному образованию. 

Анализ эмпирического материала приводит к заключению, что 

структуры подразделяются на главные и неглавные, основные и 

производные. Теоретически такое подразделение органически связано с 

истолкованием категорий сущности и явления с позиций представлений об 

элементах и структуре. Сопоставление понятий элементов и структуры с 

категориями сущности и явления показывает, что в любом объекте 

интегрируются многообразные элементы и присущие им структуры. 

Однако категория сущности указывает на необходимость вычленения, 

прежде всего в многообразии элементов и структур, определяющих 

элементов и соответствующую им структуру, от которой зависит 

существование и развитие данного объекта. Отсюда следует, что в реальной 

действительности всегда имеет место субординация определяющих и 

подчиненных, главных и второстепенных элементов и структур. Важная 

задача здесь заключается в том, чтобы показать, как сказывается 

определяющая, существенная роль главных элементов и присущих им 

звеньев структуры на других элементах объекта и на его структуре в целом. 

Многие положения психологической науки могут служить здесь хорошей 

иллюстрацией. 

Легко видеть, что никакие линейные комбинации структур, даже 

взятых во всем многообразии их аспектов, не могут полностью исчерпать 

материального объекта. Многочисленные попытки доказать обратное 

приводили к различным вариантам механистических представлений и в 

конечном счете к отрицанию целостности. 

Функциональная структура лежит как бы в промежуточной 

области между структурой материализованной (строение объекта) и 

структурой, понимаемой как закон, система отношений между элементами, 

но не совпадает ни с тем, ни с другим аспектом этой категории. Скажем, 

относительная самостоятельность функциональной структуры выражается 

уже в том, что она в известных пределах не зависит от элементов, 

определяющих содержание процесса, обладает известной активностью по 

отношению к ним и, наконец, характеризуется устойчивостью, 

обеспечиваемой известной жесткостью связей между элементами. 

82

Одной из специфических особенностей функциональной 

структуры является ее чрезвычайно высокая подвижность, лабильность в 

рамках устойчивых систем отношений. При этом функциональные 

компоненты могут быть как координированными (соположенными, 

сосуществующими наряду друг с другом и пр.), так и субординированными 

(соподчиненными, регулятивными и т.п.) или коррелированными 

(взаимосвязанными и т.п.). В области целостных образований соотношение 

структуры и функции существенно отличается от аналогичного 

соотношения за их пределами. Функция, как и многие другие категории 

диалектики (элемент, структура, внутренняя форма и другие), имеет ряд 

сторон и аспектов, существенно отличающиеся друг от друга. 

В состав каждой стабильной конкретной структуры элемент всегда 

входит конечной совокупностью своих сторон. Здесь обычно имеется в 

виду, что он фактически входит в эту структуру группой своих отношений с 

другими элементами. При этом каждое из них имеет свою собственную 

меру допустимых вариаций. Такое понимание элемента предполагает 

возможность перехода от любой конкретной структуры к другой путем 

выхода тех же самых отношений за пределы их допустимых вариаций. 

Отсюда следует, что в составе устойчивой структуры каждый элемент 

обладает определенным набором отношений, через каждое из которых он 

проявляет те или иные свои стороны. В сфере структур, понимаемых как 

закон, способ, характер связей между элементами, все отношения являются 

линейными, что означает возможность суммирования отдельных 

компонент. 

Из сказанного вытекает, что структура, понимаемая как закон, не 

сводится только к совокупности знаковых отношений, ибо для последних 

не существует проблемы меры возможных количественных вариаций, 

поскольку любое из них может быть экстраполировано на сколь угодно 

большие пространственные интервалы и промежутки времени (например, 

аксиомы геометрии). Что же касается знаковых структур, где структура 

понимается как закон, как система отношений между элементами, то они 

являются локальными и поэтому не могут претендовать на полное и 

исчерпывающее описание какого-либо явления или процесса. С 

онтологической же точки зрения отношение вообще не имеет смысла без 

указания границ его допустимых вариаций, ибо такое отношение не 

являлось бы орудием реализации потенциальных возможностей объектов, 

поставленных в это отношение, а служило бы исключительно для описания 

отдельных сторон явлений. 

Различение онтологической и знаковой сторон отношения влечет 

за собой аналогичное разделение структуры на структуру, понимаемую как 

закон и результирующую структуру. Последняя неразрывно связана с 

83

процессами раскрытия потенций элементов, а первая, - с результатами 

такого процесса или с их линейными комбинациями. Здесь перед нами два 

тесно связанных друг с другом аспекта понятия структуры. Но в 

действительности только один из них может выдвигаться на передний план. 

В реально существующей структуре знаковая и онтологическая стороны 

присутствуют одновременно, а потому всякая попытка их разделения и 

изоляции приводит к искажениям и ошибкам. 

Из всего сказанного следует, что категории элементов и структуры 

являются полезными для исследования многих проблем философии и 

конкретных наук. Здесь большое значение имеет важная особенность 

категории структуры, состоящая в том, что ее очень высокий уровень 

общности гармонично сочетается с возможностью вскрытия механизмов 

процессов, протекающих в описываемых явлениях. Этим обеспечивается 

особое место этих категорий среди других философских категорий и 

принципов. 

Мы остановились на различных аспектах категории элементов и 

структуры. Это необходимо для того, чтобы хотя бы в первом приближении 

понять категории части и целого. Они не могут быть интерпретированы в 

контексте односторонних традиционных представлений. 

В настоящее время все острее встает проблема интерпретации ряда 

философских категорий с позиций представлений об элементах и 

структуре. Это касается и ряда фундаментальных понятий конкретных 

наук, которые зачастую обнаруживают новые нетрадиционные аспекты, что 

особенно актуально в контексте неклассической и особенно 

постнеклассической науки. В настоящее время происходит отказ от 

классических представлений и формируется новый взгляд на 

действительность, сильно отличающийся от привычного. В этих условиях 

категории элементов и структуры, части и целого могут оказаться весьма 

полезными в плане понимания соотношения науки и философии [7]. 


1. Свидерский В.И, Зобов Р.А. Новые философские аспекты 

элементно-структурных отношений. Л., 1970. 

2. Свидерский В.И. О диалектике элементов и структуры. М., 1962. 

3. Северцов А.Н. Соч. т. 5. М – Л., 1945. 

4. Зобов Р.А.Келасьев В.Н. Человекознание: самореализация 

человека. Гл. 4, 10, 11. СПб. СПбГУ., 2008. 

5. Вейль Г. Философия математики. М Л., 1934. 

6. Зобов Р.А. Философия науки: проблемы и перспективы. 

Философия и наука. Вып. 2. СПб., СПбГУ., 2006. 

7. Степин В.С. Философия науки. М., 2006. 

84

Традиция 

Марков Б.В. 

Термин «традиция» имеет, по меньшей мере, три больших и 

специфических значения. Во-первых, традиция может означать 

традиционность и указывать на преемственность или непрерывность, 

которая всегда присутствовала, например, в строительстве, живописи или 

музыке. Традиция проявляется в качестве непрерывности культурной 

памяти, которая должна признавать и включать различное историческое 

понимание. Во-вторых, традиция может означать всеобщее содержание, 

здравый смысл, который всегда уже говорит нам нечто прежде, чем мы 

начинаем размышлять. В-третьих, традиция означает признание 

авторитета и его знаний. В этом смысле традиция оказывается, прежде 

всего, голосом другого, к которому следует быть всегда открытым. Этот 

голос передает нам свой опыт понимания мира. Например, не только мы 

должны судить историю, но и она должна выступать масштабом оценки 

наших деяний. Полезно спрашивать себя: а соответствуем ли мы величию 

своих предков. Нередко мы расцениваем историческое прошлое как 

ужасное. Но если посмотреть на себя глазами предков, то наоборот 

современность предстанет как цепь утрат. В философии науки эпохи 

Просвещения обыденные мнения, повседневные знания, традиции и 

стереотипы расценивались как заблуждения. Свет разума должен 

рассеивать мрак невежества, формами которого были объявлены не 

только предрассудки, но и устаревшие традиции. 

На самом деле традиция и авторитет играют важную роль в 

науке. Это неоднократно отмечалось учеными, однако методологическое 

значение в естествознании принадлежность к традиции приобрела только 

в ХХ в,, во многом благодаря развитию социологии знания. Наука стала 

рассматриваться не только как форма знания, но и как социальный 

институт, где есть старшие и младшие, начальники и подчиненные. 

Вопрос об истинности в условиях дисциплинарной науки во многом 

зависит от традиций той или иной школы и авторитета ее главы. 

Критический настрой представителей философии науки ХХ в. во многом 

способствовал оценке традиции как препятствия развитию науки (К. 

Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд). Часто говорят абстрактно о традиции как 

источнике авторитета и послушания, чтобы сконструировать 

искусственное противоречие между авторитарностью традиции и 

критическим мышлением. Однако даже критическое мышление едва ли 

возможно без учителя и других образцов, а они приходят вместе с 

традицией. Авторитет имеет дело не столько с послушанием, сколько с 

познанием. Конечно, авторитет есть там, где реализуется возможность 

85

приказывать и повиноваться. Однако это проистекает от такого 

авторитета, который имеет обе эти способности в наличии. Никто не 

может просто утверждать или принимать авторитет, он должен всегда 

быть завоеванным, приобретенным. 

Было бы неверно абстрактно противопоставлять друг другу 

разум и авторитет традиции, так как они часто фактически обозначают то 

же самое. Согласно мнению Х-Г. Гадамера, нужно фактически подходить 

в предрассудку и учитывать, что всегда имеется более или менее 

легитимный предрассудок. Для принципиальной реабилитации понятия 

предрассудка достаточно признания того, что всегда опираются на 

установленный предрассудок, когда хотят что-либо оправдать. 

Традиционные установки при определении общества примерно 

таковы: 

1) Общество представляет собой солидарную общность, основанную на 

правовом равенстве своих членов; 

2) Граждане привязаны к территории, на которой они устанавливают свое 

политическое самоуправление, образует государство. 

3) Единство нации основано на политическом и культурном суверенитете. 

Традиционализм – это не космополитизм. Его сторонники 

борются за сохранение рода, нации, государства, семьи, сословий. 

Государство мыслится как родина. Сословие связано с трудом, 

профессией. Род и семья – это биологическое и одновременно культурное 

наследие, это порода и, наконец, раса. Общество нуждается в 

культивировании и без надлежащей воспитательной работы придет в 

запустение, что приведет и к вырождению человека 

Часто говорят абстрактно о традиции как источнике авторитета и 

послушания, чтобы сконструировать искусственное противоречие между 

авторитарностью традиции и критическим мышлением. Однако даже 

критическое мышление едва ли возможно без учителя и других образцов, 

а они приходят вместе с традицией. Авторитет имеет дело не столько с 

послушанием, сколько с познанием. Конечно, авторитет есть там, где 

реализуется возможность приказывать и повиноваться. Однако это 

проистекает от такого авторитета, который имеет обе эти способности в 

наличии. Никто не может просто утверждать или принимать авторитет, он 

должен всегда быть завоеванным, приобретенным. 

Было бы неверно абстрактно противопоставлять друг другу 

разум и авторитет традиции, так как они часто фактически обозначают то 

же самое. Согласно мнению Х. Г. Гадамера, нужно фактически подходить 

к предрассудку и учитывать, что всегда имеется более или менее 

легитимный предрассудок. Для принципиальной реабилитации понятия 

86

предрассудка достаточно признания того, что всегда опираются на 

установленный предрассудок, когда хотят что-либо оправдать. 

Традиционализм и консерватизм. 

Возвращение понятия традиции в современных динамичных 

обществах на первый взгляд вызывает недоумение. Между тем именно 

высокая степень риска, характерная для высокотехнологичного общества, 

заставляет опираться на традиции выживания. Традиционалисты 

(Р.Генон) указывают на универсалии, которые должны сохраняться в 

основании высоких культур. Консерваторы же обычно отождествляются с 

любителями прошлого, воспринимаемого как «золотой век». В науке, в 

культуре и в политике обе эти позиции должны быть совмещены в неком 

«здоровом консерватизме», суть которого состоит не в призыве вернуть 

прошлое, а в поиске новых способов исполнения традиций в условиях 

современности. 

Гадамер проясняет важные вопросы, связанные с трудностями 

освоения традиции, когда он пишет об историческом опыте и действенноисторическом 

сознании. Прежде всего, он спрашивает: почему для 

понимания необходимо соотношение с традицией? И отвечает, что без нее 

нельзя правильно осмыслить герменевтический круг или диалектику 

части и целого, которую разрабатывала ранняя герменевтика. Гадамер 

описывает круг понимания как историческую диалектику положений и 

пред-положений. Он является не методологическим, а онтологическим 

кругом между жизненной традицией и ее интерпретациями. В исполнении 

судьбы и повторении предания Гадамер делает ударение больше на 

сближении, чем дистанцировании, больше на доверии, чем сомнении, 

больше на непрерывности, чем прерывности. 

В противовес тем, кто считает условием постижения истории 

наличие какого-то подобия «машины времени», Гадамер полагает, что 

временная дистанция, скорее, предпосылка, чем препятствие для 

корректного исторического понимания. Временная дистанция исключает 

самые близкий и вредный предрассудок и фактически делает более 

легким понимание прошлого события. Во всяком случае, не следует 

разрушать эту дистанцию методами исторического исследования. 

Гадамер писал: «Понимание можно мыслить не так как действия 

субъективности, а как возвращение к традиции, в котором прошлое и 

настоящее постоянно содействуют друг другу. Это то, что должно 

проявиться в герменевтической теории, в которой слишком долго 

господствовала идея метода» [1. С. 345]. 

С точки зрения герменевтического опыта интерпретация 

протекает как диалог с традицией: «Герменевтика имеет дело с 

преданием, она есть то, что должно прийти к опыту. Традиция, однако, не 

87

просто событие, которое познают через опыт и учатся овладевать, она 

есть язык, то есть она говорит о себе как “Ты”, к которому нельзя 

относиться как к предмету.» [1.С. 421] Традиция или предание для 

Гадамера является, прежде всего, коммуникативным партнером, с 

которым всегда вступают в диалог, когда пытаются интерпретировать 

что-либо. Можно понять конкретное нечто только в горизонте традиции. 

Традиционализм и консерватизм у Ю. Эволы. Традиционализм 

или консерватизм – нечто большее, чем любовь к прошлому, или миф о 

золотом веке. Консервативная революция, заключается в опоре на 

традицию, предание, на то, что дается свыше, а не конструируется в 

процессе рефлексии. В современном мире мало кто верит в 

существование «высшего смысла» бытия. «Уже с давних пор исчезли 

истинные властители, монархи по божественному праву, способные 

держать скипетр и державу, которые символизировали собой высший 

идеал человека.» [5 С.348] После исчезновения иерархического общества 

не осталось ни одной партии или движения, к которому можно было бы 

безоговорочно примкнуть, за которое можно было бы сражаться изо всех 

сил, как за движение, отстаивающее некую высшую идею. В пестром 

партийном мире действуют профессиональные политики, в большинстве 

своем являющиеся марионетками, отстаивающими интересы финансовых, 

промышленных или корпоративных кругов. Но даже если появятся 

вожди, которые попытаются пробудить в людях высшие интересы, требуя 

от каждого суровой дисциплины, они не получат поддержки народа. 

Таким образом, не остается ничего иного кроме безразличия и 

отстраненности ко всему, что сегодня называют «политикой». 

Констатируя кризис прежних идеалов и институтов, Эвола 

отрицает как советский коллективизм, так и «гражданское общество». 

Патриотизм и национализм становятся политическими мифами в 

буржуазном обществе. Слово «патриот» появилось во время французской 

революции и означало сторонников революции боровшихся против 

аристократии. Точно также слово «народ» превратилось в синоним 

революции. Они используются и в ходе модернизации в странах третьего 

мира. В отличие от демократов, Эвола понимает нацию как органическое, 

а не политическое единство и критически настроен по отношению как к 

романтической, так и натуралистической версиям национального. Он 

полагает, что сегодня стоит думать не о возрождении символов крови и 

почвы, а о возрождение духовных союзов. 

Консервативная революция М. Хайдеггера. Хайдеггер исходит из 

целостности душевной жизни и выделения в ней структур, данных 

первично и заранее, а не конструируемых искусственно. 

Основополагающим определением жизни выступает взаимосвязь Я и 

88

бытия, Она переживается самой жизнью как опыт самой себя и насколько 

он есть у человека, настолько он определен миром. 

Человек в повседневности не принадлежит сам себе и не строит 

себя сам на основе критически осмысленных им в опыте личного 

сомнения принципов. Существование в современном мире 

характеризуется отказом от своего Я: «Мы — это по большей части не мы 

сами, но другие, — нас живут другие.» [6. С. 164] Человек теряет себя в 

устройстве своего окружающего мира, в приспособлении к другим в 

процессе совместной жизни. Специфика бытийных актов состоит в заботе 

об устройстве дел и не сводится к понятиям. Понятия обеспечивают 

всеобщность и необходимость. Но они, реализуясь в законе, требуют 

часто насильственного исполнения. В свете закона Я оказывается 

порабощенным целым, выступающим как заменимый другими элемент 

множества. 

У Хайдеггера сплоченность людей достигается на почве 

совместного бытия в мире, заботы о его устройстве. Это было ответом на 

разукорененность людей, проживающих в больших городах 

современности. Хайдеггер видел подлинное совместное бытие людей не в 

социальном и даже не в интеллектуальном, а в бытийственном ракурсе. 

Осмысляя связь между индивидом и общностью (Gemeinschaft), между 

отдельным человеком и народом (Volk), Хайдеггер называл подлинное 

бытие в общности с народом «судьбой». Речь идет ни об общности 

человечества, ни о всеобщей истории, которая, согласно Хайдеггеру, суть 

лишь пустая болтовня, но об общности народа и подлинном 

воспроизведении жизни прежних героев. 

Видя разрушительные последствия технократии и демократии, 

Хайдеггер сделал ставку на традиционные ценности. Он дал свой ответ на 

проблему, поставленную Марксом. В «Письме о гуманизме» Хайдеггер 

ссылается на Маркса, но переописывает отчуждение в терминах 

бездомности, безродности и забвения бытия. Хотя его взгляд не 

устремлен в будущее, а прикован к настоящему, неверно считать его 

апологетом буржуазного общества. Хайдеггеровская критика 

современности не уступает Марксовой и, надо признать, что она больше 

соответствовала реалиям ХХ в. Благосостояние росло, накал классовой 

борьбы снижался, и отчуждение проявлялось теперь на фоне не бедности, 

а достатка. 

Торгаши и герои В. Зомбарта. В своей работе «Буржуа» Зомбарт 

исследует дух капитализма. [3. С. 28] Традиционное хозяйство не 

автономно, а служит человеческим целям, т.е. удовлетворению 

потребностей: производится столько благ, сколько потребляется. Такую 

форму ведения хозяйства Зомбарт назвал «расходной». Количество и 

89

качество потребляемых благ определено общественным положением. 

Быть господином, значит жить «полной чашей» и при этом презирать 

деньги, которые существуют для того, чтобы их тратить. Наоборот народ, 

располагая ограниченными средствами, постоянно думал, как добыть 

хлеб насущный. Идея пропитания, сформировавшаяся в крестьянском 

мире, определяла мировоззрение и ремесленников и торговцев. Ремесло 

должно прокормить работника, который работает столько, сколько 

необходимо для обеспечения пропитания. Различие крестьянина и 

ремесленника в том, что один автономен, а другой вынужден обменивать 

или продавать продукты своего труда. 

Вместе с тем, жажда наживы и страсть к накоплению богатства 

кажется вечной. Но, по мнению Зомбарта, это не имеет отношения к 

хозяйственной деятельности. Докапиталистический человек не склонен к 

учету и вообще к юридическим тонкостям, им производится не меновая, а 

потребительская стоимость. Отсюда качество и индивидуальность 

изделий. Лень и праздность были свойствами не только господ, но и 

крестьян. Другая особенность докапиталистического человека – 

традиционализм, коллективизм и подчиненность неизменной 

окружающей среде, поведение в которой определялось опытом 

поколений. Отсюда общая характеристика докапиталистической жизни – 

это наличие уверенного покоя, исключающего чрезмерные и рискованные 

усилия. Капиталистический дух Зомбарт получил путем сложения 

предпринимательского (жажда денег и авантюризм) и мещанского 

(расчетливость) духа. 

Работа «Торгаши и герои» написана во время первой мировой 

войны, как ее оправдание, и обращена к будущим победителям-немцам 

как руководство к действию. Главная идея в том, что настоящая война – 

это война вер, но не в религиозном, а в идейном смысле. Различие 

торгаша и героя становится опорой консервативной революции. 

Капитализм критикуется как власть финансового капитала, стирающего 

народы, превращающего крестьян и рабочих в безликую массу. 

Уничтожение природы, деградация культуры механизация труда – 

таковы основные обвинения Зомбарта. Война 1914 г. кажется Зомбарту 

последней битвой между торгашами и героями. «Индивидуалистическая, 

эвдемонистическая социальная философия по своему истоку и 

глубочайшему своему смыслу есть порождение английского духа».[4 С. 

26]. Зомбарт критикует либерализм за индивидуализм и сведение роли 

государства к функции ночного сторожа. Он опирается на Лассаля, 

который протестовал против понимания государства как слуги торгашей, 

и видит в нем немецкого патриота и ученика Фихте. Как и многие 

мыслители ХХ в. накануне первой мировой войны Зомбарт утверждал, 

90

что фундаментальные воззрения на государство и общество определяются 

не социальными, а национальными факторами. 

Рабочий Э. Юнгера. Не только школьные учителя, но и другие 

слои общества определяют сохранение традиции. Раньше важную роль в 

ее сохранении играла семья, сначала дворянская и крестьянская, потом 

буржуазная и рабочая. В эпоху Просвещения эта задача была возложена 

на школу. Сегодня воспоминания о «старом порядке» оживают тогда, 

когда либеральное общество попадает в кризисную полосу своего 

развития. Э. Югнер ответил на омассовление человеческого 

существования не аристократическими мечтаниями о суверенном 

человеке – абсолютном господине, рискующим жизнью ради свободы, а 

проектом восстановления экзистенциального достоинства рабочего 

человека, тем самым сближая его с рыцарем. 

Основной упрек Юнгера буржуазному порядку состоит в том, 

что оно нивелирует не только аристократию, но также рабочих и 

крестьян. Превращая землю и труд в простой предмет купли и продажи, 

буржуазное общество отрывается от связей с почвой, становится 

искусственным образованием, в котором сущностные субстанциальные 

качества людей заменяются функциональными. Жизнь становится 

спектаклем, где люди больше не живут, а только исполняют роли, играют 

и обозначают себя на сцене жизни. Юнгер противопоставляет философии 

разума антропологию «крови и почвы» и взывает к эпохе, которая 

изобиловала «великими сердцами» и «высокими умами», которая была 

богата битвами, где лилась кровь, а не произносились речи. 

В слове «порядок» уже давно слышится одновременно 

«немецкий» и «бюргерский». Юнгер разводит эти предикаты: 

буржуазному порядку разума, экономии и обмена он противопоставляет 

немецкий порядок как «отражение свободы в зеркале стали». «Общество» 

как форма порядка представляется Юнгеру вялой и аморфной, оно являет 

собой картину деградации как власти, так и людей. Это проявляется в 

интерпретации рабочего как «сословия», в то время как он сохраняет 

связи с почвой, стихийными силами бытия и поэтому его протест – это 

борьба не за формальную, а за реальную свободу, за свободу владеть 

землей и орудиями труда. 

Иерархия и дисциплина. На европейцев большое впечатление 

произвела работа Л. Дюмона «Homo Hierarchicus», в которой он описал 

кастовое общество с некой перевернутой позиции. [2] Раньше 

иерархические общества описывали с позиций демократии. Дюмон же, 

видя болезни последней, поставил вопрос о том, а не является ли 

иерархическое общество более эффективным в смысле сохранения 

целостности государства? Он разделяет две идеологии, соответствующие 

91

демократическому и кастовому обществам. Холистическая идеология 

придает значение тотальности и подчиняет части целому. 

Индивидуалистическая идеология, наоборот, придает значение 

автономному индивиду и пренебрегает социальной тканью: в 

либерализме индивид объявлен высшей ценностью, он не подчиняется 

никому, кроме самого себя. Дюмон настаивает на принципиальной 

непримиримости этих идеологий и поэтому расценивает попытки 

реанимации патерналистических отношений в рамках европейских 

обществ как фальшивые. 

Причины перестройки традиционного общества с 

традиционными формами власти многообразны. Старая власть, 

персонифицированная харизматической личностью – батюшкой-царем, 

самодержцем, использовавшим солярные знаки власти, на самом деле 

была довольно расхлябанной и неэффективной. Эпохи сильной власти, 

как полагал Ницше, были достаточно либеральными и не нисходили до 

мелочного надзора; напротив, в них проявлялись как равнодушие к 

целому ряду нарушений, так и милость к покаявшимся преступникам. 

Власть правила массами, а не индивидами, используя при этом 

демонстративные техники презентации и ограничиваясь в экономическом 

отношении сбором налогов и податей. 

В традиционном обществе мирные люди пребывают под 

взглядом другого. Каждый является одновременно надзирателем и 

поднадзорным. Нет никакой полиции нравов. Все знают друг друга, и 

каждый может публично высказать свое мнение о поведении другого. В 

сущности, все пространство жизни раньше было общественным. 

Занимая место в автобусе, современный человек не хочет, чтобы 

кто-то сел с ним рядом и затеял разговор, а ставит на свободное место 

сумку, чтобы никто не сел рядом. Причина страданий от болезненного 

одиночества состоит в замкнутости человека в капсулу собственного 

существования. При этом люди отталкивают лекарство, которое может их 

спасти. Их может вылечить открытость другому, но ничто не вызывает 

такого отторжения, как необходимость быть с другим. Сегодня огромная 

армия психотерапевтов борется за разотчуждение людей, но никто не 

хочет вернуться к формам жизни традиционного общества, в котором 

солидарность людей достигалась телесными практиками воспитания 

открытости и бытия-с-другим. 

Новое время связано с усложнением экономики и хозяйства. 

Возникает необходимость целесообразного использования ресурсов, 

техники, человеческих сил. Дифференциация и рационализация 

общественного пространства приводит к борьбе с бродяжничеством: 

каждое место должно быть закреплено за индивидом. Дифференциация 

92

пространств (появление тюрем, больниц, домов призрения, казарм, школ, 

фабрик и заводов) внутренняя сегментация этих государственных 

учреждений (классы внутри школы, группы внутри классов) 

свидетельствуют о распаде иерархизического общества. Люди 

извлекаются из натуральных условий обитания и подлежат 

преобразованию в казармах, школах, работных домах или больницах. 

Изобретаются многообразные ортопедические техники, направленные на 

формирование новой анатомии, нового тела, способного эффективно и 

бесперебойно выполнять те или иные общественные обязанности. Так 

складывается новая технология власти, направленная на индивида, а не на 

массу. По мнению М. Фуко, эпоха Просвещения, открывшая свободу, 

изобрела дисциплину. При этом дисциплина становится технологией 

производства индивидов. 

Традиция и инновация. 

Интересно, где же существует то новое, которое еще не 

возникло? В последнее время все только и говорят об инновациях. Однако 

нельзя забывать о той цене, которую порой приходится платить за 

воплощение «прожектов», абстрагирующихся от технологических, 

научных, экономических, социальных и культурных возможностей, запас 

которых накоплен в той или иной стране. По мере пробуксовки 

нетерпеливые новички прибавляют обороты и увязают все глубже, в то 

время как опытные водители убавляют газ и постепенно «на раскачку» 

выводят застрявший автомобиль на твердую дорогу. Продолжая эту 

аналогия, можно напомнить высказывание М. Тэтчер, что общество без 

консервативной идеологии, это как машина без тормозов. 

Молодые обычно относятся к старым с неким чувством 

превосходства, ну а те, в свою очередь, завидуют возможностям 

молодежи. Если этого нет, можно говорить о застое. Но идею прогресса 

нужно понимать осмотрительно. Если все изменяется, то опыт и традиция 

– это лишний балласт. На самом деле, завороженные новыми 

возможностями жизни, молодые часто не понимают, что им предстоит 

исполнить то, что делали их предки. Есть множество поговорок, кратко 

отражающих судьбу человека: родить и вырастить ребенка, построить 

дом, посадить дерево и т.п. Конечно, жизнь становится богаче, а судьба 

мягче, но все-таки остаются такие константы, от которых нельзя 

отказаться, не перестав быть человеком. 

Сравнивая прошлое и настоящее, можно попытаться 

«инвентаризировать» как приобретения, так и утраты прогресса. Культура 

наших предков, основанная на интенсификации внутреннего чувства 

стыда, обходилась без дорогостоящего аппарата внешнего насилия и была 

при этом более эффективной в деле воспитания социальной и морально 

93

ответственной личности. Думается, что современность должна найти 

способ сохранения и воспроизводства традиционных культурных 

механизмов в сложившихся условиях и на основе новых технологий. 

Исследование этого культурного капитала окажется полезным политикам, 

экономистам, а также тем, кто отвечает за создание окружающей среды, в 

которой живет современный человек. 

Цивилизационная теория прогресса требует осторожного 

применения. Во-первых, она создает впечатление, что в процессе развития 

общество очищается от старого, в то время, как прошлое существует в 

настоящем подобно фундаменту, на котором стоит здание. Во-вторых, она 

навязывает понимание прошлого как устаревшего, отсталого, 

нецивилизованного и т.д. На самом деле прошлое – это другое, которое 

живет внутри нас и требует уважительного отношения. Поэтому суть 

консерватизма можно выразить так: Капиталистическая или иная 

модернизация удачно прививалась там, где учитывались и использовались 

местные экономические и технологические возможности, а также 

социально-культурные традиции. 

Задача традиционализма и состоит в том, чтобы в современном 

обществе восстановить арсенал прототехнологий формирования и 

воспитания людей. Не додав ребенку любви и тепла в семье и дома, 

нельзя наверстать упущенное путем образования. Как бы потом их не 

приучали на уроках этики к толерантности, отсутствие сострадания и 

сопереживания приводит к ужасным эксцессам, которые имеют место как 

в школе, так и в казарме. Существует набор антропологических практик, 

которые должны воспроизводиться на любом уровне развития 

цивилизации. Иначе за комфорт мы заплатим душевной пустотой, а за 

благоденствие – падением рождаемости, т.е. детско-материнской 

нищетой. 


1. Гадамер. Х.Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. 

М., 1988. 

2. Дюмон Л. Homo Hierarchicus. СПб, 2001 

3. Зомбарт В. Буржуа. Собрание соч в 3-х т. Т 1. СПб. 2005. 

4. Зомбарт В. Торгаши и герои. Сочинения. Т. 2, СПб., 2006. 

5. Эвола Ю. Оседлать тигра. СПб. 2007. 

6. Хайдеггер М. Исследовательская работа В. Дильтея и борьба за 

историческое мировоззрение в наши дни. // 2 текста о Вильгельме 

Дильтее. М.,1995. 

94

Коммуникация 

Чирва Д.В. 

Коммуникация является одним из наиболее широко 

используемых понятий в науке ХХ-ХХI вв. К рассмотрению 

коммуникационной проблематики обращаются многие науки: 

математика, кибернетика, информатика, лингвистика, семиотика, 

биология, психология, социология, философия. Спектр вопросов, 

рассматриваемых в теоретическом поле, в котором фигурирует данное 

понятие, чрезвычайно разнообразен: от формальных вопросов 

трансляции информации до практических задач обмена сообщениями с 

космическими станциями, от частных аспектов семейной 

коммуникации до глобальных вопросов диалога различных 

культурных и этнических общностей. Первые специальные 

исследования по коммуникации появляются только на рубеже XIX-XX 

веков, и уже в середине XX века, начинает складываться 

самостоятельная дисциплина «Теория коммуникации». 

Создание мгновенной сигнальной системы для передачи 

срочных сообщений было давней мечтой человечества, однако 

реализовываться эта идея начинает лишь в XIX веке – именно тогда 

П.Л.Шиллинг создаёт электромагнитный телеграф (1832г.), изобретает 

свой аппарат для передачи электрических сигналов на расстояние 

С.Морзе (1837), А.С.Попов открывает способ беспроволочной 

передачи сигналов (1895), А.Белл получает патент на изобретение 

телефона (1876). В первой половине ХХ века начинается развитие 

телевидения 

. Навстречу стремительному развитию технических средств 

коммуникации представители экзистенциальной философии шлют 

свое сообщение об одиночестве человека, о его оторванности от Земли 

Обетованной, от подобных ему. В ответ на этот крик совокупность 

математико-технических дисциплин продолжает развивать средства 

коммуникации, совершенствуя уже имеющиеся и создавая новые, 

обеспечивающие еще более быструю связь физически разделенных 

единиц. Так складываются два различных по своей направленности 

подхода к коммуникации: первый - позитивно научный - изучающий и 

моделирующий, конструирующий коммуникацию как один из 

объектов, и другой - гуманитарно-ориентированный - для которого 

речь о коммуникации есть, прежде всего, речь о субъекте 

коммуникации, вовлеченном в нее. 

Два указанных подхода не исчерпывают всей палитры 

возможных направлений в исследовании коммуникации, но задают 

95

самую общую рамку. О реальном многообразии исследовательских 

программ можно судить, например, по классификации, предложенной 

Р.Т. Крейгом [24] и учитывающей семь традиций: риторическую, 

семиотическую, феноменологическую, кибернетическую, социопсихологическую, 

социо-культурную и критическую. Этот список 

подходов не является полным, однако он позволяет обратить внимание 

на основные аспекты коммуникации, которые главным образом 

интересуют теоретиков. 

Первая значимая веха в истории разработки понятия 

коммуникации – модель коммуникации, разработанная в 1949 г. 

инженерами крупнейшей телефонной компании США «Белл телефон» 

К. Шенноном и У. Уивером [29], которая, по мнению некоторых 

теоретиков коммуникации, не утратила актуальности до сих пор. Она 

включает в себя в линейной последовательности: источник 

информации, передатчик, осуществляющий кодирование информации, 

канал передачи, приемник, декодирующий полученный сигнал, и 

конечную цель. Впоследствии в данной модели был также учтен 

фактор шума, являющийся одной из причин, по которым отправляемое 

сообщение может отличаться от получаемого, и заимствованная из 

теории естественного языка избыточность кода сообщения, 

снижающая риск коммуникативной неудачи. Одним из достижений 

данной модели является попытка учета сбоев при передаче 

информации. Н. Винер, основатель кибернетики, сотрудничавший с 

К. Шенноном, дополнил базовую математическую модель 

динамичным элементом обратной связи, приблизив ее тем самым к 

реальности естественного общения [3]. В дальнейшем математическая 

модель развивает инструментально-формальный подход к 

коммуникации как к средству передачи данных из одной точки 

пространства в другую с помощью естественного или созданного по 

аналогии с ним иного кода. 

Вторым этапом в развитии интереса к коммуникации в науке 

является появление в 1954 г. работы В. Шремма «Процесс и 

результаты массовой коммуникации» [28]. Если математическая 

модель разрабатывалась в контексте общего прикладного 

исследования способов передачи информации, то Шремм приступает к 

изучению коммуникации per se. Циклическая модель коммуникации 

Шремма подчеркивает значимость наличия обратной связи между 

получателем и отправителем сообщения для обеспечения 

непрерывности интеракции и касается содержательной стороны этого 

процесса. Шремм впервые указывает на необходимость наличия 

96

общности опыта («common background») отправителя и получателя 

сообщения в качестве условия возможности коммуникации. 

Специфику речевой коммуникации как фундаментальной 

основы понимания и изучения всех других видов коммуникации 

открывает лингвистика, понимаемая нами, вслед за Р. Якобсоном, как 

один из разделов семиотики. Якобсон следующим образом 

представляет классификацию наук о коммуникации: «Семиотика как 

исследование коммуникации посредством всех типов сообщений 

составляет концентрический круг, ближайший к лингвистике как 

исследованию коммуникации с помощью речевых сообщений; 

следующий, более широкий концентрический круг образует общая 

наука о коммуникации, которая включает социальную антропологию, 

социологию и экономику» [21, 319]. Генетически данные отрасли 

знания связаны с развитием логики в работах Ч.С. Пирса [13], Г. Фреге 

[17] и с идеей науки семиологии, развитой в лекциях швейцарского 

лингвиста Ф. де Соссюра [16]. В отличие от теоретикоинформационной 

и кибернетической модели семиотический подход к 

коммуникации сочетается с глубоким интересом к феномену значения, 

спонтанно порождаемому в процессе коммуникации и 

непосредственно связанному с ситуацией, в которой она протекает. 

Лингвистическое исследование коммуникации возвращает нас от 

трансформов естественного языка, по преимуществу используемых 

при техническом подходе к коммуникации (см. математическую 

модель Шеннона-Уивера), к человеческой речи. В связи с этим 

важным тезисом, который разделяют Э. Сепир [14], Э. Бенвенист [1] и 

Р. Якобсон подчеркивается филогенетическое, онтогенетическое и 

смысловое первенство языка и производность от него всех остальных 

коммуникативных систем. 

Значение осуществляет связь языковых знаков с внеязыковой 

действительностью. В основе языкового знака лежит соединение 

означающего и означаемого, использование которого в производстве 

речи позволяет говорящему быть услышанным и понятым благодаря 

работе сетки различительных признаков, создающих условия для 

считывания значений в языковом общении. 

Опираясь на двусторонность знака, открытую еще стоиками, 

структурная лингвистика кладет в основание общественных наук 

понятие коммуникации, которое отсылает к универсальному свойству 

любой человеческой деятельности: человеческая деятельность 

предполагает присутствие другого, как наличное, так и воображаемое. 

Данная позиция отстаивается Якобсоном в ряде работ 1970 годов 

(«Речевая коммуникация», «Язык в отношении к другим системам 

97

коммуникации», «Лингвистика в ее отношении к другим наукам») и К. 

Леви-Строссом [7], для которого коммуникация – это способ связи 

путем обмена. 

Понятие коммуникации развивается от обозначения процесса 

передачи данных, характеризуемого с точки зрения его техникоинструментальных 

характеристик до обретения им статуса ключевого 

понятия для изучения всех социально значимых областей 

человеческой жизни, так или иначе связанных с решением проблемы 

установления взаимоотношения. 

Уже в первой указанной выше математической модели 

коммуникации был выделен получатель сообщения («конечная цель» в 

модели Шеннона-Уивера), однако равное теоретическое значение 

участники коммуникационного акта получают только в 

интеракционизме – теории коммуникации, складывающейся под 

влиянием работ Т. Ньюкомба в 1950 годах и являющейся синтезом 

социологических, психологических воззрений. [5; 10] Внимание к 

влиянию социальных институтов, социальных и культурных 

стереотипов на степень понимания и вовлеченности участников в 

коммуникационный процесс позволяет описывать условия успешного 

взаимодействия в различных культурах с учетом как вербальных, так и 

невербальных аспектов коммуникации. 

В культурологических исследованиях ХХ века коммуникация 

главным образом изучается с точки зрения тех воздействий, которые 

оказывают различные средства коммуникации на строение социальной 

системы, определение культурных предпочтений, стереотипов, 

специфику развития познавательных способностей, полей 

теоретического интереса и способность осознания участником 

коммуникации своей принадлежности к той или иной социальной и 

культурной категории. Среди авторов, анализирующих культурные 

воздействия средств коммуникации на содержание транслируемых 

сообщений и их отправителей можно выделить представителей 

Франкфуртской школы [20], С. Жижека и М. Маклюэна [26], резюме 

теоретической позиции которых стало слоганом теоретиков медиа: The 

medium is the message. 

Как уже было сказано, появление коммуникации в 

философском дискурсе ХХ века было вызвано осознанием 

проблематичности положения человека в мире других людей, в 

социуме, понимаемом с позиций механицизма. Первенство 

теоретических разработок в области коммуникации, вопрос о ее 

необходимости для человека и сложностях, связанных с ее 

осуществлением, принадлежит не позитивной науке, но философии. 

98

Так, в 1919 г. выходит в свет «Психология мировоззрений» К. Ясперса, 

в 1923 г. – «Я и Ты» М. Бубера [2], в 1927 – «Бытие и время» М. 

Хайдеггера [19]. 

В «Бытии и времени» М. Хайдеггера человек понимается 

потерянным, способным придти к пониманию себя только через 

отталкивание от мира других: «Как человеко-самость присутсвие 

всегда рассеяно в людях и должно себя сперва найти »[19, 154]. 

Проблема, скрывающаяся за со-бытием с другими связана с тем, что в 

повседневности общения, выхода в публичное пространство Dasein 

теряет себя: «Das Мan существует способом несамостояния и 

несобственности» [19,152]. Именно в осознании и преодолении формы 

безликости и усредненности заключается основная задача самости. С 

феноменологической четкостью схватывая ситуацию отстраненности 

Dasein от самого себя и сопутствующего этому безразличия по 

отношению к окружающим людям, Хайдеггер не прибегает к 

использованию термина «коммуникация» для описания 

повседневности. Так как при буквальном прочтении в отношении 

человеческой реальности это понятие отсылает к утопической картине 

отсутствия непонимания, не согласующейся с проблемным полем 

описываемого Хайдеггером бытия-в-мире: у Хайдеггера 

коммуникация невозможна как смерть у Эпикура: когда она есть - нет 

подлинного человека, когда есть человек - нет коммуникации. 

Ясперс, напротив, обозначает именно коммуникацию как 

единственный подлинный путь познания, цель которого состоит в 

преодолении замкнутости субъекта в самом себе, в своей вере в Бога 

или же в незыблемость и объективность научного факта. 

Противопоставляя замкнутости на себя, на науку, на религию 

«философскую веру», которую он также называет верой в 

коммуникацию [22], Ясперс указывает путь к преодолению 

одиночества, к соединению с другим человеком, единственно с 

которым и возможно настоящее понимание и единение, - истина. 

Таким образом, в экзистенциальной философии Ясперса исходная 

точка движения человеческой самости и ее цель совпадают – это и есть 

бытие-с-другими, которое с необходимостью должно быть осознано 

как таковое. 

Подобное кругообразное движение субъект совершает в 

процессе коммуникации, как она раскрывается в структурном 

психоанализе Ж. Лакана. Однако ключевым для понимания 

коммуникации здесь оказывается не контакт, не связь и даже не само 

значение сообщения (общепризнанной единицы коммуникации), 

сколько организующая субъекта сила, принадлежащая означающему. 

99

Субъект в психоанализе Лакана, всегда уже расщеплен, не 

обладает статусом автономности, радикально отличаясь от 

декартовского cogito, не являясь ни в малейшей степени фундаментом 

самого себя: «… говорящий конституируется тем самым как 

интерсубъективность». [6, 28] Этим подчеркивается тот факт, что у 

всякого говорящего есть свой слушатель, свой толкователь, который и 

является носителем кода, необходимого для понимания высказывания 

субъекта, не обладающего знанием этого кода. Изначально 

расщепленный субъект, в основе которого лежит нехватка себя, 

находит единство внеположенным себе, свойственным другим 

воображаемым объектам, от которых он ждет признания, 

конституирования себя через наделение смыслом производимой им 

речи. 

Таким образом, коммуникация кладется как в основу генезиса 

субъективности, так и в основу доступа к ней. Понятие языка 

оказывается центральным для понимания всей концепции Лакана. 

Язык для него - не средство информирования, не средство именования 

вещей и событий. Язык и есть само событие - непрестанное выявление 

желания субъекта под взглядом Другого. 

Коммуникация в науке в течение долгого времени изучалась с 

точки зрения математических моделей, в которых адресат и адресант 

не имеют самостоятельного значения, и отсутствует внимание к 

особенностям структуры сообщения и возможности его влияния на 

адресанта и даже адресата. Понадобились дополнительные 

теоретические усилия для избавления от воззрения на коммуникацию 

как на процесс, протекающий в вакууме. Именно они представляют 

собой возможное пространство дополнительности, сущностного 

взаимодействия философского и позитивно научного исследования 

коммуникации. В данном случае речь об обретении коммуникацией 

своей «атмосферы» связана с появлением концепции «языковых игр» 

Л. Витгенштейна [4] и теории речевых актов Дж. Остина. [10; 11] 

Коммуникация начинает рассматриваться не просто как процесс 

передачи заранее известной информации, но как действие, имеющее 

своим основанием конвенции, легитимирующие его, предполагающее 

некое сообщество, которое вовлечено в данное действие, и способно 

порождать новые контексты, новые конвенции. Итог данного 

рассмотрения: коммуникация невозможна в одиночку. Язык 

невозможно выучить, запоминая отдельно слова, затем синтаксические 

конструкции, составляемые из слов, и потом заговорить на нем, точно 

также как невозможно сначала мыслить, а потом находить нужные для 

100

мысли выражения – мысль рождается одновременно со словами ее 

выражающими. 

В данном направлении лигвистической философии речь идет о 

пересмотре самой теории значения, которая еще сильнее, чем у 

Маклюэна подчиняется практике осуществления речевого акта как 

разновидности практического действия. Это позволяет не только 

моделировать общество и коммуникацию по образцу языка 

(структуралистский лингвоцентризм), но и рассматривать ее как 

функцию более широких и открытых (этических, идеологических, 

культурных и пр.) целостностей. 

Речь оказывается той основой, на которой держится всякая 

деятельность в обществе: от политики до чистой теоретической 

математики. Более того, при таком подходе оказываются 

воссоединенными два аспекта коммуникации, обычно 

рассматриваемые порознь: вербальный и невербальный. Ведь 

конвенции языкового использования оказываются вписанными в 

коммуникационную ситуацию, которая предполагает определенный 

тип не только речевого, но мимического, жестикуляционного, 

интонационного поведения, принятого в данное время и в данном 

месте. В теории речевых актов [10;11;15] речевое общение 

рассматривается как один из видов поведения, совершающегося по 

определенным правилам. В каждом высказывании при этом 

выделяется три отдельных акта: локутивный (произнесение 

высказывания), пропозициональный (акт референции и предикации), 

иллокутивный (реализация коммуникативного намерения говорящего, 

например, выражение просьбы). Также высказывание может включать 

в себя и перлокутивный акт, не являющийся собственно речевым и 

заключающийся в воздействии на слушателя (например, вызвать 

сочувствие). 

Высказывание, таким образом, приравнивается к совершению 

действия: информирования, предупреждения, обвинения и т.д. При 

этом оно не являются ни истинным, ни ложным. Равно как и при 

совершении действия единственной его характеристикой может быть 

успешность или неуспешность, что называется «прагматической 

самоверифицируемостью» [25]. 

Однако всякое действие имеет не только прагматическое 

значение, но и подлежит этической оценке. С этой точки зрения любая 

деятельность любого сообщества (политиков, любовников, 

художников, представителей культуры) не может происходить 

изолированно, но она касается членов сообщества человечества [18]. 

Выделение Б.К. Малиновским двух перспектив при изучении 

101

коммуникации – фатической и идеаторной (phatic and ideational) – до 

сих пор остается актуальным [8]. Так философско-этический интерес к 

коммуникации связан по преимуществу с первым направлением, 

видящим в качестве основного результата коммуникации основание и 

поддержание сообщества, тогда как интерес позитивных наук связан 

по преимуществу с идеаторным аспектом коммуникации, связанным с 

передачей идей и реализованным впервые в математической модели 

Шеннона-Уивера. 

К.-О. Апель видит в качестве трансцендентального основания 

науки как дисциплины, обладающей априорной интерсубъективной 

значимостью, языковое сообщество или «неограниченное языковое 

сообщество». [23] Так в статье «A priori of communication and the 

foundation of the humanities» подчеркивается, что в гуманитарных 

науках объект изучения совпадает с его субъектом и является не чем 

иным, как человеческим обществом, или, в терминологии Апеля, 

коммуникативным сообществом. 

Неопозитивистский идеал «единой науки» («unified science»), 

в котором до сих пор пребывает отечественное естественно-научное 

знание, разбивается Апелем апелляцией к языковым основаниям 

любой науки. Пользование языком так или иначе опирается на 

конвенции, прибегать к которым приходится даже при 

формулировании предложений наблюдения. Однако следование 

любому правилу, включая языковые конвенции, невозможно в 

одиночестве (позитивная наука с ее идеалом универсальности как раз 

предполагает возможность исследования в одиночестве душевной 

жизни). Практика пользования языком порождает коммуникативное 

сообщество. Коммуникация благодаря исследованиям Апеля кладется 

в основу не только гуманитарного знания, но и естественнонаучного, 

закладывая основы преодоления субъект-объектной парадигмы в 

научном исследовании. 

102


1. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974 

2. Бубер М. Я и Ты //Два образа веры. М.: Республика, 1995 

3. Винер Н. Кибернетика. М.: Наука, 1983. 

4. Витгенштейн Л. Философские исследования // Философские 

работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994 

5. Гофман И. Анализ фреймов: Эссе об организации повседневного 

опыта. М.: Ин-т социологии РАН, 2004. 

6. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: 

Гнозис, 1995 

7. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985 

8. Малиновский Б. Избранное: Динамика культуры. — М.: 

РОССПЭН, 2004 

9. Мид Д.Г. Избранное: Сб. переводов. М., 2009. 

10. Остин Д. Избранное. Как производить действия при помощи слов. 

Смысл и сенсибилии. М.: дом интеллектуальной книги, 1999. 

11. Остин Д. Три способа пролить чернила. СПб.: Алетейя: Изд-во С.- 

Петерб. ун-та, 2006 

12. Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с 

действительностью: Референциальные аспекты семантики 

местоимений. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. 

13. Пирс, Ч. С. Логические основания теории знаков / Пер. с англ. 

СПб.: Лаборатория Метафизических исследований философского 

факультета СПбГУ; Алетейя, 2000 

14. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: 

Прогресс, 2002. 

15. Серль Дж. Р. Что такое речевой акт// Новое в зарубежной 

лингвистике. Вып. XVII, М., 1986 

16. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Пер. с фр. – М.: 

Книжный дом «Либроком», 2009 

17. Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. Вып. 8. 

М., 1977 

18. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. 

СПб: Наука, 2006 

19. Хайдеггер М. Бытие и время. Харьков: Фолио, 2003 

20. Хоркхаймер М. , Адорно Т. Диалектика Просвещения. 

Философские фрагменты /Пер.с нем. М., СПб, Медиум. Ювента, 

1997. 

21. Якобсон Р.О. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985 

22. Ясперс К. Философская вера. М.: ИНИОН РАН, 1992. 

103

23. Apel K.-O.The a priori of communication and the foundation of the 

humanities // Man and World, Vol. 5, N. 1, 1972, pp. 3-37 

24. Craig, R.T. Communication theory as a field // Communication theory, 

9 (2), 1999 

25. Karttunen L. Syntax and semantics of questions – In: Questions. 

Dordrecht: Reidel, 1978. pp. 165-210 

26. McLuhan M., Fiore Q. The Medium is the Massage: An Inventory of 

Effects. — N.Y.: Random House, 1967. 

27. Peters, J.D. Speaking into the air: a history of the idea of 

communication. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1999 

28. Schramm ,W The process and effects of mass communication. Urbana, 

IL: University of Illinois Press, 1954 

29. Shannon, C. Weaver,W. The mathematical theory of communication. 

Urbana, IL: University of Illinois Press, 1949 

104

Язык 


Язык - сложная развивающаяся система знаков, наделенных 

значениями, являющаяся средством объективации содержания 

сознания, выражающая совокупность знаний и верований, чувств и 

переживаний человека, система знаков и правил их взаимосвязи; 

система понятий, значений, смыслов, обозначающих 

действительность, выражающих переживания, фиксирующих мысли; 

искусство применения знаковой системы в речи и письме; медиум 

человеческого общения, культуры; форма социальной памяти - 

хранения и передачи информации; средство управления человеческим 

поведением; иммунная система культуры, обеспечивающая ее 

самосохранения. Главные функции языка: экспрессивная, 

сигнификативная, когнитивная, информационная, коммуникативная. 

Проблема языка в ХХ в. приобрела универсальный характер (в 

этой связи говорят о «лингвистическом повороте» в философии 

науки). Первоначально это было вызвано актуализацией проблемы 

значения. В качестве критерия научных высказываний использовалось 

познавательное значение, которое должно быть установлено на основе 

верификации. Возникла идея построения на этой основе «единого 

языка науки», в котором все высказывания имеют четкое значение и не 

содержат бессмысленных, т.е. непроверяемых утверждений. Наиболее 

радикальной была программа «логического эмпиризма», в рамках 

которой разрабатывались методы и процедуры элиминации 

теоретических терминов. Раньше других бесперспективность этого 

направления осознал Л. Витгенштейн, «Логико-философский трактат» 

которого стал «библией» логического эмпиризма. Взамен 

эмпиристской теории он предложил новое определение значения, как 

способа употребления высказывания, и тем самым положил начало 

аналитической философии, представители которой немало сделали для 

прояснения природы таких философских понятий как «сущность», 

«сознание», «дух» и т.п. Теоретическим ядром этой программы 

является семиотика как общая наука о знаках, в которой выделяют 

семантику, синтактику и прагматику. 

Сегодня язык выступает предметом изучения различных 

теоретических дисциплин: лингвистики, логики, семиотики, 

психологии (психолингвистики), социологии (социолингвистики), 

культурологии и др. Это привело к «лингвистическому повороту» в 

гуманитарных, социальных, политических, экономических науках. 

Практически любое исследование начинается с критического анализа 

105

понятийного инструментария науки. 

Важное значение критико-аналитическое исследование языка 

имеет в философии. Ее концептуальный аппарат имеет длительную 

историю. В этой связи одни считают необходимым «преодоление 

метафизики», которая расценивается как набор предрассудков, а 

другие, наоборот, считают, что философия хранит духовное наследие, 

способствующее самосохранению человечества. 

Сегодня ядром философской проблематики выступают: 1) 

проблема онтологического статуса языковых значений («слова» и 

«вещи»), проблема соотношения языка и мышления; 2) проблема 

структуры и функционирования языка семиотической системы 

грамматического, логического языкового формализма и его 

интерпретации, 3) проблема соотношения естественных и 

искусственных языков, его статус в онтологии человеческого 

существования и др.; 4) язык и психология; 5) в рамках современной 

(постмодернистской) философии языка: проблемы текста и 

интертекстуальности, нарратива и письма, дискурса и власти. 

Как связаны слова и вещи, высказывания и мысли, тексты и 

переживания, остается главным спорным вопросом философии языка. 

Некоторые придерживаются теории соответствия, согласно которой 

высказывания являются истинными или ложными в зависимости от 

соответствия или несоответствия объективным положениям дел. 

Другие настаивают на непосредственной связи имен и вещей 

(звукоподражательная гипотеза, или более изощренная теория 

внутренней формы слова) Третьи полагают, что слова являются 

условными знаками, смысл и значение которых определяется 

соглашением языкового сообщества. Согласно Бюлеру, язык - 

инструмент, посредством которого один сообщает другому нечто о 

вещи. Им же выдвинута идея принципиально единой структуры всех 

языков, на основе которой можно сравнивать различные конкретные 

языки. Соссюр определял язык как общественный продукт языковой 

способности и совокупность соглашений, принятых социальным 

организмом, чтобы эта способность могла осуществиться у индивидов. 

Знаки, функционально предназначенные для "выражения идей", 

абсолютно безразличны по отношению к содержанию последних и 

являются результатом закрепленной в традиции конвенции. Языковой 

знак, по Соссюру, есть единство означающего (план выражения) и 

означаемого (план содержания). 

Язык возник одновременно с возникновением общества в 

процессе совместной деятельности первобытных людей. Животные 

подают сигналы. Человеческая речь – интенциональна, наделена 

106

смыслом. В языке выделяют семантику, синтактику и прагматику. В 

качестве многоаспектного феномена он выступает предметом 

изучения различных теоретических дисциплин: лингвистики, логики, 

семиотики, психологии (психолингвистики), социологии 

(социолингвистики), культурологии и др. Ядром философской 

проблематики выступают: 1) проблема онтологического статуса 

языковых значений («слова» и «вещи»), проблема соотношения языка 

и мышления; 2) проблема структуры и функционирования языка 

семиотической системы грамматического, логического языкового 

формализма и его интерпретации, 3) проблема соотношения 

естественных и искусственных языков, его статус в онтологии 

человеческого существования и др.; 4) проблемы текста и 

интертекстуальности, нарратива и письма, дискурса и власти (в рамках 

современной (постмодернистской) философии языка). 

Как связаны слова и вещи, высказывания и мысли, тексты и 

переживания, остается главным спорным вопросом философии языка. 

Некоторые придерживаются теории соответствия, согласно которой 

высказывания являются истинными или ложными в зависимости от 

соответствия или несоответствия объективным положениям дел. 

Другие настаивают на непосредственной связи имен и вещей 

(звукоподражательная гипотеза, или более изощренная теория 

внутренней формы слова). Третьи полагают, что слова являются 

условными знаками, смысл и значение которых определяется 

соглашением языкового сообщества. Согласно К. Бюлеру, язык - 

инструмент, посредством которого один сообщает другому нечто о 

вещи. Им же выдвинута идея принципиально единой структуры всех 

языков, на основе которой можно сравнивать различные конкретные 

языки. Ф. де Соссюр определял язык как общественный продукт 

языковой способности и совокупность соглашений, принятых 

социальным организмом, чтобы эта способность могла осуществиться 

у индивидов. Знаки, функционально предназначенные для "выражения 

идей", абсолютно безразличны по отношению к содержанию 

последних и являются результатом закрепленной в традиции 

конвенции. Языковой знак, по Соссюру, есть единство означающего 

(план выражения) и означаемого (план содержания). 

В рамках современного языкознания сложились следующие 

парадигмы: 1) копенгагенская школа с ее программой создания 

глоссемантики (Л. Ельмслев); 2) пражский лингвистический кружок, 

(В. Матезиус, С.Н. Трубецкой, Р. Якобсон); 3) американская школа 

дескриптивной лингвистики (Л. Блумфилд, В. Блок, У. Хоккет), 

исследовавшей речевое поведение с позиций бихевиоризма; 4) школа 

107

этнолингвистики (Э. Сепир, Г. Пайк, Б. Уорф); 5) французская 

структурно-формальная школа,; 6) школа социолингвистики (У. 

Уитни, Дж. Фишман, У. Мейбов; 7) школа системно-теоретической 

лингвистики (Г. Гийом); 8) когнитивная лингвистика. 

В философии также существует множество подходов к языку: 

1) теория типов Б. Рассела и семантика Г. Фреге; 2) программа 

логического позитивизма Венского кружка (М. Шлик, Р. Карнап) на 

передний план выдвинула проблему значения, в качестве критерия 

которого была предложена верификация; 3) феноменология Э. 

Гуссерля, в основе которой лежит понятие интенциональности; 4) 

фундаментальная онтология М. Хайдеггера, в которой язык 

понимается как «дом бытия»; 5) теория символических форм Э. 

Кассирера; 6) аналитическая философия языка (Л. Витгенштейн и его 

последователи); 7) герменевтика, разрабатывающая проблему 

понимания (Г.Г. Гадамер, П. Рикер); 8) теория речевого действия (Дж. 

Остин, Дж. Р. Серль); 8) концепция несозмеримости языков и 

невозможности радикального перевода (У. Куайн, Д. Девидсон, Р. 

Рорти); 9) концепция Хомского, создавшего трансформационную 

(генеративную) модель языка; 10) психоаналитическая трактовка 

языка как выражения желания (Ж. Лакан, С. Жижек); 11) 

Структурализм (Леви Стросс) и постструктурализм (Р. Барт); 12) 

Теория коммуникативного действия (Ю. Хабермас) и 

трансцендентальная прагматика (К.О. Апель); 13) постмодернисткая 

философия языка (теория дискурса как диспозитива власти М. Фуко, 

деконструкция Ж. Деррида, шизоанализ Ж. Делеза; 14) в 

отечественной традиции кроме перечисленных направлений (особенно 

логическая семантика и структурализм) разрабатывались собственные 

оригинальные программы (коммуникативная герменевтика Бахтина, 

«философия имени» А.Ф. Лосева, о. П. Флоренского) 

Становление философии языка оказывает существенное 

воздействие не только на структурную организацию, но и на 

содержание проблемных полей философского знания, охватывая 

своим влиянием не только гносеологию и методологию, но также и 

онтологию, антропологию, и другие научные дисциплины. В этой 

связи говорят о лингвистическом повороте в современной философии, 

задающем перевод содержательных проблем в плоскость языка. и 

поиск их решения посредством языковой аналитики. Примером тому 

является так называемая онтологическая проблема, решение которой 

найдено в сопоставлении различных описаний мира и выборе среди 

них наиболее эффективного. Точно также обсуждаются социальные 

(логика социальных наук, аналитическая философия истории, 

108

нарратология)), моральные (этика дискурса), экзистенциальные 

(герменевтика) и даже религиозные проблемы (эпистемология 

религиозных верований). 

Сегодня язык понимается как дискурс. Это речь, погруженная 

в социальный контекст. Происхождение дискурса об истине М. Фуко 

связывал с ритуалами клятвы, прорицания, суда, т.е. с 

перформативными речевыми актами, которые увлекают и заставляют 

действовать в соответствии с ним. Позже истина переместилась из акта 

высказывания в его смысл. Теперь интересуются не тем, что говорит 

дискурс, что он заставляет делать, а тем, что он означает, его 

отношением к референту, короче, не тем, кто говорит, а тем, о чем 

говорится. Произошла существенная деформация дискурса, все его 

формы тяготеют к обоснованию в форме знания и сегодня приходится 

проводить тщательное критическое исследование на предмет 

выяснения того, насколько то или иное речевое действие оказывается 

близким познавательному действию. Важную роль для развития 

философии языка сыграла коммуникативная установка, которая 

зародилась как альтернатива универсализму. Лёвит и Бубер 

разработали коммуникативную парадигму. Тема диалогизма была 

всесторонне разработана в рамках философской герменевтики (Бахтин, 

Гадамер, Рикер) и теории коммуникативного действия, где другой 

понимался как партнер по переговорам (Хабермас). 

Еще одна программа современной философии языка опирается на 

понятие нарратива (лат. Narrare - языковой акт, рассказ) понятие, 

фиксирующее способ бытия повествовательного текста, в котором сознание 

и язык, бытие и время, человек и мир оказываются тесно 

взаимосвязанными. Монологическая установка сменяется позицией 

«говорящего субъекта», который, выступая держателем нарративных кодов, 

тематизирует и упаковывает события, тем самым финализируя их. 

Нарративная форма первенствует в формировании 

традиционного знания. Народные истории рассказывают о том, 

что можно назвать успехами или неудачами, легитимируют 

общественные институты (функция мифов), предлагают 

различные модели интеграции в установленные институты 

(легенды, сказки). Таким образом, рассказы позволяют, с одной 

стороны, определить критерии компетентности, свойственные 

обществу, в котором они рассказываются, а с другой - оценить, 

благодаря этим критериям, результаты, которые в нем 

достигаются или могут быть достигнуты. Нарративная форма, в 

отличие от развитых форм знания, допускает внутри себя 

множественность языковых игр. Так, в рассказе можно найти 

109

денотативные высказывания, обращенные, к небу, к временам 

года, к флоре и фауне; деонтические высказывания, 

предписывающие, что нужно делать в отношении самих этих 

референтов или в отношении родства, различия полов, детей, 

соседей, чужеземцев и т. д.; вопросительные высказывания; 

оценочные высказывания и пр. Важным достоинством рассказа 

является его утвердительная тональность. Рассказчик славит 

героев, гордится своими предками и внушает уверенность 

слушателям. Утрата такого рода нарциссизма в науке привела к 

тому, что ее объяснения мира внушают неуверенность и страх 

(ужас Паскаля). 

Классической сферой возникновения и функционирования 

рассказа выступает нарративная история (А.Тойнби, П. Рикер, Дж.Каллер, 

А.Карр, Ф.Кермоуд и др.). Как теоретическая дисциплина история 

конституируется в качестве нарратологии – теории лингвистического 

производства (А.Данто, У.Гелли, М.Уайт, Т.М.Гуд и др.). В рамках 

нарративной истории смысл события трактуется не как фундированный 

«онтологией» исторического процесса, но как возникающий в контексте 

рассказа о событии и имманентно связанный с интерпретацией. Рефлексия 

над прошлым, по оценке Х.Райта, - это всегда рассказ, организованный 

извне, посредством внесенного рассказчиком сюжета, организующего 

повествование. Уайт выделяет следующие уровни концептуализации в 

исторических сочинениях: хроника; история; тип построения сюжета; тип 

доказательства; тип идеологического подтекста. Он использует 

коммуникативный подход и считает историка медиумом, который отбирает 

из исторического поля источников отдельные элементы, складывает их в 

определенную историческую картину и передает ее аудитории. 

В рамках коммуникативного подхода акцентирована роль 

чтения. Читатель - субъект чтения, представляющего собой 

совокупность практик, методик и процедур работы с текстом. 

Изначально чтение конституируется как перевод письма в устную 

речь, как его буквальное озвучивание, или истолкование 

закрепленного в нем инвариантного содержания. 

На первых этапах своего становления - это, как правило, 

эзотерические практики, особый тип ритуально-речевой деятельности. 

Фигура читателя становится центральной в протестантизме, 

устранившем посредников в общении человека и Бога. Функции 

священника берет на себя, по сути, сам читатель. Тенденция к 

обмирщению процедур чтения редуцировала его роль к 

профессиональным и иным прагматическим функциям (фиксация, 

селекция, хранение, передача знания). 

110

Философия и методология чтения были выявлены 

Шлейермахером. Искусство чтения также разрабатывалось Гадамером, 

определявшем читателя как партнера диалога с автором. Ряд близких 

идей был сформулирован М.М. Бахтиным. В литературоведении 

чтение трактуется как один из основных видов культурной активности, 

связанной с освоением произведений художественной литературы. 

Здесь была разработана модель традиционного понимания чтения как 

взаимодействия между целостно-замкнутым произведением, за 

которым проступает фигура автора, и читателя. «Смерть» автора в 

постмодернистской философии обернулась «рождением» читателя. 

Центральное место в языковых процессах стало занимать не письмо, а 

чтение, которое влечет за собой акт интерпретации: читатель налагает 

на текст определенную схему смысла. Понятие текста отличается от 

«произведения» тем, что он не продукт потребления, а результат 

активной деятельности читателя. Он мыслится как «открытая 

структура» (У. Эко), как «поле методологических операций» (Р. Барт), 

Отсюда различие двух типов читателя: один («наивный») 

потребительски ориентирован на наслаждение, другой 

конструирующий самостоятельные стратегии, ориентированные на 

«производство» читаемых текстов («сознательный» читатель). 

Другой базисной метафорой философии языка является 

письмо. Письмо – знаковая система фиксации речи, позволяющая с 

помощью начертательных (графических) элементов закреплять речь во 

времени и передавать ее на расстояние. «Логографическое письмо» - 

использование рисунков для представления объектов. Затем рисунки 

свелись к более формальным символам - иероглифам. «Фонетическое 

письмо» - изображение звуков символами. Основные буквеннозвуковые 

типы письма: идеографическое, словесно-слоговое, 

силлабическое (слоговое) и буквенно-звуковое (алфавитное), а также 

стенография. Техника письма выступала важным фактором 

формирования социального пространства, обусловливая 

доминирующие формы общественной коммуникации. Два типа письма 

– фонологическое и иероглифическое - способствовали формированию 

разного типа культур и различных форм этноцентризма. 

Письмо представляет собой визуальный код речи. Каждому звуку 

соответствует знак. Эволюция письма идет по линии абстрагирования как 

от звука, так и вида букв, они превращаются в «прозрачные» знаки, 

отсылающие к «значениям». На основе связи лишенного значения знака с 

лишенным значения звуком сформировался западный человек. 

Изобретение письма произошло на основе речи. Раньше чтение текста 

сопровождалось проговариванием. Печатный текст ускорил чтение, усилил 

111

роль глаза. Он стал своеобразным механизмом, подобным изобретению 

колеса, чтение превратилось в последовательное восприятие статичных 

изображений, которое при достижении определенной скорости создает 

иллюзию органической полноты. Фонетический алфавит редуцировал 

одновременное действие всех чувств, которое мы видим в устной речи, к 

визуальному коду. Однако полный отрыв визуального от других ощущений 

произошел в эпоху Возрождения с открытием книгопечатания. Происходит 

визуализация не только пространства, но и времени. Линейное 

повествование в литературе - аналогично перспективе в живописи. 

Платон и Аристотель считали письмо вспомогательной 

формой фиксации мысли. Герменевтика текста, разработанная 

Гадамером, продолжает эту традицию. В постструктуралистском 

литературоведении обращение к феномену письма было обусловлено 

отказом от эстетики гения. У Р. Барта, который ввел различие 

классической и неклассической литературы, фигура автора уступила 

место формальной реальности письма. Оно понимается как игра 

знаков, упорядоченная не столько своим означаемым содержанием, 

сколько самой природой означающего. Отсюда суть письма не в том, 

что оно следствие желания человека, а в том, что оно представляет 

собой специфическое культурное пространство, в котором и может 

жить пишущий субъект. Письмо - это автор, живущий и после смерти 

его как индивида, то есть трансцендентальный автор. 

Постмодернистская трактовка проблемы письма нацелена на 

опровержение логоцентризма как идеи тождества логоса и голоса в 

европейской культуре. По мысли Деррида, именно на основе 

фонетически-алфавитной письменности и была создана 

логоцентристская метафизика. 

На самом деле антифоническая полемика Деррида не 

соответствуют современной аудио-культуре, в которой голос и слух играют 

центральную роль, ибо обслуживают межчеловеческие взаимодействия. В 

европейской традиции ухо не исследуется как теоретический орган. Со 

времен греков теория - это видение, усмотрение сути дела. Можно сделать 

вывод, что ухо - это орган лингвистический или прагматический и 

коммуникативный, а глаз - семантический, или когнитивный Понятия слуха 

чаще используется в практической и политической философии. Только у 

Гердера ухо рассматривается в семантическом и когнитивном изменении. 

Язык понимается как игра звучащего мира и слушающего человека. При 

этом речь идет о способности слышать не только другого человека, но и 

мир, природу и самого себя. Отоцентрическая концепция стала популярной 

в наше время. Уже А. Гелен опирался в разработке своей антропологии на 

идеи Гердера. Точно также Хайдеггер считал слух важнейшим условием 

112

языка. Ощупывание и произнесение звуков имеют сходную структуру 

активного действия. Звук речи движется к уху слушателя, он 

трансформируется в ощущение и наоборот. Когда говорят «схватывает на 

лету», то имеют в виду способность воспринимать слова. Нельзя 

согласиться с тем, что ухо как пассивный орган, неприспособлено для 

активного освоения мира. Можно указать следующие характеристики 

слуха: 

- прежде всего, слух, хотя и рефлексивный орган, однако 

оказывающий определенное действие на уста, производящие звук, 

который должен быть слышим. 

- младенец, познающий свое тело путем прикосновения, 

первоначально воспринимает внешний мир благодаря слуху. Звуки 

становятся для него важнейшей частью мира. 

- Отсюда первоначальными средствами воздействия на мир 

оказываются звуки; человек обретает власть посредством голоса. 

- Поскольку внешний мир первоначально воспринимается не 

тактильно, а акустически, то голос другого столь же необходим, как и 

питание. 

- Важное значение собственного голоса состоит в том, что его 

тон, звучащий во вне, воспринимается как свой внутренний голос. Я 

звучу таким, какой я есть. 

Человек и язык. 

С антропологической точки зрения родной язык является 

иммунной системой, защищающей человека от поглощения чужой 

культурой. Язык - это не просто медиум, репрезентирующий 

успешные действия, он сам есть своего рода ценнейшее достижение. 

По мере того, как действия сопровождаются словами, происходит 

дальнейшее освобождение от давления окружающей среды, ширится 

знаковая сфера человеческого существования. Люди стремятся 

представить свои действия в воображении или в рассказе, и таким 

образом переходят к миру знания. "Человек как животное, создающее 

орудия труда, уже давно занят тем, что с помощью речи, письменности 

или радио развивает тот или иной орган чувств так, что оказывает 

воздействие на все остальные его чувства и способности."[15. c. 7] 

Специалисты по антропогенезу начинают поиски 

человеческого с первого осмысленного слова, а в магических обрядах 

видят зачатки познавательного отношения к миру. Между тем, ни в 

самом начале человеческой истории, ни теперь, когда заговорили о ее 

конце, оно не было определяющим. Специалисты по психоакустике 

установили, что еще не родившийся шестимесячный ребенок слышит 

голос матери. Разумеется, он не понимает смысла произносимых слов, 

113

да и не они, а высокие чистые звуки заставляют его радостно бить 

ножками. Тональность голоса матери определит и то, какие звуки он 

будет выбирать среди уличного шума, какие песни будут брать его за 

душу. 

В медицине слух дифференцируется по степени 

чувствительности, в музыкальном искусстве по восприимчивости к 

тонам и тактам. Однако, как наша способность к языку не 

исчерпывается соблюдением правил логики и грамматики, а 

предполагает чувствительность к тончайшим оттенкам смысла, так и 

ориентирование в звуках включает избирательность к песням и 

музыке. Ведь не всякая мелодия берет за живое; на одну мы реагируем 

грустью и даже слезами, на другую весельем. Одни песни уводят нас 

внутрь самих себя, а другие рвут душу наружу и зовут к героическому 

подвигу. 

Каждый из нас когда-либо был покорен голосом другого. К 

счастью, такие голоса встречаются редко. Еще Платон думал о том, 

как укротить рапсодов, которые своим пением сбивают с героического 

пути гражданина полиса. Если в концертных залах люди сидят 

неподвижно как прикованные к своим креслам, то слушатели рокконцертов 

непосредственно разряжают свои чувства в форме подчас 

вандалистических действий. Почему же музыка обладает столь 

сильной, возможно, самой сильной властью над человеком? Звучит в 

ней бытие, как полагал Ницше, или она резонирует с внутренними 

вибрациями и ритмами нашего тела, как считал Шопенгауэр? А может 

быть, она напоминает нам о голосе матери, который мы, подобно 

птенцам, различаем среди тысячи шумов, ибо от этого зависит наше 

выживание? Этот голос звал нас наружу, когда мы покоились в 

плаценте, он приглашал к трапезе, давал утешение и наставлял на 

героический путь словами колыбельной песни. Звуки родной речи 

исторгают из нас слезы или смех, потому, что мы, как члены одного 

рода обладаем некоторыми общими переживаниями. Материнский 

язык представляет собой прочную защитную систему. Благодаря ей, 

человек находит себя и свое место. Но если он забудет его, станет 

воспринимать голоса сирен, то окажется под угрозой. Как мужской 

продукт язык - это разновидность мифа, героической песни, которая 

выводит человека из лабиринтов самоощущений на широкий 

общественный простор, где всегда есть место подвигу. Сегодня 

мелодика нашего родного языка претерпевает радикальную 

трансформацию. Какая музыка звучит в наушниках аудиоплейеров 

нашей молодежи, к чему она зовет наших современников - вот 

важнейший антропологический вопрос. 

114


1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.,1979 

2. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.,1989 

3. Бюлер К. Теория языка. М., Прогресс. 1993. 

4. Витгенштейн Л. Философские работы. М.,1994 

5. Гадамер Х.Г. Истина и метод.М.,1988 

6. Гумбольт В. Избранные труды по языкознанию. М.,1984 

7. Девидсон Д. Истина и значение. Новое в зарубежной 

лингвистике. М.,1986 

8. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995 

9. Деррида Ж. О Грамматологии. М., 1999. 

10. Кассирер Э. Философия символических форм. М., 2002 

11. Козлова М.С. Философия и язык. М., 1972. 

12. Куайн У.В.О. Слово и объект. Новое в зарубежной 

лингвистике. М., 1986 

13. Лакан Ж. Функция и поле речи языка в психоанализе.М.,1995 

14. Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике. // Ю.М. 

Лотман и тартусско-московская школа семиотическая 

школа.М.,1994 

15. Мак-Люэн М. Галактика Гуттенберга. Киев, 2003. 

16. Марков Б.В. Знаки бытия. СПб,.2001 

17. Потебня А.А. Слово и миф. М.,1989 

18. Рикер П. Конфликт интерпретаций. М.,1995 

19. Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого. М. - СПб. 

2000. 

20. Ф. де Соссюр Курс общей лингвистики М., 1998. 

21. Семиотика. М., 1983 

22. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. 

М.,1993 

23. Структурализм: за и против. М.,1975 

24. Теория метафоры. М., 1987. 

25. Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М.: ИЛ, 1960. 

26. Хайдеггер М. Язык. СПб.,1991 

27. Топоров В.Н. Миф.Образ.Ритуал. Символ. М., 1995. 

28. Фреге Г. Мысль.// Логика. Философия. Язык.М.,1986 

29. Фуко М. Что такое автор? Порядок дискурса.// Воля к знанию. 

М.,1997 

30. Фуко М. Слова и вещи. М., 1979 

31. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. В кн. Структурализм: "за" 

и "против". М.: Прогресс. 1975. 

115

Знак 

Алексеев Б.Т. 

Знаки, поскольку они создаются людьми, не являются 

универсалиями в смысле средневекового «реализма», т.е. понятиями о 

вечных сущностях или самими такими сущностями. [12]. 4 Знак является 

«научной универсалией», в том смысле, что все науки используют те или 

иные виды знаков. Ч.С. Пирс, который занимался исследованиями во 

многих областях знания, говорил, что никогда он не мог познать чеголибо, 

иначе как при помощи знаков. 

Науки отличаются одна от другой только по типам 

используемых знаков, но не тем, что одни науки используют знаки, а 

другие – нет. Например, при описании коммуникации у животных или 

функционирования биологических или технических систем уместно 

говорить о сигналах, а не о знаках, и о кодах, а не языках, поэтому, 

например, распространенное выражение «языки мозга» не более чем 

метафора. 

В культурологии и теории искусства чаще используют такую 

разновидность знака как символ, (причем не в смысле 

«немотивированного знака» по Ч.С. Пирсу). Символ - знак, наполненный 

духовным и часто мистическим содержанием, внешняя форма которого 

намекает на такое содержание. 

Если знаки используют все науки, то лишь некоторые из них 

специально исследуют ту или иную категорию знаков (например, 

языковой знак, художественный знак и т.п.). Наиболее общей наукой о 

знаках является семиотика, - область знания, которая оформилась как 

особая междисциплинарная наука лишь в ХХ в. усилиями Ч.С.Пирса, 

Ф. де Соссюра и Ч.У. Морриса. 

Семиотический подход охватывает в наше время все новые и 

новые области исследования и этот процесс «семиотизации знания» 

подобен процессу математизации знания с той лишь разницей, что 

математизация в большей мере продуктивна в естественных науках, а 

семиотизация в гуманитарных. Ч.У.Моррис писал: «Понятие знака может 

оказаться столь же фундаментальным для наук о человеке, как понятие 

атома для физических наук…» [9. С.74] 

4 «Лингвистические универсалии» - то, что присущие всем языкам, 

например, членение содержания высказывания на тему и рему. [2. С.64] 

116

Программа логического позитивизма по формализации и 

унификации естественнонаучного знания с помощью средств семиотики 

и математической логики в свое время потерпела фиаско, а программа 

уточнения гуманитарного знании на основе структурного метода 

сменилась во второй половине ХХ в. постструктуралистской 

тенденцией к деконструкции, основанной также на семиотике. 

Знак обычно определяется как «материальный носитель 

информации», т.е. как материально-идеальная сущность, 

конвенциональное, социокультурно опосредованное единство 

означающего и означаемого. Но в сознании человека нет ничего 

материального, поэтому там обе стороны знака идеальны. На уровне 

физиологии наоборот - связь означающего и означаемого существует 

как связь двух материальных мозговых структур, такая, что активация 

одной из них автоматически активирует и другую 

Семиотика исследует функционирование знаков в «трех 

измерениях»: семантическом, синтаксическом и прагматическом. 

Семантика, во-первых, изучает характер и способ бытия 

означаемых знака: существуют ли они лишь в сознании или также и 

объективно. Вопрос о семантике некоторого языка (теории) - это 

вопрос об его «онтологии», т.е. о системе объектов, которая 

«навязывается» нам данным языком: «филология определяет 

онтологию» (У.Куайн). 

Во-вторых, семантика исследует также и основания связи 

означающего и означаемого. В силу каких причин данное означающее 

становится знаком именно этого означаемого? Почему «нейтральная» 

вещь, например, дерево, становится символом мироздания, а хорошо 

всем знакомое пресмыкающееся - змея - символом вечности и 

первичного хаоса? 

Иными словами, речь идет о том, чем мотивированы связи 

знака и значения - их «природой» или соглашением между теми, кто 

пользуется знаками. Этот вопрос издавна интересовал не только 

логиков или лингвистов, но и философов. Так, продолжавшийся 

несколько столетий спор «номиналистов» и «реалистов», касался как раз 

проблемы значения «общих имен» или «универсалий». Еще Платон в 

диалоге «Кратил» наметил два противоположных подхода к решению 

указанной проблемы. 

Что касается взглядов на внутреннюю структуру самого знака, 

то наиболее распространено представление, о знаке как о 

«двусторонней» сущности, но в некоторых специальных исследованиях 

приходят и к «трехсторонней» модели, поскольку связь означаемого и 

117

означающего замыкается через ментальный план. Еще стоики 

означаемое называли «ноэтон», т.е. мысленный объект. 

В логике принята трехсторонняя модель структуры знака: 

«денотат – концепт – знак», где под словом «концепт» подразумевается 

смысл понятия. 

Так называемый «семантический треугольник» имеет 

вершинами, прилегающими к основанию, знак и вещь, а третьей 

вершиной – представление о вещи, опосредующее связь знака и вещи. (Ф. 

де Соссюр полагал, что обе стороны языкового знака «акустический 

образ» и «представление о вещи» нематериальны.) 

Материальная форма знака, далее, состоит из элементов, 

которые сами уже не несут функции смыслоразличения как, например, 

горизонтальная черточка буквы А. 

Наиболее характерная особенность объекта-знака в том, что на 

него мы реагируем иначе, чем на подобный же объект, не являющийся 

знаком. Например, если мы едем вечером на автомобиле и видим перед 

собой красный свет, то остановимся перед ним только если это свет 

светофора. 

Наиболее уместно было бы знаками называть только 

искусственно созданные объекты, специально предназначенные для 

получения, хранения, переработки и передачи информации, как то 

языковые знаки, равно как и знаки, установленные на дороге, 

всевозможные вывески, нумерация домов, эмблемы, знаки различия на 

униформе и т.д. Конечно, любая одежда что-то говорит о том, кто ее 

носит, и в этом отношении выступает как знак принадлежности к 

определенной социальной группе, но не это является ее основной 

функцией, а, скажем, защита от холода. Конечно, униформа тоже может 

согревать, но главное ее предназначение точно определять место ее 

носителя в некоторой иерархии. 

Ради общности можно было бы назвать обычный, незнаковый 

предмет односторонним знаком, а тот же предмет, но используемый в 

качестве знака – двусторонним знаком. 

Односторонний знак – это, например, символ 

неинтерпретированной формальной системы или формализованного 

языка. 

Такие знаки называют симулякрами, если тот, кто их создает, 

имеет намерение ввести кого-то в заблуждение, так как сам по себе 

симулякр имеет все признаки настоящего знака за исключением того, 

что означаемое, на которое он как бы указывает, отсутствует. Так 

мнимый больной («симулянт») имитирует симптомы болезни. 

118

Знак существует не ради себя самого, а ради чего-то иного, чем 

он сам. Гегель называл этот вид бытия «бытием – для - другого». Знак, 

писал он, – это пирамида, в которой заключена чья-то чужая душа. 

С помощью знака мы указываем на нечто, отличное от него 

самого. Указание – самая простая и, видимо, исторически исходная 

функция знака. Далее, знак – указатель может обладать и некоторой 

характеристикой объекта, на который он прежде просто указывал. 

Например, дым вообще указывает на пожар, но интенсивность и цвет 

дыма позволяет судить о том, что именно и как горит. 

Сфера использования знаков охватывает почти все формы 

человеческой деятельности и познания. Самого человека можно 

определить как «животное, использующее знаки». (Э.Кассирер). Человек 

не только создает знаки как «искусственные объекты», он может и 

любую «естественную» вещь превратить в знак. Вещи и явления 

природы, если они считаются созданными богом, подобны буквам и 

словам в «книге природы». Галилей впервые открыл, что «книга 

природы» написана математическими символами. В истолковании 

нуждаются не только тексты, созданные людьми, но вообще все 

происходящее как на земле, так и особенно на небе. «Искусство 

истолкования» явлений природы и священных текстов издревле 

связывали с именем посланца богов Гермеса и называли 

«герменевтикой». 

Э. Кассирер полагал, что создание людьми знаков и символов 

есть основное средство превращения обычных вещей в носителей 

«духовного содержания», одухотворения, поэтизации и мифологизации 

мира. Вещь приобретает функцию, не присущую ей «от природы», но 

существующую лишь в специальной «знаковой» (семиотической) 

ситуации. 

Хотя во всех случаях значения знаков, в конечном счете, исходят 

от человека, но существует бесконечное многообразие способов 

соединения субстанции знака с его идеальным информационным 

компонентом. Например, высота столбика ртути в термометре измеряется 

не в сантиметрах, как обычно измеряется длина, а в градусах. 

Животные тоже не только воспринимают сигналы извне, но, 

реагируя на них, сами бессознательно создают новые сигналы. Все 

поведение животного есть как бы «монолог», «отчет» о состоянии 

животного в каждый момент. Другие животные, в особенности 

принадлежащие к тому же виду, «понимают» своего собрата и адекватно 

реагируют на него своим поведением, как бы вступая в диалог. 

119

«Речь» животного спонтанна, и вполне тождественна его 

поведению, которое точно так же прямо определяется его внутренним 

состоянием в настоящий момент. 

Знак, который «имеет значение» лишь в настоящий момент и в 

определенной ситуации называется сигналом. Пропасть отделяет какойнибудь 

специализированный сигнал, например, выстрел стартера на 

стадионе или красный сигнал светофора от такого символа как крест 

или змея, которые пронизывают насквозь тысячелетние пласты культуры 

всего человечества. 

Животное может использовать лишь сигналы, но не символы. 

Так, слова человека для собаки или лошади только сигналы. Вне 

заранее известной стандартной ситуации они не вызовут никакой 

реакции. В то же время человек в принципе способен понимать, если не 

все, то многие значения любого известного ему слова вне зависимости 

от ситуации, в которой оно воспринято: сказано это кем-то давно или в 

настоящий момент, прочитано в книге или услышано по радио. 

Животное пассивно, а человек активен в выборе значений: так, 

ребенок, играя, может сказать: «пусть эта палка будет ружьем!» и 

окружающие воспримут это как должное. 

Хотя люди способны придать любой вещи любые значения и 

смыслы, (вплоть до взаимоисключающих) 5 , но последний источник 

значений находится вне их сознательного контроля. 

Обычный пример спонтанного означивания – сновидения. Как 

считают психологи, сны «учат человека», но при этом говорят 

иносказаниями, подобно басням, которые становятся нравоучительными, 

только если читатель понимает, что Лиса Патрикеевна означает хитрого 

человека. 

Сон, подобно сигналу, не имеет отвлеченного от конкретной 

личности и его жизненной ситуации общего значения. Поэтому 

невозможен универсальный «словарь сновидений» как невозможно, 

чтобы фонема «и» во всех языках обозначала соединительный союз. 

Неудобство вызывает и то, что одним и тем же именем «знак» 

называются и вполне конвенциональный знак, случайно соединенный с 

обозначаемым, и знак фундаментально мотивированный, имеющий корни 

в глубокой древности или в бессознательной сфере психики. 

Такого безразличия к обозначениям фундаментальных понятий 

не обнаружить, пожалуй, ни в одной науке, кроме семиотики, притом, что 

семиотика как раз и занимается обозначениями, а ее основной 

5 

Например, мужчины, входя в церковь, обнажают голову, а женщины ее покрывают. 

120

структурный раздел – семантика специально исследует отношения 

референции. 

Как и знак, слово «символ» тоже двусмысленно: у Пирса и в 

математике - это произвольный знак, часть плана выражения, то же, что и 

буква, которая сама по себе не связана с планом содержания. В то же 

время «символ» для Кассирера - основное понятие философии и 

культуры: весь мир для него состоит из символов, порождаемых духом. 

Вторая часть семиотики – синтактика, отвлекаясь от вопроса о 

связи знака и значения, изучает только отношения знаков внутри 

знаковой системы. По каким правилам из простых (атомарных) знаков 

формируются сложные (молекулярные), по каким правилам можно 

преобразовывать знаковые конфигурации и. т.д. Так как отношения 

знаков наглядны, «ментальное опосредование» отношений между 

знаками на этом уровне сведено к минимуму. Это открывает заманчивую 

перспективу однозначного и безусловного разрешения сложных 

проблем семантики, если хотя бы некоторые семантические проблемы 

свести к синтаксическим. С такой программой в основаниях математики 

в свое время выступил знаменитый математик Д. Гильберт, позже ее 

поддерживал и Р.Карнап. К сожалению, полностью выразить семантику 

посредством синтаксиса можно лишь для наиболее «бедных» 

выразительными средствами языков. Для языка же, способного описать 

теорию чисел, подобный метод уже неприменим. 

Что касается третьей части семиотики – прагматики, то она 

исследует зависимости значений знаков от того, кто их использует, с 

какой целью и т.д. Установлено, что во всяком общении значение, 

которое приписывает знаку говорящий («адресант») не совпадает с тем 

значением, которое связывает с этим же знаком слушающий («адресат»), 

так что взаимопонимание возможно лишь как «сотворчество» в создании 

смыслов всеми участниками диалога. 

История того, как люди на практике создавали и использовали 

различные типы знаков, фактически совпадает с историей культуры. 

История же теоретического осмысления людьми своей знаковой 

деятельности может быть прослежена по историческим документам и 

трудам создателей семиотики как науки о законах знаков. 

Попытки осмысления происхождения и роли знаков 

обнаруживаются уже в мифологическом мышлении - древнейшей 

форме общественного сознания. Оно с помощью воображения дополняет 

действительность иллюзорным миром, что означает переход от чисто 

животного бытия к истории духа. Но на этой стадии люди овладевают 

силами природы лишь в своем воображении. Все явления природы 

превращаются для них в символы иного мира, во всем им видится связь 

121

с потусторонними силами. В Каббале 22 буквы еврейского алфавита 

выступают как материальные первоэлементы, из различных сочетаний 

которых бог создал Вселенную. 

Слова, как и другие знаки, наделяются магической силой. Имя 

считается не просто знаком, но и вещественной частью именуемого. 

Единичное не отделяется от множественности. 

Знак в форме символа есть формула мифопоэтического образа, 

который не доступен внешнему чувству, так что в отсутствие знака он не 

имел бы никакой опоры. Знак в этом случае служит посредником не 

между человеком и человеком, но между человеком и миром. Производя 

манипуляции с именами вещей или богов, мы можем воздействовать и на 

их носителей. Так возникают предпосылки буквенной, словесной и 

числовой магии. 

Библейский рассказ о Вавилонском столпотворении объясняет, 

почему вместо единого языка, который был во времена Адама, 

появилось множество языков и люди перестали понимать друг друга. 

Традиционно строительство башни трактуется как посягательство на 

верховную власть Бога, а множественность языков как наказание, 

наложенное на все человечество, подобно наказанию смертью потомкам 

Адама за «первородный грех» прародителей. 

Но Гегель видел в Вавилонском строительстве предвосхищение 

эры прогресса и разума, когда разные народы объединяются в труде 

ради великой цели. 

Хотя множественность языков и препятствует контактам, но зато 

привязывает людей, говорящих на одном языке, друг к другу и к своей 

родине, способствует оседлости, без которой невозможна цивилизация. 

Поиски «праязыка» и попытки создания универсального 

общечеловеческого языка начались еще в древности и продолжаются до 

сих пор. С началом «космической эры» появились проекты языка, 

понятного и для разумных обитателей иных миров. 

В «Кратиле» Платона обсуждается вопрос о характере связи 

знака и значения, в частности о связи имени и вещи: дается ли вещи ее 

имя произвольно или имя должно соответствовать именуемому. Тот 

факт, что связь имени и вещи, очевидная для мифопоэтического 

мышления ставится под вопрос философией, есть важный шаг в 

понимании сущности знака и языка как системы знаков. 

В Средние века проблема знака и значения обсуждалась в споре 

номиналистов, концептуалистов и реалистов. Является ли значение 

общего имени (универсалии) самостоятельно существующей «вещью» 

(объективной идеей) или только человеческим понятием (концептом)? 

122

Ч.С. Пирс говорит, что знак есть нечто, что замещает кого-либо 

или что-либо в каком-либо отношении. Он адресуется кому-нибудь, т.е. 

создает в его уме более или менее эквивалентный первому знак. Он 

употреблял понятие «знак» для обозначения репрезентантов, для которых 

человеческое мышление и поведение являются интерпретантами. 

Пирс первым систематически рассмотрел все варианты 

отношения знака и значения: индексальное, иконическое и 

символическое, упорядочив их по мере ослабления мотивированности 

внешней стороны знака (знаковой формы) его содержанием. 

Индекс – знак, отсылающий к обозначаемому объекту, с которым 

он в действительности, а не по нашему мнению только, взаимодействует. 

Например, флюгер подвержен физическому воздействию ветра 

Икона обозначает, т.е. становится для нас знаком, на основании 

реального или воображаемого сходства с обозначаемым. 

Символ есть знак, который отсылает к обозначаемому объекту в 

силу установления, чаще всего возникающего на основе ассоциации 

общих идей. Причем установление действует так, чтобы вынуждать нас 

воспринимать символ как отсылающий к объекту. Таким образом, 

символ устанавливает некий закон или правило («легисигнум»). 

Интерпретант знака есть все то, что знак сообщает. Пирс рассматривал 

науку о знаках как фундамент логики, психологии и социологии. 

Если знаковая форма слова «кукушка» мотивирована 

характером пения этой птицы, то знаковая форма имени «попугай» не 

напоминает ни о каких непосредственно воспринимаемых нами 

признаках этой птицы, т.е. имя «попугай» «символично в смысле Пирса. 

Любой знак-символ может обозначать любое содержание, в том числе и 

самое абстрактное. Так алгебраические символы отличаются от 

иконических обозначений чисел – «римских цифр». Согласно Лейбницу, 

иконичность знаков, «разгружает воображение», но Гегель полагал, что 

иконичные знаки «сковывают мышление», так как форма знака не 

может следовать за изменением содержания в ходе рассуждения. 

Исходным методологическим принципом науки о знаках 

является противопоставление языка и речи в языкознании, впервые 

примененное Ф.де Соссюром и затем распространенное 

«структуралистами» на всю культуру, искусство, социальное поведение, 

коммуникацию. 

Структурализм исходит из того, что за всякой видимой 

функцией стоит скрытая структура или код, подобно тому, как за 

языковым сообщением скрываются правила грамматики, согласно 

которым оно строится. Поэтому и культуру в целом можно в 

определенном смысле рассматривать как текст. Абстрактный и 

123

имманентный характер кода делает возможным установить единство 

строения внешне различных «языков культуры». 

Во многих случаях те, кто ведет себя «по правилам», этих правил 

не знают, поэтому подлинного или скрытого смысла и причин своих 

действий не понимают. 

Так, если при сватовстве в деревне сваты спрашивают у 

прохожих, где живет невеста, а в доме невесты их «не узнают», хотя все 

они живут не один год в соседних домах, то такое странное поведение 

напоминает о тех далеких временах, когда нельзя было жениться на 

жительницах своей деревни. 

В постмодернизме разрывается инвариантная связь между 

конкретным означающим и конкретным означаемым. Такое означающее 

называется «плавающим». Постмодернисты [см. 7] возражают против 

единства звука и смысла - фоноцентризма и логоцентризма, как феномена, 

характерного только для западной культуры. 

Семиотическое пространство ими трактуется как 

самодостаточное и единственно реальное, а не как посредник между 

другими пространствами: знак уже не является чистой и простой связью 

между тем, что означает и тем, что обозначается. Они проповедуют отказ 

от референциальной концепции знака и от пониания смысла знака как 

обусловленного внетекстовым референтом. Постмодернизм 

подчеркивает «открытость интерпретаций», так что любой знак может 

обозначать все, что угодно или не обозначать ничего, кроме самого себя 

(«пустой знак» или симулякр). 

В симулякре знак претерпевает ряд модификаций, симулируя 

реальность, маскирует ее отсутствие и, в конце концов, не означает 

ничего, но все же приобретает смысл, полученный из своего внешнего 

облика, выражает лишь ассоциации адресанта от реальности, а не саму по 

себе реальность. 

В постмодернизме преодолевается установка классической 

эпохи, согласно которой все высказывания в принципе или, в конечном 

счете «разрешимы», имеют «финальную интерпретанту» (Пирс). Знаки, 

по мнению постмодернистов, находятся «по ту сторону истинности и 

ложности». 

Классическое понимание знака было основано на возможности 

четкого разграничения означаемого и означающего, например, как 

идеального и материального компонентов. Постмодернисты же 

указывают на невозможность для знаковой цепочки задержаться на таком 

означаемом, которое не было бы в то же время означающим, и не 

требовало бы перехода к следующему означаемому, так что денотация, 

несмотря на свои референционные претензии, оказывается лишь 

124

последней из возможных коннотаций, а означающее и означаемое суть 

две стороны одного и того же процесса продуцирования. 

Означаемое с точки зрения постмодернистов есть не некая 

независимая реальность, а видимость или мираж, порожденный 

соотношением означающих между собой. Понятно, что при этом 

требование объективности утрачивает всякий смысл. Всякий текст есть 

лишь игра означающих. Реальна только программная субъективность 

сиюминутного внутритекстового значения. 

Постмодернизм преодолевает «иллюзию», что язык - это 

инструмент мысли, из чего следует разрушение самого акта номинации, 

сама идея знака. 

Речь, по мнению постмодернизма, должна идти не об изменении 

или очищении некоторых символов, а о вызове символизму как таковому. 

Семиология постмодерна должна выступить против всей символикосемантической 

системы нашей цивилизации. Деконструкция имеет 

целью освобождение читателя от «порабощения» его автором с помощью 

текста. 


1. Делез Ж. Логика смысла. М.,1995. 

2. Левин Г.Д. Проблема универсалий, современный взгляд. М., 

2005. 

3. Лиотар Ж.Ф. Состояние постмодерна. М.,СПб.,1998. 

4. Махлина С.Т. Словарь по семиотике культуры. СПб., 2009. 

5. Мечковская Н.Б. Семиотика. Язык. Природа. Культура. М.,2004. 

6. Пирс Ч.С. Логические основания теории знаков. СПб., 2000 

7. Постмодернизм. Новейший философский словарь. Минск, 2007. 

8. Почепцов Г.Г.Русская семиотика: идеи и методы, персоналии, 

история. Киев, 2001. 

9. Семиотика. Хрестоматия. М., 1983, 2001. 

10. Соломоник А. Семиотика и лингвистика. М.,1995. 

11. Степанов Ю.С. Семиотика. М.,1971. 

12. Языковые универсалии. «Новое в лингвистике», вып. 5, М., 

1970 

125

Истина 

Липский Б.И. 

Истина - общенаучное понятие и философская категория, 

обозначающая, в самом широком смысле, отношение соответствия между 

реальным предметом и идеей этого предмета, выраженной в понятии. 

На протяжении более чем двух тысячелетий в истории философии 

формировались различные концепции истины, каждая из которых 

разрабатывалась для решения определенного круга проблем. В статье 

рассматриваются основные традиции, сложившиеся в ходе разработки, 

критического анализа и корректировки различного рода концепций 

истины. Каждая из таких концепций обладает своими достоинствами и 

своими недостатками, порой приводящими к парадоксам, разрешение 

которых могло растягиваться на сотни лет. Однако во всех дискуссиях 

неизменным оставалось понимание истины как характеристики т.н. 

«гносеологического отношения», возникающего между познающим 

сознанием и познаваемым объектом. 

Первое расхождение в понимании того, что же такое есть истина, 

возникло в эпоху античной классики и выразилось в различении 

онтологического (связанного с именем Платона) и гносеологического 

(аристотелевского) понимания истины. 

Основное различие между этими двумя трактовками состоит в 

том, что если Платон и его последователи понимают истину как нечто 

принадлежащее самому бытию, то Аристотель рассматривает ее как 

характеристику познавательного содержания сознания, выраженного в 

логически связанной речи (суждении). В первом случае истина – это то, 

что есть само по себе бытие, во втором – это то, что мы знаем об этом 

бытии. 

В онтологической концепции «местом» истины считается само 

бытие, а истинным – объект, соответствующий своей идее, как 

совершенному образцу-проекту. Например, выражение «NN есть 

истинный друг» означает, что в своем реальном бытии NN соответствует 

идеальному образу (идее) друга. В гносеологической концепции «местом» 

истины является «судящее высказывание разума», в котором 

утверждается или отрицается что-либо о действительности, а сама истина 

определяется как свойство знания, которое состоит в соответствии его 

содержания объективному положению дел. Как утверждает Аристотель: 

«Истину говорит тот, кто считает разъединенное разъединенным и 

связанное – связанным, а ложное – тот, кто думает обратно тому, как 

обстоит дело с вещами» [1. 1051b5.] 

126

Хотя гносеологическая (аристотелевская) трактовка является 

более поздней, чем онтологическая, — именно она оказала определяющее 

влияние на развитие европейской философской традиции и признавалась 

большинством мыслителей как классическая. 

В классической концепции суждение признается истинным, если 

оно логически воспроизводит структуру познаваемого предмета. Суть 

классического (аристотелевского) определения истины выражается в 

следующем: 

- внешняя действительность как объект познания существует до 

познания и не зависит от наличия или отсутствия знания о ней; 

- понятие «истина» не совпадает с понятием «бытие» и относится 

не к бытию, а к суждению разума, выраженному в речи; 

- истинность суждения выявляется в его соотнесении с 

предметом познания, суждение признается истинным, если его структура 

и содержание соответствуют тому, «как обстоит дело с вещами». 

Именно по этому последнему признаку соотнесенности знания с 

реальностью, классическая концепция истины получи т впоследствии 

наименование «корреспондентой» (Дж. Мур - 1873-1958). Уточняя 

аристотелевское определение, Мур говорит, что истинность суждения 

означает, что в Универсуме есть факт, который ему соответствует, тогда 

как ложность, напротив, означает, что факта, которому должно было бы 

соответствовать это суждение, не существует. 

Однако практическое применение этой простой, ясной и 

импонирующей здравому смыслу концепции сопряжено с целым рядом 

существенных трудностей. Прежде всего, оказывается, что множество 

слов, из которых состоит речь, неравномощно множеству предметов и 

явлений внешнего мира. Поэтому прямого соответствия между 

суждениями и миром предметов нет, да и быть не может, ибо число вещей 

заведомо превышает число имен и слов, и, следовательно, «одно и то же 

слово и одно и то же имя неизбежно обозначают многое» [2. 165а10]. 

Для преодоления этого затруднения Аристотель строит свою 

онтологию таким образом, что бытие, будучи единым, образует как бы 

два слоя. Первый – доступный чувственному восприятию и находящийся 

в вечном движении вещественный мир, второй, как бы просвечивающий 

сквозь вещи – глубинный мир умопостигаемых форм. Вещи, 

составляющие поверхностный слой, многообразны и изменчивы. 

Умопостигаемые формы, являются едиными, вечными и неизменными 

принципами строения вещей. Познание истины осуществляется благодаря 

проникновению мысли сквозь поверхностный слой бытия ради 

постижения его подлинных и неизменных основ. В результате количества 

суждений и их референтов «уравновешиваются», поскольку суждения 

127

наши в действительности относятся не к мельтешащему множеству 

изменчивых вещей, а к количественно ограниченной совокупности их 

неизменных форм. 

Другое затруднение состоит в том, что попытка определить 

признаки истинности предполагает, что и сами эти признаки должны быть 

истинными. Так возникает «круг»: то, что должно быть определяемым, 

входит в определяющее. 

Тем не менее, гносеологические учения Нового Времени 

принимают и развивают классическую концепцию истины. Своей 

основной задачей философы этой эпохи считают обнаружение таких 

фундаментальных оснований, достоверность которых могла бы стать 

надежной опорой для построения целостной системы истинного знания. 

При этом как рационалистические, так и эмпирические теории познания 

усматривают такую основу в непосредственной самоочевидности либо 

математических и логических принципов, либо чувственных впечатлений. 

Однако вскоре выявились принципиальные трудности в 

использовании критерия самоочевидности. Если человек непосредственно 

контактирует не с самим по себе миром, а с его чувственными и (или) 

концептуальными репрезентациями, то возникает вопрос: каким образом 

можно проверить, соответствует ли наше знание самому миру? Ведь, по 

сути дела, требование соответствия «самому бытию» невыполнимо, так 

как бытие дается нам в форме знания. Поэтому соответствие наших 

утверждений правилам логики или свидетельствам чувств не может 

рассматриваться в качестве абсолютного критерия их истинности, хотя бы 

потому, что это наша логика и наши чувства. 

Другая трудность, связанная пониманием истины как 

соответствия знания действительности состоит в том, что требования 

соответствия само по себя является парадоксальным. Ведь, говоря о 

соответствии, мы, конечно, не имеем в виду полного тождества мысли 

(или высказывания) объекту. Но в таком случае не может быть и полного 

совпадения, а стало быть, остается допустить количественную градацию 

истинности! Но как можно быть истинным наполовину? 

Третий парадокс классической концепции истины — это 

известный еще с античности эвбулидовский «Лжец». Теория соответствия 

предполагает соотнесенность высказывания с некоторым референтом. 

Однако, поскольку она не ограничивает выбор референтов, им может 

стать и само это высказывание («То, что я сейчас говорю — ложно!»). В 

результате, если признать данное самореферентное высказывание 

истинным, оно становится ложным, и наоборот, если исходить из его 

ложности, оно становится истинным. Парадокс лжеца является 

128

парадоксом именно классической концепции, и воспринимался многими 

мыслителями как свидетельство ее логической противоречивости. 

Сам Аристотель еще не думал о том, что удостоверение истины 

может быть связано с подобного рода трудностями. Понимая познание 

как «непосредственное усмотрение умом», умозрение, он еще не ставил 

проблем качественной разнородности знания и его предмета, 

самореферентных высказываний или бесконечного регресса в попытках 

установления достоверного критерия истины, хотя уже скептики 

начинают говорить о том, что аргумент от очевидности («Сам видел!») 

явно недостаточен. 

На недостаточность критерия самоочевидности прямо указывал 

Лейбниц. Возражая Декарту, считавшему ясность и отчетливость идеи 

вполне достаточным критерием её истинности, Лейбниц говорит о 

необходимости общезначимых признаков, которые позволяли бы 

отличать действительно ясные идеи от лишь кажущихся таковыми. Иначе 

критерий самоочевидности становится совершенно субъективным и 

произвольным, поскольку часто людям кажется ясным и отчетливым то, 

что в действительности таковым вовсе не является. В качестве более 

строгого критерия Лейбниц предлагает внутреннюю непротиворечивость 

идеи, которая обнаруживается либо в тождественности субъекта и 

предиката суждения (для истин разума), либо в согласованности друг с 

другом всех чувственно воспринимаемых феноменов (для истин факта). 

Таким образом, Лейбниц открывает путь к использованию в дискуссиях 

об истине и ее критериях логических и семантических средств. 

Обнаружение отмеченных проблем порождает стремление, с 

одной стороны, усовершенствовать классическую концепцию истины, 

устранив ее парадоксальные следствия, а с другой — сформулировать 

иные, неклассические концепции, которые были бы свободны от таких 

парадоксов. 

Основные направления модификации аристотелевской модели 

истины концентрировались вокруг формулирования более строгих 

представлений о референции, выработки методов опосредованного 

сопоставления знания с действительностью и поиска таких предельных 

оснований удостоверения истинности, опираясь на которые можно было 

бы избежать регресса в бесконечность. 

Рассматривая референтные отношения между высказыванием и 

его предметом, Готлоб Фреге (1848-1925) устанавливает различие между 

смыслом и значением высказывания. Когда мы, например, говорим 

«Победитель при Иене» или «Побежденный при Ватерлоо», значение 

этих двух высказываний представляет одно и то же лицо — Наполеон. 

Поэтому, с точки зрения теории соответствия, мы можем заменять одно 

129

выражение другим без нарушения их истинности. Однако смысл этих 

высказываний явно различен. 

Итак, помимо значения, высказывание, может иметь ещё и 

смысл. Смысл занимает промежуточное положение между 

представлением и значением. При этом представление понимается как 

нечто субъективное (образ индивидуального сознания), тогда как смысл 

носит интерсубъективный характер, хотя это еще и не сам предмет, не 

референт высказывания, каковым является значение. Следовательно, 

говорить об истинности или ложности можно только по отношению к 

таким высказываниям, которые имеют значение или референт. Однако 

существуют высказывания, в которых речь идет не о предметах, а о 

словах, о других высказываниях. Такова, например, косвенная речь, на 

письме заключаемая в кавычки. Фреге исключает высказывания о 

высказываниях (косвенную речь) из списка предложений, которые могут 

претендовать на истинность. Развивая его идеи, Бертран Рассел (1872- 

1970) еще более ограничивает этот список. Его лысый король Франции 

(«Нынешний король Франции лыс») представляет осмысленное 

утверждающее суждение, однако, поскольку в нынешней Франции нет 

короля, оно не имеет референта, а, следовательно, не может 

рассматриваться ни как истинное, ни как ложное. Рассел предлагает 

исключить из списка высказываний, которые могут претендовать на 

истинность, все бессмысленные высказывания, а также высказывания, 

имеющие смысл, но не имеющие референта. Высказывания, которые 

останутся после сокращения, полагает он, составят совокупность 

базисных атомарных предложений, истинность или ложность которых 

можно определить путем соотнесения их с элементарными 

референтами — атомарными фактами. Из таких простейших 

предложений могут быть составлены сложные, молекулярные 

предложения, истинность которых определяется их синтаксическим 

отношениям к атомарным. Установление истинности — верификация 

сложного предложения состоит в разложении его на атомарные 

предложения; каждое из них сопоставляется с обозначаемым им фактом. 

Расселовскую теорию фактов развивает в своем «Логикофилософском 

трактате» Людвиг Витгенштейн (1889-1951). Понимая мир 

как «совокупность фактов», он полагает, что полная совокупность 

истинных высказываний, касающихся атомарных фактов, будет 

представлять полное знание о мире. 

Суть стратегии «атомарных высказываний» раскрывается в 

следующем примере. Представим образ мира в виде белой плоскости с 

разбросанными по ней черными пятнами неправильной формы. Дать 

точное и исчерпывающее описание такой плоскости довольно трудно. 

130

Однако если разбить её на множество предельно мелких ячеек, о каждой 

из них можно однозначно сказать, черная она или белая. «Знать все 

истинные элементарные предложения, — полагает Витгенштейн, — это 

полностью описать мир» [3. С. 30]. 

Рассмотренные концепции, так или иначе, группируются вокруг 

проблемы референции истинных высказываний. Однако полностью 

удовлетворительного решения этой проблемы они не дают, поскольку при 

попытке сопоставить элементарное высказывание с некими 

пространственно-временными фактами объективного мира возникает уже 

отмеченная ранее проблема принципиальной разнородности мыслимого и 

вещественного. Эту проблему пытается решить Отто Нейрат (1882-1945), 

выдвинувший концепцию когерентной истины, восходящую к идее 

Лейбница о внутренней непротиворечивости истинного знания. 

Согласно Нейрату, высказывание может сопоставляться только с 

высказываниями, а не с «переживаниями», «миром» или чем-нибудь еще. 

Оно может быть признано истинным, только если не противоречит ни 

одному из ранее установленных положений. Внутренняя согласованность 

- когерентность системы признается единственным критерием истинности 

как для каждого из составляющих её высказываний, так и для всей 

системы в целом. 

Однако и эта концепция не является совершенно бесспорной. 

Ведь устранение противоречий может осуществляться двояким образом: 

либо за счет отклонения, вновь вводимого в систему утверждения, либо за 

счет пересмотра сложившейся системы. Но тогда остается неясным, что 

должно быть изменено при обнаружении несоответствия: «претендент» 

или существующая система? И, самое главное, — что может выступать в 

качестве критической инстанции для принятия решения о том, что именно 

следует изменить? 

Рудольф Карнап (1891-1970) в качестве такой инстанции 

предлагает отчетные или протокольные предложения, с которыми 

должны согласовываться все остальные. Однако такие предложения, 

содержащие, по мысли Карнапа, исключительно описание наблюдений не 

могут служить достаточно надежным критерием истинности 

теоретических построений, поскольку сами результаты наблюдений 

оказываются зависимыми от теории. 

Иной путь решения данной проблемы восходящий к философии 

элеатов, отрицавших возможность бытия того, о чем нельзя помыслить 

без противоречия предлагает Николас Решер (род. 1928). Решер 

предлагает в качестве критерия истинности высказывания широту 

отношений взаимной когеренции, то есть совместимость претендента на 

истинность с как можно большим числом других эмпирических 

131

высказываний. Однако, хотя Решер и говорит, что, согласно его 

концепции, когерентность устанавливается лишь в отношении одних 

высказываний к другим, но не в отношении высказываний к фактам, в 

основе ее все-таки лежит парменидовская идея о том, что 

самопротиворечивая мысль не может быть истинной именно потому, что 

она не имеет референта. 

Семантическая концепция истины, разработанная Альфредом 

Тарским (1901-1983), развивается в общем русле классической концепции 

и направлена на устранение «парадокса лжеца». Концепция Тарского 

является не столько общефилософской, сколько специально логической 

теорией, в которой носителем истины выступает высказывание, которое 

можно рассматривать двояким образом: как носитель значения, и как свое 

собственное имя. В логике это соответствует различию между 

упоминанием и использованием термина. Упоминание — это 

употребление термина в качестве своего собственного имени; 

использование — употребление его для обозначения явления или события 

реального мира. Так, например, «Снег бел» — это упоминание, а Снег 

бел — употребление одного и того же высказывания. Первое («Снег бел») 

относится к предложению, в котором утверждается, что снег бел; второе 

(Снег бел) относится к самому снегу и утверждает, что он именно бел. 

Таким образом, классическое определение истины, применительно к 

данному конкретному случаю, может быть записано следующим образом: 

«"Снег бел" истинно, если и только если снег бел», или в обобщенной 

форме: «"Р" истинно если и только если р». 

Данное определение представляет логическую экспликацию 

классической концепции истины как соответствия. Следующим шагом 

является устранение возможности возникновения семантических 

парадоксов типа «парадокса лжеца». В естественном языке 

содержательные выражения, имена этих выражений и их семантические 

характеристики («истинно» — «ложно») употребляются на равных 

основаниях, что и приводит к появлению самореферентных 

высказываний, порождающих семантические парадоксы. Чтобы 

исключить явление самореферентности, Тарский предлагает отделить 

рассуждения об объектах от рассуждений об условиях истинности этих 

рассуждений. Рассуждения об объектах следует вести на особом 

формализованном объектном языке L 0 , в словарь которого не должны 

входить ни имена предложений, ни термины, характеризующие 

семантические отношения. Условия истинности выражений объектного 

языка следует обсуждать на особом метаязыке, который включает в себя 

весь объектный язык, имена его предложений и термины, обозначающие 

семантические отношения: «соответствует фактам», «истинно», «ложно». 

132

Определение условий истинности, сформулированное в 

метаязыке, применяется для установления истинности выражений 

объектного языка. Установленная таким образом истина будет истиной 

именно в объектном языке L 0 и ни в каком другом. С учетом отделения 

объектного языка от метаязыка обобщенная форма семантического 

определения истины принимает вид: «"Р" истинно в объектном языке L 0 , 

если и только если Р». 

Результатом разработки семантического определения истины, 

устраняющего парадокс лжеца, было не только существенное укрепление 

позиции этой теории, но и логическое доказательство того, что решение 

проблемы истинности выражений некоторого языка невозможно 

исключительно в рамках самого этого языка. Однако другую важную 

проблему — проблему регресса в бесконечность — семантическая теория 

не устраняет, хотя и придает ей несколько иную форму. Если условия 

истинности выражений объектного языка L 0 задаются в метаязыке L 1 , то 

для определения условий истинности выражений самого метаязыка, 

необходимо построить метаметаязык L 2 , затем L 3 , L 4 … и т. д. 

Различные подходы к решению проблемы бесконечного регресса 

представлены в «инструменталистской» теории истины прагматизма, в 

марксистской теории «отражения» и в концепции языковых «игр» 

позднего Витгенштейна. 

Прагматические теории Чарльза Пирса (1839-1914), Уильяма 

Джеймса (1842-1910) и Джона Дьюи (1859-1952) определяют истинность 

через практическую полезность, эффективность, инструментальность. Их 

последователи: Хилари Патнэм (род. 1926), Ричард Рорти (1931-2007), 

отчасти Юрген Хабермас (род. 1929) — в большей мере связывают ее с 

идеей консенсуса, интерсубъективности. Прагматизм исходит из того, что 

наши идеи выражают не столько некое знание о мире, сколько 

определенные «правила для действия» (Пирс) и выступают как 

«умственные способы приспособления к действительности» (Джеймс). 

Человек обычно думает перед совершением действия, потому что 

сомневается — стоит ли его совершать, если да, то, как действовать. 

Переход к действию означает, что сомнения устранены. Мера истинности 

суждения есть не более чем мера субъективной уверенности в его 

истинности, и, чем выше степень уверенности, тем большую 

удовлетворенность испытывает судящий. Связь истины с чувством 

удовлетворения, проистекающим из уверенности в верности убеждений, 

позволяет определить ее как «разновидность благого» (Джемс), соединяя 

тем самым идеи инструментализма с этическим критерием 

онтологической концепции истины. Дальнейшее развитие 

133

прагматической концепции связано с постепенным усилением мотивов 

консенсуса, согласия между людьми. 

Гносеологические учения, разрабатывавшиеся в рамках 

классической концепции, ориентировались на то, чтобы обнаружить (или 

построить) твердые фундаментальные основы познания, которые сами по 

себе были бы истинны. С середины XX века намечается отход от 

традиционных установок. Так, например, «поздний» Л. Витгенштейн 

отказывается от поиска фундаментальных оснований познания и 

сосредоточивает внимание на правилах практических употреблений языка 

- «языковых играх». Отождествляя мышление с осмысленным 

употреблением языка, мысль — с осмысленным предложением, 

Витгенштейн вместо традиционного сопоставления мышления с 

реальностью сопоставляет с реальностью не мышление, а язык, переходя 

от исследования мышления к исследованию языка. 

Истинность выражений нашего языка, полагает Витгенштейн, 

устанавливается путем соотнесения их не с «фактами», а с другими 

выражениями того же самого языка. В любом языке всегда имеется некий 

корпус базисных высказываний, по отношению к которым 

устанавливается истинность всех остальных. Установление же 

истинности самих базисных высказываний не требует специальных 

процедур, однако не потому, что они интуитивно самоочевидны, а 

потому, что их истинность вытекает непосредственно из практики 

языкового поведения. Стремление, удостовериться в их истинности в 

повседневной жизни обычно воспринимается как глупость. Какие бы 

изощренные доказательства не приводились для подтверждения 

истинности высказывания типа «Вот это — моя рука», все это будет 

менее убедительным, чем простая констатация факта, что это моя рука. 

Убеждение в том, что у меня есть рука, является не следствием, а 

предпосылкой правильного, осмысленного употребления самого этого 

слова. 

Совокупность подобного рода высказываний образует 

«концептуальный каркас», из поддерживающих друг друга базисных 

референций, которые задают правила соответствующей «языковой игры». 

Эти правила не выводятся ни из объективных законов внешнего мира, ни 

из анализа познавательных способностей субъекта. Они вообще не 

являются априорными, а формируются в самих «языковых играх», в 

процессе обучения ребенка языковому поведению. 

Истинность предложений, описывающих базисную картину 

мира, не обладает характером логической необходимости, а сама эта 

картина, по выражению Витгенштейна, представляет собой род 

мифологии, все положения которой являются лишь относительно 

134

стабильными в той мере, в какой они поддерживают друг друга и 

обеспечивают уверенность наших практических действий. Конфигурация 

«концептуальных каркасов» может меняться, но ни один из них не может 

рассматриваться как более истинный, чем другой, поскольку каждый из 

них порождает и «обслуживает» специфическую языковую практику 

несопоставимую с любой другой. Функцию основания для различения 

истинного и ложного каждый из них выполняет в рамках задаваемых 

именно им правил «языковой игры». Витгенштейн приводит образ реки, 

воды которой движутся в границах берегов, но, в то же время, подмывая 

их и создавая наносы, меняют конфигурацию русла, а, стало быть, и 

направление потока. Подобное происходит и в речи, когда некоторые 

предложения «затвердевают» и начинают работать как каналы для 

незастывших, текучих предложений. С течеием времени эти отношения 

могут меняться: текучие предложения могут затвердевать, а прежде 

твердые вновь становиться текучими. Таким образом, при установлении 

критерия различения истинного и ложного, Витгенштейн также избегает 

бесконечного регресса, устанавливая относительно твердое основание для 

такого различения, пусть даже и в рамках конечной языковой практики. 

Формирование классической концепции истины как соответствия 

знания реальности было связано с убеждением в том, что реальность эта 

едина и единственна, а потому истинное знание о ней также должно быть 

единым и единственным, то есть иметь необходимый и всеобщий 

характер. Однако уже в античности существовала и альтернативная 

концепция, восходящая в своих истоках к софистам, рассматривавшим 

познание как средство решения практических проблем, возникающих в 

конкретных жизненных ситуациях. Если же познание рассматривается в 

практическом контексте, истина становится многоликой и ставится в 

зависимость от индивидуальных характеристик познающего субъекта. В 

ее формировании существенное значение обретают личные качества 

человека, его интересы и пристрастия, его конкретная жизненная 

ситуация. Однако здесь возникает и личная ответственность человека за 

те результаты его познавательной деятельности, которые он принимает в 

качестве истинных. 

Отрицание универсально-безличного критерия истины означает, 

что не существует никаких формальных процедур установления 

истинности нашего знания. Поэтому человек не может переложить 

ответственность за свои теоретические утверждения и вытекающие из них 

практические решения на действие объективных законов или 

универсальность логических норм. Человек обречен жить и действовать, 

принимать ответственные решения, не имея исчерпывающего знания 

135

ситуации, на границе знания и незнания, а значит, для него всегда 

остается открытой возможность ошибиться в выборе. 

Признание погрешимости нашего знания означает, как отмечали 

еще античные скептики, что, хотя человек может стремиться к истине и 

даже постигать ее, он, тем не менее, никогда не может быть до конца 

уверен в том, что он ей действительно обладает. Невозможно иметь 

твердую гарантию, того, что практическое воплощение идей, в 

истинности которых сегодня никто не сомневается, не приведет к 

катастрофическим результатам. Осознание того, что достижение 

абсолютной достоверности не является прерогативой человеческого 

познания, позволяет преодолеть то, что Карл Ясперс называл 

«фанатизмом истины». Этот фанатизм состоит в неограниченном 

стремлении к утверждению единственного и категорически 

«окончательно истинного» ответа на любой поставленный вопрос. 

Единственным основанием для отклонения от такой «истины» 

признаются заблуждение или злонамеренность, а сама истина становится 

отрицанием свободы и приобретает принудительный характер. С другой 

стороны, отсутствие строгого критерия истины не делает бессмысленным 

само стремление к ней, так же как и отсутствие четкого критерия здоровья 

не делает бессмысленным стремление человека заботиться о своем 

здоровье. 


1. Аристотель. Метафизика 

2. Аристотель. О софистических опровержениях. 

3. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Философские 

работы (часть I), М., 1994. 

4. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988 

5. Липский Б.И. Практическая природа истины. Л., 1988 

6. Патнэм Х. Разум, истина, история. М., 2002 

7. Рикёр П. История и истина. СПб., 2002 

8. Хайдеггер М. Учение Платона об истине // Время и бытие. М., 

1993 

136

Ценность 

Чеботарева Е.Э. 

Ценность – содержательно сложное, многозначное понятие. 

Различают вещные, логические, этические и эстетические ценности. 

Раздел философского знания, занимающийся изучением ценностей, 

получил название аксиология. Ценность может быть истолкована как 

значимость (польза, полезность) некоторого множества объектов для 

множества людей. Среди мыслителей, уделявших в своих работах 

серьёзное внимание понятию ценности, можно назвать Аристотеля, 

Платона, Канта, Ф. И. фон Ринтелена, Н. Гартмана, Ф. Ницше, Р.Г. Лотце, 

Р. Мертона и многих других. 

Исторически одним из наиболее проблематичных вопросов в 

сфере науки является вопрос соотношения между понятиями ценности и 

истины. Данная проблема содержит в себе много различных аспектов — 

от теологических до логико-гносеологических, от этических до 

философско-научных. Для сферы науки вопрос о взаимоотношении 

ценности и истины важен в качестве аспекта более общей проблемы 

взаимосвязи созерцания и действия, теории и практики. Как истина, так и 

ценность представляют собой отношение-соответствие между мыслью и 

действительностью (объектом). Определение ценности как соответствия 

объекта представлению о том, каким он должен быть, считается 

«классическим» и восходит к временам Платона и Аристотеля. Тем не 

менее, между понятиями истины и ценности обнаруживается 

определенная асимметрия [1], так же, как между практической и 

теоретической философией. 

Считается, что истинностный подход, в отличие от ценностного, 

характерен для науки Нового времени. Именно опора на объективность и 

универсальность сформировала позитивный научный дискурс, который 

затем был также перенесён в сферу гуманитарной науки. 

Ситуация меняется, когда интерес к ценностному истолкованию 

действительности возвращается в философию и гуманитарное знание, 

благодаря Г. Ф. Лейбницу, И. Канту, Г. Лотце, Г. Когену и далее В. 

Виндельбанду, Г. Риккерту, фон Ринтелену, Н. Гартману и другим. 

Существенный поворот осуществил Ф. Ницше, который определил, что 

именно полагание ценности, а не истинности представляет собой 

особенность развития западноевропейской цивилизации. Ценностные 

оценки Ницше определял как «физиологические требования сохранения 

определенного способа жизни», а истину как «род заблуждения», правда, 

«биологически полезный». Сама научная деятельность, стремящаяся 

упорядочить, связать воедино причины и следствия в ясную систему 

137

представлений, как полагал Ницше, в сущности, является 

фальсификацией – ориентацией на аполлоническую картину мира, 

удобную, комфортную для человека, то есть – ценностную, но - 

неистинную. 

В начале 20 века понятие ценности приходит в социологию 

благодаря исследователям М.Вебера, Г. Зиммеля, представителей 

чикагской школы Ф.В. Знанецкого и У. Томаса. В 20 веке начинает 

меняться отношение к институту науки, в немалой степени благодаря 

гонке вооружений и освоению космического пространства. Если до этого 

науку рассматривали большей частью как вполне автономную и 

непредсказуемую сферу, финансируемую государством и при этом 

независимую, то в связи с растущей государственной 

заинтересованностью в практических результатах научного поиска 

формируется общественная потребность в политике научного управления. 

Институт науки сам становится предметом научного исследования, и 

ценности науки (понятия, имеющие оценочное содержание, такие, как 

«цель», «норма», «правило», «система», «иерархия», «образец», 

«фундаментальное», «второстепенное») начинают рассматриваться в 

качестве теоретических категорий. 

Первенство в исследовании понятия ценностей в науке 

принадлежит Максу Веберу, Максу Шелеру и Карлу Мангейму – 

создателям социологии знания, а также американскому ученому Роберту 

Кингу Мертону. 

Предложенное М. Вебером различение понятий «ценностные 

суждения» и «отнесение к ценностям» особенно важно в отношении «наук о 

культуре». Ценностное суждение всегда личностно и субъективно. Отнесение 

к ценности - это процедура и отбора, и организации эмпирического 

материала. При этом, фильтруя эмпирический материал, исследователь 

опирается на собственные ценностные предпочтения, которые определяются 

«интересом эпохи», то есть социально-историческими обстоятельствами, в 

которых он находится [5]. 

Мертон поставил своей целью анализ и описание «этоса науки» - 

набора внутренних норм и правил, присущих научному коллективу, - 

благодаря которому оказывается возможным функционирование и 

воспроизводство социального института науки. 

Мертон выделяет следующие ценности, присущие «этосу науки»: 

универсализм, коллективизм, бескорыстность, организованный 

скептицизм. 

- Требование «универсализма» утверждает независимость 

достоверности научного знания от различных социальных и 

138

субъективных факторов, относящихся к личности учёного, таких, как его 

пол, расовая или национальная принадлежность и т.д. 

- «Императив коллективизма» предписывает ученому делиться с коллегами 

результатами своих изысканий. Открытия не принадлежат единолично 

тому, кто их совершил, главная награда за их совершение – это признание и 

уважение коллег, высокий статус в профессиональной научной среде. 

- «Императив бескорыстия» видит смысл деятельности учёного в познании 

истины, а не в поиске личной выгоды в науке. Нарушение этого правила 

опасно для функционирования научного института. Оценку деятельности 

учёного могут давать только коллеги. 

- «Организованный скептицизм» утверждает недопустимость преклонения 

перед авторитетами, требует скептического отношения как к собственным, 

так и к чужим результатам. Любое знание в науке является не абсолютным, 

а предполагает дальнейшее развитие и содержит возможность своего 

опровержения. Императив «организованного скептицизма» должен 

побуждать учёного стремиться к большей обоснованности и 

доказательности достоверности полученного научного результата, а также к 

способности признавать свои ошибки. 

В качестве же «личной» ценности учёного, заставляющей его 

принимать эти императивы, Мертон полагает институционально 

подкрепляемое стремление каждого исследователя к профессиональному 

признанию. Позднее ученик Мертона Б. Барбер добавил еще две 

ценностные нормы «этоса науки»: рационализм и эмоциональную 

нейтральность. 

Мертоновская идея о существовании неизменной совокупности 

ценностных норм, регулирующих деятельность института науки 

(традиция структурного функционализма) оказала влияние на многих 

социологов науки второй половины 20 в., таких как Барбер, Марксон, 

Корнхаузер, Хэгстром, Сторер, Закерман, братья Коулы и другие [12]. 

Императивы «этоса науки» Мертона подвергались и 

подвергаются критике: например, в 70-х годах 20в. Я. Митрофф на 

примере группы, занимавшейся исследованием Луны, описал набор норм, 

также регулирующих поведение ученых, но противоположных 

мертоновским, которые назвал контрнормами (партикуляризм, 

скаредность, заинтересованность, организованный догматизм и др.) 

С конца 70-х гг. появляется интеракционистская, интерпретивная 

социология науки, и проблема «норм» и «правил», определяющих 

деятельность учёных, перестала играть существенную роль в 

науковедении [13]. 

Помимо внутринаучных ценностей, регулирующих поведение 

ученых в согласии с теорией Мертона, можно выделить вненаучные 

139

ценности науки (то есть внешние по отношению к науке), определяющие 

её отношения с обществом. 

Например, В. Степин утверждает, что императивом современной 

науки, опирающейся на пост-неклассический тип научной 

рациональности, становится соотнесение научной деятельности и её 

результатов с вненаучными - социальными ценностными ориентирами. 

Таким образом, есть основания предполагать, что гуманистическое, 

ценностно-ориентированное измерение научно-технического прогресса 

окажется способным разрешить хотя бы часть экологических и 

социокультурных проблем современного общества [17]. 

Акцент на различии гражданской истории и истории науки, 

рефлексия над последствиями научного прогресса и ценностями 

сциентистского мировоззрения приобретают всё более приоритетное 

значение по мере расширения возможностей научного вмешательства в 

окружающую среду. В частности, обращает на себя внимание появление 

биоэтики – дисциплины, которая оформляется в отдельную область 

знания с начала 70 г. 20 века. Биоэтика занимается разрешением 

конфликта «ценностей» и «прав», возникающих в связи с возрастающей 

властью медицинских технологий над жизнью человека и природным 

миром – таких, как клонирование, трансплантация органов, эвтаназия и 

искусственное поддержание жизни, суррогатное материнство и так далее. 

Современные научные достижения – такие, как генная инженерии и 

биотехнологии заставляют акцентировать внимание на проблеме 

артикуляции общечеловеческих и индивидуально-личностных ценностей. 

Один из наиболее значительных современных философов - Ю. Хабермас - 

исследуя этические проблемы внедрения генной инженерии, полагает, что 

в результате подобного вмешательства будут поставлены под сомнение 

«две сущностные этико-видовые предпосылки нашего морального 

существования»: понимание самих себя как личностей, воспринимающих 

себя как творцов своей жизни, и отношение ко всем другим людям без 

исключения как к равным по рождению», и это, по мнению Хабермаса, не 

единственные человеческие ценности, поставленные под угрозу [10]. 

Резюмируя проблематику вненаучных ценностей в науке, можно 

отметить новое осмысление продолжающихся с античности процессов 

расхождения и слияния между теоретической философией, 

ориентирующейся на понятие Истины, и практической философией, 

ориентирующейся на понятие Блага, и их роль в развитии западной 

цивилизации [15]. 

Именно связью научного познания с вненаучными ценностями 

можно объяснить трансформацию форм познавательной активности, 

благодаря которой стало возможным говорить об истории науки. 

140

Безусловно, отличаются теологически вдохновляемые формы познания, 

когда познание было направлено не на мир как таковой, но на Бога, 

кантовский «коперниканский поворот» от мира «чистых объектов» к 

миру, ограниченному нашими возможностями его познания, и ориентация 

на ценностную нейтральность, которая в настоящее время демонстрирует 

несомненную выигрышность в качестве позиции ученого [9]. Фиксируя 

смену форм научного познания и научных картин мира, можно 

констатировать трансформацию ценностей в сфере производства 

научного знания. 

Следует заметить, что науковедение полагает предметом своего 

исследования прежде всего коллективный характер научной 

деятельности. Но ни внутренние, ни социальные вненаучные ценности 

науки не дают полного представления о системе ценностей, которая 

мотивирует конкретного ученого продолжать исследовательскую 

деятельность и совершать открытия. Анализ типов рациональности и 

связанных с ними ценностей, как и структурно-функциональный анализ 

института науки остаются достаточно абстрактными для понимания 

эвристического потенциала учёного. 

Ещё в середине 20 века британский учёный Майкл Полани 

выдвинул идею неоспоримой значимости личностного момента в 

профессиональной научной деятельности. Из этого вытекает несколько 

следствий, в частности, то, что процесс научного познания не механичен и 

безличен, овладение им происходит во многом благодаря не только 

учебникам и книгам, а тому, что Полани называет «неявным знанием», 

передаваемым от учителя-мастера, а также полаганию научного опыта как 

внутреннего личного переживания ученого [16]. В 20 веке стало 

очевидным, что развитие науки – совершение новых открытий - 

происходит далеко не только за счет кумулятивного накопления знания, 

механической передачи опыта и работы с готовыми алгоритмами. Во 

многом определяющими оказываются личностные, вненаучные ценности 

ученого, с трудом поддающиеся описанию при помощи теоретических 

категорий – такие, как «неявное знание» (Полани), «интуиция», «счастье» 

(Лакатос). М. Вебер утверждал, что призвание к науке обнаруживается 

как «страсть», «вдохновение» и способность учёного к некой внутренней 

солидарности со своими предшественниками и последователями, сколь 

бы долгие промежутки времени их не разделяли [4]. 

Личностные ценности ученого оказываются связанными с его 

метафизическими, теологическими, эстетическими воззрениями и 

эмоциональными ощущениями. Таким образом, обеспечивается связь между 

рациональным (универсальность и необходимость научных законов) и 

иррациональным (творчество, ценности) в области научного познания. 

141

Утверждение существования творчества и внутренней ценности в 

науке имеет и своих оппонентов: оно оспаривалось, например, русскими 

философами И Ильиным и Н. Бердяевым. «Творчество - бытийственно, и 

потому вне гносеологического суда. Научная гносеология всегда имеет дело с 

вторичным, творчество - всегда в первичном», - писал Бердяев [3, 352]. 

Философия ценностей, как полагал Бердяев, порывает с научностью, 

потому что творчество не может мыслиться через необходимость и 

законосообразность. Однако у современных историков и философов науки 

существуют возражения против подобного «механического», нетворческого 

понимания процесса научного познания. Например, существует такие 

утверждения существования творчества в науке: проявление творческой воли 

заключается в соединении в одном научном предположении известных 

параметров и методик, но уникальным, не известным ранее способом. 

"Казалось бы, столь простая с формальной точки зрения операция как 

выведение из двух посылок некоторого заключения в содержательной науке 

может быть революционным делом, если не видна внутренняя связь между 

посылками" [8, 27]. 

Что касается законов логики, непреложным законам которой 

вынуждены подчиняться учёные, то скорее она соблюдается при 

оформлении результатов научных исследований, а не в процессе 

размышлений над проблемой вообще. Кроме того, существует различие 

между классической и интуиционистской логиками, в последней 

основной ценностью оказывается «интуитивная убедительность» 

возможных мысленных построений. Известна фраза основателя 

интуиционистской логики А. Гейтинга, что «логика — не та почва, на 

которой мы стоим». Исследователь А. В. Юревич отмечает, что 

эмпирические исследования реального мышления ученых демонстрируют 

его систематические отклонения от формальной логики и разрушают, 

таким образом, один из самых старых мифов о науке - миф о строгой 

логичности научного мышления. Сравнение мышления ученых с 

мышлением представителей других профессиональных групп показало, 

указывает Юревич, что только два участника исследования не делали 

логических ошибок, и оба оказались не учеными, а католическими 

священниками [19]. Очевидно, что именно способность к 

нетривиальному, эвристическому мышлению является значимой 

ценностью научного познания. 

Анализируя ценности современных учёных, нельзя не отметить 

проблематику такой ценности, содержательно связанной с ценностью 

творчества, как понятие «интересного». Философы постмодернистского 

направления Ж. Делёз и Ф. Гваттари рассматривают «интересное» как 

142

нечто противоположное знанию и истине. Знание и истина, по их мнению, 

- в наше время устаревшие эпистемы [6]. 

Понятие «интересного» происходит от латинского «inter-esse» - 

то есть буквально подразумевает пребывание между двумя качественно 

разными сторонами бытия – состояние, дающее большой эмоциональный 

импульс. Известный исследователь М. Эпштейн, анализируя понятие 

«интересного», отмечает, что его феномен составляет переход наименее 

возможного в наиболее возможное, т.е. «интересное» интересно как 

сложная причинность. Таким образом, самая интересная теория — та, что 

наиболее последовательно и неопровержимо доказывает то, что наименее 

вероятно, замечает Эпштейн. Эпштейн рассматривает понятие 

«интересного» как свойство теории, которое делает её интеллектуально 

привлекательной, и ссылается на физика Фримена Дайсона (одного из 

создателей квантовой электродинамики), развивающего принцип 

«максимального разнообразия», согласно которому «законы природы и 

начальные условия таковы, чтобы сделать вселенную как можно более 

интересной» [20]. Здесь можно вспомнить и другие значительные фигуры, 

например, А. Эйнштейна, который говорил, что к идее создания теории 

относительности он пришел, потому что ему было чрезвычайно 

интересно узнать, как именно выглядел бы мир, если бы он мчался верхом 

на световом луче со скоростью света [7]. 

Тем не менее, в связи с тем, что понятие «интересного» 

оказывается скорее интуитивным, нежели рационально-категориальным, 

проблематично рассматривать его в качестве инструмента исследования 

истории и логики научного познания. 

Как уже упоминалось выше, эстетические ценности учёных 

также играют определенную роль в предпочтении научных теорий. 

Отмечается тенденция сближения науки и искусства, связанная с 

изменениями и науки и искусства в ХХ-XXI веке, и роль эстетических 

критериев в научном познании вызывает значительный интерес. В 

частности, вопрос взаимосвязи научной интуиции и эстетических 

ценностей рассматривается в трудах А. Эйнштейна, В. Гейзенберга, С. 

Вайнберга, Р. Фейнмана, E.Фейнберга, Я. Мукаржовского, и других. Итак, 

ценности в науке можно разделить на несколько категорий: структурноинституциональные 

ценности, присущие науке как институту и 

исследовательскому коллективу, вненаучные – социальные – ценности, с 

которыми определенным образом соотносят научные практики и 

результаты, и личные, внутренние ценности учёных, связанные с 

интуицией, творчеством, интересным и эстетическим в науке, которые по 

причине своей уникальности являются дискуссионным понятием, 

трудноуложимым в теоретические категории. 

143


1. Философия: Энциклопедический словарь». Под ред. А.А. Ивина. 

— М.: Гардарики, 2004. 

2. Философский энциклопедический словарь». Издательство 

«Советская энциклопедия», 1983. 

3. Бердяев Н.А. Смысл творчества // Философия свободы. Смысл 

творчества. М., 1989 

4. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990, С.707-735 

5. Вебер М. Исследования по методологии наук — М.: ИНИОН, 1980 

6. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? / М.: Институт 

экспериментальной социологии, Спб.: Алетейя, 1998 

7. Дилтс Р. Стратегии гениев. Т. 2. Альберт Эйнштейн. М.: 

Независимая фирма «Класс», 1998. 

8. Карпушин В.А. Логика и интуиция: их соотношение в получении 

нового знания // Логика научного познания. М., 1986 

9. Куренной В.А. Наука в современном мире. «Отечественные 

записки» 2003, №1 

10. Куренной В.А. Этика вида и генная инженерия. «Отечественные 

записки» 2003, №1 

11. Лакатос И. Доказательства и опровержения. М. «Наука», 1967 

12. Мирская Е.З. Р.К.Мертон и этос классической науки. Философия 

науки. Вып. 11: Этос науки на рубеже веков. М.: ИФ РАН, 2005 

13. Мирская Е.З. Р. Мертон и его концепция социологии науки / 

Современная западная социология науки: критический анализ. 

М.: Наука, 1988 

14. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. // Так 

говорил Заратустра. К генеалогии морали. Рождение трагедии. 

Воля к власти. Минск, 2007 

15. Огурцов А.П. Благо и истина: линии расхождения и схождения. 

http://www.philosophy.ru/iphras/library/wealtrue/index.htm 

16. Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической 

философии. М., 1985 

17. Стёпин В. С. Философия науки. Общие проблемы. Гардарики, 2006 г. 

18. Хабермас Ю. Будущее человеческой природы. М.:«Весь Мир», 2002. 

19. Юревич А.В. Психологические механизмы научного мышления / 

Грани научного творчества. М., ИФ РАН, 1999 

http://www.philosophy.ru/iphras/library/mai/grany.html#urevich 

20. Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. - 

М.:НЛО, 2004, с. 485-496 

144

Точность 

Вознякевич Е.Е. 

Точность – одна из характеристик знания, имеющая 

принципиальное значение при определении качества знания. Под 

точностью, традиционно понимают соответствие знания реальности и 

особенности его организации, регулирующее процессы 

воспроизведения объекта в рамках теории. Точность - качественное 

понятие, то есть, можно говорить о хорошей или плохой, 

удовлетворительной или неудовлетворительной точности, но чтобы 

выразить точность количественно, мы должны перейти к тем или 

иным показателям точности. 

Технический подход к количественному выражению точности 

требует оценивания двух показателей: 

1) стандартное отклонение или доверительный интервал, 

которые характеризуют случайную погрешность; 

2) смещение или границы смещения как оценка 

систематической погрешности. 

Первый показатель отражает воспроизводимость, т. е. 

близость эксперементальных результатов друг к другу, второй — 

правильность — близость математического ожидания результатов к 

истинному значению. 

Воспроизводимость в ее философской интерпретации ведет к 

постановке онтологической проблемы. Если формулируется закон 

количественной связи, то, строго говоря, сложно рассчитывать на точность 

большую, чем точность базисных измерений. С необходимостью 

приходится полагать, что может случиться так, что следующая попытка 

повышения точности измерений не оправдает ожиданий, связанных с 

подтверждаемостью сформулированного закона. Но при этом научная 

практика, взятая в исторической перспективе, свидетельствует, как правило, 

о другом, не менее важном обстоятельстве. Дело в том, что человек 

оказывается способен формулировать законы, точность подтверждаемости 

которых оказывается на несколько порядков выше точности тех средств 

измерения, которые могли использоваться в момент их разработки. То есть, 

история науки свидетельствует, что в значительном количестве случаев 

повышение точности эксперимента не приводит к расхождению 

теоретических построений с опытом. Как отмечает Лазарев В.Ф., следует 

предположить, что на самом деле закон верен далеко не с той степенью 

точности, с какой выполнены базисные измерения, а с иной, которая, по 

всей видимости, должна превышать исторически ограниченные 

возможности первоначального опыта [7. С. 34-33]. Если исходить из такого 

145

положение, когда уровень точности знания об объекте может быть, при 

условии, что речь идет о теоретическом знании, фактически независим от 

развития исследовательских практик, то надо отметить, что в этом 

отношении о точности можно говорить в двух смыслах. Во-первых, следует 

выделить содержание понятия точность, когда речь идет о точности знания 

идеальных объектов. Во-вторых, возможно применение этого же понятия, 

когда встает вопрос о точности знания действительных объектов. В данном 

контексте можно говорить о так называемой гносеологической точности, 

которая в своих интерпретациях сближается с понятием истинности и 

строгости знания. 

Второй показатель, когда проблема точности встает в связи с 

оценкой систематической погрешности, отсылает к пониманию точности 

как отсутствию погрешности. Предполагается, что естественнонаучная 

теория может быть названа точной, при условии, что имеется способ 

представления свойств тех объектов, которые изучаются в этой теории, на 

языке количественных, а в оптимальном случае, численных измерений. Тем 

не менее, более существенным в вопросе о точности теорий естественных 

наук оказывается не столько возможность собственно сопоставления, 

сколько возможность применения численных методов для оценки 

исходных параметров теории. По сути дела, как отмечает Новоселов М.М., 

речь идет о том, насколько возможно оценить надежность 

естественнонаучной теории, указав границы погрешностей, разрешенных в 

ее собственной эмпирической основе [9, 151]. В этом смысле, математику 

относят к точным наукам не в силу того, что она оперирует с числами, а на 

том основании, что погрешности “измерений” в ней равны нулю. 

Принимая такой вариант интерпретации понятия «точность», 

следует задать вопрос о том, какого рода погрешность может 

поставить под сомнение точность теории. В зависимости от ответа на 

этот вопрос различают семантическую, метрическую и логикоматематическую 

точность. Все эти три типа точности отсылают к 

проблеме способов фиксации и выражения знания. 

Каждый из отмеченных аспектов определения (что такое 

точность знания) был представлен в историко-философской традиции. 

Представление о том, что точность является показателем высокого 

качества знания, формируется в античности и определяет интерес к 

данному понятию на протяжении всей истории европейской 

философии. Одна из первых попыток определения точности как 

вычислимой середины между двумя крайностями принадлежит 

Пифагору. Все, что превышает меру или принципиально неизмеримо 

(как, например, бесконечность), полагал он, следует считать злом. 

Точность же должна расцениваться как благо. У Пифагора точность 

146

выразима через соразмерность 1 , выступает не только как 

характеристика знания, но и как свойство действия. 

У Платона, как и у Аристотеля, вопрос о точности ставится 

уже в контексте определения качества знания. Как доказывает Ахутин 

А.В., для Платона ключевой проблемой оказывается истинность. Он 

утверждает, что предметом философского исследования для Платона 

является «искусство, рассматривающее то, что ясно, точно и наиболее 

истинно». Философски «наиболее истинное» усматривается так, как 

если бы оно было и «наиболее точным». То есть, в концепции 

Платона, как полагает Ахутин, внимание, сосредоточенное на 

устойчивом, чистом, истинном, на точном как тождественном себе 

есть «мысль о существенно сущем». Именно такое знание Платон 

считает точным [1]. Точность Платон рассматривает в двух аспектах 

как «точное знание» и как «знание точности». Точные науки, 

основываясь на принятых «гипотезах», таких, как основоположные 

определения науки у Евклида или Архимеда, движутся от них к 

теоремам. Философия, как считает Платон, не ограничивается 

достижением точного знания, а стремится к знанию точности. Она 

продвигается в обратном направлении: восходит от 

предположительного, принимаемого за достоверное, знания к 

истинному знанию, обретающему точность через тождественность 

себе [1]. 

Аристотель, в отличие от Платона, обращается к точности науки, 

противопоставляя ее строгости философского знания. Можно выделить, как 

полагает Аристотель, два состояния мышления, которые позволяют достичь 

истины: эпистему и нус. При этом следует подчеркнуть различие между 

ними. В то время как эпистема связана с точным знанием, нус способствует 

достижению строгости. Аподиктичность и точность эпистемы зависит от 

нуса, который и является сферой философских рассуждений[1]. Но 

Аристотель специально оговаривает, что точность как критерий оценки 

знаний может быть применена только в определенном контексте. В третьей 

главе второй книги Метафизики он пишет о том, что точность как 

требование, предъявляемое знанию, имеет в себе некоторый изъян, из-за 

которого она как в делах, так и в рассуждениях может показаться 

«низменной».Поэтому важным оказывается не только путь к истине, 

который избирается человеком, но и то, о чем данное знание. Далеко не во 

всех случаях точность может быть достигнута. Математическую точность, 

как полагает Аристотель, можно требовать только для нематериальных 

1 

Греческое слово ἀκρίβεια переводят по-разному: соразмерность, 

строгость, точность, основательность, тщательность. 

147

предметов. То есть, как он отмечает, нельзя ожидать точности от знания о 

природе, поскольку природные объекты материальны. Математическое 

описание может быть применено только к «надлунной сфере», а весь 

«подлунные» земные материальные вещи с точки зрения Аристотеля в 

принципе неописуемы с помощью точных математических соотношений, 

поскольку материя не способна точно воплотить идеальную форму. 

Таким образом, на ранних этапах развития европейской 

философии формируется понятие гносеологической точности, которое 

в отличие от метрической точности, представляет собой внутреннее 

свойство идеального объекта (теории), лишь генетически связанное с 

фактами единичных измерений. Сегодня под гносеологической 

точностью понимают меру (степень) истинности знания, оцениваемую 

с качественной точки зрения с помощью концептуальных средств, 

характеризующих конкретность истины, таких как границы 

применимости теорий, степень адекватности теории, принципы 

соответствия и интервал абстрактности [10. С. 990]. Термин 

«гносеологическая точность» впервые употребил Ф.В. Лазарев в связи 

с критикой методологических основ классического естествознания [7]. 

В английском языке в том же значении используется термин precise в 

отличие от accuracy. 

Особняком в развитии понятия точности стоит традиция, 

зародившаяся в эпоху поздней схоластики, и нашедшая наиболее полное 

воплощение в трудах Н. Кузанского. Понятие точности он связывает с 

соотношение конечного с бесконечным, максимального с минимальным. В 

14 главе первой книги труда «Об ученом незнании» он приводит 

поясняющий пример, где бесконечная линия выступает как наиболее 

точная мера по отношению к любой отличной от нее линии. Гайденко П.П. 

акцентирует внимание на том, что такое понимание точности не имеет 

ничего общего с прежним понятием точности; если для античной 

математики существенно было найти меру, позволяющую сравнивать и 

различать конечные величины, устанавливая соотношение между ними, то 

для математики, как ее понимает Николай Кузанский, важно показать, что 

перед лицом бесконечности всякие конечные различия исчезают, и двойка 

становится равна единице, тройке и любому другому числу. 

В Новое время вопрос о точности актуализируется в несколько 

ином аспекте. Задачей науки мыслится «дать точное математическое 

описание всему сущему». Предметом дискуссии становится проблема 

соотношения математической и метрической точности. С одной стороны, 

ряд авторов, таких как Галилей, Гюйгенс и Ньютон, рассматривает именно 

метрическую точность как неотъемлемую характеристику научного знания. 

Как отмечает Катасонов В.Н., для Нового времени задачи научного синтеза 

148

определяются как стремление к некоему согласованию количеств. В этом 

смысле, истину вещи, ее определенность в науке принято обнаруживать как 

определенность количества. Можно говорить о том, что с момента 

зарождения классической науки главной целью исследования становится 

сведение всего многообразия опыта к количеству [4]. Математика же 

выступает лишь как язык, на котором написана «книга природы», она не 

может сообщить знанию точность, функционируя лишь как наиболее 

подходящее средство выражения знания. Метрическая точность позволяет 

обнаружить функциональные зависимости, а математика служит 

исчислению функций. Поэтому дифференциальное и интегральное 

исчисления становятся основным аппаратом новоевропейского 

естествознания. Бергсон А., поясняя в «Творческой эволюции» различие 

между античным и новоевропейским типами знания, указывает, что, в то 

время как Аристотелю было достаточно понятия круговращения, чтобы 

определить движение звезд, Кеплер не ограничивается использованием 

более точного понятия эллипса. Объясняя движение планет, ученый Нового 

времени стремится обнаружить закон, найти постоянное отношение между 

количественными изменениями элементов движения планет. 

Важно отметить, что, не смотря на то, что в истории науки 

метрическая точность не отменяет требований математической 

точности, многие авторы стремятся сблизить ее интерпретацию с 

логической. Тем не менее, такие философы, как, например, Л. 

Витгенштейн, настаивают на том, что метрическая точность не 

совпадает по своему значению с логической. Он отмечает, что 

различные способы фиксации знания соответствуют различным 

системам описания мира. Витгенштейн поясняет свою мысль, приводя 

пример с описанием белой поверхности. Если в качестве цели 

научного исследования принять стремление привести описание мира к 

единой форме, то наша задача может быть представлена как попытка 

дать описание белой поверхности, на которой в беспорядке 

расположены черные пятна, а увеличивать точность описания будем 

путем покрытия поверхности частой сеткой из квадратных ячеек и 

указанием для каждого полученного квадратика белый он или 

черный. Но квадрат как форма, используемая для достижения точного 

описания, произвольна. Всегда сохраняется вероятность, что описание 

с помощью какой-то иной сетки, например треугольной, будет проще 

и точнее, а так же произвольной оказывается и частота сетки. То есть, 

говоря о математической точности, мы предполагаем, что система 

чисел дает возможность написать любое произвольное число. Тогда, 

чтобы метрическая точность совпала с логической, надо, чтобы 

система механики позволяла написать любое произвольное 

149

предложение физики. Но в естествознании такая всеобщность не дает 

точности, поскольку, с точки зрения Витгенштейна, быть общим, в 

естествознании значит случайно иметь значение для всех предметов 

[2. (6.1231)]. 

Идея метрической точности в современных словарях 

интерпретируется как знание об исследуемых объектах теории, 

сформулированное с использованием языка чисел и других 

количественных соотношений, задаваемых посредством счета и 

измерения. В рамках классической науки метрическая точность 

рассматривалась как конечная, но предполагалось, что уровень 

метрической точности может повышаться по мере совершенствования 

измерительных приборов. Важным вкладом неклассической науки в 

развитие представлений о метрической сложности стало признание 

возможности выхода точности измерений на качественно новый 

уровень, позволяющий выявить ограниченность старой теории. Тем не 

менее, сам вопрос о природе и свойствах метрической точности был 

решен уже в Новое время, дальнейшая работа велась как в 

направлении поиска средств повышения этой точности, так и в связи с 

трансформацией физической теории, об условиях возможности 

достижения метрической точности в естественных науках. Ключевым 

вопросом в сфере исследований метрической точности станут вопросы 

о видах погрешностей, а также дилемма точности и неопределенности. 

Математическая точность как обязательная характеристика 

научной теории анализировалась целым рядом авторов Нового 

времени, прежде всего - представителями рационализма (Декарт, 

Лейбниц). Идеал научного знания для этих авторов - это возможность 

исчисления с помощью математических процедур, а единство явлений 

удерживается и измеряется числом. 

Для Декарта все сущее сводится к двум вещам: вещи мыслящей 

(res cogitans) и вещи протяженной (res extensa). И вся природа вне человека 

должна быть в познании с помощью математических методов сведена к 

протяжению, практически, к геометрическим конструкциям. Для Лейбница 

весь Универсум состоит из монад, идеальных начал, обладающих 

восприятием и стремлениями. И все тела, воспринимаемые нами, 

представляют собой сложные объединения этих монад. При всем различие 

онтологий, способ достижения точности знания один – математика. 

Абсолютизация математической точности привела к формированию 

однозначного идеала научности. Как пишет Кант «… в любом частном 

учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, 

сколько имеется в ней математики» [3. С. 58]. Достижимая 

сформулированным представителями Нового времени способом 

150

однозначность и всеобщность понятийного аппарата науки и связанная с 

этим точность и доказательность, к которым стремится знание, достигаются 

созданием идеализированного концептуального каркаса, отличающего одну 

науку от другой. Область применения такой сетки понятий довольно узка. 

Точность большинства естественных наук — это всегда предметная 

точность, пределом которой, как пишет В.Г. Кузнецов, является 

идентификация (А=А). Такой точности, с его точки зрения, не может 

достичь ни философ, ни иной представитель гуманитарного знания. Строго 

говоря, и в естествознании такая точность, если брать ее предельное 

выражение, вряд ли достижима. То есть, точность даже в естественных 

науках относительна. В этом случае, не совсем оправданным выглядят 

попытки рассматривать точность знания в качестве критерия научности. 

Точность знания оказывается зависимой от гносеологических предпосылок 

и определяется выделенной, заданной произвольно, предметной областью 

и наличными методами ее исследования [6. С. 30]. 

Формула тождества может быть указана как идеал математической 

точности. Математическая точность характеризует механизм обеспечения и 

сохранения точности, что достигается посредством построения научной 

теории в таком виде, когда ее структурные компоненты задаются 

исчерпывающим и строго однозначным способом, допускающим 

применение к ним единообразных правил оперирования. Средством 

достижения такой точности в классической науке считались 

аксиоматизация и формализация. В результате развития представлений о 

математической точности складывается положение, при котором, как 

пишет Миронов В.В., наука точна только внутри предметной области, но не 

может быть точной и полной по отношению к исследованию собственно 

сущности познаваемого объекта [8. С. 7]. 

Понятие математической точности подвергается существенному 

пересмотру в конце XIX – начале XX в.в. Доказательство, абсолютную 

строгость и подобные понятия М. Клайн называет «блуждающими 

огоньками, химеры, не имеющие пристанища в математическом мире» [5, 

363-364]. Он утверждает, что строгого определения строгости не 

существует. По его мнению, неопределенность и способность впадать в 

ошибку присущи логике в той мере, в какой собственно эта же 

неопределенность выступает как ограничение возможностей познающего 

разума [5, 364]. Попытка сохранить саму идею достижения точности путем 

формализации и аксиоматизации знания привела к дополнению 

математической точности логической. Логическая точность обеспечивает 

сохранение исходного уровня точности утверждений теории при всех 

возможных манипуляциях с ними и гарантирует получение из истины 

только истинных предложений (но при этом самый безупречный вывод не 

151

может сделать заключение более точным, чем это имело место для 

посылок). Наиболее полно разработка понятия логико-математической 

точности велась неопозитивистами, прежде всего представителями 

Венского кружка, но не менее плодотворны были работы Ф. Брентано и. 

прежде всего, К. Твардовского. Последний является не только учеником 

Брентано, но и основателем Львовско-Варшавской логико-философской 

школы. Стремление расширить понятие точности таким образом, чтобы 

оно могло служить для оценки не только формально-логического знания, но 

и позволило бы оценить содержательные утверждения, привело 

Твардовского к рассмотрению метода семиотического анализа в качестве 

фундаментального метода философии. Такой ход привел к указанию на еще 

один аспект точности – семантическую точность. Семантическая точность 

понятийного аппарата теории обеспечивается посредством различных 

процедур экспликации. Лазарев В.Ф. выделил три основных компонента 

значения понятия: концептуальный, операциональный и формальный. 

Концептуальный компонент обеспечивает взаимосогласованность 

семантики понятийного аппарата внутри теории, операциональный – 

сообщает физическую содержательность (исторически обусловленную 

развитием измерительный процедур), а формальный компонент позволяет 

использовать точные формальные структуры в ходе логических 

преобразований. Но большинством сторонников семантической точности 

признается, что ни один способ экспликации не обеспечивает сам по себе 

объективной значимости понятия в каждом конкретном случае. Такой 

подход не означал отказа от взгляда на инструментальную природу языка 

как средства, позволяющего объективировать и обмениваться нашими 

суждениями о мире. 

Сегодня в различных контекстах используют ту или иную 

концепцию точности. Иногда объединяя их в определении через 

содержательную однозначность, включающую в себя требование полноты. 

С этой точки зрения точность знания, выраженного в суждении, зависит от 

того, насколько однозначно определяющий признак классифицирует 

альтернативы. Утверждение становится более точным за счет раскрытия, 

расширения смысловой структуры - чем большее количество связей создает 

структура, тем точнее становится формулировка. Метод уточнения 

рассматривается как одно из основных средств развития знания. Используя 

инварианты систем описания, можно достигать относительной степени 

точности, но не знания о мире, а способа выражения научной идеи. 

152


1. Ахутин А В Точность наук и строгость философии. 

http://www.philosophy.ru/library/katr/text/ahutin1.html 

2. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. 

3. Кант И. Метафизические начала естествознания//Сочинения в 

шести томах. Т.6. М., 1966. 

4. Катасонов В.Н. Точность науки, строгость философии и 

откровенность религии// Сборник пленарных заседаний 9 

международных Рождественских образовательных чтений. М., 2001. 

5. Клайн М. Математика. Утрата определенности. М., 1984. 

6. Кузнецов В.Г. Диалектика точного и неточного в современном 

научном познании// Вопросы философии. 1988. № 12. 

7. Лазарев В.Ф. Диалектика точности и истинности в физической 

теории//ВФ. 1978. №8. 

8. Миронов В.В. Специфика гуманитарного познания и 

философия как интерпретация//Вестник Московского 

университета. - Серия 7. Философия. 1998. №6. 

9. Новосёлов М.М. Абстракция в лабиринтах познания: 

методологический анализ. М., 2010. 

10. Точность// Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009. 

153

Объективность 

Шиповалова Л.В. 

Объективность – научная универсалия, выступающая в качестве 

одной из основных характеристик научного знания наряду с точностью, 

истинностью, систематичностью, доказательностью и т.п. Объективность 

является одной из основных целей научного исследования и, в 

определенном смысле представляет собой критерий научности знания. Эта 

характеристика в современной эпистемологии традиционно понимается 

как независимость знания и его предметов (объектов) от субъекта познания, 

от человеческого сознания. В этом смысле объективность определяет само 

знание в целом и научное в частности, а также собственно предмет 2 знания 

[22. С. 644; 18. С. 125]. 

В формальном смысле неоднозначность термина 

объективность обнаруживается уже в том, что с помощью него 

определяется и предмет знания, и само знание. Содержательно же, в 

самом общем виде проблему объективности современного научного 

знания можно сформулировать следующим образом. Существует 

сомнение в том, что научное знание и его предметы могут быть 

абсолютно независимы от субъекта познания, но при этом, 

объективность до сих пор остается позитивной базовой 

характеристикой и ценностью научного знания. 

Данная проблема обнаруживается в контексте рассмотрения 

эволюции научной картины мира, что является одной из ведущих тем 

отечественной традиции философии науки. При этом фиксируется 

необходимое изменение в понимании статуса объекта научного 

исследования, которое связано с отказом от строгости тезиса классической 

научной рациональности о независимости объекта от субъекта, от средств и 

операций его деятельности. Причем указанное изменение (в характере 

объективности) представляет собой одну из основных содержательных 

характеристик эволюции типов научной рациональности. «Неклассический 

тип научной рациональности учитывает связи между знаниями об объекте и 

характером средств и операций деятельности. Экспликация этих связей 

рассматривается в качестве условий объективно-истинного описания и 

2 

Терминологические слово объект является калькой с латинского objectum, 

производного от objicio – бросать навстречу, ставить против). Часто это слово переводят 

как предмет с латинского и с ряда других языков, где используется слово с таким же 

значением. В отечественной традиции философии науки принято различать предмет и 

объект, понимая при этом предмет как конкретную изучаемую сторону или 

характеристику объекта научного исследования в целом. В данном контексте это 

различие не принципиально. 

154

объяснения мира. Постнеклассический тип научной рациональности 

расширяет поле рефлексии над деятельностью. Он учитывает 

соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью 

средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами» 

[17. С. 633-634]. Итак, в контексте современной научной рациональности 

нерационально говорить о независимости объекта от субъекта деятельности 

(наблюдения), однако, именно учитывая эти изменения можно продолжать 

говорить об «объективно-истинном описании мира». О таком перевороте 

пишет и М. К. Мамардашвили. В современной научной рациональности 

необходимо осуществить пересмотр того, «что такое физический факт, 

объективная данность (под «физическим фактом» я в данном случае имею в 

виду не обязательно вещественный факт, а лишь факт, который может 

считаться необратимо происшедшим, и о котором мы можем высказаться 

объективно)» [9. С. 21]. Объективность в двух приведенных случаях 

употребляется в разных отношениях (при характеристике предмета знания 

и самого знания). В контексте современной научной рациональности мы не 

можем не сомневаться в объективности (независимости от наблюдателя) 

предмета научного рассмотрения, однако остается несомненным 

стремление к объективному научному высказыванию. 

Данная проблема обнаруживается при рассмотрении особенностей 

современных гуманитарных наук. При этом также возникает сомнение в 

оправданности независимого рассмотрения объекта исследования. 

Основания сомнению можно обнаружить, если принять во внимание 

определения статуса, как объекта знания, так и его субъекта. В первом 

случае, объект исследования должен быть понят как человеческая 

деятельность и ее результаты и в качестве таковой может быть узнан и 

опознан только в контексте предположенного единства с человеческой 

деятельностью как субъектом исследования. Для В. Дильтея, например, 

принципиальна характеристика «основополагающего опыта общности», 

который является необходимой предпосылкой социально-гуманитарного 

познания. Однако при этом может и должна иметь место историческая 

дистанция между понимающим и тем жизнепроявлением, которое должно 

быть понято. Преодоление этой дистанции, достижение понимания в 

«развитой», «научной» форме – задача герменевтики. Получаемое в 

результате знание – «не наивная понятность непосредственной 

коммуникации, но артикулированное…знание общности, обеспечивающей 

возможность осознанного общения». [Цит. по 12. С.219]. В этом контексте 

может быть понято и высказывание известного отечественного философа 

М. М. Бахтина, определяющего особенности гуманитарных наук: «В 

гуманитарных науках точность – преодоление чуждости чужого без 

превращения его в чисто свое» [1. С.371]. Соответственно, если в научном 

155

исследовании предполагается возможность чистого отличия, проведения 

строгих границ между субъектом и объектом, а не наоборот – их 

взаимосвязь и взаимозависимость – то это исследование не относится к 

типу социально-гуманитарного познания. Во втором случае, цель 

гуманитарного, в частности исторического исследования определяется как 

самопознание и, как следствие, объект должен понимается в определенном 

смысле как alter ego познающего. Известный философ истории Р. Дж. 

Коллингвуд в работе «Идея истории» пишет: «История – «для» 

человеческого самопознания. Познание самого себя означает 

познание того, что вы в состоянии сделать, а так как никто не может знать 

этого, не пытаясь действовать, то единственный ключ к ответу на вопрос, 

что может сделать человек лежит в его прошлых действиях» [7. С. 13-14]. 

Именно в связи с этой взаимозависимостью субъекта и объекта в 

социально-гуманитарном познании проблематичны чистый эксперимент и 

наблюдение. В контексте отсутствия объективности (независимости 

объекта от субъекта исследования) гуманитарным наукам часто отказывают 

в научности; это представляет собой определенную проблему и для 

определения предмета гуманитарных наук и для определения научности 

через характеристику объективности. Либо гуманитарные науки являются 

науками и имеют специфический предмет (отличающийся от предметов 

естествознания и математики), объективность которого проблематична и, 

соответственно не может быть названа критерием научности, либо 

объективность все-таки является необходимой характеристикой науки и 

при этом остается проблематичной научность гуманитарного знания. Все 

это вызывает необходимость содержательного анализа понятия 

объективность. 

Проблема объективности, как она была сформулирована в начале, 

имеет место и в естественных науках. Особенно очевидна данная ситуация 

в современной физике. Речь идет об относительности объектов 

исследования к средствам наблюдения, зависимости таких свойств 

микрообъекта как пространство и импульс от выбранной системы 

измерения, о том, что природа феномена в квантовой механике остается 

неопределенной вплоть до того момента, когда его начинают наблюдать. 

[Cм. по этим вопросам 20; 18; 15; 10. С. 26-36]. Данные случаи 

свидетельствуют о том, что в современной физике также нерационально 

мыслить объект в его независимости от субъекта исследования. 

Во всех рассмотренных выше контекстах очевидной оказывается 

возможность снять проблему объективности, закрепив различное 

употребление смыслов данного понятия. На необходимость такого 

различия указывает Е.А. Мамчур, различая две проблемы объективности. 

«Одна из них – это проблема объектности описания, т.е. описания 

156

реальности такой, как она существует сама по себе, без отсылки к 

наблюдателю. Другая – проблема объективности в смысле адекватности 

теории действительности, ее истинности» [10. С. 23]. В первом случае 

допустимо сомнение в объективности (независимости от субъекта) как 

необходимой характеристике предметов современного научного знания (в 

том числе и гуманитарного). Во втором случае – объективность как 

независимость теории от субъекта и ее отношение к реальности, ее 

«относительной истинности» сохраняется в качестве значимой 

характеристики научного исследования. 

Однако такое разведение терминологического употребления не 

снимает полностью проблему. Тому можно указать ряд причин. Во-первых, 

если мы начинаем использовать два термина, то неясно, почему 

первоначальное (классическое) употребление объективности как 

независимости от субъекта и в отношении к предмету знания, и в 

отношении к самому знанию было возможным и непротиворечивым. 

Простая констатация факта того, что в поле зрения современной науки 

попадают человекоразмерные объекты (синергетика) или объекты 

микромира, чистое наблюдение которых проблематично (квантовая 

механика) является лишь примером изменений, но не их объяснением. 

Кроме того, определенный смысл независимости от субъекта познаваемой 

объективной реальности должен оставаться, в противном случае акт 

познания был бы актом творения реальности. Во-вторых, если мы 

употребляем понятие объективности в отношении научной теории и не 

подменяем при этом полностью понятие объективности понятием 

истинности и соответственно проблемами, связанными с многообразным 

хождением понятия истинности в современной науке и философии, то 

объективность научной теории продолжает определяться как независимость 

ее от субъекта. Однако эта независимость не менее проблематична, чем 

независимость объектов науки от субъекта как для самих ученых, 

естественников, признающих «печать субъективности на фундаментальных 

законах физики» [15. С. 108], и гуманитариев, так и для философов. 

Проясним второй аспект данной проблемы (объективности 

научной теории). Объективность как характеристика знания чаще всего 

определяется позитивно в ценностном аспекте, как непредвзятость, 

противопоставляемая субъектно-личностной ангажированности. Однако 

при этом можно указать не один пример значимой критики так называемого 

объективизма как позиции, в основе которой лежит пафос нейтральности 

познания по отношению к ценностным ориентациям и общественнополитическим 

установкам субъекта, возможно выступающим контекстом и 

условием формирования знания об объекте. Например, в марксизме такого 

рода критика относится к так называемой «объективной историографии» 

157

[11. С. 39]. При этом недостаток данной позиции определяется как слепота 

по отношению к условиям формирования знания, в качестве которых 

выступает конкретная, определенная в историческом и социальном 

контексте деятельность людей. Указанная позиция свободы от оценочных 

суждений (и «партийности») разоблачается как предпосылочная, ведущая к 

возможности использовать научное знание в каких угодно целях, 

отказывающаяся от претензии на всеобщность научного исследования. 

Критика позиции крайнего объективизма научного знания 

наиболее развернутым образом представлена в работах Э. Гуссерля, в 

которых он связывает с ее актуализацией кризис европейских наук. [3]. 

Основатель феноменологии обнаруживает причины возникновения 

объективизма (натурализма) позитивных наук уже в самом начале 

возникновения европейской науки – в Античности. Содержательно 

причина возникновения объективизма – в необходимости прерывания 

процесса воспроизводства необходимого обоснования научного 

знания, предполагающего обращение к его генезису, связанному с 

обращением к субъекту, прерывания, имеющего целью прогрессивное 

развитие научного исследования на основании принятых в качестве 

очевидных предпосылок. 

В современной позитивистской традиции философии науки 

смысл объективности научного знания, очевидно, прочитывается в идее 

«третьего мира», принадлежащей К. Попперу [13. С. 316-378]. 

Представитель критического рационализма настаивает на независимости 

научных теорий и концепций от субъекта их производства. Эти идеи не 

раз подвергались развернутой критике в трудах отечественных философов 

науки [См. вступительную статью к 13]. 

С другой стороны, настаивание на необходимой связи научной 

теории с «породившим ее субъектом» ставит современных 

эпистемологов в ситуацию необходимой борьбы с провокационным 

содержанием понятия «релятивизм» 3 а также с теми философами, 

которые принимают данную установку [25]. Возможные формы 

релятивизма, так или иначе, отсылают к связи научной теории с 

различными субъектами и, соответственно к проблематичности 

отношения научной теории (различных научных теорий) к единой 

реальности [10, 20]. 

Таким образом, проблема объективности может быть 

переформулирована следующим образом. Существует с одной стороны, 

сомнение в нерациональности понимать научную теорию в ее абсолютной 

3 Релятивизм в самом общем виде понимается как признание возможности легитимного 

существования несовместимых способов научного описания реальности 

158

независимости от субъекта, и, с другой стороны, необходимость понимать 

научную теорию в ее адекватном отношении к реальности, что, повидимому, 

противоречит ее связи с субъектом. Раскрытие этой проблемы 

может быть осуществлено путем обнаружения видимости противоречия 

между связностью теории с субъектом и ее отношением к реальности 

(объективностью), то есть независимостью от субъекта. Формально, можно 

предположить, что снятие этого противоречия может быть связано с 

различением употребления понятия субъекта (субъективности) в разных 

отношениях. При этом необходимо прояснить содержательную 

неоднозначность общего смысла объективности, очертив контуры 

возможных отношений объективности к субъекту и субъективности. 

Обратившись к историческому видению проблемы, можно обнаружить 

одну странность, которая, возможно, окажется проясняющей для 

современного смысла объективности. Отношение понятий субъект и объект 

и субъективное и объективное не являются взаимнооднозначным 4 . Субъект 

(subjectum) представляет собой латинский перевод греческого термина 

àποκείμενον. В греческом философском языке он значил подлежащее, то, о 

чем ведется речь, о чем как о едином основании сказываются 

многообразно предикаты (категории) и делают нечто предметом знания. 

Этот смысл отчасти сохраняется в современном обыденном языке, когда, 

например, словом subject обозначается тема, предмет, содержание 

возможного разговора. В Средние века объект мыслился как предмет 

знания, существующее, представленное для интеллекта. Однако при этом 

объект принципиально отличался от сущей самой по себе вещи, поскольку 

интеллекту может быть представлено и нечто всеобщее, неясное, 

несуществующее. Субъект при этом понимался как «в себе сущее 

основание объекта, вообще говоря, не имеющее к сознанию никакого 

иного отношения, кроме возможности «бросить», (objicere), «метнуть» 

(intendere) перед ним предмет. Эта возможность называлась иногда 

также intentio rei, интенцией самой вещи, в отличие от интенции интеллекта 

и наряду с ней; вещь, «зачинающая объект (conceptus objectivus) в 

интеллекте также была для схоластов субъектом интенции» [22. С. 271]. 

Соответственно, средневековый смысл «объективного» скорее должен был 

быть противопоставлен, чем соотнесен с современным смыслом 

«независимости от познающего субъекта, от сознания». Во-первых, потому, 

4 

В качестве краткого, но при этом достаточно емкого и глубокого анализа 

трансформации понятий субъективного и объективного в истории философии с 

античности до новейшего времени можно порекомендовать главу «Генеалогия 

субъективности» монографии А.Г. Чернякова «Онтология времени» [22. С. 260-285]. В 

данном тексте проясняются основные трансформации рассматриваемых понятий, 

даются отсылки к значимым первоисточникам в традиции. 

159

что субъект понимался как условие возможности объекта и, во-вторых, 

потому, что субъект принадлежал не только лишь полюсу познающего, но и 

полюсу подлежащего познанию, определяющему предлежащее интеллекту. 

Вплоть до Нового времени субъект мыслится однозначно в 

качестве основания явленности объекта, тогда как «объективное» в 

настоящее время оказывается, очевидно, обладающим «большей 

реальностью» чем «субъективное». Еще у Декарта может быть 

обнаружено «первоначальное» употребление понятия объективного, 

когда он говорит об идеях, «в коих усматривается лишь [выделено 

мной, Л.Ш] объективная реальность» [4, 34] и в отношении которых 

может быть поставлен вопрос о «большей реальности». При этом 

большую реальность может дать идее разума усмотрение того, что я 

сам как конечное и несовершенное существо не могу быть полностью 

причиной этой идеи. Именно эта искомая «большая реальность» может 

быть соотнесена с объективностью в современном смысле слова. 

У И. Канта можно обнаружить два смысловых оттенка в 

употреблении понятия объективности. Во-первых, речь идет о том, что 

знание должно иметь объективную реальность, т.е. относиться к предмету 

и, в этом смысле чистые априорные понятия «были бы лишены 

объективного значения и смысла, если бы нельзя было бы показать их 

необходимого применения к предметам опыта Возможность опыта 

есть то условие, которое дает объективную реальность всем нашим 

априорным знаниям». Это своего рода содержательное условие (наличие 

«большей реальности), без которого знание было бы исследованием 

«пустых призраков». [6. С.135]. Второй оттенок возникает при 

рассмотрении вопроса о том, что есть объективное единство самосознания. 

При этом к необходимой (для знания) данности многообразия наглядных 

представлений добавляется их «возможность быть связанными в одном 

сознании». Только тогда, когда «представления принадлежат друг к другу 

благодаря необходимому единству апперцепции в синтезе наглядных 

представлений» [6. С. 111], они (представления) находятся в необходимом 

единстве и, в этом смысле, их отношение имеет объективное значение, в 

отличие от значения случайного «только лишь субъективного», имеющего 

место, например, согласно закону ассоциации. Здесь не место разбирать 

сложный вопрос о единстве основоположений о «данности» и о 

«связанности в одном сознании» [6. С. 106] в контексте высшего принципа 

всего применения рассудка у Канта. Отметим только два важных момента. 

Во-первых, именно заострение различия указанных двух смыслов 

объективности (неоправданное в отношении Канта) имеет место в 

160

современном словоупотреблении 5 . Во-вторых, отношение связанных 

представлений к единству самосознания (субъекту) прямо противоположно 

возможности этой связи иметь «лишь субъективное значение». Урок Канта 

в этом смысле состоит в том, что субъект может оставаться основанием 

объективного значения суждений, если он понимается не в эмпирическом 

смысле (продуцирующим случайное и конкретное, субъективное), но как 

основание всеобщности и необходимости. 

В настоящее время оправданным оказывается употребление 

понятия объективности в нескольких смыслах, в контексте его связи с 

понятиями субъекта и субъективности. 

Во-первых, «под объективным понимают в обычном 

словоупотреблении то, что существует вне нас и доходит до нас извне 

посредством восприятия» [2. С. 155]. В этом смысле объективное, 

объективная реальность – то, что существует во внешнем мире. 

Соответственно объективность научной теории есть выражение того, 

что она имеет отношение к объективной реальности. Это обыденное 

понимание близко, но не совпадает с отечественным школьным 

пониманием объективности, восходящему к определению материи, как 

«категории для обозначения объективной реальности, которая дана 

человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, 

отображается нашими ощущениями, существую независимо от них». 

[8. С. 131]. Это обыденное понимание – предмет обоснования, 

например, в объективизме Г. Фреге [24. P. 34-47], предполагающем, 

реальность как область объектов и фактов, которые существуют 

независимо от мысли. Объективная реальность независима от 

познающего субъекта в факте существования, но связывается с ним в 

актах познания и даже на уровне пассивного субъекта предполагает 

как минимум определенную способность восприятия. С точки зрения 

идеи активности познающего, в отечественной традиции принято 

различать (но не разделять до абстрактного противопоставления) 

объективную реальность и объект как ту ее «часть», которая уже 

является элементом познания [23. С. 642]. 

Легитимность такого понимания объективности состоит в 

том, что необходимой предпосылкой научного интереса к миру служит 

то, что мир существует и обладает «большей реальностью» чем идеи 

(не познающий является причиной его существования). Однако 

недостаточность этого понимания состоит в том, что поскольку факт 

независимого существования может быть удостоверен только в актах 

5 Так, Ю. Фримен предлагает проводить различие между объективностью по отношению 

к фактам (онтологическое понятие объективности) и объективностью по отношению к 

правилам (эпистемологическое понятие объективности) [21. С. 222]. 

161

познания, проблематично, в какого рода познавательных актах мы 

удостоверяем эту независимость, «большую реальность», 

объективность и каким должен быть сам субъект научного познания 

для того, чтобы удостоверять объективную реальность. В этом 

контексте оправданно вспомнить теорию фальсифицируемости К. 

Поппера, которая опосредованно обосновывает то, что 

опровергающий эксперимент скорее, чем подтверждающий 

доказывает, что мы имеем дело с независимой реальностью. 6 

Во-вторых, объективное «имеет установленный Кантом смысл 

всеобщего и необходимого в отличие от принадлежащего нашему 

ощущению случайного, партикулярного и субъективного» [2. С. 156]. 

При этом речь идет об объективности как характеристике знания, 

которое не зависит от субъективного, от частных интересов и 

особенностей субъекта. Объективное знание является пределом 

стремлений познающего, а не легко достижимым моментом его 

научной практики. В этом смысле требование объективности 

научного знания предполагает связь научной теории с субъектом и 

определяет необходимые характеристики самого субъекта 

исследования, являющиеся условием соответствия теории этого 

субъекта к объективной реальности 7 . 

Итак, соединяя два выше обозначенных смысла, можно сказать, 

что в понятии объективности как независимости от субъекта имеется в 

виду субъект как носитель частных свойств и конкретных 

характеристик, а в идее связности субъекта и объективности речь идет 

о субъекте как основании всеобщности и необходимости научных 

суждений. 

В этом смысле проблема объективности, с одной стороны, 

остается теоретической проблемой – как понимать реальность, которая 

должна продолжать оставаться объективной (независимой от мысли) 

для того, чтобы мотивировать научный поиск. Один из вариантов – 

понимать ее как пространство возможностей, поскольку в актуальной 

феноменальности она всегда связана с субъектом познания [15]. 

Но, с другой стороны, проблема объективности становится 

проблемой теоретически обоснованной программы практических 

6 «Если теория сформулирована так, что она в принципе не может столкнуться с противоречащими 

ей фактами, то где гарантия, что она хоть что-то говорит о мире?» [16, 132]. В этом смысле 

опровергающие эксперименты могут служить не только основанием развития теории, но и 

сопутствующим доказательством того, что развивающаяся теория объективна (имеет дело с 

независимой от мысли реальностью). 

7 Любопытно, что в марксизме объективность научной теории в этом смысле, безусловно связана с 

субъектом, поскольку на объективное знание способен лишь определенный субъект 

(революционный класс), в качестве субъективного интереса которого выступает интерес всеобщий. 

162

действий научного субъекта. Если объективность как характеристика 

научной теории, утверждающая ее необходимое отношение к реальности, 

продолжает оставаться значимой научной ценностью, то вопрос состоит в 

том, каким должен быть субъект, чтобы отвечать возможности 

актуализации этой ценности (чтобы быть основанием всеобщих и 

необходимых научных суждений). Первый путь, предполагающий 

достижение всеобщности на путях преодоления эмпирического субъекта 8 

является недостаточным в силу абстрактности позиции универсального 

субъекта. Второй путь, предполагающий достижение всеобщности на 

путях установления научного консенсуса является проблематичным, 

поскольку основания консенсуса, как и всякой конвенции, остаются 

скрытыми и всегда возможно, что речь идет не о соглашении, а о диктате 

силы (политической, экономической, риторической). Кроме того, всякое 

согласие является относительным, примеряющим то, что еще не ведает 

радикально иного. 

Для субъекта научного познания должно быть возможным, мысля 

себя в социальном и исторически конкретном смысле, полагать себя 

основанием научных суждений и предполагать в качестве условия 

объективности, «большей реальности» своих научных суждений другого 

конкретно-исторического субъекта в качестве дополнительного основания. 

Причем совмещение различных оснований осуществляется не по принципу 

совместимости (предполагающему включение одного в другое), не по 

принципу конвенциональности (предполагающему условность согласия), но 

по принципу дополнительности. «Субъект» понимается как пространство 

возможных (в том числе противоречивых) оснований научных суждений. В 

этом смысле объективность научной теории определяется как независимость 

ее от конкретного эмпирического субъекта (знающего о своей конкретности и 

практикующего преодоление ее ограниченности). 

В науке такое положение дел обнаруживается как возможность 

признания альтернативных (дополнительных) аксиоматических 

оснований как адекватных задаче познания реальности. В философии 

науки об этом свидетельствует идея принципиальной историчности 

научного знания, в каком бы контексте (позитивистском, 

структуралистском, феноменологическом) она не была бы высказана. 


1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 371. 

2. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука Логики. 

М., 1974. 

8 

В этом случае у И. Канта речь идет об объективности на основании 

«транссубъективных» структур присущим всем познавательным субъектам. [14. С 193]. 

163

3. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества философия. // Гусерль 

Э. Сборник работ. Мн., М., 2000. 

4. Декарт Р. Размышления о первой философии.// Декарт Р. Сочинения 

в 2-х томах, Т.2.М., 1994. 

5. Илларионов С.В. Современная наука объективна, так же как и 

классическая // Наука: возможности и границы. Под ред. Мамчур Е.А. 

М., 2003. С. 105-106 

6. Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1993. 

7. Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. 

8. Ленин В.И. ПСС Т. 18. 

9. Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы научной 

рациональности // Мамардашвили М.К. Классический и 

неклассический идеалы рациональности. М., 2004. С. 7-102. 

10. Мамчур Е.А. Образы науки в современной культуре. М., 2008. 

11. Маркс К. Энгельс Ф. Собр. Соч. Т.3 

12. Плотников Н. С. Жизнь и История. Философская программа 

Вильгельма Дильтея.// Дильтей В. Собр. Соч. Т.1 М., 2000 С. 219. 

13. Поппер К. Логика научного знания М. Прогресс 1983. Вступительная 

статья Садовского В.Н. Логико-методологическая концепция К. 

Поппера 

14. Разеев Д.Н. Телеология Иммануила Канта СПб., 2010 

15. Севальников А.Ю. Проблема объективности в науке: история и 

современность. // Наука: возможности и границы. Под ред. Мамчур 

Е.А. М., 2003. С. 107-134. 

16. Сиверцев Е.Ю. Критический рационализм Карла Поппера // История и 

философия науки. Учебное пособие под редакцией Мамзина А.С. 

СПб., 2008. С.131-134. 

17. Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000 

18. Уиллер Дж. Квант и вселенная // Астрофизика, кванты и теория 

относительности. М., 1982. 

19. Философская энциклопедия М., 1967. Т. 4. 

20. Фок В.А. Квантовая физика и философские проблемы. М., 1970. 

21. Фримен Ю., Сколимовский Г. Поиск объективности у Пирса и 

Поппера. // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. 

М., 2000. 

22. Черняков А.Г. Онтология времени. СПб., 2001. 

23. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009. 

24. Gilead Bar-Elli The sense of Reference. Intentionality in Frege. Berlin, 

1996. 

25. R. Rorty. Objectivity, Relativism and Truth: Philosophical Papers. 

Cambridge, 1991 

164

Метод 


Метод – совокупность правил, приемов и операций, 

направленных на решение какой-либо задачи; в науке – на 

организацию исследовательской деятельности направленной на 

построение теоретических моделей мира, которые обладали бы 

максимальной ясностью, достоверностью и воспроизводимостью при 

минимальных затратах сил, времени и средств. 

Особую актуальность проблема метода обретает в Новое 

Время – эпоху становления классической науки. Обе остро 

конкурировавшие философские школы того времени: рационализм и 

эмпиризм – в качестве своей главной цели выдвигали разработку 

методов научного познания. 

Рационалисты, вслед за Р. Декартом, исходили из того, что 

«человеческий ум содержит в себе нечто божественное», а потому не 

может ошибаться. Они были уверены, что «различие наших мнений 

происходит не от того, что одни люди разумнее других, но только от 

того, что мы направляем наши мысли разными путями…» [2. С.260]. 

Именно в правильном методе видели они верное средство направить 

мысль по тому единственно верному пути, который приведет нас к 

познанию истины. 

Эмпирики, вслед за Френсисом Бэконом, напротив видели в 

разуме источник заблуждений, который «грешит против верности тем, 

что сплетает и смешивает с природой вещей свою собственную 

природу» [1. С. 77]. Они были уверены, что только лишь опытным 

путем достигается истина. Однако, идя по пути чистого опыта, мы не 

получим ничего кроме множества истинных, но тривиальных 

констатаций. Чтобы преодолеть эту тривиальность, необходимо было 

дополнить чувственный опыт активной деятельностью разума. 

И здесь эмпирики сходились с рационалистами. Признавая 

активную роль разума в познании, и те, и другие считали (хотя и на 

разных основаниях) совершенно необходимым дополнить активность 

разума разработкой метода, как особой дисциплины ума, 

позволяющей, с одной стороны, уйти от тривиальных констатаций 

чисто чувственного опыта, а с другой – избежать нежелательного 

перерастания этой нетривиальности в заблуждение и ложь. Создатели 

классической науки придавали разработке правильного метода 

огромное значение, видя в нем эффективное средство построения 

адекватных теоретических моделей мира. 

165

Каждая такая модель должна быть, во-первых, связана со всей 

системой научного знания и, во-вторых, обеспечивать решение 

определенных практических задач. Это означает, что правильный 

метод, будучи необходимой предпосылкой истинного знания, сам 

должен быть обоснован уже имеющимся знанием об объекте. Здесь 

возникает, на первый взгляд, парадоксальная ситуация. Правильный 

метод должен иметь обоснование, что предполагает наличие истинной 

теории объекта, но истинная теория, в свою очередь, может быть 

построена только при использовании правильного метода. Разработка 

метода, таким образом, представляет собой сложный процесс, который 

определяется и направляется предварительными общими 

представлениями об объекте, которые, как правило, формируются в 

сфере философии. 

Сама несогласованность вновь открываемых явлений с 

существующей картиной мира неизбежно ставит вопрос о характере 

отношения наших знаний к действительности, а это уже сугубо 

философская проблема. Задача философии как методологии научного 

познания как раз и состоит в выработке таких предварительных общих 

представлений о структуре и взаимосвязях объекта. В процессе 

разработки этих представлений философия развивает понятийный 

аппарат мышления, вырабатывает систему категорий, в рамках 

которой осуществляется разработка методологических принципов 

организации научного исследования в той или иной определенной 

предметной области. 

Методологический анализ процесса научного познания 

позволяет выделить два основных типа методов исследования. Вопервых 

- общелогические методы, присущие человеческому познанию 

в целом и применяемые как в обыденном, так и в научном познании. 

Во-вторых – методы, характерные только для научного познания. Эти 

методы вырабатываются в процессе развития самой науки и, как 

правило, не применяются в обыденном познании. 

К общелогическим обычно относят следующие приемы и 

методы. 

Анализ и синтез. Анализ – это расчленение целого на 

составляющие его части с целью их всестороннего изучения. Это 

разделение может быть как мысленным, так и практическим, 

экспериментальным. 

Синтез – это соединение отдельных сторон, частей, элементов 

в единое целое с целью создания единого целостного предмета. Как и 

анализ, синтез может быть мысленным или практическим. 

166

Анализ и синтез являются наиболее простыми, начальными 

приемами человеческого познания. Реальной основой этих операций 

является способность элементов, из которых состоят исследуемые 

объекты к разъединению, соединению и перегруппировке. На самых 

ранних стадиях своего развития человек сталкивался с 

необходимостью практически расчленять и соединять предметы. Эти 

операции, на практике выявляющие структурированность объектов, 

повторяясь, закреплялись в человеческом сознании, превращаясь в 

особые примы мышления. 

Абстрагирование – это методологический прием, который 

заключается в отвлечении от ряда свойств и отношений изучаемого 

объекта с выделением тех, которые интересуют исследователя в свете 

решения определенной задачи. Результатом абстрагирования является 

абстракция – умственная конструкция, отображающая какое-то одно 

свойство или отношение объекта и игнорирующая все остальные. 

Абстрагирование, как и анализ не есть совершенно 

произвольный акт, а осуществляется в соответствии, как с 

собственными характеристиками предмета, так и с целью, ради 

которой он вовлекается в исследование. 

Обобщение – это методологический прием, в результате 

которого устанавливаются общие свойства и признаки объектов. 

Операция обобщения осуществляется как переход от частного или 

менее общего понятия к более общему. 

Индукция и дедукция. В процессе познания часто приходится, 

опираясь на имеющееся знание, делать заключения о неизвестном. 

Такое расширение объема знания чисто логическим путем 

осуществляется при помощи индуктивных или дедуктивных 

умозаключений, а сам процесс называется индукцией или дедукцией. 

Индукция – это способ рассуждения, когда общий вывод 

строится на основании частных посылок, т.е. положение, 

справедливость которого установлена для ряда частных случаев, 

распространяются на весь класс подобных объектов. 

Дедукция – это способ рассуждения, когда из общих посылок 

делаются частные выводы, то есть положения, которые полагаются 

справедливыми для всего класса объектов, распространяются на 

каждый отдельный элемент данного класса. 

Индукция и дедукция дают возможность расширять знания 

либо восходя от отдельных фактов к общим принципам и законам, 

либо раскрывая смысл этих общих принципов законов применительно 

к множеству частных случаев. 

167

Аналогия и моделирование. Аналогия – это такой прием 

познания, при котором на основе сходства объектов в одних 

признаках, заключают об их сходстве и в других признаках. Это 

прием, позволяющий осуществлять перенос информации из одних 

областей в другие и тем самым расширять круг знаний. Различают две 

формы аналогии: ассоциативную и логическую. 

Ассоциативная аналогия проявляется в основном в 

психологических актах творчества. Она носит образный характер и 

играет большую роль в период первоначального зарождения новых 

научных идей. В ходе ассоциативной аналогии иногда сближаются 

весьма далекие по своей природе явления и предметы: например, - сон 

химика Фридриха Кекуле, увидевшего в шести сцепившихся обезьянах 

аналог формулы бензольного кольца. 

Логическая аналогия тесно смыкается с операцией обобщения, 

поскольку строится как предположение о каком-то общем признаке. 

Например, опровергая представления о неподвижности Земли, 

Галилей рассуждал по аналогии с движущимся кораблем, все 

движения предметов на котором происходят точно так же, как и на 

неподвижном. 

Умозаключения по аналогии, позволяющие осуществлять 

перенос информации об одних объектах на другие, составляет 

гносеологическую основу моделирования. 

Моделирование – это изучение объекта путем создания и 

исследования упрощенной копии, отображающей лишь некоторые его 

стороны. Моделируемый объект представляет собой оригинал, а его 

копия – модель. Модель должна соответствовать оригиналу в тех его 

свойствах, которые подлежат изучению, но может отличаться от него 

по другим признакам. Модели, применяемые в научном познании, 

можно разделить на два класса: материальные и идеальные. 

Материальные модели – это природные или искусственные 

объекты, воспроизводящие в упрощенном виде или в уменьшенном 

масштабе характеристики оригинала. 

Идеальные модели – это мысленные конструкции, 

воспроизводящие в форме идеализированного образа или знаковой 

системы характеристики и структурные связи объекта-оригинала, 

например, математический маятник, компьютерная программа и др. 

Методы научного исследования обычно подразделяют на две 

группы: методы эмпирического и теоретического познания. 

К методам эмпирического познания относят: 

Наблюдение, представляющее целенаправленное восприятие 

исследуемого объекта, в ходе которого мы получаем знание о его 

168

внешних стонах и свойствах. Завершающим этапом наблюдения 

является описание - фиксация средствами естественного или 

искусственного языка сведений об объектах, полученных в результате 

наблюдения. 

Измерение – познавательная операция, в результате которой 

мы получаем числовые значение сравниваемых величин. Измерение 

дополняет качественный анализ природных объектов точным 

количественным анализом. Необходимым условием измерения 

является наличие единиц измерения или эталонов. Благодаря 

измерению осуществляется переход от непосредственно наблюдаемого 

в опыте к математическим абстракциям, имеющим в основе идею 

числа. 

Эксперимент, представляющий высшую форму эмпирического 

исследования. В отличие от наблюдения, в эксперименте исследуемое 

явление изучается в специально создаваемых и контролируемых 

условиях, что позволяет многократно воспроизводить это явление при 

повторении условий. Причем в ходе эксперимента исследователь 

может целенаправленно менять условия воспроизведения явления, что 

позволяет выявлять скрытые или не обнаруживаемые простым 

наблюдением свойства и связи объекта. 

К методам теоретического исследования можно отнести 

следующие. 

Мысленный эксперимент, характерной чертой которого 

является опора на абстрактные объекты. В ходе мысленного 

эксперимента могут осуществляться такие комбинации мысленных 

образов, которые являются не реализуемыми на практике. Эти 

комбинации представляют продукт творческой фантазии ученого – 

например, лифт Эйнштейна, демон Максвелла и др. Однако это не 

означает, что в мысленном эксперименте «позволено все». Произвол 

человеческой фантазии достаточно жестко ограничен здесь целями 

исследования и законами логики. Роль мысленного эксперимента 

особенно велика в процессе зарождения нового теоретического знания, 

производства новых фундаментальных идей, требующих, с одной 

стороны, богатства творческой фантазии, а с другой – ясного видения 

цели исследования и строгой логики рассуждения. 

Идеализация – прием, состоящий в том, что в процессе 

изучения объекта мысленно выделяется одно из необходимых условий 

его существования, а затем его действие мысленно сводится к нулю. 

В результате конструируется объект, который не может существовать 

в действительности – поскольку он образован путем исключения 

условия, необходимого для существования, - но, тем не менее, 

169

имеющий прообраз в реальном мире. При помощи такого метода были 

образованы такие мысленные объекты как «идеальный газ», 

«абсолютно черное тело» и др. Несмотря на то, что реально эти 

объекты не существуют, они имеют большое эвристическое значение в 

науке. 

Формализация – прием, заключающийся в построении 

абстрактно-математических моделей. При формализации рассуждения 

об объектах переносятся в плоскость оперирования со знаками, 

отношения между которыми замещают отношения между объектами. 

Таким путем создаются обобщенные знаковые модели той или иной 

предметной области. Метод формализации позволяет использовать 

знаковую систему, разработанную для описания одних процессов, в 

качестве готового средства для изучения других процессов и получать 

знание об одних областях действительности, перенося на них 

методики, выработанные при исследовании других. 

Аксиоматический метод, который является преобладающим в 

математических науках (геометрия, логика и др.). При 

аксиоматическом построении научного знания сначала задается набор 

самоочевидных исходных положений – аксиом, не требующих 

доказательства. Затем из этих аксиом дедуктивным путем выводится 

ряд следствий, которые рассматриваются как необходимые и 

достоверные. Совокупность исходных аксиом, правил вывода и 

выведенных, согласно этим правилам, следствий, образуют 

аксиоматически построенную теорию. Исторически первым и, 

пожалуй, наиболее ярким примером такой теории является геометрия 

Эвклида. 

Построение аксиоматических систем привело к большим 

успехам, особенно в математике, и даже породило надежды на 

возможность ее развития чисто формальными средствами. Однако 

вскоре обнаружилась тщетность этих надежд. В 1931 г. К. Гёделем 

было получено доказательство принципиальной неполноты 

формализованных систем, что показало границы применимости. 

Гипотетико-дедуктивный метод, в отличие от 

аксиоматического, применяется главным образом в т.н. эмпирических 

науках (физика, химия, биология и т.д.). 

В науке этот метод стал применяться еще с XVII в., но 

объектом методологического анализа стал лишь в середине ХХ. 

Интересно то, что его применение противоречило идеалу 

эмпирической науки. Ведь согласно этому идеалу, наука должна 

строиться «снизу-вверх» от эмпирических наблюдений – 

к теоретическим обобщениям. Здесь же исследование движется в 

170

обратном направлении - «сверху-вниз» от общей теории к единичным 

фактам. Исследование начинается с выдвижения гипотезы, из которой 

выводятся утверждения об эмпирических фактах, которые должны 

наблюдаться, если исходная гипотеза верна. Удостоверение 

истинности исходной гипотезы возможно двумя методами: 

верификации и фальсификации. 

Метод верификации (от лат. verificatio – доказательство) был 

предложен Рудольфом Карнапом (1891-1970). Суть метода состоит в 

том, чтобы создать возможность эмпирической проверки 

теоретических конструкций высокого уровня абстракции, не 

допускающих их непосредственного сопоставления с фактами. Для 

этого из проверяемой гипотезы выводится ряд следствий с уровнем 

абстракции, понижаемым до тех пор, пока дело не дойдет до 

утверждений о том, какие факты должны непосредственно 

наблюдаться, если теоретические предположения верны. Эти 

утверждения и следует сопоставлять с наблюдаемыми фактами. 

Соответствие фактам будет прямо свидетельствовать об истинности 

эмпирически проверяемого следствия и косвенно подтверждать 

истинность исходной гипотезы, из которой это следствие было 

логически выведено. 

Однако эмпирическое подтверждение гипотез низшего уровня 

не может гарантировать истинности исходной гипотезы. Сколько бы 

следствий не проверили на соответствие фактам, всегда остается 

возможность того, что очередное следствие разойдется с ними. 

Следовательно, рост числа соответствий ведет лишь к повышению 

степени вероятности того, что исходная гипотеза истинна, не делая эту 

истинность абсолютно достоверной. 

Метод фальсификации, по мысли предложившего его Карла 

Поппера (1902-1994), был призван преодолеть ту неуверенность в 

истинности исходной гипотезы, которая оставалась при применении 

метода верификации. Начало процедуры фальсификации было тем же, 

что и при верификации: выдвижение гипотезы и выведение из нее ряда 

следствий более низкого уровня абстракции. Только следствия эти 

должны были касаться не тех фактов, которые должны наблюдаться 

при условии, что исходная гипотеза верна, а тех, которые при верности 

этой гипотезы наблюдаться ни в коем случае не должны. 

Исследование при этом разворачивалось в направлении 

противоположном верификации. Ученый должен был искать факты не 

подтверждающие, а опровергающие его предположения. И пока такие 

факты не обнаруживались, исходная гипотеза могла считаться 

истинной. 

171

Исторический и логический методы. Воспроизведение в 

познании процесса изменения, развития объекта может 

осуществляется двумя методами: историческим и логическим. 

Исторический метод предполагает прослеживание истории 

объекта во всей его полноте и многообразии, обобщение 

эмпирического материала и установления на этой основе общей 

исторической закономерности. Но эту закономерность можно выявить, 

не обращаясь непосредственно к реальной истории, а изучая процесс 

на высших стадиях его развития, что и составляет суть логического 

метода. Исторический и логический методы взаимодополняют друг 

друга, что позволяет переходить от структуры ставшего объекта к 

законам его развития и, наоборот, от истории развития к структуре 

ставшего объекта. То есть, при изучении развития мы обращаемся к 

настоящему с тем, чтобы лучше понять прошлое. При познании же 

наличных характеристик объекта мы обращаемся к его прошлому, 

чтобы лучше понять настоящее. 

Исторический метод синхроничен, мысль следует здесь за 

развитием объекта, «не забегая вперед». Исследование производится 

как бы в одной временной плоскости с самим событием. Анализируя 

процесс исторического развития, исследователь всегда стремится 

взглянуть на него глазами современника, осмыслить тот или иной фат 

в его историческом контексте. 

Логический метод диахроничен, то есть исследование ведется 

здесь как бы сразу в двух временных плоскостях: факты прошлого 

осмысливаются и оцениваются с позиций настоящего, обогащаются 

современными знаниями более высоких ступеней развития объекта. 

Таким образом, исторический и логический методы тесно связаны 

между собой, взаимно дополняют друг руга, выступают как 

равноправные по своему логическому статусу. 


1. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988 

2. Лакатос И. Методология исследовательских программ. М., 

2003 

3. Лекторский В.С. Эпистемология классическая и 

неклассическая. М., 2004 

4. Стёпин В.С. Теоретическое знание. М., 2000 

5. Фейерабенд П. Против методологического принуждения // 

Избранные труды по методологии науки. М., 1986 

6. Хайдеггер М. Время картины мира // Хайдеггер М. Время и 

бытие. М., 1993 

172

Опыт 

Паткуль А.Б. 

Опыт является одним из центральных методологических 

понятий современной науки. Фундаментальными характеристиками 

опыта являются следующие. 1) Связанность с чувственным 

восприятием. 2) Непосредственность предъявляемых им данных или, в 

более сложных случаях, возможность редуцировать опосредованные 

данные к их источнику в данных непосредственных. 3) 

Соотнесенность с действительным единичным существованием, а не 

возможным вообще. 4) Способность к накоплению и трансляции. 

Последнюю из названных черт необходимо отметить особо, так как 

она отчетливо показывает отличие опыта от простой 

последовательности чувственного восприятия. Опыт – это не только 

актуальные восприятия, но и такое воспринятое, которое сохранено в 

единстве памяти, способное при этом быть актуализированным и 

соотнесенным с данными актуальными восприятиями. Классическую 

трактовку опыта в этой связи дает Аристотель, который говорит, что 

«многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают 

значение одного опыта» [1. 980b - 981a]. 

В силу всех обозначенных моментов опыт должен 

рассматриваться как предельная верифицирующая научное знание 

инстанция, не пройдя которую научное знание не может считаться 

истинным и быть принятым в качестве такового научным 

сообществом. Методологический верификационизм 1 (от лат. veritas – 

истина и facio – делать), особо акцентирующий такое значение опыта, 

в своей крайней версии требует, чтобы все научное знание 

основывалось на так называемых протокольных высказываниях. 

Высказывания такого типа должны отражать единичное положение 

дел, данное в непосредственном чувственном опыте, например, в 

определенных координатах пространства в определенный момент 

времени. Только по отношению к этим и производным от них 

высказываниям можно говорить об их истинности или ложности, 

поскольку только такие высказывания могут считаться осмысленными 

вообще. И только такого рода осмысленные высказывания могут быть 

признаны высказываниями научными; так, что в пределе все истинные 

осмысленные высказывания должны были бы составить в своей 

совокупности корпус научного знания. Все прочие высказывания 

1 Одно из радикальных направлений верификационизма было представлено идеями, 

сформировавшимися в т.н. «Венском кружке». 

173

являются бессмысленными; а стало быть, в отношении их невозможно 

судить об истинности или ложности. Неверифицируемые в единичном 

опыте высказывания не способны быть научными в принципе и 

должны быть удалены из корпуса научного знания. В менее 

радикальных версиях методологических учений такой редукции к 

единичным данностям опыта не происходит; но все же опыт остается 

если и не достаточным, то, по крайней мере, необходимым критерием 

истинности научного познания. Впрочем, и само понятие опыта может 

быть усложнено в некоторых случаях, поскольку речь может идти не 

только о данных непосредственного восприятия, но и о косвенных 

признаках, представляющих в опыте то, что само по себе в опыте себя 

актуально не предъявляет. Также речь может идти о том, что 

актуально не является данным в опыте, но может стать таковым, 

например, с развитием и усложнением средств наблюдения. 

Если брать философские предпосылки подобного 

методологического статуса исследуемого понятия, то исторически 

формирование его следует связать, с одной стороны, с философией 

британского эмпиризма (Ф. Бэкон, Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм), а с 

другой стороны, с критической философией Канта. И если в случае 

классического британского эмпиризма считалось, что всякое знание 

должно иметь свой исток в опыте (хотя сама трактовка опыта может 

при этом серьезно разниться), то в кантовской философии данность в 

опыте, хотя и является необходимым условием знания, сама по себе 

знанием не является, а должна быть дополнена априорными формами 

чистого мышления. Познание – это, согласно Канту, синтез, 

органическое соединение опытных данных и априорных (доопытных) 

форм мышления; причём при отсутствии хотя бы одного из названных 

элементов познание осуществиться не сможет. Иными словами, не 

только опыт без мышления не есть познание, но и мышление без 

опыта ничего не познает, имея отношение только лишь к возможному, 

но не к действительно существующему, которое, собственно, и 

призвано познавать познание. Хорошо известно содержащееся в 

«Критике чистого разума» высказывание Канта, которым 

иллюстрируется подобное соотношение опыта и мышления: «Без 

чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни 

один нельзя было бы мыслить. Мысли без содержания пусты, 

созерцания без понятий слепы. Поэтому в одинаковой мере 

необходимо свои понятия делать чувственными (т. е. присоединять к 

ним в созерцании предмет), а свои созерцания постигать рассудком (т. 

е. подводить их под понятия)» [6. С.90]. 

174

Завершившаяся к концу XVIII столетия трансформация 

понимания опыта оказывается весьма показательной для современной 

научно-методологической ситуации - если сравнивать последнюю с 

предшествующими представлениями о научности, для которых 

элемент чисто умозрительного познания был намного более значимым. 

Так, например, считалось, что в некоторых случаях достаточно было 

исключительно мыслительной деятельности, организованной, как это 

можно было бы назвать с помощью сегодняшних терминов, по образцу 

аксиоматически-дедуктивного метода, для познания некоторых 

предметных областей. Такой вид познания назывался рациональным 

или натуральным, естественным, в том смысле, что он осуществлялся 

исходя из чистых понятий рассудка, естественным образом присущих 

ему, а не формируемых на основании опыта. А анализ, т.е. разделение, 

расчленение этих понятий, мог считаться достаточным методом для 

познания той предметности, которую эти понятия отражали. 

Классическим и, пожалуй, наиболее близким и показательным для 

современной науки может служить пример рациональной космологии, 

в рамках которой выдвигались претензии доказательно познать 

посредством понятий, естественным (доопытным) образом присущих 

нашему уму, некоторые положения, касающиеся физического космоса 

в целом. Например, положения, касающиеся конечности или 

бесконечности космоса в пространстве и во времени, а также 

положения, касающиеся наличия, говоря современным языком, 

элементарных частиц или делимости материи до бесконечности. 2 

Скорее всего, познавательная значимость опыта была 

приписана ему на основании его непосредственной познавательной 

достоверности. Согласно этому представлению, которое 

сформировалось еще в античности, опыт сам по себе не может 

обманывать, он показывает то, что есть, таким, каково оно есть. 

Ошибки привносятся в познавательный процесс мышлением или волей 

познающего. Это представление было воскрешено в Новое время в 

рамках упомянутого уже британского эмпиризма (противоположные 

теоретико-познавательные традиции - например, существовавший в 

это же время рационализм полагали, что опыт является как раз одним 

из самых крупных источников ошибок в нашем знании, поскольку он 

более всего представляется темным и запутанным, а интуиции опыта 

намного более смутны, нежели интуиции ума). Впрочем, с точки 

зрения апологетов опыта как доминирующей познавательной 

2 Опровержение возможности такого рода познаний см. в части, посвященной 

антиномиям чистого разума в кантовской «Критике чистого разума». [6. С. 325 

и далее]. 

175

способности, даже убежденность в том, что таковой все же может 

служить источником ошибок в процессе познания, не лишала его в 

качестве источника познания приоритета. Даже если опыт обманывает, 

как это происходит, например, при оптических иллюзиях, его ложные 

данные могут быть скорректированы посредством других данных 

опыта, которым эти ложные данные противоречат, но которые, с 

другой стороны, согласуются со всеми прочими предшествующими 

данными опыта. 

На основании такой непосредственной достоверности данных 

опыта оформились различные методы опытного (эмпирического) 

уровня научного познания, которое, как считают некоторые 

методологи науки, если и не исчерпывает всю науку в целом, то лежит 

в ее основании. 

К таким методам принято относить следующие: 

1) Наблюдение. Наблюдением называется элементарный 

уровень опытного познания, заключающийся в целенаправленном 

получении первичной информации о предметах, данных в опыте, 

посредством чувственных созерцаний. Важным здесь является то 

обстоятельство, что в науке наблюдение, хотя оно и является 

простейшим видом познания, уже не предстает чем-то полностью 

элементарным и страдательным. Оно заранее определяется теми 

целями, которые до всякого наблюдения ставит себе наблюдатель, той 

схемой, в соответствии с которой производится выбор подлежащих 

наблюдению явлений, активностью самого наблюдающего по 

отношению к тому, что он наблюдает. Результаты наблюдения, как 

правило, фиксируются посредством описания или, что то же самое, 

дескрипции. Совокупность таких зафиксированных через описание 

результатов наблюдения называют также иногда дескриптивным 

уровнем соответствующей науки. Также все наблюдения принято 

делить на непосредственные и косвенные. Первые из них 

ограничиваются, что называется, «невооруженным» чувственным 

созерцанием, т.е. созерцанием без посредства каких-либо 

дополнительных технических устройств. Второй тип наблюдений, 

напротив, предполагает использование таковых. 

2) Эксперимент. Экспериментом называется 

целенаправленное установление изучаемого предмета в особые, 

специально созданные для этого условия, благодаря чему, как 

ожидается, этот предмет покажет те свои свойства, которые остаются 

скрытыми в естественных условиях. Эксперимент направлен на 

активное изменение как самого изучаемого предмета, так и обычных 

для него условий. Он ориентирован на воспроизводимость, т.е. на 

176

получение различными независящими друг от друга 

экспериментаторами одинаковых результатов для одного и того же 

эксперимента в одних и тех же условиях. Эксперименты принято 

делить на исследовательские, направленные на открытие еще не 

известных свойств предмета, и проверочные, призванные подтвердить 

или опровергнуть ту или иную умозрительно разработанную теорию. 

Методически различают также количественные эксперименты, 

результаты которых фиксируются математически точно, и 

качественные, дающие лишь представление об общей тенденции, о 

наличии того или иного фактора. 

3) Измерение. Измерением называется фиксация 

количественных значений определенных свойств изучаемого объекта 

при помощи заранее заданных технических средств. Измерение 

предполагает также выбор и установление единиц измерения в 

зависимости от того, что именно и по какому именно признаку 

измеряется. Измерение, стало быть, создает возможность 

математического выражения эмпирического знания, а значит и 

перехода от опытного к теоретическому уровню познания. 

Методологически общие высказывания на основании 

полученных из опыта знаний о единичных случаях формируются 

посредством индукции, т.е. умозаключений от единичного (частного) к 

общему. Исторически разработка правил индуктивного вывода 

связана, прежде всего, с именами Ф. Бэкона (метод таблиц или 

инстанций) и Дж. С. Милля (правила научной индукции). Обычно 

различают ненаучную и научную индукцию. Ненаучная индукция 

заключает об общем на основании частных случаев. В свою очередь 

она делится на: 1) полную индукцию (получение общего вывода через 

перебор всех и абсолютно всех частных случаев), 2) популярную 

индукцию (получение общего вывода, исходя из неупорядоченного 

подбора частных случаев), 3) индукцию через отбор фактов 

(получение общего вывода, исходя из подбора частных случаев, 

подчиненного заранее принятому правилу). Особую важность для 

опытного уровня научного познания представляет научная индукция, 

которая есть не что иное, как заключение о причине наблюдаемого 

явления на основании знания предшествовавших данному явлению 

обстоятельств. Обычно выделяют следующие виды научной индукции. 

1) Метод единственного сходства, когда на основании одного и только 

одного общего обстоятельства в ряду обстоятельств, 

предшествовавших наблюдаемому явлению, делают вывод о том, что 

это обстоятельство и есть причина данного явления. 2) Метод 

единственного различия, когда на основании присутствия одного 

177

обстоятельства в одном ряде случаев, предшествующих наблюдаемому 

явлению, и отсутствию этого обстоятельства в другом ряде случаев, 

когда отсутствует и данное явление делается вывод о том, что 

обстоятельство, присутствовавшее в первом ряде случаев и 

отсутствовавшее во втором и было причиной наблюдаемого явления. 

3) Соединенный метод сходств и различий. Согласно ему, если в 

нескольких рядах случаев присутствует одно общее обстоятельство, 

вслед за появлением которого происходит некоторое явление, причем 

все другие явления в этих рядах различны, а в нескольких других 

рядах случаях отсутствует и присутствовавшее раньше общее 

обстоятельство и наблюдаемое раньше явление, то общее некоторым 

рядам случаев общее обстоятельство и можно считать причиной 

наблюдаемого явления. 4) Метод сопутствующих изменений, когда 

если всякий раз при определенном изменении одного и только одного 

обстоятельства, предшествовавшего наблюдаемому явлению, 

соответствующим образом изменяется и само это явление, то это 

изменяющееся обстоятельство и является причиной данного явления. 

5) Метод остатков, когда если в некотором ряде случаев каждое из 

предшествующих обстоятельств является причиной одного из 

последующих явлений, то оставшееся обстоятельство является 

причиной оставшегося явления. 

Несмотря на, как кажется, неоспоримые теоретикопознавательные 

преимущества опыта, данное понятие не является 

полностью беспроблемным в методологическом плане и требует 

взвешенного критического использования в научном познании. В 

целом, можно было бы выделить три связанные с ним существенные 

проблемы. Проблемы эти, как представляется, требуют серьёзного 

внимания. 

Первая проблема - это методологическое затруднение, 

связанное с переходом от протокольных высказываний (суждений о 

единичных положениях дел) к суждениям строгой всеобщности, 

формулировка которых, собственно, и составляет задачу науки. Оно 

коренится в несовершенстве индукции как базовой схемы заключения 

об общих положениях на основаниях данных опыта. Это 

несовершенство заключено в том, что строго общий вывод индукция 

может дать в одном единственном случае, а именно когда перечислены 

все и абсолютно все единичные события, подчиненные данной 

предметной области, т.е. в случае полной индукции. Очевидно, что 

вывод по полной индукции возможен только относительно крайне 

небольших предметных областей, которые в самой меньшей степени 

становятся предметом научного интереса. В случае же тех предметных 

178

областей, где все и абсолютно все случаи перечислены быть не могут, 

всегда остается вероятность того, что рано или поздно может быть 

встречено исключение, противоречащее обобщению. Эта проблема 

известна в истории научной методологии под названием проблемы 

Юма. Британский философ Дэвид Юм пришел к выводу о том, что из 

единичных данных опыта не могут быть путем индукции получены 

всеобщие и необходимые утверждения. Более того, он показал, что 

невозможно из того, что до сих пор всякий раз с появлением одного 

явления за ним следовало другое, заключить о том, что последующее 

явление будет появляться вслед за первым и впредь, а первое явление 

может с необходимостью считаться причиной следующего за ним. Юм 

вообще поставил под сомнение базовое для науки понятие 

причинности, трактуя его как результат человеческой привычки к 

тому, что вслед за некоторым обстоятельством до сих пор всегда 

следовало определенное явление. Тем самым этот философ 

фактически поставил под сомнение научный характер 

новоевропейского естествознания. Юмовская проблема не утратила 

своей актуальности и в XX столетии. Например, о ней серьёзно 

размышлял Карл Поппер. Поппер полагает, что «…логика 

вероятностного вывода, или вероятностная логика, подобно любой 

другой форме индуктивной логики, приводит либо к дурной 

бесконечности, либо к доктрине априоризма» [9. С. 50]. Сам Поппер 

резко критиковал в этой связи верификационистское отношение к 

опыту, считая, что опыт должен выступать не верифицирующей, а 

напротив, фальсифицирующей инстанцией, единственно давая 

возможность опровергнуть эмпирически проверяемые следствия из 

некоторой теории. 

Вторая проблема - небеспроблемность едва ли не базовой 

характеристики, приписываемой опыту, а именно непосредственности. 

Непосредственность опыта всегда может оказаться лишь видимой, но 

при этом скрывать за собой множество скрытых опосредований, 

которые могут внести существенные и не всегда учитываемые 

изменения в данные опыта. Можно было бы выделить два уровня 

таких скрытых опосредований. С одной стороны, это эмпирический 

уровень. В данном случае имеется в виду то, что любой исследователь, 

опирающийся на данные единичного опыта – это эмпирический 

субъект, имеющий свои не всегда осознаваемые склонности и 

предпочтения. Так, например, его психологические особенности как 

отдельного индивида могут предопределить то, на что он обратит 

внимание в ходе своего исследования, а что при рассмотрении будет 

упущено. Равным образом любой исследователь в качестве 

179

эмпирического субъекта находится в определенной исторической 

традиции, как общекультурной, так и дисциплинарной, которые 

предписывают ему его научный интерес. Известного рода 

опосредованием являются уже память, которая связывает чувственные 

восприятия в единство опыта, и трансляция опыта от одного 

поколения ученых к другому. Каждый исследователь пользуется уже 

сложившимся понятийным каркасом, в котором та предметная 

область, которую он берется изучать, уже оказывается осмысленной. И 

этот каркас остается вовсе не нейтральным по отношению к тому, что 

извлекается исследователем из опыта. Наконец, даже на самом 

элементарном уровне познания, на уровне наблюдения, данные опыта 

не просто пассивно воспринимаются такими, какими они якобы в 

опыте себя предъявляют. Само их восприятие в этом случае заранее 

уже должно быть оговорено и подчинено заранее заданной цели 

исследования, упреждающе предопределяя то, что именно будет 

наблюдаться в многообразии опыта. С другой стороны, это 

метафизический уровень. Таковой предполагает то, что опыт в чистом 

виде не может существовать, он является отвлечением, абстракцией от 

системы различных познавательных (и не только, например, 

практических и т.д.) отношений к существующему. Причем такой 

абстракцией, которая содержит в себе тенденцию к выдаванию себя за 

непосредственное. Так, например, опытное в данной связи может быть 

рассмотрено как более или менее преднамеренная конструкция 

мышления, скрывающая за данным в опыте определенное измерение 

интеллигибельного. Наиболее распространена такая трактовка опыта 

была в послекантовском немецком идеализме и неокантианстве, для 

которых – для каждого в своем роде – было важным устранить 

кантовское понятие о вещи в себе, ее аффектации нашей 

чувственности, а стало быть, и кантовское понятие опыта. Скажем, для 

Гегеля непосредственное опытное сознание представляет собой 

крайнее овнешенение понятия, которое оно всегда имеет за собой. 

Равно как и то, что непосредственное сознание всегда снимает себя 

самого за счет содержащегося в нем внутреннего противоречия, 

выступая перовой ступенью на пути к абсолютной науке. Правда, и 

непосредственность опытного сознания должна быть рассмотрена 

исключительно в качестве полного снятия опосредующей заранее 

предположенности понятия, трактуемое как исчерпание всей системы 

его внутренних опосредований. В этом смысле, с точки зрения такого 

рода идеалистической философии, все в равной степени является как 

непосредственным, так и опосредованным, а значит, может быть взято 

и в том, и в другом аспекте – это же самое можно отнести и к опыту. 

180

Поэтому когда говорится о непосредственности как онтологическом и 

теоретико-познавательном преимуществе опыта, надо иметь в виду, 

что речь идет об опыте, взятом в рассмотрение именно с этой своей 

стороны, тогда как другая его сторона, опосредование, для 

определенных целей была заранее ad hoc отвлечена. 

Наконец, третье. Нельзя не учитывать многозначность самого 

термина «опыт», обусловленную поликонтекстуальностью его 

употребления. Так к серьезным ошибкам уже в рамках естественных 

наук может привести игнорирование фундаментального различия 

между внешним и внутренним опытом. Особенно эта опасность дает о 

себе знать тогда, когда, как это происходит уже в рамках британского 

эмпиризма, внешний опыт редуцируется к внутреннему, а внешние по 

отношению к восприятию вещи начинают трактоваться в качестве 

комплексов внутренних ощущений. В итоге вся природа как 

совокупность телесных сущностей редуцируется к универсальной 

совокупности представлений. А с другой стороны, это провоцирует 

определенное затруднение при отличении предмета психологии от 

предмета физики, зачастую приводящее их к взаимному растворению. 

С другой стороны, сами обозначения, употребляемые для обозначения 

опыта и опытного уровня познания, также вносят путаницу: греческое 

слово ἐμπειρία означало, скорее, либо искусность, умелость, либо, в 

противоположность научно понятому опыту, – страдательносозерцательное 

следование за являющими себя в чувственном 

восприятии вещами как они себя здесь являют. А латинское 

experientia, обозначающая также как опытность, так и попытку, стало 

решающим для трактовки опыта как научного эксперимента, 

ставящего всегда испытуемое в определенные условия, «пытающее» 

его. Таким образом, даже простое наблюдение всегда уже оказывается 

в своей сущности экспериментом. Немаловажным является и 

двусмысленность понятия опыт, обусловленная различием контекстов 

его применения в естественных и гуманитарных науках. 


1) Аристотель. Метафизика // Аристотель. Сочинения в 4 

томах, т. 1. М.: Мысль, 1976. 

2) Аристотель. О душе // Аристотель. Сочинения в 4 томах, т. 

1. М.: Мысль, 1976. 

3) Бэкон Ф. Новый органон // Бэкон Ф. Сочинения в двух томах, 

Т. 2. М.: Мысль, 1978. 

181

4) Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Часть вторая. Раздел II. 

Основные черты теории герменевтического опыта // Гадамер 

Х.-Г. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988. 

5) Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. Введение // Гегель Г.В.Ф. 

Феноменология духа. СПб.: Наука, 1994. 

6) Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Собрание 

сочинений в 8 томах. Т. 3, М.: Издательство «Чоро», 1994. 

7) Локк Дж. Опыт о человеческом разумении. Кн. 1 – 2 // Локк 

Дж. Сочинения в трех томах, т. 1, М. : «Мысль», 1985. 

8) Милль Д.С. Система логики силлогистической и индуктивной. 

М.: Типо-литография Т-ва И. Н. Кушнерев и Ко., 1897. 

9) Поппер К. Логика научного исследования // Поппер К. Логика 

и рост научного знания. Избранные работы. М.: Прогресс, 

1983. 

10) Шлик М. О фундаменте познания // Аналитическая 

философия. Антология. Ред. А.Ф. Грязнова. М.: Издательство 

Московского университета, 1993. 

11) Юм. Д. Трактат о человеческой природе, или попытка 

применить на основанный опыте метод рассуждения к 

моральным предметам. Книга 1 // Юм. Д. Сочинения в двух 

томах, М.: Мысль, Т.1, М. 1996. 

182

Эксперимент 

Морозов В. Н. 

Эксперимент в том виде, в каком он сформировался в 

новоевропейском мышлении, представляет собой метод или форму 

исследования, опирающуюся на полученный в идеальных условиях опыт. 

Трудность состоит в многообразии опыта и условий его проведения. По 

этой причине эксперимент, будучи методом научного исследования, 

подразделяется на различные виды, и сам обретает статус объекта 

исследования. 

Различные виды эксперимента могут быть выделены исходя из 

условий возможности проведения опыта, его роли в обосновании, а также 

специфики научных (или ненаучных) дисциплин. Непосредственное 

воздействие на объект исследования является не всегда возможным, и что 

важнее, не всегда необходимым, поэтому эксперименты могут быть 

«мысленными» и «натуральными». Физический эксперимент, к примеру, 

относится к натуральным, поскольку учёный имеет дело с 

непосредственными природными явлениями в конкретных условиях, тогда 

как, прибегая к математической модели природного явления, учёный 

осуществляет мысленный эксперимент. Аналогичным образом, мысленный 

эксперимент может быть поставлен внутри рациональной философии в 

виде рефлексии. Таким образом, формирование новоевропейского 

эксперимента и отделение науки от философии проходили в неразрывной 

полемике. Яркий пример чего представляет решение проблемы свободного 

падения Галилео Галилеем и Рене Декартом. [3. С. 10-20] 

Рассмотрение понятия эксперимента, равно как и его становления 

в качестве метода, немыслимо вне обращения к специфике взаимодействия 

субъекта и объекта познания. Именно в радикальной трансформации этого 

взаимодействия заключается причина возникновения новоевропейского 

эксперимента в целом. Классический идеал научной рациональности 

сформировал принципиально новый тип субъективности, что позволило 

рассматривать объект, данный в опыте, исходя из идеальных условий. 

Однако экспериментальная наука развивалась (и развивается) не 

равномерно, в науке присутствуют некоего рода «скачки», которые не 

вписываются в логику самого научного построения. В стремлении 

преодолеть эти скачки, позитивисты осуществили попытку очистить науку 

от метафизики, а эмпириокритицисты и вовсе пришли к отрицанию 

субъекта и объекта как метафизических предрассудков, проистекающих из 

интроекции. Критике подвергся и объект исследования: так с развитием 

термодинамики и квантовой механики «теория прибора и измерения 

выступила в качестве существенной части теории самого объекта». [1. C. 5] 

183

В результате, проблематизация субъект-объектных отношений в 

опыте привела к формированию неклассического идеала рациональности, 

то есть к переосмыслению формы познания вообще, что, разумеется, 

отразилось и на понимании эксперимента, его оснований, роли и значения. 

С одной стороны, это привело к возникновению принципа относительности 

объекта к средствам измерения, принципа дополнительности Нильса Бора, 

антропного принципа и т.д., а с другой стороны, это повлекло за собой 

резкую критику научного метода и науки как познавательной деятельности, 

воззвание к личной ответственности учёного и т.д. В крайней форме эта 

тенденция выразилась в эпистемологическом анархизме Пауля Карла 

Фейерабенда. [См.5] 

Корнями экспериментальное мышление уходит в античную 

Грецию, ставшую «отклонением от восточной нормы» своей эпохи. Если 

древних египтян интересовал, главным образом, «рецепт опыта» (например, 

умножения), то эллинов взволновало обоснование опытной процедуры – 

приведение доказательств, аргументация. «Что есть число?» – вопрошают 

пифагорейцы. Это вопрос не прикладного значения, он обращён к началу, к 

архе. В древней Греции, таким образом, сформировалось теоретикопознавательное 

мышление. Так Аполлоний исследовал конические сечения, 

которые стали применять в науке лишь в XVI-XVII вв. Теоретическое 

мышление в Греции решительно опередило практико-прикладные 

исследования, возвысив эллинов до эйдетической логики. 

Фундаментальный для греков вопрос о бытии, корнями уходящий 

в общеизвестную поэму Парменида «О природе», получил два 

принципиально различных атомистических решения у Платона и 

Аристотеля, определив дальнейшую судьбу и науки, и философии. 

Обращаясь к вопросу о природе первоэлементов (огня, воды, земли и 

воздуха), Платон пришёл к пифагорейскому учению о правильных 

многогранниках. [8. P. 117-128, 7. P. 99-118]. Тем самым, он получил 

своеобразный геометрический атомизм с дискретными элементами, 

который позволил объяснять природу первоэлементов исходя из сочетаний 

треугольников в правильные многогранники. Это решение вопроса о 

первоэлементах в корне не устраивало Аристотеля, поскольку в этом 

учении, как полагал Стагирит, нарушался топос: первоэлементы (одно 

целое) объяснялись через геометрические тела (другое целое). 

Аристотелевская же логика гласит, что «отношение “присущности” во 

всякой посылке “по природе” является симметричным, хотя, проводя 

доказательство, мы берём что-то в качестве “первого” термина, а что-то в 

качестве последнего. “И то и другое”, есть на самом деле одна и та же 

чтойность начального объекта, о котором ведётся доказательство». [4. С. 

119] Таким образом, исправляя «ошибку Платона» (как, собственно, 

184

полагал Аристотель), следует толковать дискретность первоэлементов (то 

есть возможность перехода из одного элемента в другой) принципиально 

иначе. Если у Платона идея дискретности строится на сочетаниях 

треугольников в различные правильные многогранники, то у Аристотеля 

она достигается путём атомизации качеств (тёплого и холодного, влажного 

и сухого). Таким образом, при изменении любого качества изменяется 

элемент. Эта ключевая идея Аристотеля, определила судьбу эксперимента 

вплоть до эпохи Возрождения. Суть этого учения состоит в так называемом 

запрете на метабазис, и в запрете на гетерогенность экспланаса с 

эскпланадумом. Так жёлтый цвет, на основании этой логики, нельзя 

объяснять через поток фотонов, но нужно объяснять через качество 

желтизны и т.п. Можно сказать, что современная наука пошла по пути 

Платона, а не Аристотеля, но именно аристотелистская логика 

сформировала фундамент средневекового понимания связи субъекта с 

объектом, преодолённый в Новое время. 

В мышлении христианских докторов аристотелистская проблема 

сохранения топоса, построенная по принципу однородности экспланаса с 

экспланандумом, привела к совершенно неожиданному результату. Так, 

опираясь на этот принцип, христианские доктора, фактически, обосновали 

принцип духовного совершенствования и сотериологии через натуральный 

эксперимент. Ярчайшим образом синтез аристотелистской логики и 

сотериологии в опыте проявился в алхимии. Герметические философы 

исходили из того, что фазы получения «философского камня» неразрывно 

связаны с духовным ростом алхимика. Различные фазы отображают 

качественно разный virtus (лат. достоинство, добродетель, стойкость), где, 

термин virtus может (!) единовременно относиться как к алхимику, так и к 

камню. На деле это означало прямую зависимость результата эксперимента 

от характеристик эмпирического субъекта, включая не только его умения и 

навыки, но и его моральные качества, личные черты характера и т.д. 

Предельная персонология алхимии стала ярким выражением 

«антикартезианского» хода мысли, принципиально отличного от 

классического рационализма. Так Роджер Бэкон в «Большом сочинении» 

употребляет термины experientia (лат. переживание) и experimentum (лат. 

эксперимент, буквально, «то, что уже пережито») в качестве синонимов. [2. 

С. 337-347] Здесь эмпирический объект и эмпирический субъект 

оказываются в таком отношении, что результат опыта одновременно 

относится как к объекту, так и к субъекту, где успех или неудача в опыте 

объясняются как бы «зеркальным образом», т.е. субъект и объект 

понимаются как однородные экспланас и экспланандум. Естественно, это 

крайняя форма соединения в опыте духовного и мирского. Однако, в 

сущности, даже в тех случаях, когда речь не шла о непосредственной связи 

185

эксперимента с сотериологией, эта связь всё равно подразумевалась. В 

период Высокого Средневековья опыт, как и в античный период, носил 

созерцательный характер: изменилась не форма опыта, но сама 

созерцательность. Если для греков созерцание было возможностью 

усмотреть сущее в неделимой форме его бытия, то для учёных схоластов 

Средневековой Европы проведение «созерцательного эксперимента» 

(thought-experiment), служило своего рода комментарием к рациональной и 

логической аргументации в дебатах. [6. P. 43-64.] 

Формирование новоевропейского эксперимента проходило 

постепенно и в неоднородных условиях. Так духовные искания ещё были 

тесным образом переплетены с непосредственным опытом, но иначе, 

нежели это было у схоластов. Всё меньшую роль в опыте играли свойства 

эмпирического субъекта, на его место пришёл трансцендентальный 

субъект, что означало разрыв с зеркальной логикой герметической мысли. 

Теперь уже не важно, кто собственно проводит опыт, важны лабораторные 

условия его проведения, и именно они определяют ход эксперимента. С 

возникновением новоевропейской науки опыт всё больше теряет свою 

ценность как эксперенция, как уникальное событие или переживание, такой 

опыт барон Френсис Бэкон остроумно назвал «единичным экспериментом» 

(experiment solitary), опыт становится «сырьём» или «товаром купцов света» 

в его «Новой Атлантиде». [9. P. 255-268] Это не эксперимент в полном 

смысле слова, а некий переходный этап, детальное описание явления и 

условий, в которых он был получен, представляющее, прежде всего, 

индуктивную ценность. Учёному надлежит проверить такое описание и 

довести до состояния собственно эксперимента, т.е. воспроизводимого 

опыта с уже установленными идеальными условиями проведения. Чуть 

раньше, в среде ренессансных мыслителей встал вопрос о том, как 

зафиксировать результат опыта так, чтобы он подлежал воспроизведению? 

Решая эту проблему, Николай Кузанский обратился к статическим 

измерениям, и впоследствии его заключения на практике осуществил 

Парацельс, спровоцировав внутренний разрыв в герметической традиции, в 

результате чего произошло фундаментальное разделение на духовную 

алхимию (в духе Якоба Бёме и Абрахама фон Франкенберга) и собственно 

химию в новоевропейском смысле (в духе Иоганна Иоахима Бехера и 

Иоганна Рудольфа Глаубера). Проблема измерения, математическая по 

своей сути, стала основанием для применения математических методов к 

физическим явлениям, однако апелляции к математике в Новое время 

носили различный характер в среде рационалистов и эмпириков. Так 

Декарт упрекал Галилея в выведении закона свободного падения из самого 

явления, а не из его причины. Декарт счёл решение Галилея 

неудовлетворительным и принялся решать задачу исходя из причины 

186

явления, а не из него самого. Картезий «измышлял многослойную 

структуру экспланаса теории, которую трудно, а порой и невозможно было 

ни доказать, ни опровергнуть (разве, что ссылками, на то, что Бог – не 

обманщик и вложил в нас правильное, хотя и далеко не полное, знание 

неких исходных первичных истин о физическом мире)». [3. С. 20] 

Естественно, верного закона свободного падения он так и не вывел. Однако 

его философские поиски, приведшие отца рационализма к идее 

трансцендентального субъекта, легли в основание не только науки, но и 

всего современного хода мысли. Можно сказать, что именно с вопроса о 

роли причин явления в выведении закона и начался разрыв между наукой и 

философией. И Галилей, и Декарт одинаково сознавали, что говоря о 

тяжести, они ведут речь не о причине движения тел, а только о названии 

причины, тогда как сущность тяжести остаётся сокрытой. Однако их 

понимание значения причин существенно различалось. Для учёного 

эмпирика Галилея вопрос о сущности тяжести не был определяющим в 

выведении закона. Провести расчёты и вывести закон можно на основе 

абстрактной модели: и если явление истолковано справедливо и не 

допущено ошибок в понимании его природы, то доказательство, 

полученное абстрактным путём, будет верным и в конкретных 

эмпирических условиях. Именно по этому пути новоевропейская 

экспериментальная наука и стала развиваться: нет необходимости 

проникать в сущность причин явлений, нужно «спасать явления», соотнося 

экспериментальные данные с теоретическими положениями. Философ 

рационалист Декарт, напротив, углубился в причины, конечно, он не смог 

вывести закон свободного падения, однако он дал метод. Его философские 

положения, наряду с открытиями Галилео Галилея, Исаака Ньютона, 

Роберта Бойля и многих других, легли в основу классического идеала 

научной рациональности в целом, а идея трансцендентального субъекта и 

вовсе позволила ввести идеальные условия в теорию эксперимента. 

По окончании XVIII века, прошедшего под знаменем громоздких 

систематизаций, в XIX веке был сделан ряд открытий, противоречивших 

классической ньютонианской физике, приведших стройное здание 

классического идеала научной рациональности к кризису. Так 

отождествление материи с веществом, состоящим из атомов, делало 

непонятным статус электромагнитных полей, которые явно веществом не 

являются, и получалось, что не являются и материей. Позитивистская 

критика такого рода затруднений привела к тому, что часть науки в том 

виде, в коем она сформировалась в новоевропейском мышлении, нужно 

было признать попросту ненаучной. Окончательно преодолеть 

классическую физику нового времени удалось уже в XX веке, с 

переосмыслением теоретической физики и возникновением квантовой 

187

механики, с открытием теории относительности Альбертом Эйнштейном, 

дуализма частицы и волны Вернером Гейзенбергом и многими другими 

открытиями. Следует заметить, что попытки очистить науку от метафизики, 

от лженауки и проч., начиная с первой волны позитивистов (Огюста Конта, 

Герберта Спенсера), вторых позитивистов или эмпириокритицистов 

(Эрнста Маха, Рихарда Авенариуса), и заканчивая «Венским кружком» и 

такими крупными философами науки как Томас Кун, Карл Раймунд 

Поппер и Имре Лакатош, несомненно, позволили переосмыслить понятие 

науки и основания самой научности (так был сформулирован знаменитый 

принцип фальсификации, согласно которому условием научности теории 

является принципиальная методологическая возможность её опровержения 

путём эксперимента), однако, все они так и не смогли объяснить и 

нивелировать самое главное – скачкообразность развития науки вопреки 

логике научного построения. Злополучный фактор эмпирического субъекта, 

который некогда был оставлен за скобками опыта, вновь стал проблемой. 

Именно фактор эмпирического субъекта сталкивает философа науки с 

реальностью, так называемого случайного эксперимента, искоренить 

который из логики развития науки не удалось доселе ещё никому. С 

оформлением неклассического, а затем постнеклассического идеалов 

научной рациональности, вопрос о принципиальной невовлечённости 

субъекта в идеальные условия пришлось переосмыслить, поскольку сами 

проблемы, встающие перед современной наукой достигли того масштаба, 

что человек, эмпирический субъект, сам стал неотъемлемой частью условий 

этих проблем. 

Переосмысление роли эмпирического субъекта в эксперименте 

привело к тому, что в современной философии науки и рефлексии над 

наукой самих учёных, выработались две тенденции: (1) первая связана с 

пониманием роли учёного в науке, его личной ответственностью и 

степенью его влияния на ход научного исследования; (2) вторая связана с 

вовлечённостью человека в те самые условия, на основании которых 

выстраивается теория. Если первая тенденция, главным образом, связана с 

философией науки, с попытками гуманизации познания, попыткой придать 

некий особый смысл роли личности учёного в процессе познания и т.д., то 

вторая тенденция напрямую связана с внутренней логикой научного 

развития. Так появились сильный и слабый варианты антропного принципа, 

смысл которых имеет значение для теоретических построения внутри самой 

науки. Вместе с тем переосмысляется и статус объекта исследования, 

который всё более и более усложняется по мере развития техники, что 

сказывается также и на понимании тех явлений, с которыми сталкивается 

учёный, они становятся всё более и более опосредованными. Таким 

образом, чем дальше наука развивается, тем сложнее взаимодействуют 

188

субъект и объект в эксперименте, тем неоднозначней и многогранней 

становится связь опыта с теорией. 


1. Ахутин А. В. История физического эксперимента от античности до 

XVII века. М. 1976. 

2. Бэкон Р. (Об опытной науке) Большое сочинение // Избранное / Под 

ред. И. В. Лупандина. М.2005. 

3. Дмитриев И. С. «Истина, выбранная по желанию»: рационалист 

Декарт и эмпирик Галилей? // Рациональные реконструкции истории 

науки. Рабочие материалы конференции. 22-23 июня 2009 г. СПб.: 

Санкт-Петербургское философское общество, 2009. С. 10-20. 

4. Родин А. В. Математика Евклида в свете философии Платона и 

Аристотеля. М. 2003. 

5. Фейерабенд П. К. Против метода. Очерк анархистской теории 

познания / Пер. А. Л. Никифорова. М. 2007. 

6. King, P. Mediaeval Thought-Experiments: the Metametodology of 

Mediaeval Science // Thought-Experiments in Science and Philosophy / 

Ed. by Tamara Horowitz and Gerald J. Massey. Savage (MD), 1991. 

7. Lloyd R. The Chemistry of Platonic Triangles // HYLE, Vol. 13, №. 2, 

2007. 

8. Visintainer J. A Potential Infinity of Triangle Types On the Chemistry of 

Plato's Timaeus // HYLE, Vol. 4, № 2, 1998. 

9. Whitney C. C. Merchants of Light: Science As Colonization in the New 

Atlantis // Francis Bacon's Legacy of Texts, ed. William A. Sessions. New 

York. 1990. 

189

Гипотеза 


Гипотеза (от др.-греч. — «основание», «предположение») — 

недоказанное утверждение, предположение или догадка. Гипотеза - 

научное предположение, выдвигаемое для объяснения некоторого 

явления и требующее верификации. Гипотеза – это научное 

предположение, вытекающее из теории, которое еще не подтверждено 

и не опровергнуто. 

Научная гипотеза – это отдельное предположение или их 

система, организованная по образцу теории (гипотетико-дедуктивная 

теория). Кроме обычных, предъявляемых к научным высказываниям 

критериев (верифицируемости, фальсифицируемости, соответствия, 

непротиворечивости, простоты и др.), гипотезы оцениваются по 

информативности, т.е. наличии новых, неожидаемых ранее 

предсказаний. 

Процесс формирования гипотез реконструируется в логике и 

методологии науки, а также в психологии научного творчества. 

Понятие гипотезы постепенно отпочковалось от понятий 

«предпосылка», «предположение», «догадка» и изучалась в рамках 

индуктивной методологии (Д. Милль, У. Уэвелл) как эмпирическое 

обобщение, выполненное по правилам индукции. В рамках 

дедуктивистской программы гипотеза понималась как теоретическая 

конструкция, удовлетворяющая требованиям проверяемости, 

выполняющая функции объяснения и предсказания. Гипотеза 

понималась как часть теории, отдельное предположение, 

соответствующее другим проверенным положениям. Сегодня гипотеза 

понимается как гипотетико-дедуктивная теория и фактически 

совпадает с новой, подлежащей проверке теорией. В психологии 

интерес к гипотезам обострился в связи с обращением к проблематике 

научного творчества. Гипотеза трактовалась как форма нового знания, 

как новая догадка, способствующая решению проблемы (М. 

Вертгеймер, И. И. Лапшин). 

В современной методологии науки различают эмпирические 

обобщения, конструктивные гипотезы выдвигаемые для объяснения 

новых данных, предпосылки, вводимые для устранения внутренних 

противоречий в теории, дополнительные предположения для 

преодоления рассогласований теории и экспериментальных 

результатов (ad hoc гипотезы) и предположения, которые подлежат 

экспериментальной проверке. Экспериментальная гипотеза – 

предположение об отношении между единичной независимой 

переменной и зависимой проверяется в лабораторном эксперименте. 

190

Всегда можно провести эксперимент по их непосредственной 

проверке. По содержанию гипотез их можно разделить на гипотезы о 

наличии: А) явления; Б) связи между явлениями; В) причинной связи 

между явлениями. 

Теоретические гипотезы основываются на теории и 

соответствуют общей модели реальности (В.А. Штоф). Теоретически 

обоснованные гипотезы служат для проверки конкретной теории или 

модели. Принципиально новые гипотезы, выдвигаемые для 

подтверждения или опровержения тех или иных теорий, законов, ранее 

обнаруженных закономерностей или причинных связей между 

явлениями, но не основанные на уже существующих теориях, а 

вытекающие из интуиции исследователя (А.С. Кармин). 

Исследователи различают научные и статистические гипотезы. 

Научные гипотезы формулируются как предполагаемое решение 

проблемы. Статистическая гипотеза – утверждение в отношении 

неизвестного параметра, сформулированное на языке математической 

статистики. Для доказательства любой из закономерностей причинных 

связей или любого явления можно привести множество объяснений. В 

ходе организации эксперимента количество гипотез ограничивают до 

двух: основной и альтернативной, что и воплощается в процедуре 

статистической интерпретации данных. Эта процедура сводима к 

оценке сходств и различий, т.е. опирается на известные правила 

индукции Милля. 

Проблема формирования и проверяемости научных гипотез 

является в методологии науки одной из старейших. В спорах о ней 

сложились влиятельные направления – индуктивизм и дедуктивизм, 

синтез которых привел к формированию гипотетико-дедуктивного 

метода. Одна из максим Ньютона звучит: «Гипотез я не измышляю». 

Правда такое самопонимание не всегда оказывается объективным и 

постепенно стало выясняться многообразие допущений, в том числе и 

не эмпирического характера, необходимых для построения 

классической механики. В этом процессе обнаружения большого числа 

гипотез, предположений и допущений, которые казались вполне 

естественными, но недоказуемыми научным путем, важную роль 

играла теория познания. Как философская дисциплина, сменившая 

лидировавшую ранее онтологию - науку о бытии, она формируется и 

развивается, начиная с ХVIIв. У ее истоков лежат споры так 

называемых эмпириков и рационалистов о приоритете опытного и 

теоретического знания. Однако опыт в описаниях эмпириков оказался 

весьма непростым феноменом. У Ф. Бэкона он являлся продуктом 

экспериментальной деятельности, у Дж. Локка связывался с 

191

внутренним опытом восприятия идей. Аналогично, те, кто настаивали 

на приоритете разума – Р. Декарт и Г. Лейбниц, раскрывали 

экспериментальную реализацию теоретических объектов. Таким 

образом, результат этих споров состоял не в победе одного 

направления над другим, а в выявлении связи чувственного и 

рационального, теоретического и эмпирического знания. 

Проблема проверки гипотез сходна с попыткой ремонта 

корабля в открытом море, когда отсутствует твердое основание. 

Вместе с тем, хотя ни одно высказывание нельзя подтвердить или 

опровергнуть окончательно, можно контролировать степень их 

вероятности. Этой проблеме посвятил свои последние годы Р. Карнап, 

представитель традиции логического эмпиризма. К. Поппер понимал 

проверку совершенно по-иному. Логическое обоснование одних 

высказываний при помощи других ведет к бесконечному регрессу. 

Кроме того, ориентация на подтверждаемость способствует 

консервации устаревшего знания и не стимулирует развитие науки. 

Поэтому К. Поппер разработал учение о фальсификации гипотез. Он 

подчеркивал определенность этой процедуры: если совпадение 

гипотезы и опыта можно объяснить тем, что сам опыт 

интерпретируется на ее основе, то в случае их расхождения можно 

говорить о протесте самой реальности, которая говорит "нет" нашим 

предположениям. В противоположность индуктивизму Поппер 

выбирает дедуктивисткий путь в методологи науки. Хотя невозможно 

позитивное подтверждение теории опытом, но опыт занимает 

центральное место в процессе проверки, ибо способствует критике 

предположений, фальсификации гипотез и ведет к росту знания. 

Привлекательность опровержения определяется его однозначностью, в 

то время как подтверждение повышает лишь степень нашей 

субъективной уверенности, которая всегда остается лишь вероятной. 

Преимущество своей теории Поппер видит в решение проблемы 

истины. Как ни странно, ориентация на подтверждение и повышение 

вероятности теорий у Карнапа сочеталась с отказом от философской 

проблемы истины как соответствия теории и действительности. 

Наоборот, исходный пункт попперовской концепции о 

принципиальной опровергаемости научных теорий уживается с 

допущением возможности объективной истины: фальсификация ведет 

к уменьшению возможных ошибок и приближает к истине. Если члены 

Венского кружка стремились к консервации "нормальной науки", то 

Поппер оценивает её в аспекте развития и строит методологию, 

обеспечивающую рост знания. Для него главным было 

методологическое единство науки, которое обеспечивается 

192

критическим рационализмом и проявляется в борьбе за создание более 

совершенных теорий. Он не принимал сомнений аналитиков и не 

считал эффективными меры предосторожности, направленные на 

разграничение формальных и содержательных вопросов, но именно 

вследствие этого его концепция негативного опыта содержит 

допущения наивного натурализма. Это обстоятельство особенно ярко 

проявилось в полемике Поппера с постпозитивистами, которые 

указывали на то, что как верификация, так и фальсификация в равной 

мере протекают в рамках общих предпосылок и поэтому ни одна из 

этих процедур не может расцениваться как абсолютная. 

Критерии оценки научных гипотез. 

Для объяснения фактов могут быть построены самые разные 

гипотетические конструкции более или менее эффективно 

описывающие и объясняющие предметную область. Наука, особенно 

современная, отличается терпимостью к самым необычным гипотезам, 

однако предъявляет к ним достаточно жесткие критерии. Прежде 

всего, такие гипотезы должны быть принципиально проверяемыми. 

Для этого необходимо, чтобы из них посредством «операциональных 

определений» выводились эмпирические следствия. Однако этого 

недостаточно, так как теоретические высказывания имеют общий 

характер и для их полного подтверждения необходимо проверить 

огромное количество фактов. Поэтому в науке часто удовлетворяются 

высокой степенью вероятности. В дополнение к проверяемости 

применяется и критерий принципиальной опровергаемости. Это 

может показаться странным - требовать движения опровергаемых 

гипотез. Но если наука развивается, следовательно, судьба ее теорий - 

быть опровергнутыми и замененными другими, более совершенными 

теориями. Смелые предположения и решительные опровержения - так 

звучит требование научности, сформулированное Попером. 

Если внимательно рассмотреть, как в науке происходит 

проверка и опровержение знания, то можно убедиться, что этот 

процесс необычайно сложный и интересный тем, что в ходе его не 

только отвергаются устаревшие теории, но и формируются идеи, 

которые затем становятся основой принципиально новых гипотез. На 

первый взгляд требование опровергаемости в науке не выполняется, 

так как любой ученый стремится защищать свою гипотезу. Это 

обеспечивается не только сбором подтверждающих данных, но и в 

наличием целой системы защитных средств, благодаря которым 

можно сохранить исходную идею даже в том случае, если приводятся 

отрицательные, опровергающие ее данные, Например, в ответ на них 

исследователь может не признать точность, адекватность 

193

отрицательных экспериментальных результатов. Факты вовсе не 

являются такими уж «упрямыми», как их нередко представляют. 

Поскольку они зависят от точности приборов, от интерпретации 

наблюдений, от методов статистической обработки, всегда есть 

возможность подвергнуть их сомнению. К. Поппер видел в этом 

проявление догматизма. На самом деле - это здоровый консерватизм, 

способствующий уточнению как теорий, так и фактов. Ведь в случае 

расхождения теоретических предсказаний с эмпирическими данными 

виновником может оказаться не только гипотеза, но и неправильно 

установленные данные. Если же факты не вызывают сомнений, то 

перестройке подлежит исходная гипотеза. Она проходит несколько 

этапов от выдвижения вспомогательных объяснений и изменения 

некоторых узловых компонентов до полного пересмотра 

фундаментальных предпосылок. 


1. Гемпель К.Г. Логика объяснения. М., 1998. 

2. Капра Ф. Дао физики. СПб. 1994. 

3. Карнап Р. Философские основания физики. М., 1971. 

4. Кравец А.С. Методология науки. Воронеж, 1991. 

5. Кун Т. Структура научных революций. М., 1978. 

6. Лакатос Я. Фальсификация и методология научноисследовательских 

программ. М., 1995. 

7. Мах Э. Познание и заблуждение. М., 1905. 

8. Милль Д. Логика. СПб., 1896. 

9. Полани М. Личностное знание. М., 1985. 

10. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. 

11. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1991. 

12. Спенсер Г. Синтетическая философия. Киев, 1997. 

13. Швырев B.C. Теоретическое и эмпирическое в научном 

познании. М., 1978. 

14. Штоф В.А. Роль моделей в познании. Л., 1966 

194

Теория 


Теория (от греч. «рассмотрение»)— познавательное отношение, 

описывающее и объясняющее определенную совокупность явлений на 

основе общих принципов и законов, необходимая часть научного 

исследования, в границах которой отдельные понятия и законы становятся 

элементами целостной систем. Теорию в качестве важнейшего ее признака 

характеризует не простое описание, а объяснение известной совокупности 

фактов. Теория должна обладать прогностической силой. Теории 

формулируются, разрабатываются и проверяются в соответствии с научным 

методом, требующим точных правил построения выражений. 

Теоретическое исследование, основанное на относительно самостоятельном 

оперировании идеализированными объектами, способно открывать новые 

предметные области до того, как они начинают осваиваться практикой. 

Теоретизация выступает своеобразным индикатором развитой науки. [9. С. 

704.] 

Научная теория представляет собой систему знания, которая 

удовлетворяет требованиям непротиворечивости, логической 

согласованности, простоты, которая выполняет функции описания, 

обобщения, объяснения и предсказания, способствует интеграции знаний. 

А. Эйнштейн отмечал, что «теория преследует две цели: 1. 

Охватить по возможности все явления в их взаимосвязи (полнота). 2. 

Добиваться этого, взяв за основу как можно меньше логически взаимно 

связанных логических понятий и произвольно установленных соотношений 

между ними (основных законов и аксиом).» [11. С. 264.] 

В структуре теории различают две основные части: формальные 

исчисления (математические уравнения, логические символы, правила и 

др.) и содержательную интерпретацию (категории, законы, принципы). В 

методологии науки выделяют следующие основные элементы структуры 

теории: 1) фундаментальные понятия, принципы, законы, уравнения, 

аксиомы; 2) идеализированные объекты, абстракции существенных свойств 

и связей изучаемых предметов (например, "абсолютно черное тело", 

"идеальный газ" и т.п.); 3) совокупность определенных правил и способов 

доказательства и объяснения; 4) философские установки, социокультурные 

и ценностные факторы; 5) совокупность законов и утверждений, 

выведенных в качестве следствий из основных аксиом. 

Обычно считают, что стандартным методом проверки теорий 

является опыт. Однако часто теорию нельзя проверить прямым 

экспериментом, и поэтому ограничиваются требованием принципиальной 

подтверждаемости (верифицируемости). Как считал К. Поппер, важную 

роль при оценке теорий играет принципиальная опровергаемость. Научная 

195

теория включает запреты, и именно это делает ее проверяемой. В целом 

предпочтение отдается той теории, которая: а) сообщает новую 

информацию; б) является логически более строгой; в) обладает большей 

объяснительной и предсказательной силой; г) может быть проверена 

посредством сравнения предсказанний с наблюдениями. Выбирается та 

теория, которая наилучшим образом выдерживает конкуренцию с другими 

теориями. 

В. Гейзенберг считал, что научная теория должна быть 

непротиворечивой (в формально-логическом смысле), обладать простотой, 

красотой, компактностью, определенной (всегда ограниченной) областью 

своего применения, целостностью и "окончательной завершенностью". Но 

наиболее сильный аргумент в пользу правильности теории - ее 

"многократное экспериментальное подтверждение". " [2. С. 185-186.] 

Научная теория - это удивительное достижение человеческого 

разума. Ученый, опирающийся на небольшое количество аксиом, 

использующий в процессе рассуждения экспериментальные обобщения, 

при помощи логических правил выводит всевозможные эмпирические 

следствия. Особенно наглядно это проявляется в том случае, если закон 

записан в математической форме, связывающей постулат с необходимыми 

условиями существования “идеального объекта”. Неудивительно, что, 

начиная с Ньютона, между теоретиками и экспериментаторами возникали 

не только конкуренция, но и конфликты. Например, Ньютон часто 

исправлял данные астрономов-наблюдателей, и это вызывало неприязнь: 

люди, проводившие все свое время за наблюдениями и измерениями, не 

могли понять той «легкости», с которой теоретики, сидящие за письменным 

столом, вычисляли и предсказывали действительные события, за которыми 

они долго и старательно охотились. Но на самом деле труд теоретических 

исследователей был не таким уж легким. Исаак Ньютон долгие годы 

исправлял свое главное сочинение “Математические начала натуральной 

философии“ и при этом, разумеется, учитывал наблюдения и измерения, 

полученные астрономами-наблюдателями. Если обратиться к физике 

Аристотеля, то можно заметить, что ее исходные положения были ни чем 

иным как эмпирическими обобщениями: тело движется под воздействием 

силы, движение зависит от приложенной к телу силы и сопротивления 

среды. Подлинно теоретические положения в физику вводятся Г.Галилеем 

и И. Ньютоном: из нескольких аксиом об идеальных объектах, при 

посредстве высказываний, описывающих процедуры реализации этих 

объектов в экспериментальных условиях, выводятся разнообразные 

возможные эмпирические следствия, описывающие поведение 

движущегося тела. Метод науки - это единство анализа и синтеза. Сначала 

ученый выделяет в сложном феномене движения некоторые логически 

196

исходные «простые аксиомы». Например: «Если на тело не действует сила, 

то оно или покоится или находится в состоянии равномерного 

прямолинейного движения». Затем выявляются условия, при которых 

осуществляется реальное движение: сопротивление воздуха, трение и т. п. 

Наконец, выявляется количественная зависимость между телом, 

движущимся в идеальных условиях и «мешающими факторами». Так 

разлагая сложное на простое и математически складывая простое в 

сложное, наука достигает точных вычислений и предсказаний. 

Построение научной теории проходит ряд этапов. На базе 

эмпирических данных осуществляется их классификация, обобщение, 

логическая и математическая обработка. Теоретик стремится разделить 

эмпирические обобщения на основные и производные, построить 

логически взаимосвязанную систему, состоящую из гипотетических и 

опытно проверяемых высказываний. При этом необходимость объяснения 

явлений заставляет прибегать к гипотезам более глубокого, нежели 

эмпирический, уровня, отражающего причинно-следственные, 

существенные и необходимые связи. Для этого строятся теоретические 

модели глубинных процессов, опирающиеся на систему абстрактных и 

идеализированных объектов. 

Наиболее существенным этапом построения теории является 

разделение совокупности относящихся к изучаемой предметной области 

высказываний на теоретический и эмпирический уровни. Теоретическая 

схема представляет собой корреляции абстрактных объектов, выражаемые 

в форме уравнений, «х» и «у» которых соответствуют понятиям, например, 

«массы», «силы» и т.п. Математические уравнения представляют 

взаимосвязи теоретических объектов и выступают в качестве их 

определений. Важным моментом данного этапа развития теории является 

соотнесение эмпирически наблюдаемых и теоретических объектов на 

основе так называемых «операциональных определений», отражающих 

процедуры реализации объектов теории в экспериментальных ситуациях. 

Если наглядно представить теоретический язык как иностранный, a 

эмпирический как русский, то «операциональные определения» выступают 

в роли “словаря”. Например, в высказывании «температура тела 

пропорциональна кинетической энергии молекул» связываются вместе 

теоретический и эмпирический термины и одновременно описывается 

процедура измерения температуры термометром. 

В дальнейшем теория подлежит процедурам аксиоматизации и 

формализации. В ходе аксиоматизации анализируются теоретические 

высказывания и среди них выявляются более фундаментальные, 

восстанавливаются скрытые допущения и вводятся необходимые для 

логического вывода аксиомы и постулаты, а также выполняются 

197

логические требования полноты, непротиворечивости, разрешимости, 

независимости и простоты для исходных положений теории. Формализация 

представляет собой отвлечение от содержательного значения теоретических 

высказываний и построение логико-математической модели. При этом 

выявляется общность содержательно различных теорий, уточняется язык 

теории, который функционирует как исчисление. 

В целом научная теория представляет собой систему знания, 

которая удовлетворяет требованиям непротиворечивости, логической 

согласованности, простоты, которая выполняет функции описания, 

обобщения, объяснения и предсказания, способствует интеграции знаний. 

Это достигается за счет различения и согласования содержательнопонятийной, 

теоретической и эмпирической подструктур науки. Положения 

верхнего уровня не имеют наглядной и эмпирической интерпретации, а 

получают ее благодаря логической связи с другими эмпирически 

проверяемыми высказываниями, образующими проверочную основу 

теории и непосредственно описывающими данные наблюдения и 

измерения. 

Какова роль теории в социальных науках? Что такое социальная 

реальность? Это два взаимосвязанных вопроса. Если понимать социальную 

реальность как некий жизненный процесс, тогда теорию можно 

представить как его математическую модель. Большое значение для 

построения социальных теорий имеет введенное М. Вебером понятие 

"идеальный тип" - мысленно сконструированные образования как 

вспомогательные средства, продукт синтеза определенных понятий 

("капитализм", "религия", "культура" и др.). То, что называют теорией в 

социальных науках, опирается на некоторые реальные институты, 

организующие поведение людей. И в естествознании есть роды и виды: 

сущности и законы, причины и следствия, однако они не считаются чем-то 

безусловно онтологически заданным, а интерпретируются как 

вспомогательные схемы, организующие явления. Таким образом, 

экономические и социальные теории базируются на системе институтов 

общества, которые задают правила и нормы поведения людей. Отсюда 

общественные науки и даже этика и право могут быть построены по 

образцу дедуктивных наук, как теории стратегического действия. Но на их 

основе описываются не факты, а гипотетико-нормативные правила 

действия, имеющие статус долженствования. Если естествознание 

описывает предметы, которые не нуждаются в понимании, ибо не имеют 

свободы, то социальные науки изучают поведение человека, который 

должен придерживаться институциональных правил. Это значит, что 

социальные теории не могут быть построены по образцу естествознания, 

ибо они целенаправляются самой социальной реальностью. 

198

Естественнонаучные теории также опираются на стратегические принципы. 

Однако в них существуют общие эталоны, благодаря которым возможна 

единая картина мира. 

В естественнонаучной теории понятия и принципы образуют 

логически связную систему, которая благодаря правилам интерпретации 

функционально соотносится с эмпирическим базисом. Построение 

социологических теорий также пошло по этому пути введения таких 

теоретических понятий, которые выполняют определенные функции. 

Однако в социальных науках эти связи как объективные, так и 

интенциональные: цели действующего субъекта определяются нормами 

общества, а также зависят от технических средств их реализации. Таким 

образом, оказываются в одинаковой мере возможными два пути раскрытия 

объективно-интенциональных связей на основе рефлексии понимания и 

построением биологичской модели, в которой организующим началом 

поведения изолированных индивидов выступает единство системы. Это и 

приводит к расцвету герменевтики и системного подхода в современной 

методологии социального познания. Т.Парсонс определяет общественную 

систему как взаимосвязь институтов, интегрирующих традиции и роли, 

необходимые для существования социума. Очень эффективной для 

объяснения функционирования норм оказывается кибернетичесая модель: 

институты выполняют функцию регуляторов, обеспечивающих 

самосохранение системы. Парсонс выделяет внешние и внутренние условия 

самосохранения и считает особо важными ценностные параметры, которые 

пригодны для измерения: 1) степени реализуемости поставленных целей; 2) 

приспособляемости к экстремальным условиям; 3) интеграции и 

стабилизации существующих институциональных норм и образцов. 

Логические основы функционалистского подхода были 

разработаны Гемпелем и Нагелем. Модели, опирающиеся на биологические 

методы бихевиоризма, оказываются недостаточными для описания 

общества. Приспособление к среде не объясняет того обстоятельства, что 

масштаб исторической жизни определяется интерпретацией господства в 

той или иной системе. Ценности, которые определяют поведение людей и 

используются для управления не даны, а "находятся" и обсуждаются в 

процессе политической деятельности. И это не теоретический процесс, так 

как ценности канализируют энергию влечений, что и делает ценности 

предметом как объективного, так и интенционального понимания. 

Математические и формальные положения в отличие от 

исторических текстов не требуют понимания. Неудивительно, что в 

современных социальных теориях существует стремление аналитического 

определения смысла социального действия. Однако такой подход годится 

только для нормативной, но не для эмпирической, дескриптивной части 

199

социальных дисциплин, где приходится иметь дело с такими событиями, 

которые и совершаются и воспринимаются на основе ценностей. Так мы 

приходим к модели социальной реальности, в свое время выдвинутой еще 

Дильтеем: в гуманитарной науке субъектом исследуется такой объект, 

который сам является субъектом, историки имеют дело с объективациями 

духа. Так возникает вопрос об условиях возможности интерсубъективного 

понимания. 

Нельзя не согласиться с Гадамером, что соотношение теории и 

опыта, законов и фактов нужно обсуждать в технике герменевтического 

круга и предпонимания. Научное познание – это институт говорящих и 

совместно действующих людей. В процессе коммуникации они 

устанавливают критерии научной значимости и поэтому так называемый 

эмпирический базис предполагает предпонимание социальных норм. 

Предпосылкой исследования является предпонимание его смысла. 

Деятельность ученого, как и судьи, не сводится, как когда-то высказался Т. 

Кун, к решению головоломок. Они не просто счетные машинки, 

прикладывающие заранее заданные эталоны к наблюдаемым объектам, а 

разделяют ответственность с законодателем. В работе "Начало геометрии" 

Э. Гуссерль вновь подчеркнул эту ответственность ученого и даже 

высказался в том смысле, что хотя открытие геометрии было спонтанным и 

случайным, однако смысл его устанавливается в ходе истории. Вопрос о 

факте неотделим от вопроса о праве. 


1. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 

2. Гейзенберг В. Шаги за горизонт. - М., 1987. 

3. Карнап Р. Философские основания физики. М., 1971. 

4. Кун Т. Структура научных революций. М., 1978. 

5. Лакатос И. История науки и ее рациональная реконструкция // 

Структура и развитие науки. М., 1978. 

6. Никифоров А.Л. Научный факт и научная теория //Творческая 

природа научного познания. М., 1984. 

7. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. 

8. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1991. 

9. Степин В. С. Теоретическое знание. - М., 2000. 

10. Швырев B.C. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. 

М., 1978. 

11. Эйнштейн А. Физика и реальность. - М., 1965. 

200

Объяснение 


Объяснение – функция научного исследования, состоящая в 

раскрытии сущности изучаемого объекта; осуществляется через 

постижение определенного закона, которому подчиняется данный объект. 

Объяснение имеет логическую природу. Объяснение как 

логическая процедура, обращенная к субъекту, предполагает раскрытие 

понятийно-содержательного плана теории и экспликацию ее логических 

связей. В логике под объяснением понимают логическое выведение 

суждения, описывающего объясняемое явление, из каких-либо других 

установленных положений. Среди посылок, из которых выводится 

суждение об объясняемом явлении, по крайней мере, одна посылка 

должна формулировать некий общий закон. Все же научное объяснение 

не сводится к логическому следованию. Это связано, прежде всего, с тем, 

что объяснение оперирует определенными содержательными понятиями, 

которые вырабатываются в процессе развития науки. Формальнологическая 

структура имеет дело скорее с терминами, чем с понятиями. 

Логический анализ способен выявить логические связи между терминами 

той или иной теории. Однако логическая структура объяснения является 

упрощенной по отношению к реальному объяснению, поскольку оно 

совершается в контексте содержательных понятий теории. Объяснение 

явления предполагает теоретическую систему понятий. Что же касается 

отдельных законов, то они являются важнейшими элементами структуры 

теории и сами обретают смысл в составе той или иной теории. 

Можно говорить об объяснении в двух планах. Во-первых, как о 

функции образования. В широком смысле слова речь идет об обучении 

универсальному языку науки, на который «переводится» естественный 

язык, используемый в повседневном описании мира. Во-вторых, о 

собственно научном объяснении, результатом которого является новое 

знание. В этом случае объяснение есть не что иное, как создание теории, 

теоретическое описание определенной области реальности. 

Объяснение в гуманитарных науках 

Поскольку язык – это система различий, то понимание и 

объяснение рассматриваются как альтернативные познавательные 

процедуры. Больше того, на этом строится разграничение и 

противопоставление естественнонаучного и гуманитарного знания. По 

мнению многих философов, объяснение является базовой познавательной 

процедурой в математике и естествознании, а понимание применяется в 

науках о духе. На самом деле понимание как личностная процедура всегда 

сопровождает процесс объяснения. Если соотнести понимание с 

201

психологией, а объяснение с логикой, то очевидно, что они предполагают 

друг друга. Это признает и фон Вригт, отмечая, что «в слове «понимание» 

содержится психологический оттенок, которого нет в слове «объяснение» 

(4. С. 45). 

При определении специфики социально-гуманитарных наук 

следует избегать двух крайностей. Одна состоит в построении их по 

образцу естественных. Одним из первых ее проявлений можно считать 

“Логику” Д. Милля, который предложил индуктивную логику в качестве 

метода социальных наук. Этот метод оказался эффективным для 

разработки экономики и социологии, однако вызвал резкий протест со 

стороны гуманитариев - историков и специалистов так называемых “наук 

о духе”. Если Милль считал достаточным для познания общества 

обобщение причинно-следственных связей, установление устойчивых 

зависимостей между объективными обстоятельствами и субъективными 

действиями, то В. Дильтей - крупный немецкий историк Х1Х столетия, 

считал задачей гуманитариев не объяснение действий на основе общих 

законов, а их понимание на основе “вживания” во внутренний мир 

людей. Выдвинутый Дильтеем проект “понимающей науки “ стал основой 

альтернативного так называемого герменевтического подхода (от 

греческого слова “герменевтика”, означающего понимание, 

истолкование). 

Представители аналитической школы, развивавшие традиции 

позитивизма, исходили из методологического единства естественных и 

гуманитарных наук. Объяснение исторического события они видели в 

сведении или выведении его из законов. Такой метод достаточно 

эффективен в естествознании и ссылка, например, на то, что вода 

расширяется при переходе в другое агрегатное состояние, вполне 

достаточна для объяснения разрушения бутылки с водой, оставленной на 

морозе, а также для однозначного предсказания результата в этих условиях. 

К.Гемпель считал, что именно такая схема объяснения используется в 

исторических науках и не развертывается только по причине тривиальности 

самих исторических законов. “Имущие власть не откажутся от нее”, 

“власть развращает”, ”побеждает тот, кто лучше вооружен” и т.п. трюизмы 

составляют некую практическую мудрость и поэтому историку не 

приходит в голову возводить ее в ранг теории. Согласно Гемпелю, 

объяснение действий людей “ничем существенно не отличается от 

причинных объяснений в физике или химии” (8, p. 327). Между тем именно 

это допущение и является самым спорным пунктом сторонников 

номологических объяснений. Почему умерла Клеопатра, а Бруно был 

сожжен на костре. Объяснения этих событий ссылками на то, что змеиный 

яд опасен для организма, а все живое горит, ничего не дает историку. 

202

Проблема в том: почему Клеопатра решилась умереть, и чем вызван выбор 

такого странного средства, каким является укус змеи в левую грудь; почему 

люди приговорили Бруно к смерти и исполнили приговор таким 

чудовищным с нашей точки зрения способом. Очевидно, что на подобные 

вопросы нельзя ответить, не прибегая к ссылкам на цели и намерения 

людей, традиции и институты общества. Критику номологического 

объяснения предпринял У.Дрей. Согласно его мнению, ссылка на общие 

законы ничего не объясняет и требуется ссылка на частные условия и 

обстоятельства. Но при этом выяснилось, что такие ссылки, возможность 

которых предусматривалась и в гемпелевской схеме, делают ненужным 

общий закон. Например, при объяснении непопулярности Людовика Х1У 

тем, что он проводил политику, противоречащую национальным 

интересам Франции, Гемпель ссылается на “закон”, что любой правитель, 

нарушающий интересы народа, оказывается непопулярным. Задача 

историка, по мнению Дрея, состоит в “наполнении” этого тривиального 

обобщения конкретными обстоятельствами. При этом возникает парадокс: 

общие законы ничего не дают для объяснения конкретных исторических 

действий, а ссылка на конкретные обстоятельства делает не нужным 

применение общих законов. [2. 44 ] Как правильно отмечал еще Г. Риккерт, 

познавательные движения естествоиспытателя и историка 

разнонаправлены: один универсализирует частный случай и отвлекается от 

конкретных “мешающих” обстоятельств, другой стремится наполнить 

“кровью и плотью” абстрактные представления. [6]Вместе с тем важно 

балансирование между крайностями и вопрос о роли законосообразных 

объяснений в истории во многом зависит от выбора предмета исследования: 

крупномасштабные социальные общества, народоы, классов, группы или 

поступки отдельных людей. В своем споре Гемпель и Дрей выбрали 

крайние позиции и таким образом снова продемонстрировали 

односторонность абстрактных моделей. По мнению Дрея, необходимость 

объяснения вызвана потребностью разрешения какого-либо затруднения. 

В качестве примера он рассматривает вопрос о том, почему Людовик ХIY 

ослабил военное давление на Голландию, ибо это было одной из 

величайших его ошибок. С одной стороны, в основе такого решения лежал 

рациональный расчет: голландская армия собиралась высадиться в Англии 

и должна была там надолго застрять, что открывало возможность 

победоносной войны с Германией. С другой стороны, Людовик 

просчитался, хотя его поступок казался вполне разумным [3. С. 42.] Дрей 

считает общей задачей историка открытие мотивов и “принципов” 

действия: “В ситуациях С1, С2, С3 необходимо сделать Х”. Отвечая на 

критику, Гемпель отметил заимствование, ибо место общих законов в 

модели Дрея заняли “принципы действия”. Действительно, они имеют 

203

нормативно-оценочный характер, указывают на то, как должен был 

рационально действовать тот или иной исторический деятель, но также не 

годятся для объяснения конкретных поступков, как и законы. Объяснение 

исторических событий ссылками на общие законы недостаточно и требует 

учета конкретных обстоятельств. Но и этого мало, поскольку историк 

объясняет поступки людей, которые способны восставать против 

обстоятельств и действуют в соответствии с такими целями, планами и 

намерениями, которые далеко не всегда оказываются рациональными. 

Поэтому вновь возникает Риккертов вопрос о долженствовании. Человек 

может попытаться действовать вопреки природной и социальной 

необходимости во имя нравственного долга. Историк не может 

игнорировать духовно-нравственных качеств людей, но можно ли 

использовать “мужество”, ”стремление к свободе”, ”ответственность”, 

“честность” и ”порядочность” в качестве своеобразных антропологических 

констант и допускать их постоянство наподобие законов природы. Если 

вода всегда расширяется при переходе в другое агрегатное состояние, то 

разные люди ведут себя по-разному в одних и тех же обстоятельствах, и 

даже герои не всегда ведут себя мужественно. Трудность, связанную с 

неуловимостью и неустойчивостью внутренних мотивов поведения, 

историки аналитической школы стремились преодолеть на основе учения о 

диспозициях, введенного Г. Райлом для научных терминов. На его основе и 

сложилась концепция “рационального действия”, согласно которой: если 

мотив Y является для субъекта А рациональным, чтобы совершить 

действие Х, то он рационален и для всякого другого, кто действует или 

объясняет действие, при условии сохранения данных условий. 

“Рациональная модель объяснения действий, - писал Дрей, - не требует ни 

того, чтобы мотивы или убеждения исторического деятеля возводились бы 

в ранг необходимых условий действия с помощью некоторого закона, ни 

того, чтобы им придавали значение достаточных условий” [3. С. 66.] Здесь 

речь идет не о логической дедукции события из универсального закона, а 

об оценке рациональности действия. Слабость такого рода подхода 

очевидна: во-первых, расчеты часто оказываются просчетами; во-вторых, 

намерения не всегда реализуются из-за изменившихся обстоятельств или 

слабости субъекта действия; в-третьих, существуют осознанные и 

неосознанные мотивы, причем как в сфере самих исторических агентов, так 

и изучающих их поступки историков, которые не всегда различают 

современные и прошлые представления о рациональности. По сути дела, в 

спорах об “охватывающем законе” в исторической науке выявились 

крайние позиции. И. Берлин писал: “Несмотря на все старания открыть 

законы истории, не было найдено ни одного даже мало-мальски 

достоверного принципа, исходя из которого историки могли, зная 

204

начальные условия, дедуцировать прошлые или будущие события.” [7. p. 

13.] Положительным результатом прошедшей дискуссии является 

осознание неуниверсальности дедуктивно-номологической модели 

научного объяснения: тезис о “дедукции” скрыто предполагает опору на 

“обстоятельства”, которые определяют то или иное историческое событие, 

что приводит к “вырождению” объяснения, которое перестает быть 

законосообразным и относится только к индивидуальному событию. 

Многие участники дискуссии подвергли серьезной критике убеждение 

Дрея в том, что если дан мотив поступка, то из него можно вывести сам 

поступок. Скорее мотив выводится из поступка и, таким образом, не 

обладает приписываемой ему объясняющей силой. Всё это не означает, что 

теория рационального действия не имеет вообще никакого значения. Но 

она должна быть дополнена другими моделями поведения. 

Дополнительность номологического, нормативно-ценностного и 

герменевтического подходов может быть реализована в плоскости 

коммуникации. В этом случае социальные институты, задающие критерии 

рационального решения, а также технического, инструментального 

действия, и духовная общность людей на основе традиций, идеалов и 

ценностей опосредуют друг друга в процессе человеческой коммуникации. 

Культурные феномены имеют двойственную природу: с одной стороны, 

они играют функциональную роль, а с другой, являются носителями 

социальных значений и смыслов. Именно это обстоятельство открывает 

взаимную дополнительность естественных и гуманитарных наук. 

Взаимосвязь объяснения и понимания. 

Позитивисты не отрицают интенциональности человеческих 

поступков, но считают вполне достаточным описать их в терминах 

поведения по схеме стимул-реакция. Пример "мотивированного" 

поведения: когда я замерз, то встал из-за письменного стола и включил 

отопление. Здесь речь идет о взаимосвязи двух событий: понижении 

температуры, сопровождающемся ощущением холода, и включением 

отопления. На самом деле это видимость объяснения, так как человек 

стремится к теплу. Это самоочевидное допущение существенно, так как 

обнаруживает несходство в объяснении человеческих поступков и 

движения вещей. Если мотивы в первом случае совершенно уместны, то 

никто не приписывает (после распада аристотелианской парадигмы) 

стремлений и намерений, желаний и влечений природным объектам. Они 

определяют поступки людей как такое несуществующее, которое, тем не 

менее, оказывается иногда более действенным, чем наличное бытие. Этот 

пример существенен и для демонстрации отличия объяснения мотива от 

герменевтического понимания смысла. Сложные культурные действия 

требуют отсылки к специфическим для того или иного общества нормам 

205

и верованиям, однако существуют такие поступки, которые характерны 

для любого человеческого организма, так как характеризуют 

стимулированное поведение. Целерациональность здесь задается как 

адаптация в рамках отношения «стимул – реакция». 

Еще М. Вебер определял социальное поведение как 

мотивированную, ориентированную, социально осмысленную 

субъективную деятельность. [2] Она не может осуществляться вне целей и 

ценностей, а наблюдение в ней осуществляется как понимание символов. 

Этот опыт понимания не есть что-то произвольное, ибо он 

контролируется коммуникацией с объектом, даже если объект не 

существует. Так было бы желательно спросить Брута, зачем он убил 

Цезаря, но это уже невозможно и поэтому интервью в истории заменяется 

длительным и кропотливым изучением источников. Этот процесс 

является коммуникативным, ибо осуществляется на основе понимания 

норм и правил того или иного исследуемого сообщества. Социальные 

действия являются интенциональными в широком смысле этого слова и 

связаны с властью, богатством, трудом и другими институтами. Такие 

действия укоренены также в антропологию, в культурные традиции, в том 

числе и в неэксплицированные, но выступающие условиями понимания 

поступков, групповые ожидания, типы поведения, культурные образцы, 

выражающие самосознание сообщества. Признавая все эти "моральные" 

правила, социологи не считают их субъективными и тем самым 

нуждающимися в каком-то специальном "понимании". 

Редукция интенциональных высказываний о смысле в 

фактофиксирующие предложения сталкивается с серьезными 

трудностями. Логика классов, где перенос истинности осуществляется 

формально, не годится для интенциональных высказываний, где речь идет 

о ценностях, намерениях, целях, надеждах и т.п. Опираясь на теорию 

знаков Ч. Морриса, бихевиористы сводили употребление символов 

человека к сигналам, управляющим поведением животных. Если событие 

А вызывает в адаптивном поведении событие Б, то оно интерпретируется 

как знак. Организм, реагирующий на него, выступает в качестве 

интерпретатора, поведение которого определяется потребностями. 

Языковая коммуникация состоит в употреблении символов, имеющих 

константное значение, которое усваивается благодаря наблюдению за 

способами действий. Однако в современной культуре значение как бы 

задано заранее и не зависит от группового соглашения. Ролевое поведение 

коррелятивно интерсубъективному смыслу действия и связано с 

признанием партнерства. Значение задается не способом действий, а 

ожиданием определенного поведения в ответ на поданный знак. Отсюда 

206

дедукция языка скорее возможна к переживаниям интерсубъективных 

норм, чем к поведению. 

Бихевиористская теория знаков и социального действия имеет то 

преимущество, что предполагает подтверждение фактами. Напротив, 

понимание интенционального действия, опирающееся на смысловую 

интерпретацию, вообще исключает как факты, так и теорию. 

Промежуточным построением между позитивистской и герменевтической 

программами является теория интеракции. Система норм социального 

поведения в этом случае выступает как основа языковой коммуникации. 

При этом лингвистика используется как описание правил употребления 

языка, а герменевтика - традиций, складывающихся в культуре. Но вопрос 

упирается в "стыковку" аналитической и герменевтической программ. 

Социология ориентируется на институализированные ценности, играющие 

роль нормативов действия. Это ведет к существенной модификации 

бихевиористской теории за счет дополнения ее нормативной и 

аксиологической дисциплинами. Получившаяся в результате модель 

применяется не к событиям или к смысловым образованиям как таковым, а 

к институционально значимым нормам, которые не зависят от интенций 

субъекта, а, наоборот, определяют субъективное полагание смысла. Нормы 

и правила манифестируют институты, в то время как их объективный 

смысл остается скрытым. Он раскрывается благодаря пониманию 

социальных фактов. 

В естественнонаучной теории понятия и принципы образуют 

логически связную систему, которая, благодаря правилам интерпретации, 

функционально соотносится с эмпирическим базисом. Построение 

социологических теорий также пошло по пути введения таких 

теоретических понятий, которые выполняют определенные функции. 

Однако в социальных науках эти связи как объективные, так и 

интенциональные: цели действующего субъекта определяются нормами 

общества, а также зависят от технических средств их реализации. Таким 

образом, оказываются в одинаковой мере возможными два пути раскрытия 

объективно-интенциональных связей на основе рефлексии понимания и 

построением биологической модели, в которой организующим началом 

поведения изолированных индивидов выступает единство системы. Это и 

приводит к расцвету герменевтики и системного подхода в современной 

методологии социального познания. Т.Парсонс определяет общественную 

систему как взаимосвязь институтов, интегрирующих традиции и роли, 

необходимые для существования социума. Очень эффективной для 

объяснения функционирования норм оказывается кибернетическая модель: 

институты выполняют функцию регуляторов, обеспечивающих 

самосохранение системы. Парсонс выделяет внешние и внутренние 

207

условия самосохранения и считает особо важными ценностные параметры, 

которые пригодны для измерения: 1) степени реализуемости поставленных 

целей; 2) приспособляемости к экстремальным условиям; 3) интеграции и 

стабилизации существующих институциональных норм и образцов. 

Математические и формальные положения, в отличие от 

исторических текстов, не требуют понимания. Неудивительно, что в 

современных социальных теориях существует стремление аналитического 

определения смысла социального действия. Однако такой подход годится 

только для нормативной, но не для эмпирической, дескриптивной части 

социальных дисциплин, где приходится иметь дело с такими событиями, 

которые и совершаются и воспринимаются на основе ценностей. Так мы 

приходим к модели социальной реальности, в свое время выдвинутой еще 

Дильтеем: в гуманитарной науке субъектом исследуется такой объект, 

который сам является субъектом. Историки имеют дело с объективациями 

духа. В связи с этим снова возникает вопрос об условиях возможности 

интерсубъективного понимания. 

Модели, опирающиеся на биологические методы бихевиоризма, 

оказываются недостаточными для описания общества. Приспособление к 

среде не объясняет того обстоятельства, что масштаб исторической жизни 

определяется интерпретацией господства в той или иной системе. 

Ценности, которые определяют поведение людей и используются для 

управления, не даны, а "находятся" и обсуждаются в процессе 

политической деятельности. И это не теоретический процесс, так как 

ценности канализируют энергию влечений, что и делает ценности 

предметом как объективного, так и интенционального понимания. 


1. Гемпель К.Г. Логика объяснения. М., 1998. 

2. Гемпель К.Г. Мотивы и "охватывающие законы" в историческом 

объяснении //Философия и методология истории. М., 1977. 

3. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990 

4. Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. Избр. Труды. М., 

1986. 

5. Дрей У. Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в 

исторической науке. Философия и методология истории. М., 1977. 

6. Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. 

СПб.,1999 

7. Berlin С. 3. J.. The Concept of scientific History. - Philosopical Analysis 

and Histоry. N.Y. 1966. 

8. Hempel C.G. Oppenheim P. The Logic of Explanation. N.Y.1953. 

208

Герменевтика 


Греческое слово hermeneuein означает нечто изложенное в 

тексте, выраженное на любом языке и истолкованное как само по себе 

ясное для каждого. Изложение, выражение и истолкование опираются на 

понимание того, что излагается, выражается, истолковывается, на нечто 

такое, что не проходит, не меняется и также не конструируется, а остается 

исключительно ясным и понятным. 

Наука о понимании – герменевтика (hermenevtike - 

истолковательное искусство) - традиция и способы толкования 

многозначных или не поддающихся уточнению текстов (произведений 

древних поэтов (напр., Гомера), иносказаний, Библии и др.), учение о 

принципах их интерпретации; экзегетика. В филологии эпохи 

Возрождения понимание выступает как искусство перевода памятников 

античной культуры на язык живой, современной культуры. Философская 

герменевтика, следуя этой традиции, определяет превосходство 

понимания над разумом, языка над сознанием. С 17 в. герменевтику как 

учение о правилах истолкования начинают отделять от экзегетики как 

лишенной методологической рефлексии практики комментирования. В 

философских течениях конца 19-20 вв. герменевтика - учение о 

"понимании" (целостном душевно-духовном переживании) как 

методологической основе гуманитарных наук отличают от "объяснения" 

в естественных науках (В. Дильтей). Как методология гуманитарных наук 

герменевтика открывает возможность реконструирования “жизненного 

мира” (Э. Гуссерль) прошлых культур с целью понимания смысла 

отдельных фактов и событий. 

История философской герменевтики. 

В широком смысле “герменевтика” означает искусство 

истолкования текстов. Она имеет дело с различными отношениями между 

говорящими и слушающими, между языком и миром. Высказывания 

воспринимаются как выражение, во-первых, намерений говорящего, вовторых, 

межличностного отношения, в-третьих, объективного положения 

дел. Кроме того, нельзя игнорировать и отношений данного высказывания к 

системе языка в целом. Когда говорящий высказывается в рамках 

социального контекста, он вступает в отношения не только с наличным 

положением дел, но и собственными намерениями и ожиданиями, а также с 

нормами и правилами мира социального взаимодействия. 

Свободные мужчины древнегреческого полиса обучались умению 

держать речь. Но нередко это приводило к пустопорожней болтовне. 

Знание состоит не просто в изрекании истины, а достигается в диалоге, 

209

предполагающем безграничную готовность к обоснованию всего 

сказанного. Нацеленность на предмет, учет разнообразных мнений делает 

диалог диалектической и одновременно научной формой речи. То, что 

сообща обсуждается, не есть некая тайная, священная и недоступная 

профанам мудрость, а, наоборот, доступное и понятное для всех знание о 

благе. Каждый должен уметь дать отчет, почему он поступил так, а не 

иначе. Диалог является как раз наиболее оптимальной формой разговоров 

об истине. Ни одно отдельное знание или умение не является благим само 

по себе и нуждается в оправдании. В диалогах Платона познание имеет 

гипотетический характер, что означает, что оно должно доказываться в 

работе постижения множественности вещей на основе единого. Отсюда 

истолкование оказывается двойным: во-первых, соответствием вещи, вовторых, 

взаимопониманием. 

Аристотель, который написал трактат «Об истолковании», в 

отличие от Платона опирался не на умозрительное знание – «эпистему», а 

на «фронезис» – практическое мышление. В противоположность 

теоретическому, практическое знание затрагивает также этические 

вопросы индивидуальной и коллективной жизни. Знание в практической 

сфере приравнивается к пониманию: так как каждая ситуация и случай 

здесь единственны в своем роде, можно только дать общие правила для 

ориентации. «Фронезис» – такое суждение, которое нельзя суммировать в 

правило, отождествлять с рефлективными суждениями в кантовских 

понятиях. По сути дела, в герменевтике речь идет об упражнении в 

искусстве «фронезиса», которое характеризуется повторяющейся и 

варьирующейся вместе с объектами и ситуациями структурой. 

Герменевтика не является ни техникой, ни теорией, а практикой 

понимания, где применяют, используют и формируют способности к 

суждению, этические намерения и любознательность. 

В Средние века герменевтика развивается как экзегетика – 

комментирование Библии. Согласно религиозной герменевтике, 

Священное Писание имеет значение, во-первых, чувственно-буквальное, 

во-вторых, отвлеченно-нравоучительное и, в-третьих, идеальномистическое, 

или таинственное. Отсюда усвоение читаемого происходит 

на трех уровнях, как звук, как понятие и как идея. Ортодоксальный 

русский религиозный мыслитель П. Флоренский настаивал на 

мистическом характере общения: слово – это медиум не просто между 

людьми, но между двумя мирами – видимым и невидимым. Само 

общение для него – это не обмен информацией, а, прежде всего духовное 

общение, в котором слова имеют вторичное значение, которое может 

меняться в зависимости от глубины духовного проникновения в 

невидимую суть вещей: "Мы верим и признаем, что не от разговора мы 

210

понимаем друг друга, а силою внутреннего общения, и что слова 

способствуют обострению сознания, сознанию уже происшедшего 

духовного обмена, но не сами по себе производят этот обмен. Мы 

признаем взаимное понимание и тончайших, часто вполне неожиданных 

отрогов смысла: но это понимание устанавливается на общем фоне уже 

происходящего духовного соприкосновения." [18. С. 229] 

Решающее значение для становления герменевтики в качестве 

самостоятельной дисциплины имела Реформация. В протестантской 

теологии герменевтика формируется как особая дисциплина, а именно – 

как учение о методах интерпретации. В эпоху Просвещения традиция 

“теологической герменевтики” отходит на задний план, на авансцену 

истории выходит “филологическая” герменевтика, нацеленная на 

рациональную интерпретацию и истолкование культурных текстов. 

Проблемы герменевтики исходно развивались в рамках 

отдельных наук, теологии и в особенности юриспруденции, а затем и 

историческими науками. Но уже немецкие романтики пришли к мысли о 

том, что понимание и интерпретация имеют отношение не только к 

письменно фиксированным выражениям жизни, но затрагивают и 

всеобщую соотнесенность людей друг с другом и с миром. В немецком 

языке слово Verstehen означает в том числе: иметь относительно чеголибо 

согласие. Таким образом, возможность понимания – 

основополагающая способность человека, которая обеспечивает его 

совместную жизнь с другими людьми путем взаимного разговора. 

Впервые поставив вопрос об общих условиях возможности 

понимания, Ф. Шлейермахер (1768–1834)– крупный протестантский 

богослов, философ и переводчик диалогов Платона на немецкий язык – 

совершил решающий для современной философии поворот к 

герменевтике. Единственной ее задачей является понимание, а оно есть 

единственное условие возможности языка. В афоризмах 1805 г. 

Шлейермахер говорил: "Все, в чем нуждается герменевтика – это язык, 

ибо все, что она ищет, находится в языке".[ 20. S. 56.) То, что можно 

понять, — это артикулированная в языке мысль, которая и есть не что 

иное, как мышление. Для того чтобы понять, необходимо сделать 

осознанным, какая мысль лежит в основе речи. Мысль – это не простая 

данность, своим происхождением она обязана практическому Я. Мысли 

есть факты, или, как говорил Шлейермахер, “положения дел” (Sachen der 

Tat). Это значит, что для постижения мысли необходимо понять 

индивида. Чтобы постичь мысль, нужно открыть ее исток в намерениях 

говорящего или пишущего автора. Это значит, что мышление несет в себе 

отпечаток индивидуальности, которая тоже естественно связана с языком, 

поскольку любое понимание индивидуальной речи связано с пониманием 

211

языка в грамматике и логике как всеобщего. Объект герменевтики – 

искусная речь, построенная на основе риторики, имеющая сложную 

конструкцию, которая должна быть реконструирована во всех 

взаимосвязях и отношениях. Именно в речи встречаются язык, 

индивидуум и понимание, именно с ними имеет дело герменевтика, 

задача которой – раскрыть то, как индивидуум сотрудничает с языком. 

Шлейермахер стремился показать, как индивидуум, осуществляя 

мышление при помощи медиума языка и содержащихся в нем общих 

структур, постигает нечто новое. 

Язык – это только одна сторона сообщения, что принципиально 

определяет и ограничивает герменевтику. Как средство сообщения, язык 

выражает лишь общее. Таким образом, он оказывается, по Шлейермахеру, 

медиумом содержания разума, который должен выводить человека за 

пределы собственной личности и связывать его с другими. Отсюда 

возникает намерение дополнить традиционную герменевтику процедурой 

психологической интерпретации, которую Шлейермахер называл 

«вживанием» (Einleben) толкователя в душевный мир автора. «Вживание» 

и «эмпатия» (вчувствование) в принципе возможны потому, что и 

исследователь текста, и его автор суть индивидуальные выражения одной 

и той же сверх–индивидуальной жизни («духа»). Шлейермахер писал: 

«Мое чувство является только моим и не может принадлежать другому.» 

[21.s. 104 ]. 

Однако полностью изолированное бытие (признак эгоизма) не 

соединимо с "всеобщим характером разума". Разумный субъект стремится 

к интерсубъективности. В связи с этим имеется стремление сообщать и 

обсуждать с другими также и свои чувства. Каждое чувство, которое 

достигло отчетливого выражения, захватывает и других. В общении 

осуществляется сообщество, индивидуум становится частью других, так 

как они находятся с ним в общении. Сообщество – это сообщество в 

разуме. Но это вовсе не означает, что любое сообщение оказывается 

всеобщим. Для этого требуется использование соответствующих 

медиумов, благодаря которым возможно выражение индивидуального. 

Чувства, по мнению Шлейермахера, не имеют общей формы для своего 

сообщения. Выражение чувств Шлейермахер называл «органами 

индивидуальности» и считал, что оно осуществляется тоном, жестами, 

выражением лица и глаз. 

Вильгельм Дильтей (1833 – 1911) – крупный немецкий историк 

Х1Х столетия, предложивший свою теорию понимания культурных 

проявлений и выражений жизни, по философски основательно развил 

герменевтический проект. Если известный английский логик Д. Милль 

считал достаточным для познания общества обобщение причинно- 

212

следственных связей, установление устойчивых зависимостей между 

объективными обстоятельствами и субъективными действиями, то В. 

Дильтей считал задачей гуманитариев не объяснение действий на основе 

общих законов, а их понимание на основе “вживания” во внутренний 

мир людей. Свой подход к описанию структур душевной жизни человека 

Дильтей называет "реальной психологией", которую он определял как 

учение о жизни, человеческом бытии. Вершиной учения Дильтея является 

трактовка понимания как первичного единства самой жизни, а не как 

схемы ее упорядочивания и постижения. Дильтей исходит из целостности 

душевной жизни и выделения в ней структур, данных первично и заранее, 

а не конструируемых искусственно. Основополагающим определением 

жизни выступает взаимосвязь Я и бытия, которая постоянна и 

непрерывна. Она переживается самой жизнью как опыт самой себя и 

насколько он есть у человека, настолько он определен миром. Жизнь 

протекает как взаимосвязь Я с миром и с Другими. 

В эстетике в зависимости от ориентации на внешнее или на 

внутреннее тело различают экспрессионизм и импрессионизм. Эстетика 

вчувствования переносит центр тяжести на внутренние переживания, 

которые становятся объективно значимыми благодаря искусству. 

Экспрессивная эстетика, наоборот, воспринимает тело как внешнюю 

форму, выражающую внутреннее душевное содержание. По мнению 

российского философа-литературоведа М.М. Бахтина, оба направления 

отвлекаются от коммуникации, и особенно критически он оценивает 

эстетику игры, в которой видит не выходящий за пределы самопознания 

способ жизни. Внутри игрового поля каждый настолько серьезно озабочен 

собственным успехом, что неспособен на эстетическую оценку, которая 

предполагает вненаходимость. Надо сказать, что игровой, смеховой, 

карнавальный элемент человеческой жизни Бахтин освоил несколько 

позже. В ранних работах он настаивал на том, что эстетическое целое 

является продуктом не индивидуального переживания и фантазии, а 

коммуникации автора и зрителя. "Изнутри себя самое жизнь не может 

породить эстетически значимой формы". [2. С.63] Слившись с предметом 

восприятия, человек теряет позицию вненаходимости и тем самым 

исключает возможность коммуникации, перестает обогащать предмет 

собственными позициями внутри целостного окружающего мира. 

Некоторый прогресс в направлении признания коммуникации Бахтин видит 

в понятии "симпатического сопереживания", которая связана с отказом от 

эмоционально-волевой установки: «Симпатически сопереживаемая жизнь 

оформляется не в категории Я, а в категории Другого, как жизнь другого 

человека, другого Я ... Именно симпатическое сопереживание – и только 

оно – владеет силой гармонически сочетать внутреннее переживание с 

213

внешним в одной плоскости». [2. С. 74] Бахтин оказался чрезвычайно 

чувствителен к проблеме другого. Кажется, что его интерес реализуется в 

том же русле, что у М. Шелера и М. Бубера. На самом деле проблема 

другого ставится им принципиально иначе. Если симпатическая теория 

ищет единства на основе сопереживания, то Бахтин находит в другом не 

просто предмет сочувствия, ибо в таком виде происходит его присвоение и 

колонизация, а равноправного партнера, взаимодействие с которым 

определяет становление познавательной, эстетической, нравственной 

деятельности. Таким образом Бахтин сформулировал новую 

коммуникативную парадигму гуманитарного познания. 

Проблема понимания в философии ХХ в. 

Ни у Фридриха Шлейермахера, ощущавшего своеобразие наук о 

духе в их историчности, ни у неокантианцев, которые дополнили 

трансцендентальный проект культуры философией ценностей, ни у 

Вильгельма Дильтея, ориентировавшегося на идею жизни, опыт понимания 

еще не брался во всем своем подлинном масштабе. Поэтому особенно 

важным оказалось хайдеггеровское углубление категории понимания до 

экзистенциала, т.е. до основополагающего определения бытия. 

М. Хайдеггер заложил в основу своей фундаментальной 

онтологии понятие «герменевтического круга», согласно которому 

условием понятийного истолкования мира является знакомство с ним 

дотеоретическим или практическим способом. Перед Хайдеггером 

возникает фундаментальная задача увидеть бытие таким, каким оно 

являет себя в повседневном существовании здесь, т.е. определить 

бытийственные характеристики жизни. Главная ее особенность, как уже 

выявил Хайдеггер на примере анализа учения Дильтея, это бытие в мире. 

Неверно представлять Я чем-то вроде ящичка (камеры обскуры), вне 

которого располагается внешний мир. Такая модель может быть пригодна 

для ответа на вопрос как возможно познание, но она неприемлема для 

постижения жизни, которая есть пребывание в мире. «Всякое живое 

существо, - писал Хайдеггер, - обладает своим окружающим миром не как 

чем-то таким, что наличествует наряду с ним, но как таким, какой 

раскрыт, развернут для него». [17. С. 162] 

Хайдеггер различает подлинное и неподлинное существование. 

Нельзя думать, что я – это нечто уникальное и незаменимое. Никто не есть 

он сам, утверждал Хайдеггер. Собственный, подлинный опыт предстояния 

самому себе осуществляется только перед лицом смерти. Не отодвигать 

возможность смерти в неопределенность, а справиться с нею при жизни, 

давать ей оставаться возможностью, не делая ее действительной – вот 

задача человека. Она связана с выбором. "Существование во всякий миг 

может устанавливаться так, чтобы выбирать между собою и миром" [17. 

214

С.170]. Выбор в свою очередь предполагает решительность, решимость к 

жизни, а не смерти. Мировоззрение, которое, по мнению Дильтея и 

Хайдеггера, фундировано не рефлексией, а связью с жизнью, народом, 

историческими традициями и культурой, дает опору для практического 

действия, способствует единству людей. У Хайдеггера сплоченность людей 

достигается на почве совместного бытия в мире, заботы о его устройстве. 

Это было ответом на разукорененность людей, проживающих в больших 

городах современности. 

Развивая идеи Дильтея и Хайдеггера, Х.-Г. Гадамер 

противопоставил абстрактному мышлению науки здравый смысл, язык, 

эстетический вкус, игру, сообразительность и образованность. 

«Философская герменевтика, - писал Гадамер, - включает философское 

движение нашего столетия, преодолевшее одностороннюю ориентировку 

на факт науки, которая была само собой разумеющейся как для 

неокантианства, так и для позитивизма того времени. Однако 

герменевтика занимает соответствующее ей место и в теории науки, если 

она открывает внутри науки – с помощью герменевтической рефлексии – 

условия истины, которые не лежат в логике исследования, а 

предшествуют ей.» [6. С. 616] 

Процесс понимания является, прежде всего, событием языка и 

протекает в форме разговора, диалога людей. Разговор это не просто 

множество монологов, среди которых побеждает наиболее яркий и 

убедительный. Не сводится он к простому пониманию мысли другого. В 

разговоре возникает некое общее поле, выражающее суть дела. [7. С. 48] 

Опыт переговоров и взаимопонимания дает нечто такое, что 

нельзя получить чисто теоретически. Для Гадамера являются важными 

идеи об опыте и знании Аристотеля и Платона. Также его интересует 

феноменология духа Гегеля, ибо там опыт связан как с сомнением и 

поворотами сознания, так и с практическим отношением к миру. Гадамер 

исходит из того, что опыт всегда есть динамический и рефлексивный 

процесс, который воздействует на самого себя и на мир. Но он не хочет 

строить вслед за Гегелем спекулятивную теорию, чтобы конструировать 

опыт сознания, и остается в рамках структур конечного человеческого 

существования. В опыте важна открытость иному. Человек с богатым 

жизненным опытом лучше приспособлен к восприятию новых фактов. 

Опыт нельзя полностью контролировать, так как имеются случайности в 

нашей конечной жизни. Подлинный опыт, по Гадамеру, есть тот, в 

котором человек осознает свою конечность. Могущество и 

самоуверенность планирующего рассудка находят здесь свою границу. 

Убежденность в том, что все можно переделать, что для всего есть время, 

что все так или иначе возвращается, оказывается простой видимостью. 

215

Опыт, который пытается ввести герменевтика, – это не только навыки 

владения предметами и употребления инструментов для преобразования 

мира, но и изменение самого себя. Опыт становления человека означает 

встречу с чужим, которое должно быть признано самостоятельным и не 

отчуждаемым. В этой встрече осуществляется опыт самосознания как 

ограничения. Но он же означает и открытость: признание границ связано с 

возможностью встречи и переговоров. Высший тип герменевтического 

опыта характеризуется открытостью Я по отношению к Ты, т.е. 

готовностью услышать другого. Так в разговор пластично вводится 

нравственное признание, а понимание оказывается формой не только 

познавательного, но и этического действия. 

Герменевтика ориентируется не на методы науки, а на 

универсальное понимание и интерпретацию. Основной вопрос 

философской герменевтики: что значит понимание, и как оно достигается 

на фундаментальном уровне? «Как возможно понимание – это такая 

проблема, которая предшествует всем осознанным отношениям 

субъективности и методологическим отношениям понимающих наук, со 

своими нормам и правилам», - писал он в предисловии ко второму 

изданию своей главной книги «Истина и метод» в 1975 году. [19. S. 17- 

18]. Ответ Гадамера на этот вопрос состоит в том, что понимание есть 

род круга – повторяющаяся структура, где всякая новая интерпретация 

ссылается на предшествующее понимание и возвращается к нему. 

Понимание является открытым историческим процессом, в котором 

интерпретирующий и интерпретируемое уже включены в традицию 

понимания. Гадамер подчеркивает, что отношение интерпретирующего к 

традиции всегда диалогичное и языковое. То, что может быть понято, это 

язык. Он и есть то, что представляет себя в понимании. Язык в 

герменевтике – это в основном разговорная речь, диалог, в котором 

интерпретатор встречается не только с интерпретируемым, но и с другими 

интерпретациями и интерпретаторами. 

Выражение и истолкование мысли является работой, которую мы 

осуществляем в разговоре. Эту работу мы делаем с целью понимания 

самих себя на основе третьего, поскольку, будучи разными, мы, тем не 

менее, совпадаем в чем-то общем, в чем горизонты нашего понимания 

сливаются. 

Гадамер в поиске структур понимания обратился в первую 

очередь не к опыту, который прорабатывается в науке, а к опыту 

искусства и истории. Произведение искусства говорит нам нечто таким 

образом, что сказанное им никогда не удастся исчерпать в понятии. То же 

самое относится и к опыту истории, отличительная особенность которого 

216

состоит в том, что мы находимся внутри происходящего, не зная, что с 

нами случается, и лишь, оглядываясь назад, понимаем, что случилось. 

Понимание есть нечто большее, чем просто методическая 

технология открытия смысла. Диалогический характер языка преодолевает 

укорененность в субъективности субъекта, а также и укорененность 

говорящего в его интенции к смыслу. То, что выходит наружу в разговоре, 

есть не просто чистая фиксация смысла, на который нацелена интенция, а 

постоянно трансформирующаяся попытка или, лучше сказать, постоянно 

повторяющееся искушение ввязаться во что-нибудь и связаться с кемнибудь. 

То, что становится диалогическим опытом, не ограничивается 

сферой аргументов и контраргументов, в которой могли бы завершиться 

обмен и примирение смыслов любого спора. 

Границы понимания. 

По мнению Ю. Хабермаса, социальный процесс не сводится 

только к пониманию, в своих целях он явно управляется экономическими 

и политическими интересами. Компетентные решения принимаются 

предпринимателями на основе экономических норм. Право и законы 

рыночного обмена образуют институциональные рамки стратегических 

действий предпринимателей. Однако эти ориентированные на 

экономический успех действия связаны с необходимостью понимания, 

ибо социальное действие оказывается одновременно коммуникативным. 

Теория коммуникативного действия видит свою задачу в соединении 

экономического и нравственно-исторического действия путем 

организации общественной критической рефлексии по поводу 

стратегических решений. 

По Р. Рорти, герменевтика ориентирована не на познание, а на 

образование. Образование, как способ говорить о мире и самих себе, 

таким образом, становится более интересной и важной «вещью», чем 

познание истин в мире. В качестве английского аналога немецкого слова 

«образование» (Bildung) Рорти выбирает «наставление» (edification). 

[17.С. 248] Речь идет о наставление себя и других на взаимопонимание, 

которое должно быть установлено между представителями разных 

культур, наук, разных эпох, народов и т.п. Наставление – своеобразная 

«активность», которая не является конструктивной, ибо в основном 

связана с самоизменением. Рорти считает необходимым сохранение 

эпистемологической позиции. Настаивать на герменевтике там, где 

следует применять методологию науки, значит быть либо сумасшедшим, 

либо недостаточно образованным человеком. 

Гадамеровский постулат «доброй воли к пониманию» стал 

объектом критики и со стороны Ж. Деррида. Его первый вопрос: не 

является ли добрая воля к пониманию тем, что Хайдеггер называл бытием 

217

сущего – волящей субъективностью? Наконец, вполне ли достаточно 

описывает герменевтика тот специфический разрыв в понимании и доступ 

к кругу понимания, который имеет место в случаях невроза и 

идеологического противостояния? Можно усилить вопрос: не являются 

ли подобные разрывы и формы их преодоления средствами психиатрии, 

полиции, общественного воздействия и т.п. условиями герменевтического 

понимания. На это обстоятельство указал один из патриархов 

французской герменевтики П.Рикер, выдвинувший идею 

дополнительности герменевтики, как исследования прогрессивного 

развития культурных смыслов, и психоанализа, как редукцию к 

«энергетическому» базису культуры. 


1. Апель К-О. Трансформация философии. М., 2001 

2. Бахтин М.М. Автор и герой. // Эстетика словесного творчества. М., 1971. 

3. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990 

4. Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. Избр. 

Труды. М., 1986. 

5. Гадамер Г.Г. Истина и метод. Основы философской 

герменевтики. М., 1988. 

6. Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. М.1991. 

7. Герменевтика и деконструкция. СПб. 1999 

8. Герменевтика в России. Воронежский университет. 2002 

9. Марков Б.В. Знаки бытия. СПб., 2001. 

10. Микешина Л.А. Философия познания. М., 2002. 

11. Михайлов А.А. Современная философская герменевтика. 

Минск, 1986. 

12. Полани М. Личностное знание. М., 1985. 

13. Рикер П. Герменевтика как метод социальных наук. М. 1998 

14. Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования 

понятий. СПб.,1999 

15. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1991 

16. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное 

действие. СПб., 2000 

17. Хайдеггер М. Исследовательская работа В.Дильтея и борьба за 

историческое мировоззрение в наши дни. // 2 текста о 

Вильгельме Дильтее. М.,1995. 

18. Флоренский П.А. Имена М., 1998. 

19. Gadamer H. G. Gesammelte Werke. Bd. 2. Tubingen, 1990. 

20. Schleiermacher F. Hermeneutik. Heidelberg, 1974. 

21. Schleiermacher F. Ethik. Hamburg, 1981. 

218

Интуиция 

Шапошникова Ю.В. 

Интуиция (от лат. intueri – всматриваться, проникать 

взглядом) – «способность постижения истины путём прямого ее 

усмотрения без обоснования с помощью доказательства» [14, 216]; 

«чутье, подсказывающее истинную сущность, проницательность» [19]; 

«открытие или изобретение, происходящее благодаря озарению; 

способность к целостному схватыванию ситуации и сущности 

проблемы» [15, 306]. 

Понятие интуции используется в психологии, социологии, 

экономике, политической теории, методологии научной деятельности 

и философии. Различают чувственную, интеллектуальную, 

мистическую, творческую, научную, политическую интуиции. В 

качестве философского понятия слово intuitus было впервые 

использовано Боэцием (480-524 гг.). В большинство европейских 

языков (английский, итальянский, французский, испанский) латинский 

термин «intuitio» вошел фактически неизменным (intuition, intuizione, 

intuición); в немецком языке в качестве эквивалента с тех пор, как его 

впервые обнаружил Х.Вольф, употребляется слово «Anschauung». 

Понятие «интуитивного постижения» получило освещение в 

христианской патристике (Августин, Максим Исповедник), схоластике 

(Вильгельм из Мёрбеке, Фома Аквинский, Дунс Скот, У.Оккам, 

Ж.Жерсон), неоплатонизме эпохи Ренессанса (Н.Кузанский, 

Дж.Бруно), учениях Р.Декарта, Б.Спинозы, И.Канта, И.Г.Фихте, 

Ф.В.Й.Шеллинга, Г.В.Ф.Гегеля, Л.Фейербаха. В XX столетии понятие 

«интуиции» явилось одним из ключевых в философии А.Бергсона 

(интуитивизм), имело важное значение в феноменологии Э.Гуссерля, 

философской антропологии М.Шелера, фундаментальной онтологии 

М.Хайдеггера. В русской философской традиции проблематика 

понятия «интуиция» раскрывается в трудах И.А.Киреевского, 

И.А.Ильина, Н.А.Бердяева, является ключевым понятием в учениях 

Н.О.Лосского и С.Л.Франка. 

Понятие «интуиция» стало объектом рефлексии таких ученых 

и методологов науки, как Т.Кун, А.Эйнштейн, А.Пуанкаре. 

Рассмотрению роли интуиции в естественнонаучном познании и 

математике посвящены исследования М.Бунге и В.Ф.Асмуса. 

Выяснение гносеологического статуса интуиции, а также исследование 

механизма интуиции как психологической способности составляет 

существенную задачу работ А.С.Кармина. В классической психологии 

разработке содержания понятия «интуиция» уделил внимание 

219

К.Г.Юнг, в современной социологии – Р.Коллинз, в экономической 

теории – Ф.Найт. 

Проблематичность понятия «интуиция» в науке связана 

главным образом с непроясненностью источника и природы 

интуитивного познания как такового. Соответственно, и определения 

данного вида познания в различных областях науки многообразны и 

часто противоречивы. Так в психологии в связи с интуицией говорят 

об озарении, схватывании ситуации в целом, прозрении, уверенности 

при отсутствии логического доказательства и анализа, а в методологии 

науки в качестве основных значений понятия «интуиция» приводят 

«быстрое восприятие, воображение, сокращенное аргументирование и 

здравое рассуждение» [6, 94]. Однако, очевидно, что восприятие, даже 

быстрое, не есть озарение, а воображение не тождественно 

усмотрению, и если интуиция есть бездоказательная уверенность, то 

как в таком случае возможна речь о «здравом рассуждении»? 

Противоречий так много, что порой они вынуждают исследователя 

расписаться в собственном бессилии, сделав вывод: наука просто 

отводит на долю «интуиции» все, что не может объяснить (Бунге). 

И все же пусть и не вполне прояснив для себя, чтó такое 

интуиция, наука всегда уже как-то имеет с ней дело. Во-первых, в 

качестве объекта исследует, экспериментирует, стремясь 

воспроизвести схему или механизм функционирования интуитивного 

познания; во-вторых, в качестве метода познания осуществляет 

проверку интуиции на научность (верифицируемость, 

воспроизводимость, интерсубъективность), а также на достоверность 

путем «проверки на практике» данных, полученных в ходе 

интуитивного познания. Построение механизма действия интуиции 

(Кармин, Бауэрс, Регер) делает ее обозримой и если не актуально, то, 

во всяком случае, потенциально воспроизводимой. Разрабатываются 

методы развития интуитивных способностей (Грановская, Березная), 

то есть по сути дела методы искусственного, произвольного 

воспроизведения естественного феномена. Что же касается проверки 

на достоверность и научность, то ее интуиция не выдерживает, из чего 

ученый делает вывод: «Интуиция часто, если не типично является 

систематическим источником ошибки в человеческом суждении» 

[16,73]. В этом отношении она традиционно противопоставляется 

логике как познанию дискурсивному, доказуемому и достоверному. 

По сути дела, интуиция вообще воспринимается наукой как 

казус, явление, чуждое научности как таковой с ее строгостью, 

доказательностью, анализом, однако наука настаивает, что интуиция 

необходима ей, но не как источник достоверного знания, а как 

220

генератор новых идей: «Недавние исследования, касающиеся 

интуиции, подчеркнули ошибки интуитивного суждения в контексте 

доказательства. Гораздо плодотворнее оказывается рассматривать 

интуицию в контексте открытия (discovery)» [16,72]. Помимо 

указанной эвристической функции интуитивного знания, есть 

основания говорить о функции телеологической. А.Пуанкаре 

констатирует такое парадоксальное положение научного 

исследования, в силу которого наука, вооруженная многочисленными 

аналитическими, логическими, демонстрационными приемами, 

оказывается обособленной от того «нечто, что создает единство 

доказательства», то есть бытия, и заявляет: «Нам нужна способность, 

которая позволяла бы видеть цель издали, а эта способность есть 

интуиция» [11, 214]. 

Существует несколько видов классификации понятия 

«интуиции». Так М.Бунге различает чувственную интуицию, 

определяя ее как «дорациональную способность», чистую интуицию, 

мистическую интуицию, или интуицию сущности, определяя ее как 

«сверхрациональный дар» и интеллектуальную интуицию как 

«разновидность рассудка» [6,5]. А.Пуанкаре выделяет три вида 

интуиции: обращение к чувствам и воображению (так называемая 

«чувственная интуиция»); обобщение посредством индукции, по 

принципу экспериментальных наук; и интуицию чистого числа [11, 

211]. Таким образом, наука всякий раз говорит об «интуиции» как о 

чем-то уже известном, не имея при этом ясного понятия о том, что она 

такое, а ведь еще Сократ отчитывал своих собеседников за то, что они 

вместо того, чтобы дать определение вещи, начинают приводить 

примеры того, какой эта вещь бывает (речь идет о «вещи», конечно, в 

самом широком смысле). 

Радикальным вопросом о том, чтó такое интуиция как таковая 

задается философия. Латинское слово «intuitus» было впервые 

использовано в философии Боэцием для передачи греческого слова 

ἐπιβολή (от гл. ἐπιβάλλω – набрасывать, накидывать). В трудах 

Плотина, переводом текстов которого на латынь занимался Боэций, 

ἐπιβολή есть способ познания в смысле мгновенного постижения в 

отличие от διεξοδικός λόγος как последовательного и дискурсивного 

познания, строящегося при помощи логических умозаключений. 

Ἐπιβολή, буквально «набрасывание», само по себе не содержит 

аллюзий на зрение в отличие от латинского «in-tuitus» – всматривание, 

вглядывание, хотя неслучайны, наверное, и устоявшиеся, например, в 

русском языке словосочения «бросить взгляд» и «окинуть взором». 

221

Впоследствии Декарт подчеркнет: «Кáк нужно пользоваться 

интуицией ума, мы узнаем... из сравнения ее со зрением [8, 106]. 

В учении Фомы Аквинского «интуиция», а точнее «простое 

интуитивное созерцание истины» (simplex intuitus veritatis) является 

основным актом созерцательной жизни (vita contemplativa). Стоит 

заметить, что латинское contemplari соответствует греческому θεωρεῖν 

и тем самым указывает на связь интуитивного и теоретического, 

раскрытие которой заслуживает отдельного разговора. 

В трактате «Правила для руководства ума» Декарт пишет: 

«Под интуицией я подразумеваю не зыбкое свидетельство чувств и не 

обманчивое суждение неправильно слагающего воображения, а 

понимание (conceptum) ясного и внимательного ума, настолько легкое 

и отчетливое, что не остается совершенно никакого сомнения 

относительно того, чтó мы разумеем, или, что то же самое, 

несомненное понимание ясного и внимательного ума, которое 

порождается одним лишь светом разума и является более простым, а 

значит, и более достоверным, чем сама дедукция, хотя она и не может 

быть произведена человеком неправильно» [8,84]. Декартовское 

определение позволяет нам понять две вещи: во-первых, то, что 

интуитивное и зримое, ясное, понятое – синонимичны, во-вторых, что 

для Декарта таким самопонятным и ясным является сам ум. Эту мысль 

продолжает Спиноза: «Душа наша, поскольку она правильно 

воспринимает вещи, составляет часть бесконечного разума Бога... и, 

следовательно, необходимо, чтобы ясные и отчетливые идеи нашей 

души были так же истинны, как идеи Бога»; «тот, кто имеет истинную 

идею, вместе с тем знает, что имеет ее и в истинности вещи 

сомневаться не может», поскольку «истина есть мерило самой себя» 

[12, 322-323]. 

Согласно Б.Спинозе, интуитивное знание (scientia intuitiva), 

или знание третьего рода, есть род познания, который «ведет от 

адекватной идеи о формальной сущности каких-либо атрибутов Бога к 

адекватному познанию сущности вещей» [12, 321]. Интуитивное 

познание он отличает от познания первого рода, мнения или 

воображения (opinio vel imaginatio), в ходе которого «мы многое 

постигаем и образуем всеобщие понятия, во-первых, из отдельных 

вещей, искаженно, смутно и беспорядочно воспроизводимых перед 

нашим умом нашими чувствами... Во-вторых, из знаков, например, из 

того, что, слыша или читая известные слова, мы вспоминаем о вещах и 

образуем о них известные идеи, схожие с теми, посредством которых 

мы воображаем вещи. Познанием второго рода Спиноза называет 

рассудок (ratio), который доставляет общие понятия и адекватные идеи 

222

о свойствах вещей [12, 321]. При этом интуиция не есть лишь один из 

видов познания, равноправный и общедоступный наряду с двумя 

другими, но «высшая добродетель души, т.е... способность или 

природа ее, иными словами... высшее ее стремление, состоит в 

познании вещей по третьему роду познания» [12, 468]. Интуитивному 

познанию Спиноза отводит совершенно особое место и как источнику 

высшего удовлетворения, проистекающего от порождаемой им 

интеллектуальной любви к Богу. 

Современная наука требует доказательств интуитивному. 

Однако ни в эпоху схоластики, ни в Новое время подобных 

доказательств не требовалось. Интуиция (умозрение) хотя и 

противопоставлялась анализу и дедукции, не только не нуждалась в 

проверке на истинность, но и представлялась более достоверным 

источником познания, чем сама дедукция, или умозаключение. Для 

Декарта интуитивное самоочевидно и уму понадобилось бы выйти за 

пределы самого себя, чтобы эту очевидность доказать. Декарт 

подчеркивает: интуиция есть ясность умозрения, то есть ясное, 

явленное и есть сам ум. Соответствено, поскольку познанным на 

опыте, то есть усвоенным, усмотренным в ходе наблюдения, является 

только то, что уму представляется ясным и отчетливым, в опыте разум 

встречается с самим собой. Как случилось, что для современной науки 

интуиция оказалась наименее достоверным источником познания 

истины? Как стали возможыми суждения: «интуиция не может дать 

нам ни строгости, ни даже достоверности», «интуиция может 

обмануть» [11, 208]? 

Декарт в этой связи утверждает: «Только в интуиции вещей, 

либо простых, либо составных, не может быть лжи; и в этом смысле 

они еще не называются вопросами, но они получают такое название, 

как только мы решаем вынести о них какое-либо определенное 

суждение» [8,128]. Индийский мистик Бхагван Шри Раджниш 

поясняет: «Интуиция может дать вам ответы на исходные вопросы, но 

не вербально, а экзистенциально» [17, 34]. И все же всякий раз то или 

иное событие, тот или иной факт подвергается истолкованию, 

обработке умом как инструментом. И в этом смысле важно, чтобы 

инструмент не видоизменял и не вносил погрешности в познание. И 

все же это происходит, причем неизбежно, откуда и возникают задачи 

очищения разума («учение об идолах» Бэкона), установления границ 

познаваемого (критическая философия Канта), вынесения за скобки 

привносимого в познание субъектом (феноменологическая редукция 

Гуссерля) и т.д. 

223

Интуиция есть особое искусство, требующее исключительного 

внимания, неторопливости и осторожности. Ф.Бэкон в трактате 

«Новый Органон» пишет: «Вообще пусть каждый созерцающий 

природу вещей считает сомнительным то, что особенно сильно 

захватило и пленило его разум. Необходима большая 

предосторожность в случаях такого предпочтения, чтобы разум 

остался уравновешенным и чистым» [4, 25]. В этом смысле на 

панические замечания ученого о том, что интуиция в очередной раз 

обманула исследователя обещаниями совершенных траекторий, 

аналогий и сходств, Бэкон отвечает: познай свой ум! познай общее для 

человеческого рода свойство ума (так называемый «идол рода») искать 

связей и закономерностей там, где их нет: «Человеческий дух, будучи 

по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и 

придумывает в природе существование большей однородности и 

большего единообразия, чем существует в действительности» [5, 323]. 

И только так следует приступать к познанию. 

В своем учении об интуиции (интуитивизм) Н.О.Лосский и 

С.Л.Франк подступают к феномену интуиции как будто с другой 

стороны. Так Лосский пишет: «Под словом интуитивизм я разумею 

учение о том, что познаваемый предмет, даже и в случае знания о 

внешнем мире, вступает в сознание познающего индивидуума в 

подлиннике, самолично и потому познается так, как он существует 

независимо от акта познания» [10, 275]. Франк в свою очередь 

различает знание и предмет знания, причем последний превосходит по 

своей полноте, по внутреннему содержанию первое. 

Но обращает на себя внимание тот факт, что приведенной 

выше фразой Лосский начинает статью под названием «Гегель как 

интуитивист», посвященную доказательству того, что Гегель, 

создатель системы абсолютного идеализма, объявленный не просто 

рационалистом, а «панлогистом», на самом деле «крайний 

интуитивист». Интуитивизм, отстаивающий самостоятельность и 

независимость предмета, и абсолютный идеализм, понимающий все 

сущее как ту или иную форму саморазвития духа (разума), как это ни 

парадоксально, сходятся в одной точке. Разум, прошедший процедуру 

прояснения и понимания самого себя, процедуру 

«феноменологической редукции», достигший предела в познании 

собственной природы, предела самого себя, оказывается на границе с 

сущим в его истине, то есть самим бытием. 

Таким образом, интуиция есть взгляд ума, или умозрение. 

Очевидно, что в этом смысле, понятия «чувственная интуиция», 

«интуиция рассудка» и проч. лишены смысла. Поскольку глаз видит не 

224

сам по себе, видит ум посредством глаза, то всякая интуиция является 

интеллектуальной по своей сути. Различие же происходит от природы 

реальности, на которую она обращена. Если взгляд ума обращен к 

области чувственного, то правомерно говорить о «чувственной 

интуиции»; если в поле зрения интуиции оказываются данные 

рассудка, то это «рассудочная» интуиция и, наконец, интуиция 

является «интеллектуальной», когда ее содержанием оказываются 

исключительно духовные феномены. 

Об интуиции говорят в контексте предсказания. Интуиция 

есть схватывание ситуации в целом, и в этом смысле она вневременна. 

Прошлое и будущее открыты ей, так как сходятся в точке усмотрения 

– теперь. И в этом отношении интуция представляется более 

совершенным знанием, чем знание рассудочное. На это обстоятельство 

указывает А.Бергсон: Интуиция «превосходит рассудок тем, что 

выражается всегда категорически, тогда как он – в гипотетической 

форме» [2,6]. Как можем мы сомневаться, что инстинкт (а интуиция, 

по Бергсону, есть «не что иное, как высоко развитая форма 

инстинкта») выше рассудка, если первый в состоянии решительно 

утверждать (и даже кричать) о «q», тогда как последний осмеливается 

только констатировать «q, при условии, что p», то есть «если p, то q» 

[6,22]. 

Согласно Луи де Бройлю, «...человеческая наука, по существу 

рациональная в своих основах и по своим методам, может 

осуществлять свои наиболее замечательные завоевания лишь путем 

опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности, 

освобожденные от тяжелых оков строгого рассуждения, которые 

называют... интуицией» [3, 295]. Разум современной науки как будто 

перестает узнавать самого себя. Постоянно требует самоудостоверения 

и самоотчетности. Разум больше не спокойно взирает свысока, тем 

самым постигая целое (в этом, пожалуй, и заключается смысл 

греческого «набрасывать» – «бросить взгляд» и сразу увидеть целое), а 

скачет, причем сам же пугается собственных скачков («опасные», 

«внезапные»). И тем не менее, наука неустанно твердит о том, что 

интуиция ей необходима. Поскольку одной из конституирующих идей 

научного знания является идея его приращения, выраженная в идее 

научного прогресса, наука нуждается в творческой заряженности, 

которой вполне отвечает то, что современная наука называет 

интуицией, поскольку, как неоднократно подчеркивалось, 

«принципиально новые научные идеи не могут быть с логической 

необходимостью выведены из имеющихся данных» [9, 45]. Таким 

образом, если для классической науки Нового времени интуиция – 

225

наиболее достоверный способ познания истины, в современной науке 

достоверность результатов интуитивного познания ставится под 

сомнение и само поле действия интуиции переносится из области 

доказательства в область научного открытия и изобретения. 

«Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. 

Обе они неизбежны. Логика, которая одна может дать достоверность, 

есть орудие доказательства; интуиция есть орудие изобретательства» 

[11, 215], то есть то, что буквально выводит за пределы собственного, 

как-то и когда-то обретенного – наружу, извне. Наука как знание 

устремленное вперед (отсюда идея научного прогресса) так и 

движется: от обретения через из-обретение к новому обретению 

существа сущего. «Высшим долгом физиков, пишет А.Эйнштейн, 

является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем 

чистой дедукции можно получить картину мира. К этим законам нас 

ведет не логический путь, а только основанная на проникновении в 

суть опыта интуиция» [13, 609]. Интуиция объявляется ученым 

ненадежным способом доказательства. Однако оказывается 

востребованной в деле научного открытия тогда, когда наука ловит 

себя на том, что замыкается на самой себе. «Сделавшись строгой, 

математическая наука получает искусственный характер, который 

поражает всех; она забывает свое историческое происхождение; видно, 

как вопросы могут разрешаться, но уже не видно больше, как и почему 

они ставятся», «Мы ищем реальность, но что такое реальность?» [11, 

213]. Интуиция оказывается тем самым той связующей с реальностью 

нитью, движение вдоль которой только и может обеспечить ученому 

заветное достижение цели – выход к вещам. Она же обеспечивает 

дискретности научных достижений целостность и направленность. 

В психологии понятие интуиции связывается с понятиями 

инсайт, озарение, внезапность, скачок, подчеркивается творческий 

потенциал интуиции как способности [7, 61-62], однако научная (в 

широком смысле) деятельность как таковая показывает, что феномен 

интуиции не только необходимым образом предполагает 

осведомленность о существовании предмета, но и длительное 

наблюдение за ним. Без этих предпосылок говорить об интуиции в 

контексте научной деятельности бессмысленно. «Внимательное 

наблюдение и тщательное изучение» – приемы, в которых, по мысли 

Ф.Бэкона, заключен не только ключ к умению отличать суеверия и 

предрассудки от действительного знания но и возможность «глубже 

проникнуть в тайны самой природы» [5, 161]. В отношении интуиции 

говорят о ее «непосредственности», которую следует рассматривать в 

контексте соотнесения (противопоставления, дополнения) этого 

226

понятия с понятиями дедукции, аналитики, доказательства: «Ученый... 

знает по опыту, что интуиция – только неудостоверенный зачаток 

мысли» [6, 142]. Но ученый знает по опыту и то, что интуиция есть 

«ясность, следующая за опытом». Зрение, незаостренное знанием 

предмета, не позволит и разглядеть ничего определенного. 

Рассуждение и доказательство следуют за прямым усмотрением того 

или иного явления. И в этом отношении интуитивное познание 

«непосредственным» не является. Так Д.И.Менделеев писал: «Ну, 

какой я гений. Трудился, трудился, всю жизнь трудился. Искал, ну и 

нашел!», Эйнштейн: «Я думаю и думаю месяцами и годами. Девяносто 

девять раз заключение неверно. В сотый раз я прав» [18], Пастер: 

«Случай помогает лишь умам, подготовленным к открытиям путем 

усидчивых занятий и упорных трудов», Ньютон: «Исследуемый 

предмет я постоянно носил в уме, обращая его разными сторонами, 

пока не удавалось, наконец, найти ту нить, которая приводила меня к 

ясному представлению» [7,60]. Предикат «непосредственный» в 

отношении интуитивного познания приемлем, таким образом, только в 

значении вторичного непонимания, ожидающей открытости. 

По замечанию Декарта, интуиция и дедукция суть «две 

главные способности ума», которые можно и нужно совершенствовать 

[8, 106]. В настоящее время интерес к проблеме интуиции, в 

особенности со стороны общественных наук, в значительной степени 

обусловлен задачей овладения интуицией как методом. В психологии, 

а также экономике и политике интуиция обещает быть ключом к 

успеху, то есть к искусному осуществлению и удержанию власти. 

Интуиция таким образом приобретает прикладной и практический 

характер, однако она не перестает быть исключительной 

способностью, божественным искусством – весь вопрос в том, какому 

богу служит желающий этим искусством овладеть. 


1. Асмус В.Ф. Проблема интуиции в философии и математике. М., 

2004. 

2. Бергсон А. Собр.соч., т.1, изд.2, СПб, 1914. 

3. Бройль Л. По тропам науки. М., 1962. 

4. Бэкон Ф. Новый органон // Сочинения в 2 тт. Т.1. М.: Мысль, 

1971. 

5. Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук // Сочинения в 2 

тт. Т.2. М.: Мысль, 1971. 

6. Бунге М. Интуиция и наука. М.: Прогресс, 1967. 

227

7. Грановская Р.М., Березная И.Я. Интуиция и искусственный 

интеллект. Л.: Изд-во ЛГУ, 1991. 

8. Декарт Р. Правила для руководства ума // Сочинения в 2 тт. Т.1. 

М.: Мысль, 1989. 

9. Кармин А.С. Интуиция и ее механизмы // Проблемы 

методологии науки и научного творчества. Л., 1977. 

10. Лосский Н.О. Гегель как интуитивист // Записки Русского 

научного института в Белграде. 9, 1933. 

11. Пуанкаре А. Ценность науки // О науке. М., 1990. 

12. Спиноза Б. Этика // Сочинения. СПб.: Наука, 1999. 

13. Эйнштейн А. Мотивы научного исследования // Хрестоматия 

по философии науки. М., 2005. 

14. Философский энциклопедический словарь / Гл.редакция: 

Л.Ф.Ильичев, Е.Н.Федосев, С.М. Ковалев, В.Г.Панов – М.: 

Сов.Энциклопедия, 1983. 

15. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: Канон, 

2009. 

16. Bowers K.S., Regehr G., Balthazard C., Parker K. Intuition in the 

context ot discovery // Cognitive Psychology 22, 72-110 (1990). 

17. Osho. Intuition: knowing beyond logic. NY, 2001. 

18. Ruadsepp E. Managing creative scientists and engineers. N.Y., 

1963. 

19. http://slovari.yandex.ru//Интуиция/Толковый словарь 

Ушакова/Интуиция 

20. Ахутин А.В. Эксперимент // http://iph.ras.ru/enc/3513.html 

21. Ахутин А.В. Точность наук и строгость философии // 

http://www.philosophy.ru/library/katr/text/ahutin1.html 

228

Анализ и синтез 

Кауфман И.С. 

Анализ в максимально общем виде можно определить как процесс 

исследования данного, ведущий к открытию основ или принципов, 

посредством которых мы объясняем (и реконструируем) данное. Обратный 

процесс можно назвать Синтезом. 

Методы анализа и синтеза, рассматриваемые как в контексте 

истории науки, так и философии науки, связаны со следующими 

проблемами: открытие новых научных проблем, теорий, методов решения, 

объектов, т.е. нового научного знания вообще, различие между 

процедурами открытия и обоснования (доказательства, верификации), 

разделение сложного на составные и простые части, соотношение 

математики, логики и философии, а также математики и естественных наук. 

Явно можно выделить две сферы анализа и синтеза: эпистемологическая 

(методологическая) и онтологическая (определяющая предмет). 

Термин «анализ» в качестве метода чаще всего ассоциируется с 

математическими науками, в которых его развитие показало впечатляющие 

результаты. Также этот метод применялся в химии и науках о живой 

природе. Метод анализа является скорее группой методов. Синтез 

применяется как метод в химии и биологии, в математике (интегральное 

исчисление), включаясь в анализ. 

Термины «анализ» и «синтез» используются в философии (логика, 

метафизика, эпистемология, философия науки), причем как в названиях 

теорий и содержательных частей, так и в отношении конкретных процедур 

и явлений. В силу этого метод анализа не может быть ограничен пределами 

эмпирического познания. 

Исторически, проблема анализа и синтеза связана с тем, что в 

математике возникает метод геометрического анализа, включающий 

анализ и синтез как равные и взаимосвязанные процедуры; в философии же 

формируются разнообразные методы исследования, например: 

исследование, идущее от факта, данного в наблюдении, к поиску начала, его 

объясняющему, а затем обратным путем, от начала к следствию или 

наблюдаемому факту (такой метод исследования часто обозначался как 

путь от первого по познанию к первому по природе и от первого по природе 

к первому по познанию. Последователи Платона и Аристотеля стремились 

включить геометрический метод анализа в философские концепции и 

придать исследованию, идущему от начал (или от первого по природе) 

познавательно более высокое значение (поскольку оно является не только 

объяснением, но и открытием нового). 

229

В античной математике в нескольких текстах дано определение 

метода анализа и синтеза. Самое подробное – начало седьмой книги 

«Математического собрания» Паппа Александрийского (III – IV в.) [18, P. 

82-84]: анализ, является специальным материалом, для тех, кто, изучив 

Общие Начала (т.е. геометрию, изложенную в «Началах» Евклида) хочет 

продвинуться в геометрии к решению проблем. Анализ (1) – путь от 

искомого, как допущенного, посредством исследования следствий, к тому, 

что установлено синтезом. В анализе (2) мы допускаем искомое как 

установленное и ищем то, из чего оно следует, затем предшествующее, пока 

не приходим к тому, что уже известно или является первоначалом. В 

синтезе, наоборот, мы принимаем достигнутое последним в анализе, как 

установленное и, располагая, согласно порядку природы, его предпосылки в 

качестве следствий, связываем их между собой и получаем в конце 

конструкцию искомого. Есть два вида анализа: в первом мы ищем истину, 

и данный вид анализа называется «теоретический»; другой вид анализа 

служит для достижения того, что требуется (предложено) построить и он 

называется «проблематическим». В теоретическом анализе мы принимаем 

искомое как действительное и истинное и, продвигаясь через его следствия, 

приходим к чему-то установленному и, если установленное истинно, то 

искомое также истинно и в его доказательстве мы обращаем анализ; но если 

установленное ложно, то искомое также ложно. В проблематическом 

анализе мы допускаем положение как известное и, продвигаясь через его 

следствия, приходим к чему-то установленному и, если установленное 

возможно и достижимо, что в математике называется «данное», то искомое 

также возможно и в его доказательстве мы также обращаем анализ; но если 

установленное невозможно, то проблема также невозможна. Два 

определения анализа, очевидно, кажутся взаимопротиворечащими: в 

первом анализ представляет собой путь от искомого, посредством 

дедукции, к чему-то «установленному» (данному), во втором от следствия, 

посредством редукции, к предпосылкам. Из второго определения анализа 

следует, что синтез излишен. Исследованию данных затруднений 

посвящена обширная литература, но на наш взгляд наиболее обоснованное 

решение предложено в работе Дж. Л. Берггрена и Г. Ван Браммилина [7, P. 

5-8]. Они указывают на метод apagōgē (метод сведения и перехода от одной 

проблемы к другой) Гиппократа Хиосского, являвшийся исторически 

первой формой метода анализа и синтеза. Гиппократ решил задачу 

удвоения куба посредством сведения ее к решению проблемы нахождения 

двух средних пропорциональных в непрерывной пропорции между двумя 

заданными величинами. Допущение решения последней задачи выступает 

как предпосылка решения задачи удвоения куба. «Предпосылка» в методе 

Гиппократа является не безусловной аксиомой (в эпоху Гиппократа в 

230

геометрии отсутствовал стандартный набор аксиом; именно ему 

приписывалось написание первого трактата по геометрии с названием 

«Начала» [12, P. 151-153]), а относительной отправной точкой в 

исследовании и доказательстве. Кроме того, разбирается пример из трактата 

Архимеда «О сфере и цилиндре» («Дан конус или цилиндр, нужно найти 

сферу, равную конусу или цилиндру») [2, С. 142]. Архимед дает 

относительное доказательство, используя анализ и синтез: анализ 

показывает, что решение проблемы цилиндра порождает решение 

проблемы двух средних пропорциональных (трансформация данной 

проблемы в другую). Синтез доказывает обратное: решение другой 

проблемы порождает решение данной. Совместное применение анализа и 

синтеза показывает, что две проблемы эквивалентны. Сами методы 

тождественны методу apagōgē [7, P. 8]. В относительном доказательстве 

анализ представляет собой (как в первом определении Паппа) поиск 

предпосылок посредством вывода следствий. Тем не менее, это 

противоречит второму определению анализа. Решение этого противоречия 

предложили Я. Хинтикка и У. Ремис [9, P. 8, 13-16], а также У. Норр [13, P. 

354-356]. Суть его в том, что в анализе происходит исследование следствий 

вообще или «всего сопутствующего», а не следствий из «искомого»; также 

в анализе не указывается «направление» исследования следствий, 

поскольку он охватывает как дедукцию, так и редукцию. 

Тем не менее, Берггрен и Ван Браммилин указывают на более 

сложное понимание анализа и синтеза, отраженное в работах античных 

геометров [7, P. 10-15; см. также 19, P. 583-588]. Примером этого является 

проблема 4 кн. II «О сфере и цилиндре» (приведенные в нем анализ и синтез 

не соответствуют процедурам дедукции и редукции, синтез не является 

простым обращением анализа, конечный результат отличается от редукции 

или дедукции, представляя собой законченное построение, основанное на 

первых безусловных началах). Именно наличие аксиом обуславливает 

разделение анализа на две части. Первая является трансформацией (одной 

проблемы в другую, в смысле более простого анализа), с добавлением 

дополнительной задачи: необходимо показать, что решение начальной 

проблемы достижимо из данных аксиом. Относительный анализ 

превращается в безусловный. Трансформация завершается, когда мы 

приходим к отношению, дающему решение (в котором выясняется, что 

выполнение трансформированной проблемы достижимо из данных аксиом). 

Это отношение устанавливает соответствие между объектом, полученным 

посредством трансформации и условиями, данными в теореме и дает 

средства проверки условий существования решения начальной проблемы. 

Вторая часть анализа – решение, определение того, что построение 

«трансформированного» объекта (теперь данного) допускает построение 

231

искомого начального объекта. Решение – последовательность выводов, что 

определенные объекты даны, завершающаяся утверждением, что искомый 

начальный объект дан. Основный инструмент для этого – материал, 

изложенный в трактате Евклида «Данные»; согласно Паппу, «Данные» – 

первое сочинение, изучаемое в «области Анализа» [7, P. 10-11]. 

Синтез, также включающий две части, является не просто путем от 

предпосылок или аксиом к искомым выводам, но и построением искомого 

объекта исходя из данных аксиом. Его первая часть – конструкция 

требуемого объекта. Конструкция начинается с «трансформированного» 

объекта, достигнутого в конце анализа. Двигаясь по последовательности 

данных решения в анализе, мы приходим к построению искомого объекта 

(последовательность шагов в трансформации соответствуют 

последовательности решения). Вторая часть – доказательство (необходимо 

доказать, что построенный объект соответствует требуемому свойству). 

Доказательство следует обратному порядку трансформации, начиная с 

отношения, дающего решение, и переходит по следствиям, вплоть до 

достижения требуемого свойства, которое было допущено в начале 

трансформации. Только доказательство здесь соответствует общему 

пониманию синтеза как процедуры обратной по направлению анализа. Это 

аксиоматический анализ и синтез, в отличие от не-аксиоматического 

первого [7, P. 11-12]. 

Таким образом, анализ – решение проблем и в значительно 

меньшей мере доказательство теорем. Теоретический анализ – редкое 

явление в греческой геометрии. Напротив, в проблематическом анализе 

исследователь приходит от частной проблемы к более общей. 

Метод геометрического анализа и синтеза в греческой математике 

развивался в два этапа – как сведение одной проблемы к другой и как поиск 

новой проблемы исходя из аксиом и начальных условий. Анализ не 

ограничен решением данной проблемы, но рассматривается греческой 

математикой как процедура открытия и проверки. 

В «Началах» Евклида имеется определение анализа и синтеза, 

считающееся, равно как и приведенные примеры, позднейшей 

интерполяцией. «Анализ есть взятие искомого как допустимого путем 

последовательного следствий, к чему-нибудь, 

установленному как истинное. Синтез же есть взятие установленного, 

путем последовательного следствий, к чемунибудь, 

установленному как истинное» [5, С. 287-288]; слова 

«установленное как истинное», в определении синтеза, по-видимому, 

являются ошибочным повторением окончания определения анализа. 

Должно было бы стоять «искомое». 

232

Философские тексты также дают определения анализа: есть 

примеры использования (как явного, так и неочевидного) метода анализа 

Платоном («Менон» 86е4-87b2) и Аристотелем («Никомахова этика» III.3 

1112b12-27, «Вторая аналитика» I.12 78а6-14). Характер этих примеров 

показывают, что Платон и Аристотель знали об анализе, использовали его, 

но не изобрели. Об изобретении анализа Платоном упоминали многие 

неоплатоники, например Прокл; однако сам Платон в «Меноне» говорит о 

методе «из предположений» как общепринятом у геометров [13, P. 71 f]. 

Раскрыть сущность анализа пытались и более поздние комментаторы 

Платона и Аристотеля. Например, «Учебник платоновской философии» 

Алкиноя приводит стандартное среднеплатоническое истолкование 

анализа: «видов анализа три: восхождение от ощущаемого к первично 

умопостигаемому; восхождение – с помощью демонстраций и примеров – к 

положениям, непосредственно не усматриваемым; восхождение от посылок 

к беспредпосылочным началам… Второй вид анализа таков. Нужно взять 

искомое в качестве предположения, рассмотреть, что ему предшествует, 

показать это, восходя от позднейшего к более раннему и доходя до первого 

и общепризнанного; затем, начав с него, переходить к искомому путем 

составления… Анализ на основе предположения таков. Исследующий 

нечто предполагает это в качестве данного, затем смотрит, что вытекает из 

данного предположения. После этого, если предположение нужно 

обосновать, сделав другое предположение, он исследует, вытекает ли 

прежнее положение из данного, и так далее, пока не дойдет до некоего 

беспредпосылочного начала» [1]. Большинство исследователей полагают, 

что философские определения и интерпретации не вполне объясняют 

смысла математического метода анализа и синтеза, хотя и являются 

свидетельствами постепенного заимствования столь престижного метода из 

математики. 

Боэций перевел название «Аналитики» Аристотеля как 

«Resolutaria» и утверждал, что в этой работе разработан метод, 

позволяющий судить о форме и значении любого рассуждения, тогда как 

«Топика» показывает, как искать новые аргументы и положения. Боэций 

имплицитно связал анализ с поиском и изложением известного, а синтез с 

процессом открытия. В средневековых текстах термины «анализ» и 

«синтез» обретают аналоги «resolutio» и «compositio». Там же появляется 

также связь метода анализа и синтеза с различием открытия и 

доказательства. Согласно некоторым авторам, анализ связан с суждением 

об известных вещах (анализ исходит из данного следствия и возвращает нас 

к принципам, начальным и простейшим положениям, известным заранее; в 

этом случае мы находим для очередного неизвестного объяснение или 

принцип из определенного репертуара известных начальных положений), 

233

тогда как в случае синтеза мы исходим из простейшего и известного и 

открываем его неизвестные и сложные следствия. Тем не менее, не было 

однозначного отождествления анализа с суждением, опирающимся на 

нечто известное, а синтеза с открытием неизвестного. Так, у Альберта 

Великого анализ («resolutio») идет от сложного к простому (редукция к 

простейшему, к элементам). Также это путь от индивидуума к виду, от 

целого к частям, от индивидуального к всеобщему как началу, от 

множества к единому. Синтез («compositio») – путь от простого к 

сложному, от всеобщего к индивидуальному, от частей к целому, от 

единого к множеству. Для познания, анализ – регрессивное движение от неданного, 

искомого к данному, от проблемы к решению (условиям решения) 

[17, P. 398]. В детальном изложении этого вопроса у Фомы Аквинского 

оказывается, что контраст между порядком бытия и порядком познания 

выражается в сравнении анализа и синтеза («resolutio» и «compositio») с 

процедурами «inventio» и «judicium» («открытие» и «суждение»). В 

некоторых случаях Фомой анализ отождествляется с «judicium», а синтез – 

с «inventio»; в других – анализ отождествляется с «inventio», а синтез – с 

«judicium». Более того, суждение, в контексте различия анализа и синтеза 

оказывается синтезом, который предваряет анализ; т.е., в суждении анализ и 

синтез (как и в античной геометрии) являются единым процессом. [17, P. 

399-401] 

С XVI в. анализ и синтез («resolutio» и «compositio») 

рассматриваются как части метода «регресса» («Regressus»), в котором 

метод анализа и синтеза непосредственно применяется к натуральной 

философии. Большинство исследователей выделяют формирование и 

развитие метода «регресса» в т.н. «Падуанской школе» (А. Нифо, Дж. 

Цабарелла), а также подчеркивают его использование Галилеем. Наука 

Нового времени также использовала данные парные термины (анализ и 

синтез, «resolutio» и «compositio», открытие и доказательство, «a posteriori» 

и «a priori») в различных контекстах, например в логике и натуральной 

философии. Процедуры анализа и синтеза рассматривались как открытие 

причин и вывод (доказательство) следствий из них [8, P. 148-151]. 

«Регрессивное доказательство» (regressus demonstrativa) – 

процедура, соединяющая вывод от наблюдаемого следствия к его 

ближайшей причине и вывод от ближайшей причины к наблюдаемому 

следствию. Данный метод в различных работах XVI в. включался, как 

правило, в трактаты по логике и натуральной философии. Проблема 

заключалась в переносе дедуктивного доказательства в натуральную 

философию, так чтобы данное доказательство было рабочим научным 

методом, открывающим причины. Источником выступало различие двух 

типов доказательства во «Второй Аналитике», 1.13 78а13 sq. – первый из 

234

которых дает «знание, что есть», второй – «знание, почему есть», 

сближавшимися с геометрическим анализом и синтезом. Цабарелла 

называет первое «methodus resolutiva», второе – «methodus compositiva». Для 

Цабареллы «знание, что есть» открывает обстоятельства, сопутствующие 

данному следствию (напр., его предшествующие условия). Данные условия 

– возможные причины, необходимую причину устанавливает элемент 

процесса познания, который Цабарелла называл «consideratio» или 

«negotiatio». Затем посредством «знание, почему есть» показывается как из 

найденной причины достоверно и необходимо выводится следствие, как 

причина создает следствие. «Знание, что есть», исходящее от следствия к 

причине, является вследствие этого a posteriori. При этом Цабарелла не 

считает геометрический анализ подлинно научным методом. Он, как и 

вообще все «регрессисты», с одной стороны создает контекст, в котором 

анализ и синтез могут использоваться в натуральной философии, с другой – 

интерпретирует данные методы слишком расширенно, из-за чего пропадает 

базовая сложная структура геометрического анализа и синтеза. У Галилея 

есть сходство с теорией «регрессивного доказательства», но для него 

модель метода – именно геометрический анализ, в понимании которого он 

опирается на Паппа [8, P. 150-151, 10, P. 686-693, 11, P. 305-307]. 

Франсуа Виет во «Введении в аналитическое искусство» (1591) 

рассматривает понятие «величины» как общее для арифметического 

(число) и геометрического (величина) количества, разрабатывает такое 

понимание количества и операций с количествами, которое было бы общим 

для арифметики и геометрии. Определение Виетом анализа и синтеза 

опирается на Евклида и Паппа. Он также выделяет два вида анализа из 

Паппа («цететика» и «пористика») и говорит, что открыл еще один вид – 

«ретика» или «экзегетика». Они образуют три последовательных этапа: на 

первом, мы находим уравнение или пропорцию между искомой величиной 

и величиной данной, на втором исследуем истинность теоремы, 

относящийся к данному уравнению или пропорции, на третьей, из 

уравнения или пропорции мы получаем искомую величину. Цететика – 

трансформация данной проблемы в уравнение посредством пропорций и 

решение его (что соответствует анализу). Пористика – проверка выводов 

цететики (что может быть как анализом, так и синтезом). Экзегетика – 

получение, выявление, построение искомой величины (что является 

синтезом) [20, P. 320-322, 17, P. 403]. 

У Декарта само слово «анализ» приобретает смысл исследования 

вообще и в «Ответах на вторые возражения» он пишет: «я следовал в своих 

Размышлениях только путем анализа, считая его истинным и наилучшим 

методом самообучения». Там же, обращаясь к различию анализа и синтеза, 

он сближает (хотя и не отождествляет) анализ с методом открытия: «анализ 

235

указывает истинный путь, на котором нечто обнаруживается методически и 

как бы априори» [4, т. II, C. 124-125]. Четыре правила из «Рассуждения о 

методе» также содержат элементы анализа и синтеза как частей метода: 

второе правило (деление проблемы на простейшие части) напоминает 

анализ, третье (упорядочивать познание от простого к сложному) – синтез. 

Первое правило («не принимать ничего в качестве истинного») некоторые 

исследователи считают анализом, другие, напротив, отрицанием анализа. 

Возможно, в их основе лежит правило 13 из ранних «Правил для 

руководства ума»: «Если мы вполне понимаем проблему, ее надо 

освободить от любого излишнего представления, свести к простейшей 

проблеме и посредством энумерации разделить на возможно меньшие 

части» [4, т. I, С. 126-127]. «Геометрия» Декарта предлагает явно 

аналитическую программу: «В геометрии любую проблему можно легко 

свести к таким терминам, что знания величин определенных прямых линий 

будет достаточно для ее построения. Если мы хотим решить некую 

проблему, мы предполагаем, что решение уже найдено и даем названия 

всем линиям, представляющимися необходимыми для его построения – как 

известным, так и неизвестным» [3, С. 301, 304]. Анализ превалирует над 

синтезом, поскольку только он является необходимым элементом в любом 

исследовании; синтез такой же степенью необходимости не обладает. 

Можно выделить применения анализа в математике и в натуральной 

философии. Объединяет их понятие «простые (простейшие) природы». 

Анализ расчленяет сложное явление и открывает простые природы, его 

составляющие (отрезки прямых линий или корпускулы и их движение). 

Затем мы открываем определенную пропорцию между этими простыми 

природами, образующую данное явление (будь то уравнения между 

отрезками прямых или взаимодействия движущихся корпускул). 

Ньютон в известном фрагменте из «Оптики» так определяет 

отношение анализа и синтеза: в математике и в натуральной философии 

исследование трудных вещей (предметов) методом анализа должно 

предшествовать методу композиции. Анализ заключается в проведении 

экспериментов и наблюдений, в выведении всеобщих выводов посредством 

индукции. Возражения этим выводам должны быть или из экспериментов 

или из других достоверных истин. Посредством анализа мы двигаемся от 

сложного к составляющим, от движений к силам, от следствий к причинам, 

от частных причин к более общим, пока не достигнем причин наиболее 

всеобщих [16, P. 139]. Синтез – принятие открытых и установленных 

причин в качестве принципов, объяснение явлений, следующих из них и 

доказательство объяснений. Для Ньютона анализ (геометрический) – 

исследование отношений между геометрическими объектами, включая как 

известные, так и неизвестные величины. Отсюда общее понимание анализа 

236

как общего метода изучения «динамических» отношений, соединяющего 

известные и неизвестные элементы. Таким образом, Ньютон отождествляет 

экспериментальный метод с аналитическим. 

В XVIII столетии формируется определенное понимание анализа 

как метода, позволяющего заменить любые величины (как известные, так и 

неизвестные) символами, построить и решить уравнение (тем самым 

перейти от синтетической геометрии Евклида к геометрии аналитической). 

Ж. Лагранж писал в «Аналитической механике» о том, что в этом трактате 

нет никаких рисунков и геометрических построений, только алгебраические 

операции; все исследование будет сведено к единообразному и всеобщему 

аналитическому развитию [6, С. 9-10]. Отсюда возникает 

противопоставление аналитического и синтетического (чистого 

геометрического) подходов в математике. Уже Ньютон говорил, что его 

современники-математики слишком много внимания уделяют 

аналитическому методу, забывая о синтезе. В конце XVIII – первой 

половине XIX вв. также формируется аналитическая химия. 

Из вышесказанного ясно, что интерпретации классического метода 

анализа и синтеза представляют чрезвычайно разнообразную картину. 

История данного метода показывает, что понимание анализа не следует 

ограничивать «математическим анализом» (анализ отношений и функций). 

Можно говорить о наибольшем значении для современной науки 

геометрического («конфигуративного») анализа и синтеза, логического 

(анализ и синтез суждений) и анализа и синтеза предметов 

(«элементаристского» и компонентного), которые раскрывают 

двойственную проблематику, указанную в начале. Как показывает 

эволюция метода анализа и синтеза, данную проблематику можно понять из 

проблемы открытия и обоснования, единство которых объясняется тем, что 

исследование, обращающееся к данному методу, избегает «круга в 

исследовании», находит решение для данной проблемы и открывает новую 

проблематику. Обусловлено это тем, что анализ и синтез дают не только 

частное, но и полное (аксиоматическое) доказательство. Данный метод 

позволяет уточнить содержание таких процедур научного исследования как 

аксиоматико-дедуктивный метод, гипотетико-дедуктивный метод, метод 

верификации и процедура фальсификации. 

В создании и уточнении перечней аксиом возникает общее 

исследовательское поле как для логики и некоторых разделов философии, 

так и для фундаментальных разделов математических и естественных наук. 


1. Алкиной. Учебник платоновской философии // Платон. Сочинения. 

Т. 4. М., 1994. 

237

2. Архимед. Сочинения / Перевод, вступительная статья и комментарии 

И. Н. Веселовского, 1962. 

3. Декарт, Р. Геометрия // Декарт, Р. Рассуждение о методе, с 

приложениями. Диоптрика, Метеоры, Геометрия. М. – Л., 1953. 

4. Декарт, Р. Сочинения. Т. I-II. М., 1989-1994. 

5. Евклид. Начала. Кн. XI-XV / Перевод и комментарии Д. Д. 

Мордухай-Болтовского. M. – Л., 1950. 

6. Лагранж, Ж. Аналитическая механика. Т. 1. М. – Л., 1950. 

7. Berggren, J. L., Van Brummelen, G. The role and development of 

geometric analysis and synthesis in ancient Greece and medieval Islam // 

Ancient and medieval traditions in the exact sciences. Essays in memory 

of Wilbur Knorr / Suppes, P. et al (eds.) Stanford, 2000, 1-31. 

8. Dear, P. Method and study of nature // Cambridge history of seventeenthcentury 

philosophy. Vols. I-II / Ayers, M., Garber, D., (eds.) Cambridge, 

1998, 147-177. 

9. Hintikka, J., Remes, U. The method of analysis: its geometrical origin and 

its general significance. Dordrecht, 1974. 

10. Jardine, N. Epistemology of sciences // Cambridge history of Renaissance 

philosophy / Schmitt, Ch., Skinner, Q. (eds.) Cambridge, 1988, 695-711. 

11. Jardine, N. Galileo’s road of truth and the demonstrative regress // Studies 

in history and philosophy of science, 7.4 (1976), 277-318. 305-307 

12. Knorr, W. R. On the early history of axiomatics: the interaction of 

mathematics and pilosophy in Greek antiquity // Hintikka, J. et al (eds.) 

Proceedings of the 1978 Pisa Conference on the history and philosophy of 

science. Vol. I. Theory change, ancient axiomatics and Galileo's 

methodology. Dordrecht, 1981, 145-186. 

13. Knorr, W. R. The ancient tradition of geometric problems. Boston, 1986. 

14. Lo Bello, A. (ed.) The Commentary of al-Nayrizi on Books II–IV of 

Euclid’s Elements of Geometry. Leiden, 2009. 

15. Menn, S. Plato and the method of analysis // Phronesis 47.3 (2002), 193-223. 

16. Newton, I. Philosophical writings. / Janiak, A. (ed.) Cambridge, 2004. 

17. Panza, M. Classical sources for the concepts of analysis and synthesis // 

Analysis and synthesis in mathematics: history and philosophy / Otte, M., 

Panza, M. (eds.), Dordrecht, 1997, 365-414. 

18. Pappus of Alexandria. Book 7 of the Collection / Jones, A. (ed., with 

translation and commentary). New York, Heidelberg, 1986. 

19. Saito, K., Sidoli, N. The function of diorism in ancient Greek analysis // 

Historia Mathematica 37 (2010), 579-614. 

20. Viète, F. Introduction to the analytical art (1591) / Smith, J. W. 

(transl.) // Klein, J. Greek mathematical thought and the origin of 

algebra. Cambridge (Mass.), 1968, 312-353. 

238

Элементы 

Чеботарёва Е.Э. 

Элемент (от лат. elementum — стихия, первовещество) - 

изначально в греческой философии – первоначало Слово elementum 

является калькой с греч. stoiheia, от stoihos — члены ряда, т.е. 

первоначально буквы алфавита. Поэтому одной из возможных (и 

интересных для исследования) версий происхождения этого слова 

считается версия, выводящая данный термин из названия ряда 

согласных латинских букв I, m, n, t („el“ — „em“ — „en“ — „turn“) [1]. 

Понятием элемента задаётся целостная онтологическая 

система, согласно которой мироздание состоит из универсальных 

неделимых частиц, образующих всё многообразие мира (как богатство 

языка разворачивается из небольшого алфавитного списка). 

Понятийная конструкция элемента прошла долгий путь развития: если 

поначалу на формирование концепции первовещества оказывала 

влияние мифология, то затем она от неё освободилась и впоследствии 

понятие элемента органично перешло в науку (в химию как элементы 

и в физику как элементарные частицы). 

Слово elementum использовалось еще в античности 

(Цицероном, Овидием, Горацием) [1]. Само представление о 

первоначале мы встречаем и в древнекитайской и в древнеиндийской 

философии. 

В древности, когда понятие элемента неразрывно связывалось 

с понятиями стихии и первовещества, его значение было 

содержательно богато и неоднозначно благодаря мифологической 

составляющей. В частности, согласно философии буддизма, материя 

состоит из пяти основных «грубых» элементов, кроме того, 

индивидуум состоит не только из физических элементов, но и из 

четырёх «тонких» («умственных») первоэлементов. 

В Древней Греции также появляется представление о 

первоначале (архе), которое отличается, с одной стороны, 

конкретностью (например, вода у Фалеса, как начало всего сущего), а с 

другой стороны, кладет начало абстрактному мышлению, 

представлению о целостности, единстве, однородности мира – то есть, 

метафизике вообще. Первоначало (огонь) у Гераклита является уже не 

просто природной стихией, но и как символ включает в себя 

социально-нравственные оттенки [8]. В теории четырёх стихий (огонь, 

воздух, вода, земля) Эмпедокла элементы материальны и наделены 

свойствами филии (любви) и фобии (вражды). Эти две 

противоположности, по Эмпедоклу, присущи всем телам, и приводят 

239

материю в движение. Атом Демокрита – неделимое первоначало, - с 

одной стороны, понимался как материальная причина всех вещей, с 

другой – как умозрительная сущность, благодаря существованию 

которой оказалось возможным обсуждать вопросы о единстве и 

множественности, бесконечности бытия и небытия. В то же время 

атом у Демокрита уже обладает научно-позитивными 

характеристиками, такими как величина, форма, фигура, а Эпикур 

добавляет к ним тяжесть (вес) [8]. 

Аристотель выделяет четыре первоначала – форму, материю, 

действующую причину(начало) и цель, и пять первоэлементов 

первично оформленной материи: вода, земля, воздух, огонь и эфир 

(небесная субстанция). 

Алхимия, сформировавшаяся в поздней античности, 

использовала четыре элемента Аристотеля и три принципа (начала): 

«Серу», «Меркурий» (ртуть) и «Соль». При этом алхимические 

элементы обладали богатой символической нагрузкой, испытывая 

влияние разнородных культурных аспектов - от древних 

земледельческих культов до образов Священного Писания. 

Собственно говоря, в европейской алхимической теории четыре 

элемента, как и три начала, представляют не стихии, а состояния 

материи, её качества или свойства. В попытках достижения своей цели 

- качественного преобразования свойств одушевлённых и 

неодушевлённых объектов, алхимики полагались не только на опытное 

знание, но и в большой степени на магические приёмы, ритуальные 

практики, мистические заклинания и т.д. На основании этого 

некоторые исследователи полагают, что целью алхимии была не 

просто выработка алгоритма изменения свойств объектов 

(превращения металлов в золото), а постижения духовных ценностей, 

личностного перерождения. [10] 

Начиная с XVI века алхимия постепенно приходит в упадок, 

европейская цивилизация вступает в период «расколдовывания мира», 

всё большую популярность набирают «механистические» 

представления и экспериментальный метод. Роберт Бойль (17 в.), а в 

следующем веке – М.В.Ломоносов и А.Л.Лавуазье ясно формулируют 

понятие «элемента» как простого вещества, которое невозможно 

разложить на составные части химическими методами [1]. 

Конструкция элемента таким образом лишилась своей 

телеологической и мистической составляющей. 

Со временем происходит полное расхождение между древним 

понятием элемента как онтологически, гносеологически, 

космологически целостного, служащего ключом к пониманию не 

240

только вещества, но и мира в самом широком смысле этого слова, и 

позитивистским научным представлением, в котором элемент означает 

лишь конкретное вещество или неделимую далее частицу с 

определёнными характеристиками, не имеющую никаких 

дополнительных значений и символических смыслов, относящихся к 

сфере культуры. В связи с этим прилагательное «элементарный» также 

начинает означать «простой, примитивный». 

Значимость позитивного знания об элементах невозможно 

переоценить. Один из видных физиков 20 века Р. Фейнман в своё 

время заметил, что если бы в результате какой-то мировой катастрофы 

все накопленные научные знания оказались бы уничтоженными и к 

грядущим поколениям живых существ перешла бы только одна фраза, 

то утверждение, составленное из наименьшего количества слов и 

обладающее при этом наибольшей информативностью звучало бы как 

«атомная гипотеза», - или фраза, что все тела состоят из маленьких 

телец [1]. 

Однако на протяжении истории использования понятия 

элемента существовали и другие теоретические представления об 

элементах, не связанные непосредственно с вещественноматериальными, 

«механическими» основами воззрения на природу. 

Одно из таких представлений - монадология (или учение о монадах, от 

греч. Monas – единица, простая сущность) Г. В. Лейбница, которое он 

разработал к началу XVIII века. Монады у Лейбница – простые, 

неделимые, автономно существующие субстанции, из которых состоит 

мир. Монадология Лейбница связывает современные ему 

механистические воззрения с античными понятиями: его монады - это 

одушевлённые индивидуальности, сопоставляемые с первыми 

энтелехиями Аристотеля – с внутренними силами с целью в себе. 

Существование автономных одухотворённых элементов - монад - 

Лейбниц рассматривал в том числе как утверждение в пользу 

феномена врождённых способностей. 

Идею существования одухотворенных элементов использовал 

в своей психологической теории В. Вундт (1832—1920). Вундт видел 

задачу психологии в том, чтобы выделить путем анализа исходные 

элементы исконной "материи" сознания, установить характер связи 

между ними и найти законы этой связи. Элементы в данном случае – 

неразложимые «нити составных частей» сознания. К элементам 

сознания Вундт относил также чувства (эмоциональные состояния) [2]. 

Говоря об элементах как неделимых автономных частях 

сознания, следует упомянуть также И. Канта, который в своей 

трансцендентальной аналитике вычленял элементы или начала чистого 

241

рассудочного знания, «без которых нельзя мыслить ни один предмет». 

Чистые понятия рассудка у Канта – элементы, или начала чистого 

рассудочного знания [6]. 

Примерно до конца XIX века к элементарным частицам – 

атомам – в естественных науках продолжали относиться как к 

«примитивной» составляющей бытия, первокирпичику материи, 

который обладает собственным смыслом только по отношению к 

понятию системы. Однако в конце XIX — начале XX века физиками 

были открыты субатомные частицы и составная структура атома, и 

стало ясно, что атом в действительности не является «неделимым». По 

подсчетам физиков, начиная с 1911 года число известных 

элементарных частиц удваивалось каждые 11 лет [9, 98]. Более того, 

когда в 1950-х и 1960-х годах были открыты сотни адронов (общее 

название элементарных частиц, участвующих в сильных 

взаимодействиях) с похожими свойствами, стало ясно, что по крайней 

мере адроны обладают внутренними степенями свободы, то есть не 

являются в строгом смысле слова элементарными. Далее 

подтвердилось, что частицы, из которых состоят атомы, обнаруживают 

непредсказуемую природу: например, химическое поведение 

суператомов может неожиданно и весьма резко меняться даже при 

незначительных изменениях размера [4]. 

Появление и развитие квантовой механики (теории, 

исследующей микрочастицы, в том числе предположительно 

элементарные) потребовало нового философского осмысления 

картины мира, в котором могли бы найти место новые принципы 

квантовой теории, затрагивающие основные физические законы и 

представления. После формулирования принципа неопределенности 

Гейзенберга к мельчайшим «элементам» уже нельзя относится как к 

чему-то простому и понятному, напротив, в XXI веке приходит 

ощущение того, что в мире тотального виртуального контроля 

элементарная частица куда менее уловима и предсказуема, чем 

человек. 

Поиски действительно элементарных – неделимых – 

кирпичиков бытия привели ученых к идее теории суперструн, само 

название которой явно отсылает к пифагорейству, а значит и к 

генеалогии основных понятий. Главное преимущество теории 

суперструн заключается в том, что она предположительно разрешит 

противоречие между общей теорией относительности и квантовой 

механикой. Кроме того, теория суперструн обладает важным 

мировоззренческим смыслом. Начиная с эпохи Нового времени 

элементарные частицы – первокирпичики мироздания – рассматривали 

242

в прямом смысле как «кирпичики» - как нечто простое, понятное, 

устойчивое, стабильное. Последующие научные открытия поколебали 

эти представления. Вот как оценивает влияние этих открытий на 

картину мира отечественный философ А. Перцев: «До … открытий 

Рентгена и Беккереля, сделанных в самом конце XIX века, 

человечество верило, что мир состоит из прочных, единых и 

неделимых атомов. И это наполняло душу спокойствием. … Просто 

чудо, какое прочное миро-здание. Сделано на века» [9, 94]. Однако 

представления о прочном мироздании рассыпались после того, как 

были обнаружены огромные количества «элементарных» частиц, 

большинство из которых нестабильно и самопроизвольно распадаются 

несколькими разными способами на другие элементарные частицы, и 

вообще демонстрируют неожиданные свойства, как было упомянуто 

выше. Само понятие элемента, как опоры системы мироздания, стало 

рассыпаться, увлекая за собой систему. 

В итоге суперструны – фундаментальные компоненты 

мироздания – заменяют собой в представлениях позитивного научного 

дискурса точечные – простые, опорные – элементарные частицы. 

Суперструны представляют собой непрерывно вибрирующие и 

колеблющиеся одномерные волокна, которые открывают перед 

физиками перспективу реального изменения современных 

представлений о пространстве и времени [5]. Таким образом, 

современные «элементы» обладают качествами изменчивости, 

нестабильности, потенции, скрытой размерности, не говоря уже о 

возможной телеологии, перед которой открывает перспективы 

Антропный принцип. 

Современный физик Б. Грин замечает, что «с открытием 

теории суперструн музыкальные метафоры приобрели удивительную 

реальность, поскольку согласно этой теории микромир заполнен 

крошечными струнами, звучание которых оркестрирует эволюцию 

мироздания. Согласно теории суперструн ветры перемен дуют через 

эолову арфу Вселенной» [5, 95] Понятие «элемента» возвращается к 

своему генеалогическому значению – с одной стороны, невидимому, 

умозрительному, универсальному и необходимому, с другой – 

обладающему внутренней энергией и глубоким субстанциональным 

смыслом, находящемуся в целостной и гармонической связи с 

космосом. 

243


1. Элементы химические/ Наука и техника // Универсальная 

энциклопедия «Кругосвет». Copyright © ООО «Кругосвет», 2005, 

2006, 2007, 2008, 2009, 2010. http://www.krugosvet.ru 

2. История психологии в лицах. Персоналии //Психологический 

лексикон. Энциклопедический словарь в шести томах / М.: ПЕР 

СЭ, 2005. 

3. Алексеев П.В., Панин А.В. Философия: Учебник. – 3-е изд., 

перераб. и доп. – М.: ТК Велби, Изд-во Проспект, 2003. 

4. Болл Ф. Новая алхимия// Химия и жизнь» №1, 2006 

5. Грин Б. Элегантная Вселенная. Суперструны, скрытые 

размерности и поиски окончательной теории. М.: КомКнига, 

2007 

6. Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994 

7. Лейбниц Г. В. Монадология//Сочинения в четырех томах. Том 1. 

М.: «Мысль», 1982 

8. Мотрошилова Н.В. Новое в понимании первоначала (идея 

огня)./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. 

Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский 

кабинет, 1995 

9. Перцев А.В. Душа в дебрях технологий. М. Академический 

Проект: Екатеринбург: Деловая книга, 2004 

10. Рабинович В.Л. Алхимия как феномен средневековой 

культуры. М., Наука, 1979 

244

Энергия 

Шапошникова Ю.В. 

Энергия (от греч. ἐνεργέω – действую, произвожу, ἔργον – 

дело, труд, работа, произведение, вещь) – действие, осуществление; 

действительность [9,800]; способность тела совершить работу; общая 

мера различных форм движения материи [14]. В качестве 

специального термина используется в физике, астрономии, квантовой 

механике, химии, биологии, экологии, медицине и психологии. В 

качестве философского понятия слово «энергия» (ἐνέργεια) было 

впервые использовано Аристотелем для обозначения 

осуществленности и действительного бытия вещи в отличие от еще не 

реализованной возможности этой вещью быть (δύναμις). В схоластике 

аристотелевской паре понятий ἐνέργεια – δύναμις соответствует пара 

actus – potentia, в последующей новоевропейской традиции пара 

действительность – возможность. Заслуга введения понятия «энергия» 

в лексикон современного естествознания принадлежит Т.Юнгу (1773- 

1829 гг.), заменившему этим понятием употребимое в XIX столетии 

понятие «живой силы». Гюстав Гаспар Кориоли́с впервые использовал 

термин «кинетическая энергия» в 1829 году, а в 1853 году Уильям 

Ренкин ввел понятие «потенциальная энергия». В конце XIX столетия 

в естествознании возникает концепция, согласно которой все явления 

природы сводятся к видоизменениям энергии, так называемый 

«энергетизм», основными представителями которого являются 

В.Оствальд и Э.Мах. 

Фундаментальное значение для современной физики имеет так 

называемый закон сохранения энергии, согласно которому энергия 

является величиной постоянной: «Движущая сила существует в 

природе в неизменном количестве; она, собственно, никогда не 

создается, никогда не уничтожается; в действительности она меняет 

форму, т.е. вызывает то один род движений, то другой, но никогда не 

исчезает» [13]. В физике различают механическую, тепловую, 

электромагнитную, ядерную, гравитационную энергии, при этом 

«каждый из видов энергии существенно характеризует 

соответствующую физическую форму движения со стороны 

возможности ее превращения в любую другую форму движения при 

количественном сохранении самого движения» [10, 430]. 

Неоднозначность понятия «энергия» заключается, с одной 

стороны, в различии между позитивно научным и философским 

пониманием данного понятия, то есть пониманием «энергии» как 

способности совершать работу и «энергии» как осуществлености и 

245

действительности в исходном греческом смысле. С другой стороны, 

проблематичность понятия «энергии» обусловлена проблемой энергии 

как таковой и ее нехваткой. В конце XIX века Никола Тесла 

категорически заявляет: «Увеличение... энергии... есть и всегда будет 

важнейшей научной проблемой» [6,107], а в 30-годы XX века академик 

А.Ф.Иоффе называет энергетику «одним из основных вопросов 

техники» [14]. Наращивание энергии представляет собой, таким 

образом, первоочередную проблему науки и, соответственно, техники 

как формы реализации научной мысли на практике. 

Наука и присущая ей техника нуждаются в энергии. В 

открытии новых источников энергии и более полном овладении 

имеющимися коренится обещание невиданного прогресса в освоении 

человеком земного пространства. И наоборот, в недостатке энергии 

состоит основное препятствие к воплощению в жизнь дерзких 

замыслов ученых. Тем самым оказывается, что «энергия – двигатель 

современного мира» [3,25]. Присутствие ее гарантирует наличие 

движения и жизнь, отсутствие – мертвый покой: «Создавать и 

уничтожать материальную субстанцию, заставлять ее собираться в 

формы в соответствии с его желанием было бы высшим проявлением 

могущества сознания Человека, его полным триумфом над физическим 

миром, венцом его подвигов, который дал бы ему место рядом с 

Творцом и осуществил бы его изначальное предназначение» [6,181]. 

Но придание, поддержание и изменение формы сущего, как и всякое 

движение, требует энергии. Соответственно, чем больше энергии, тем, 

кажется, активнее возможно воздействовать на реальность и 

видоизменять ее по собственному почину. Энергия – залог успешного 

управления. И проблема, следовательно, состоит в том, чтобы 

наилучшим образом с энергией управиться. Так Иоффе говорит о 

перспективах воздухоплавания: «Если бы гальванический элемент был 

заряжен солнцем или другим видом энергии, причем этот элемент 

оказался бы легче, чем свинцовый, так, чтобы вес аккумулятора плюс 

вес электродвигателя стал достаточно мал - то мы перешли бы на 

электроуправление, которое чрезвычайно облегчает все дело» [14]. 

Таким образом, энергия есть всегда только средство для 

осуществления тех или иных человеческих целей, перспективность, 

потенциальность, действенность. По-видимому, энергия присуща и 

самим вещам. Иначе, что заставляет растения произрастать, все живые 

существа расти и стариться? Однако хотя в современной науке все еще 

говорят о солнечной энергии и энергии ветра, речи об энергии 

растения и энергии почвы нет. И в этом смысле энергия в современной 

научной картине мира не является неотъемлемым свойством самих 

246

вещей, но безразлична к ним. Напротив, энергия есть универсальный 

эквивалент движения и действенности сущего, а также универсальная 

возможность (potentia) для реализации тех или иных человеческих 

целей. По этому поводу В.В.Бибихин заметил: «Леонардо да Винчи 

уже имел поршень, сделал его, но не догадался или, вернее, не хотел 

явление превращать в чистую силу, самостоятельность явления его 

привлекала и отвлекала от извлечения силы в чистом виде. Он, 

возможно, не видел, зачем извлекать из огня энергию, когда она уже 

здесь вместе с огнем есть» [3, 24]. 

«Существует факт, или, если угодно, закон, управляющей 

всеми явлениями природы, всем, что было известно до сих пор. 

Исключений из этого закона не существует; насколько мы знаем, он 

абсолютно точен. Название его — сохранение энергии. Он утверждает, 

что существует определенная величина, называемая энергией, которая 

не меняется ни при каких превращениях, происходящих в природе. 

Само это утверждение весьма и весьма отвлечено. Это по существу 

математический принцип, утверждающий, что существует некоторая 

численная величина, которая не изменяется ни при каких 

обстоятельствах» [7]. Таким образом, содержание понятия «энергия», 

используемое наукой, является совершенно не проясненным при 

существующих достоверных, то есть выступающих в качестве 

основания для дальнейшего познания, законов. Говоря об «энергии», 

физика имеет дело с определенной отвлеченной математической 

величиной, не заключающей в себе никакого конкретного содержания, 

но и не требует для себя этого содержания. В этом обстоятельстве 

обнаруживает себя математический характер современного 

естествознания в отличие от «эйдетического» характера античного 

мировосприятия. И если «эйдетическая» логика понимания сводится к 

усмотрению сущего в неделимой форме его бытия и, соответственно, 

восприятию этого сущего в его собственном «эйдосе» (идеальной 

форме), то согласно логике новоевропейской науки, понять означает 

через «расформирование» существующего в природном порядке вещей 

познать сущностный закон, определяющий возможности 

существования сущего и дальнейшее употребление свойств сущего по 

собственной воле [11]. Таким образом в ходе истории «энергия» 

получает отвлеченный, чисто математический характер. 

Аристотель использует греческое слово ἐνέργεια для 

обозначения осуществленности вещи в отличие от еще не 

реализованной возможности ее бытия – δύναμις. Примечательно, что 

Стагирит не дает определения энергии, но лишь высказывает 

тавтологичное утверждение: «Энергия есть то, что пребывает… в 

247

энергии» [1,241]. Переводчики, замечая указанную тавтологичность, 

пытаются от нее избавиться, предлагая интерпретацию: 

«Действительность – это существование вещи… в смысле 

осуществления» [1,241], однако указанная тавтологичность не только 

не случайна, но и имеет принципиальный характер [3,28-29]. 

Аристотель приводит примеры: у строителя есть способность строить 

(дюнамис); он вводит ее в действие, строит, и она тогда переходит в 

энергию, пребывает в действии. Когда у зрячего закрыты глаза, он не 

вводит в энергию свою способность видеть. Далее Аристотель говорит: 

ясно ведь по индукции из приведенных примеров, что мы хотим 

сказать, а определять энергию и не обязательно. Аристотель тем 

самым взывает не к дефиниции, но к опыту – полноты, счастья, 

осуществления [3,31]. В начале «Никомаховой этики» Аристотель 

проводит различие между энергией-целью и энергией-средством. 

«Всякая техне и всякий метод, έ («учение»), и равным 

образом поступок и намерение, явно направлены к какому-то добру, 

поэтому хорошо назвали добро тем, к чему всё стремится. В целях 

обнаруживается различие: некоторые цели – это энергии, другие – 

получающиеся от энергий, дела («результаты»)» [2,54]. Таким 

образом, радость – такая энергия, которая сама себе цель, другим 

целям не служит; а энергия шорника, который делает уздечку не 

самоцель, она имеет целью эту самую уздечку. «По Аристотелю, 

перемещение из пункта А в Б, будучи движением, не является 

энергией, когда имеет целью не само себя, а достижение пункта Б, 

тогда как счастье, также не исключающее движения, является энергией 

в той мере, в какой жизнь вполне осуществяет в нем себя» [3, 5]. 

Для Аристотеля энергия – самоцель, когда она является 

полнотой самоосуществления. Но полнота мощи, власти, которые дает 

владение энергией – это и для нас самоцель. Правда, для Аристотеля 

эта полнота выражается в добротности, добродетели, арете, а для нас 

– в безотчетной мощи, и тем не менее, главное совпадение остается: 

энергия есть полнота, изобилие, расцвет, подъем. И тем не менее в IX 

книге Метафизики Аристотель отчетливо утверждает: «Энергия – 

противоположность силе, способности». Если присмотреться, для нас 

сила есть самоценность, сила ради силы, власть ради власти, мощь 

ради самой себя. Для Аристотеля важна цель. И если для современной 

науки сама по себе сила – ценность и полнота, в независимости от 

того, на что она будет употреблена, для греческого мировосприятия 

полнота только в осуществленности. 

В отличие от аристотелевского способа разворачивания 

содержания понятия «энергия», конституирующие смыслы которого 

248

заключены в понятиях «покоя», «завершенности», «полноты», в 

физическом (естественнонаучном) определении понятия «энергия» 

основополагающее значение имеют понятия «силы» и «работы». 

Таким образом, понятие «энергии» раскрывается через описание воздействия 

силы (одной или нескольких) на тело, собственные 

характеристики которого редуцированы к универсальному признаку – 

массе. 

Античное понимание энергии отличается от новоевропейского 

еще и тем, что в противовес современному страху за недостаток 

энергии, греки говорят о ее неустанности и неисчерпаемости: 

«…всегда в энергии солнце и звезды и всё небо, и не надо бояться, что 

когда-то остановятся, как боятся пишущие о природе; и они не устают, 

делая это», [3,5]. Строго говоря, закон сохранения энергии, то есть 

закон, утверждающий постоянство энергии как величины согласуется 

с воззрением Аристотеля. И все же если энергия неисчерпаема, то 

откуда возникает проблема, а по сути дела страх ее нехватки, ее 

окончательной исчерпаемости? Не скрывается ли за устремленностью 

науки к добыче все большего количества энергии и открытию новых 

ее источников отношение к обретению собственной полноты, 

осуществляемое через возрастание и приращение? Здесь уместно, 

пожалуй, вспомнить задачу построения квадратуры круга, проблему 

несовпадения суммы сторон вписанного в окружность многоугольника 

и длины самой окружности, о которой рассуждал Н.Кузанский. 

Подобно тому, как сумма сторон многоугольника бесконечно близко 

приближается по величине к длине окружности, но последняя 

неизменно превосходит первую, бытие оказывается полнее того, что 

способен вместить человеческий рассудок. И тогда за ощущением 

нехватки энергии и жаждой ее обретения скрывается не что иное, как 

неспособность человеческой воли охватить и освоить пространство 

бытия. 

В учении Боэция и затем в эпоху схоластики пара понятий 

ἐνέργεια – δύναμις переводилась на латынь парой actus – potentia, то 

есть, буквально, «действие – возможность», что свидетельствует о 

коренном преобразовании исходного греческого смысла. Если для 

Аристотеля сами вещи наделены свойством энергийности, то есть 

способностью к реализации всех своих качеств, к осуществленности и 

полноте бытия, то в римской традиции и через нее в средневековом 

миросозерцании греческий «эргон» начинают понимать, исходя из 

operatio или actio, и говорят вместо «энергии» об «actus»: «Произведенное 

оказывается теперь результатом той или иной «operatio» [8, 

241]. И если действительность как ἐνέργεια означала «завершенное 

249

пребывание спонтанно себя про-изводящего» [8, 241], то теперь вещь 

выступает результатом некоторой деятельности (actus) и только 

благодаря этому она действительна, то есть существует поистине. 

Недаром слова «несомненно», «верно» и «действительно» 

тождественны. 

В схоластической традиции носителем энергии по 

преимуществу является Бог: «Бог есть чистый акт, не имеющий ничего 

из возможного бытия» (Sum. th. I q. 3 a. 2). И только в Нем полнота, 

только в нем бытие и жизнь, которые Он дарует своим милостивым 

произволением, актом своей воли. И как само бытие Бог есть 

последняя причина всех вещей (causa efficiens). И само действительно 

выступает теперь «в свете каузальности» [8, 241-242]. 

Понимание «энергии» как божественного атрибута также 

оказалось достаточно проблематичным. Византийские споры XIV века 

об энергии были посвящены разрешению целого ряда противочий, 

возникших в связи с таким пониманием. Следовало увязать 

непостижимость сущности Бога и постижимость развернутой, 

явленной в мире энергии. Кроме того требовалось разрешить задачу 

сочетания единой природы Бога и различения на сущность и энергию. 

Примечательна гегелевская интерпретация понятия «энергия». 

В связи с энергией Гегель говорит о покое, с каким мысль через 

понятие (идею) развертывает высшее бытие. «Совпадение покоя с 

интенсивным движением обеспечивает неустанность (вечность) 

высшей действительности (энергии)» [3,6]. У Гегеля тема энергичного 

покоя, обращающая внимание на аспект движения (процесс) в связи со 

спором с Кантом о ста талерах, утверждает возможность мысли самой 

по себе стать не только полноценной, но и единственной 

действительностью. 

Казалось бы налицо различие понимания сущности энергии 

новоевропейским естествознанием и философией, однако при более 

тщательном рассмотрении можно обнаружить существенную 

неоднозначность на первый взгляд противоположных понятий 

«полноты» и «нехватки», «действительности» и «действенности», 

«осуществляемости» и «осуществленности», которые свидетельствуют 

о том, что существенное значение имеет не внешнее различие 

трактовок понятия «энергии», но его имманентная апорийность. 

В настоящее время остроту проблеме энергии придает 

закономерная на сегодняшний день мобилизация человечества в связи 

с исчерпанием запасов энергии (физической, умственной, 

психической). Современные исследования по проблеме энергии 

250

разбросаны по различным областям: теоретической физики, 

экономики, истории философии и богословия. Новые повороты 

дискуссии придают идеи синергетики, заслуживающие отдельного 

исследования. 


1. Аристотель. Метафизика // Сочинения в 4-х т. Т.1. – М.: 

Мысль, 1975. 

2. Аристотель. Никомахова этика // Сочинения в 4-х т. Т.1. – М.: 

Мысль, 1975. 

3. Бибихин В.В. Энергия. – М.: Институт философии, теологии и 

истории св.Фомы, 2010. 

4. Мах Э. Популярно-научные очерки. СПБ, 1920. 

5. Оствальд. В. Натурфилософия. СПб.: Вестник Знания, 1910. 

6. Тесла Н. Проблема увеличения энергии человечества // Статьи. - 

– Самара, 2008. 

7. Фейнман Р., Лейтон Р., Сэндс М. Фейнмановские лекции по 

физике. Современная наука о природе. Законы механики, Т.1. — 

М.: Мир, 1965. — С. 71—84. 

8. Хайдеггер М. Наука и осмысление // Время и бытие. М.: 

Республика, 1993. 

9. Энергия // Философский энциклопедический словарь / 

Гл.редакция: Л.Ф.Ильичев, Е.Н.Федосев, С.М. Ковалев, 

В.Г.Панов – М.: Сов. Энциклопедия, 1983. 

10. Энергия // Философский энциклопедический словарь / 

Губский Е. Ф., Кораблева Г. В., Лутченко В. А. — М.: Инфра-М, 

1997. 

11. Ахутин А.В. Эксперимент // http://iph.ras.ru/enc/3513.html 

12. Дудышев В.Д. Новые методы извлечения скрытой внутренней 

энергии веществ // http://www.efir.com.ua/rus/a.php?r=2&d=165 

13. Дуков В.М. История формулировки закона сохранения энергии 

/ http://fiz.1september.ru/2002/31/no31_1.htm 

14. Иоффе, Абрам Федорович // Энциклопедия «Вокруг света» / 

http://www.vokrugsveta.ru/encyclopedia/index.php 

15. Энергия // Большой энциклопедический политехнический 

словарь / 

http://dic.academic.ru/contents.nsf/polytechnic/11152/энергия 

251

Реакционная способность 

Дмитриев И.С. 

Реакционная способность – общехимическое понятие, 

характеризующее химическую активность веществ, с учетом как 

разнообразия возможных для данного вещества химических реакций, 

так и скорости последних. Например, благородные металлы (Au, Pt) и 

инертные газы (Не, Ar, Kr, Xe) химически инертны, т. е. у них низкая 

реакционная способность; щелочные металлы (Li, Na, К, Cs) и 

галогены (F, Cl, Вг, I) химически активны, т. е. обладают высокой 

реакционной способностю. При этом реакционная способность 

данного вещества трактуется как относительная глубина протекания 

(выход продукта) и интенсивность (скорость) реакции этого вещества 

в сравнении с подобными реакциями аналогичных веществ. Таким 

образом, понятие «реакционная способность» требует 

термодинамических и кинетических уточнений. Термодинамика 

позволяет ответить на вопрос, пойдет или не пойдет химическая 

реакция, определить константу химического равновесия и тем самым 

установить количество (выход) полученных веществ по отношению к 

исходным в состоянии равновесия. Скорость же, с которой 

устанавливается равновесие, определяется законами кинетики. 

Уже из сказанного ясно, что реакционная способность – 

характеристика относительная, можно говорить о большей или 

меньшей реакционной способности данного вещества по отношению к 

конкретному партнеру (или конкретному классу реагентов-партнеров). 

При этом иногда рассматривают не просто способность одного 

вещества реагировать с другим, но способность вступать в реакции 

определенного типа (скажем, можно сравнить бензол и толуол по их 

способности вступать в реакции электрофильного замещения). 

Главный фактор, определяющий относительную реакционную 

способность в ряду родственных соединений – строение молекулы: 

характер заместителей, их электронное и пространственное влияние на 

реакционный центр, геометрия молекул. Поскольку реакционная 

способность зависит не только от природы реагентов, но и от условий 

проведения реакций (природы среды, присутствия катализаторов или 

ингибиторов, давления, температуры, облучения и т. п.), то 

сравнительные характеристики следует относить к одинаковым 

условиям. Заметим, что перечисленные факторы оказывают на 

скорость реакций различное, а иногда противоположное влияние в 

зависимости от механизма данной реакции. 

252

Для количественной оценки реакционной способности 

рассматривают реакционные серии, т. е. ряды однотипных реакций, 

проводимых в одинаковых условиях, например: 

Z 0 X →P 0 (k 0 ) 

Z 1 X →P 1 (k 1 ) 

Z n X →P n (k n ) 

где Х – общая группа атомов, которая претерпевает изменения 

в данной реакции (реакционный центр), Z 0 , Z l , ..., Z n – неизменяющиеся 

молекулярные фрагменты, Р 0 , Р 1 , ..., Р n – продукты реакции. 

Отношения констант скоростей k 1 /k 0 , ..., k n /k 0 количественно 

характеризуют реакционную способность в ряду реагентов Z i X (i = 0, 

1, ..., n). В правильно составленной реакционной серии изменение 

механизма реакции должно быть исключено, т. е. константы скорости 

должны характеризовать одну и ту же элементарную реакцию. 

Пример реакционных серий. Простейшая ситуация возникает 

при анализе изомерного состава продуктов реакции. В реакции 

электрофильного замещения в ароматическом ряду в зависимости от 

заместителя R в бензольном кольце образуются те или иные изомеры, 

например, при нитровании могут получаться орто-, мета- и 

паразамещенные бензола. Природа заместителей может быть различна. 

Электронодонорные заместители [R=СН 3 , ОСН 3 , N(CH 3 ) 2 ] 

стимулируют образование орто- и пара-продуктов, а 

электроноакцепторные (R = СООН, SO 3 H, NO 2 ) – мета-продуктов, 

причем в первом случае реакция идет легче, чем с незамещенным 

бензолом (R = Н), а во втором – труднее. Эти закономерности 

называются правилами ориентации в ароматическом ряду. 

Современная теоретическая химия позволяет непосредственно 

рассчитать абсолютные константы скорости только для несложных 

химических систем. В теории реакционной способности качественные 

закономерности могут быть выявлены для объектов любой сложности. 

При этом используют различные подходы. 

Если простые квантово-химические методы неэффективны, 

реакционную способность часто интерпретируют с помощью 

определяемых на опыте корреляций между логарифмами констант 

скорости k i и констант равновесия К i реакций, образующих 

реакционную серию. Корреляционные уравнения описывают 

изменения констант в зависимости от изменения какого-либо 

параметра (например, эффекта заместителя – уравнение Гаммета- 

Тафта, полярности растворителя – уравнение Брёнстеда и т. п.). 

Современное развитие теории реакционной способности связано с 

253

изучением влияния среды на реакции, в том числе и на реакции, 

протекающие в конденсированной фазе. 

С принципиальной точки зрения наиболее интересны такие 

химические реакции, которые сопровождаются перестройкой среды. 

Их изучение требует от теории явного рассмотрения координат, 

связанных с изменениями, происходящими в среде. Иногда координата 

перестройки среды дает основной вклад в координату реакции на 

энергетической поверхности вблизи седловой точки, соответствующей 

переходному состоянию. Это означает, что потенциальный барьер 

преодолевается в основном за счет движения частиц среды. 

Описанная выше исследовательская ситуация отражает 

важную специфику объекта химии: существование сравнительно 

многочисленных совокупностей объектов, имеющих определенное 

сходство и образующих серии или ряды сравнения. Сходство или 

различие объектов в этих рядах закономерно меняется и может быть 

выражено достаточно четко. Таковы гомологические ряды или иные, 

более высокие формы усложнения вещества, ряды элементов-аналогов 

и их соединений, основанные на Периодической системе Д. И. 

Менделеева, наконец, серии родственных соединений, построенные на 

основе рассмотрения тех или иных общих свойств (взаимное 

вытеснение, гидратация, кислотно-основные характеристики и т. д.). 

Построение серий (рядов) сравнения может рассматриваться как 

вариант метода химического моделирования. В общем виде этот метод 

может быть представлен, следуя работам Р. Б. Добротина [1. С. 53-55] 

и М. Месаровича [2. С. 90-126], следующим образом. 

Пусть система обладает некоторыми свойствами, которые 

иногда называют атрибутами A 1 , A 2 , A 3 … . Этим атрибутам отвечает 

некоторое множество измеряемых или поддающихся исследованию 

переменных V 1 , V 2 , V 3 … . Тогда моделью изучаемой системы S будет 

просто некоторое собственное подмножество прямого произведения 

множеств: 

S V 1 

Х 

V 2 Х V 3 (1) 

где Х – знак прямого произведения. 

Ясно, что в простейшем случае модель можно задать простым 

перечислением всех переменных, входящих в семейство множеств V 1 , 

V 2 , V 3 … . Но такое простое перечисление недостаточно эффективно, в 

особенности оно неудобно для практического использования. 

(Обширные таблицы или графики не всегда дают возможность 

рассмотреть все вариации параметров, не говоря уже о некотором 

неудобстве пользования). Поэтому для описания явлений ищут более 

конструктивную процедуру, например, отыскивают такую функцию, 

254

которая смогла бы связать между собой отдельные переменные. 

Конечно, функция удобна лишь тогда, когда она связывает немного 

переменных, чаще всего две. Такое «бинарное соотношение» и 

используется в практике: 

x j = f (x 2 ) (2) 

Здесь x 1 – конкретное значение множества V 1 ; x 2 – 

соответствующее значение переменной V 2 . Очевидно, что функция (2) 

получена в результате процедуры, сводящейся к нахождению той 

комбинации переменных значений атрибутов A 1 и A 2 , которые даются 

опытом. Соотношение (2) представляет собой общий тип всех 

эмпирических зависимостей. 

Разумеется, формула (1), представляющая собой выражение 

для любого отношения, не исчерпывается простой функциональной 

зависимостью, а включает в себя большое число других типов 

взаимных связей между атрибутами или отвечающими им 

переменными. Это могут быть отношения следования (порядка), 

генетические отношения и многие другие. Формой выражения таких 

соотношений могут быть ряды, таблицы, генетическое дерево и другие 

разнообразные формы аналитической и графической интерпретации 

отношений. 

Здесь мы видим, как качественные методы сравнения веществ 

(в частности, метод аналогий) как бы смыкаются с системой 

количественных эмпирических соотношений, образуя непрерывный 

континуум средств обобщения результатов экспериментального 

исследования. Все множество этих средств и называют «химическим 

моделированием». 

В философско-методологическом плане концепция 

реакционной способности представляет интерес в том аспекте, что она, 

объединяя в себе состав, строение и прочие факторы, которые 

вступают в силу только после начала химического процесса, 

характеризует потенциальную «предрасположенность» некоторого 

реагента к взаимодействию определенного типа с тем или иным 

классом других реагентов, т. е. характеризует еще нечто, не 

реализованное в реагенте, но уже существующее в нем.Таким образом, 

понятие реакционной способности можно интерпретировать в 

терминах таких модальный характеристик бытия как возможность и 

действительность, поскольку возможность возникает в рамках 

действительности как одна из тенденций и потенциальных перспектив 

ее эволюции, презентируя будущее в настоящем, воплощая тем самым 

эволюционный потенциал действительности (к примеру, потенциал 

превращения спирта в альдегид), а превращение возможности в 

255

действительность (актуализация) порождает новые возможности 

(скажем, новые вещества, способные к дальнейшим превращениям). 

Способность данного химического вещества участвовать в различных 

реакциях иллюстрирует то важное обстоятельство, что возможность 

соизмеряет свой статус потенциальности с вариативной перспективой. 

Вместе с тем, в философских работах, как правило, отмечается и 

другое обстоятельство: претворение в жизнь одной из возможностей, 

ее превращение в действительность, означает в то же время и 

неосуществленность всех других, альтернативных возможностей. 

Однако, как показывает приведенный ниже пример реакций этилового 

спирта, это положение справедливо для отдельно взятой молекулы 

этанола (причем заранее невозможно указать, какая именно молекула 

превратится в вещество A, а какая – в вещество B), но не для 

макрообразца реагента. 

Напомним, что исторически термины возможность (dinamis) и 

действительность (energeia) использовались в «Метафизике» 

Аристотеля, однако объективно дифференциация актуального и 

потенциального существования обнаруживает себя уже в рамках 

натурфилософии, начиная с Анаксимандра, Анаксагора, Демокрита 

(наличный, эмпирически данный Космос представляет собою лишь 

один из возможных вариантов организации исходного 

субстанциального начала как неограниченности возможности). 

Аристотель интерпретирует взаимодействие возможности и 

действительности в контексте процессуального изменения бытия 

(«осуществление того, что существует в возможности, есть 

движение») при безусловном примате действительности 

(«существующее актуально возникает из существующего 

потенциально под действием существующего актуально»). 

Действительно, возможность протекания той или иной химической 

реакции определяется среди прочих факторов разницей полных 

энергий реагентов и продуктов. 

Критическая философия И. Канта трактует возможность и 

действительность в качестве априорных категорий модальности: «что 

согласуется с формальными условиями опыта (что касается наглядных 

представлений и понятий), то это возможно... Что согласно с 

материальными условиями опыта (ощущение), то действительно ... . 

То, связь чего с действительностью определяется согласно общим 

условиям опыта, существует необходимо» [3. С. 170]. Эти определения 

вполне согласуются с современными естественнонаучными 

представлениями, в том числе и касающимися реакционной 

способности веществ. 

256

Хотя, как уже отмечалось выше, понятие «реакционная 

способность» является химическим, тем не менее, оно имеет 

смысловые корелляты в других областях знания, причем не только 

естественнонаучных. Действительно, аналогом указанного понятия 

является концепция отклика сложной (динамической) системы на 

внешнее воздействие. (Кстати, сам термин «реакция» означает 

«противодействие», т. е. один из видов отклика системы на 

воздействие). К примеру, в процессе эволюции сформировалась такая 

пространственно-временная организация биологических систем, 

которая делает их чрезвычайно чувствительными к внешним 

воздействиям. При этом, как правило, отклик системы на воздействие 

является «нелинейным», т. е. непропорциональным внешнему 

воздействию, а кроме того, такой отклик имеет «пороговый» и 

«резонансный» характер. В некоторых случаях отклик нелинейной 

системы на регулярное воздействие может быть хаотическим, а малое 

изменение частоты или амплитуды воздействия может привести к 

качественному изменению отклика системы. 

Здесь уместно также обратиться к понятию резонанса, 

поскольку резонанс в самом общем смысле означает сильный отклик 

какой-либо системы на сравнительно небольшое внешнее воздействие 

(знаменитый пример из военной истории: разрушение моста, по 

которому в ногу прошла рота солдат). Важно то, что такой сильный 

отклик – избирателен (селективен), то есть он возникает только при 

определенных параметрах внешнего воздействия, что также наводит 

на аналогию с методом реакционных серий и с особенностями 

протекания многих химических реакций. Так, например, если какие-то 

реагенты могут реагировать между собой по разным направлениям (то 

есть давать несколько различных продуктов), то с участием 

катализаторов во многих случаях образуется только какой-то один 

продукт реакции. Избирательное протекание реакции называется 

селективностью. Примером может служить реакция разложения 

этилового спирта: без катализатора эта реакция идет с трудом (нужна 

высокая температура) и не селективно, поскольку один путь реакции 

приводит к образованию этилена и воды, а другой – уксусного 

альдегида и водорода, причем обе эти реакции идут параллельно. В 

присутствии же катализатора (оксида Al) реакция заметно ускоряется, 

идет с хорошей скоростью уже при 300 о С и с образованием этилена и 

воды, а уксусный альдегид и водород в этом случае практически не 

образуются. 

Или другой пример аналога химической реакционной 

способности. Психика человека, будучи исторически самой ранней 

257

составляющей менталитета, является проявлением реакционных 

способностей организма на раздражители как внутреннего, так и 

внешнего происхождения. 

В теории информации основным принципом 

информационного моделирования является принцип «черного ящика», 

который в некоторых отношениях сходен по своим методологическим 

основаниям с упомянутым выше методом реакционных серий. В 

противоположность аналитическому подходу, при котором 

моделируется внутренняя структура системы, в синтетическом методе 

«черного ящика» моделируется внешнее функционирование системы. 

С точки зрения пользователя модели структура системы спрятана в 

черном ящике, который имитирует поведенческие особенности 

системы. Именно по пути построения модели «черного ящика» часто 

вынужден идти химик (и вообще исследователь). В ситуации, когда 

теория не в состоянии дать развернутого структурного объяснения и 

прогноза свойств изучаемого объекта, исходя из его структуры, 

исследователь «вписывает» этот объект в сконструированный ряд 

сходных объектов (или в более сложную систему типа, скажем, 

Периодической системы химических элементов), с тем, чтобы уловить 

тенденции изменения тех или иных свойств и построить эмпирические 

(корелляционные или иные) зависимости, что обогащает данную 

дисциплину новыми понятиями, но, разумеется, не заменяет 

теоретического объяснения. 


1. Добротин Р. Б. Эмпирические соотношения современной 

химии. М., 1974. 

2. Месарович М. Теория систем и биология: точка зрения 

теоретика // Теория систем и биология / Под ред. В. И. 

Кринского. М., 1971. 

3. Кант И. Критика чистого разума М., 1994. 

258

Информация 

Бусов С.В., Зобова М.Р. 

Термин информация происходит от латинского слова 

informatio, что означает «сведения, разъяснения, изложение». Под 

«информацией» понимали «...обмен сведениями между людьми, 

человеком и автоматом, автоматом и автоматом», а также «обмен 

сигналами в животном и растительном мире; передачу признаков от 

клетки к клетке, от организма к организму» [8. С. 505]. Начиная с 

шестидесятых годов, под влиянием работ К.Шеннона, Н.Винера и Л. 

Бриллюзна [1], начал применяться так называемый “негэнтропийный 

принцип информации”. Его сторонники понимали под “информацией” 

не столько содержательный и статистический аспекты сообщений, но 

и так называемую негэнтропию. Л. Бриллюэн предложил выражать 

информацию I и энтропию S в одних и тех же единицах (битах). По его 

мнению, это дает возможность рассчитывать количество информации 

на основе энтропии системы, или, напротив, рассчитывать энтропию 

системы на основе количества содержащейся в ней информации. 

Подобная трактовка термина “информация” привела, по существу, к 

невозможности его строгого определения и использования. В.В. 

Налимов пишет: «Мы не умеем определить, что есть “информация”, и 

будем считать, что это такое сложное понятие, смысл которого 

раскрывается при чтении тех фраз, в которых оно употребляется» [7. 

С. 303]. 

В обыденном языке это слово применяется как синоним 

сообщения (сигнала) или даже текста (письменного или устного). В 

науке и философии принято отличать знак и значение, язык как 

систему знаков и то, что посредством языка человек приобретает, а 

именно, какие-то значения и смыслы. Если не сводить информацию к 

языку, к системе знаков, к материальным носителям, тогда остается 

отнести ее к значениям и смыслам. Тогда возникает существенный 

вопрос: передается ли информация, или смыслы и значения, вместе с 

материальными носителями? Означенная философская проблема 

уходит корнями в главный вопрос философии – соотношение 

материального и идеального, бытия и мышления. 

Информация есть характеристика отношений между 

материальными системами, в частности, между сигналом (знаком) и 

его потребителем (приёмником, пользователем). Так, если на свете не 

останется ни одного существа, способного воспринимать сигналы и их 

декодировать, то нет смысла говорить об информации; статуя 

Аполлона Бельведерского в этом случае будет представлять собой не 

259

более чем мертвый кусок мрамора. Информация извлекается нами 

(пользователями) из текстов, рисунков, чертежей, фотографий, 

световых или звуковых сигналов, радиоволн, электрических и нервных 

импульсов, магнитных записей, произносимых слов, жестов и мимики 

людей, запахов и вкусовых ощущений, наконец, в передающихся по 

наследству хромосомах, в которых закодированы признаки и свойства 

организмов и т.д. Извлекается она особым способом, о котором 

следует подробно говорить, но уже в аспекте проблемы идеального. 

Способ этот называется декодированием. Процессы и явления 

материального мира, рассматриваемые с точки зрения «носителей», 

«производителей», «потребителей» информации, могут называться и 

называются элементами информационных систем и процессов. 

Теория информации свое начало обрела в трудах таких 

видных теоретиков и ученых как К.Шеннон, Т.Никвест, Р.Хартли, 

Н.Винер, Л.Больцман, Л.Силлард, У.Эшби и др. Выводы из теории 

информации применялись в телеграфии, телефонии, в инженерных 

разработках. Философы же больше интересовались информацией в 

плане создания общенаучной основы для дальнейшего развития 

семиотики и лингвистики. Информация, согласно Н.Винеру, не 

является материей и не энергией. Тот материализм, который не 

признает этого, не может быть жизнеспособным в настоящее время [2]. 

В связи с этим логично заключить, что она не предполагает 

количественного эквивалента, подобно энергии. Но парадокс в том, 

что в основе классической теории информации лежит тезис Р.Хартли, 

согласно которому информация допускает количественную оценку [12. 

С. 535-536]. 

Математическая теория информации не касалась деталей того, 

как создается смысл сообщения, а относилась лишь к тому, что 

Шеннон называл «фундаментальной проблемой коммуникации», т.е. – 

создание с одной стороны, точного или приблизительного сообщения 

(которое само по себе уже имеет смысл), а с другой – выбор этого 

сообщения. Поэтому два подхода к информации – математический и 

философский – остаются до сих пор независимыми и 

самостоятельными. Математическая теория относится к информации 

только в ее количественном измерении. Она связана с тем, как 

измерить и передать количественный объем информации и оставляет 

другим работу говорить о том, как и какое значение или содержание 

связано с объектом или сообщением. Чтобы рассмотреть количество 

информации, нам нужен способ измерения – как много информации 

генерируется событием или сообщением, и как представить это 

количество. Математическая теория информации дает на это свой 

260

ответ. Шеннон искал путь измерения количества информации, 

генерированной сообщением и количество информации, переданное 

потребителю (среднее количество, передаваемое через канал). Со 

времени его работ стало привычно думать об измерении информации в 

терминах уменьшения неопределенности. Информацию 

идентифицируют с уменьшением неопределенности или с 

уничтожением возможностей, представляющих существование 

события или положение дел. Количество информации отождествляется 

с тем, как много возможностей элиминируется. Если событие 

однозначно и не может быть иначе, то в нем содержится минимальная 

информация и, наоборот. 

Рассмотрим вариант определения информации как 

противоположности энтропии – то есть негэнтропии. Под энтропией 

принято понимать беспорядок, дезорганизацию, хаотизацию системы, 

т.е. состояния с высокой степенью вероятности поведения. Согласно 

определению Л.Больцмана, энтропия является функцией состояния 

термодинамической системы. Энтропия Больцмана должна быть 

положительной. Он связал понятие энтропии с термодинамической 

вероятностью состояния макросистемы. Что будет, если мы с 

помощью перегородки сдвинем все молекулы в сосуде с газом в 

верхнюю часть сосуда, а затем уберем перегородку. Любой школьник 

скажет, что в этом случае молекулы газа с высокой вероятностью 

распространятся по всему сосуду, то есть займут весь 

предоставленный им объем бесчисленным количеством способов. В 

данном случае хаотизация в поведении молекул газа достигнет высшей 

точки, следовательно, энтропия достигнет своей предельной 

величины. 

Впервые понятия энтропии и информации связал Шеннон. В 

1948 г. он предложил формулу для вычисления количества 

информации для событий с различными вероятностями. Если I - 

количество информации, К - количество возможных событий, р i - 

вероятности отдельных событий, то количество информации для 

событий с различными вероятностями можно определить по формуле: 

I = - Sum р i log 2 р i , где i принимает значения от 1 до К. С его подачи 

энтропия стала использоваться как мера полезной информации в 

процессах передачи сигналов по проводам. Под информацией Шеннон 

понимал сигналы, полезные для получателя. Прочие сигналы, с точки 

зрения Шеннона, являлись шумом, помехами. Как и функционалисты, 

Шеннон и его последователи считали, что если сигнал на выходе 

канала связи является точной копией сигнала на входе, то это означает 

минимум энтропии. Таким образом, отсутствие шума (энтропии) 

261

означает максимум информации. Взаимосвязь энтропии и информации 

нашло отражение в формуле: S + I = 1, где S – энтропия, I – 

информация. 

Количество информации стандартно представляется как 

логарифм по основанию 2 и измеряется в битах (сокр. для количества 

бинарных цифр), необходимых, чтобы представить бинарные решения, 

отражающие уменьшение или уничтожение возможностей. Если 

человек А выбирает сообщение, чтобы послать человеку В, из 16 равно 

похожих альтернативных сообщений, то выбор одного сообщения 

будет представлять 4 бита информации (16 = 2 4 или log 2 16 = 4). Таким 

образом, посчитать количество информации с помощью выбора из 

равно похожих сообщений (сигналов событий) можно по формуле I 

(s) = log n , где I – это количество информации, а s – количество 

сообщений [9]. 

Положения информационной теории и формулы для 

вычисления количества информации дают некий инструментарий не 

только для коммуникативного (практико-социального, технического), 

но и для научного и философского применения. 

Дуализм качественного и количественного подходов к 

проблеме информации сохраняется и по сей день. Вот цитата из 

кэмбриджского философского словаря: «Информация – объективная, 

независимая от сознания сущность, которая может быть образована и 

перенесена с помощью сообщений (слов, предложений) или других 

продуктов сознания» [14. С. 377]. И далее, где уже не говорится о 

«перенесении информации», а лишь о «передаче кодовых сообщений»: 

«Информационная теория, прежде всего, фокусируется на условиях 

производства и передачи кодовых (лингвистических) сообщений. 

Между тем, почти каждое событие может генерировать информацию, 

способную быть закодированной или переданной. Например, 

появившиеся у Коллин красные пятна, могут содержать информацию о 

том, что девочка болеет корью, а седые волосы несут информацию о 

возрасте ее отца. Эта же информация может быть закодирована в 

сообщениях о кори или возрасте и передана с помощью 

соответствующих устройств, но при этом информация будет 

существовать независимо от ее кодирования или передачи» [14. С. 

377]. 

Не игнорируя полностью количественные подходы к проблеме 

информации, где часто сообщения и сигналы отождествляются с 

информацией, но учитывая особую важность качественного подхода, 

где информация, следуя основной догме, высказанной Винером, есть 

информация, а не материя и не энергия, дадим некое промежуточное 

262

определение искомого термина. Информация – это способ 

существования и связи объектов живой природы. Эмпирически 

доказано, что информационные процессы наблюдаются лишь на 

органическом уровне материи. Посредством информационных связей 

поведение объектов живой природы приобретает признаки 

автономности и целесообразности. 

Теория информации тесно связана с лингвистикой, 

семантикой и вообще с философией языка. Уиллард Куайн, 

американский философ, как-то сказал, что «предания наших отцов - 

это фабрика предложений» [12]. Иначе говоря, история – это фабрика 

текстов. По мысли И. Хаккинга, если раньше объединяющим 

элементом философского дискурса были идеи, с которыми работало 

индивидуальное сознание, то теперь общественное сознание работает с 

предложениями, с текстом. 

Предметом философского исследования становятся знаковые 

системы, функционирующие в социуме. Их непосредственно 

исследует семиотика. В семиотике выделяют три аспекта изучения 

знака и знаковых систем, во-первых, это синтактика, посвященная 

изучению так называемых синтаксических, т.е. чисто структурных 

свойств знаковых систем, безотносительно к каким-либо их 

интерпретациям и возможным интерпретаторам; во-вторых, 

семантика, рассматривающая отношение знаков к обозначаемому; в- 

третьих, прагматика, исследующая связь знаков с «пользователем», то 

есть проблемы интерпретации знаков теми, кто их использует, а 

именно, свойства их полезности и ценности для интерпретатора. 

Следует в этой связи отметить лингвистическую теорию (или 

семиологию) Ф.де Соссюра, семантическую концепцию Р.Карнапа, 

герменевтику Г.-Г.Гадамера, ряд идей Г.Фреге, Э.Гуссерля, 

Л.Витгенштейна, Э.В.Ильенкова, У.Эко, Д.И.Дубровского и др. 

Соссюр подчёркивал системный характер языка и обосновал 

его знаковую природу. Язык есть система знаков. Каждый знак имеет 

две стороны: означающее (план выражения) и означаемое (план 

содержания). Известен тезис Соссюра, что «язык есть форма, а не 

субстанция». Получается, что язык есть форма, а точнее - средство 

выражения всякого содержания, а потому язык не следует смешивать с 

содержанием высказываемого, с идеями. Языковой знак, с одной 

стороны, произволен и условен (это относится к выбору знака), но, с 

другой, он обязателен для языкового коллектива. Он ввел понятие 

значимости. Любой элемент сам по себе ничего не значит, но 

становится реальным и конкретным лишь постольку, поскольку 

наделён значимостью и неразрывно связан с ней: не важно, имеет ли 

263

языковая единица звуковую или какую-либо иную природу, важна её 

связь (противостояние) с другими единицами. Значимость одного 

элемента целостной системы языка возникает на основе 

одновременного существования других элементов. Обнаружив 

посредством значимости языковой единицы связь между формой и 

содержанием языка, между знаком и значением, словом 

(предложением) и идеей, Соссюр показал необоснованность 

существования идей вне языковой формы. Более того, он показал, что 

идеи возникают из языка, точнее, формируются языком, как целостной 

системой (образованной процессом коллективной духовной 

деятельности, добавим мы). Знание, таким образом, стало проблемой 

языка, а язык, в свою очередь, проблемой коллективной духовной 

деятельности (производства). 

Отталкиваясь от идей структурализма, придающего столь 

большое значение языку и тексту, необходимо снова вернуться к 

идеям, точнее, к тому, что они выражают в аспекте активно 

функционирующего языка и духовной деятельности вообще. Речь идет 

о значениях и смыслах. Фреге считал, что поскольку существует 

общий фонд знания, должен существовать и смысл (Sinn), 

передаваемый от поколения к поколению. Предложения не смогли бы 

выполнить эту функцию в виду своей условности; в основе 

предложений должны лежать понимаемые значения, являющееся 

реальными носителями убеждений и знания [10]. Значения (а также 

смыслы) делают полным и законченным общественный дискурс. 

Грубо говоря, общество из поколения в поколение воспроизводит (в 

форме языка) значения, т.е. то, что мы часто называем информацией. 

Название цитируемой выше работы Фреге симптоматично – «О 

смысле и значении». На роли значений в жизни общества делали упор 

представители герменевтики (В. Дильтей, Г.Г. Гадамер) и 

понимающей социологии (Г. Зиммель, М.Вебер). 

Выразить действительность через язык, более того, через 

текст, а возможность через смысловое многообразие его 

интерпретаций, попыталась герменевтика – и небезуспешно. Гадамер 

пишет: «Все феномены взаимосогласия, понимания и непонимания, 

образующие предмет так называемой герменевтики, суть явления 

языковые… Я полагаю, что не только процедура понимания людьми 

друг друга, но и процесс понимания вообще представляет собой 

событие языка – даже тогда, когда речь идет о внеязыковых феноменах 

или об умолкнувшем и застывшем в буквах голосе – событие языка, 

свершающееся в том внутреннем диалоге души с самой собой, в 

котором Платон видел сущность мышления. В утверждении, что 

264

всякое понимание имеет языковой характер, заключен вызов» [4. С. 

43-44]. Язык понимается как процедура, более того, как производство 

и воспроизводство смыслов (значений). Если отстраниться от 

терминологии герменевтики и философии жизни, то язык есть 

информационный процесс и как всякий процесс он представляет собой 

переход возможности в действительность, является моделью бытия и 

становления. 

Обратимся непосредственно к анализу языка, как системы 

знаков. Знак – это материальный объект, который для пользователя 

(производителя знаков, их потребителя, интерпретатора) выступает в 

качестве представителя какого-то другого предмета, явления. Под 

значением знака, т.е. под экстенсионалом, подразумевается тот 

предмет, который представляет (репрезентирует) данный знак. Смысл 

знака (интенсионал) и есть, собственно, информация о 

репрезентируемом предмете. Таким образом, сигнал, который 

получает потребитель в виде знака, вызывает в нем соответствующую 

реакцию, порождающую определенный смысл (интенсионал) в 

сознании пользователя. Вопрос, следовательно, стоит так: несет ли 

сигнал какую-либо информацию, т.е. содержит в себе смысл того 

знака, с которым взаимодействует принимающая данный сигнал 

система? Знак есть своего рода соглашение (явное или неявное) между 

людьми о приписывании чему-либо (означающему) какого-либо 

определённого смысла (означаемого). Знак, несомненно, есть 

материальный объект и не способен содержать в себе какое бы то ни 

было значение или смысл, поскольку значение и смысл ему 

приписывают разумные существа в процессе, который называется 

кодированием. Знак может быть составным, то есть состоять из 

нескольких других знаков. Так, буквы составляют слоги и слова 

человеческой речи. Потому семиотизация есть процесс 

информационного освоения мира человеком в виде духовного 

производства или производства знаков и приписываемых им смыслов. 

В процессе такого освоения мира возникает знание, как продукт 

интеллектуальной, познавательной деятельности. Посредством знания 

человек обозначает знаками предметы, с которыми он сталкивается в 

своей деятельности. Возникает понимание (узнавание) знаковпредметов. 

Понимание – способность человека производить 

информацию (формировать смысл) о предмете (знаке) и своем 

отношении к нему, а также устанавливать связь между состоянием 

знания (смысла) и незнания (отсутствия смысла). 

После формирования определенного представления об 

информационных процессах в социуме, о духовном производстве, 

265

расширим (с исторической и общенаучной точек зрения) 

представление об информации, как природном феномене. Н.Винер 

обосновал необходимость подхода к «информации» как к общему 

явлению, имеющему значение для существования природы, человека, 

техники и общества. С течением времени наполнение этого термина 

получало все более глубокий и возможно излишне широкий смысл. 

Это понятие во многом остается интуитивным. В природе существует, 

как минимум, два фундаментальных вида обмена – веществом и 

энергией. Эти виды взаимодействия подчиняются законам физики 

(законы сохранения, второе начало термодинамики и т.д.). 

Энергетическое и вещественное взаимодействие объектов является по 

существу симметричным. Однако наблюдается и нарушение законов 

симметрии, существует необратимость процессов, как в макромире, 

так и в микромире. В результате необратимости, «стрелы времени», 

вследствие случайностей, неравновесностей и т.д. возникают 

возможности развития материальных систем, усложнение или 

упрощение их структур. В данном случае нас интересует только 

процесс повышения организации материи, т.е. прогресс. Возникает ли 

в нем некий сопутствующий фактор, условно обозначенный понятием 

информации? Общий смысл прогресса сводится к тому, что он 

позволяет сохранять в новом состоянии системы «полезные» свойства 

старого. Переформулируем проблему информации в экзистенциальных 

терминах. Речь идет о процессе самоопределения системы. 

Информация как раз и будет обозначать тот аспект реальности (некий 

фактор Х), в рамках которого системы сами определяют способ своего 

существования; вне означенной реальности (условно говоря, вне 

производства информации) субстанциальность (самоопределение) 

таких систем невозможна. 

Основные разъяснения по поводу стратегии изложения 

сущности информации сводятся к центральной мысли, что 

информационные процессы вообще возможны лишь в живой материи. 

Так, камень в отличие от клетки не может самоопределяться, 

поскольку не обладает способностью кодировать свое существование 

и определять, тем самым, свое бытие как предмет и цель собственного 

существования. Таким образом, возникает феномен собственного 

существования, то есть индивид или организм. Информационный 

процесс в социуме сводится к производству знаков, в которых 

кодируется какой-то общественно согласованный смысл или 

собственно информация. Процесс переноса знаков или кодов 

одновременно означает «перенос» информации, «закодированной» в 

них. Однако закодированная информация будет представлять собой 

266

всего лишь «вещь-в-себе», пока потребитель ею не воспользуется и не 

декодирует. Более того, в действительности никакого переноса 

информации не происходит, поскольку значения и смыслы возникают 

лишь при декодировании и переноситься в пространстве не могут. 

Таким образом, с одной стороны, получается, что информация – это 

то, что закодировано в знаке, а с другой стороны, она есть то, что 

возникает в результате декодирования знака. Производство знаков есть 

процесс кодирования, а процесс их потребления – декодирование. 

Вопрос, который был поставлен раньше, а именно, имеется ли 

непосредственная связь между материальным знаком и идеальной 

компонентой знака, его значением и смыслом, остается открытым и 

нерешенным во многих научных и философских источниках по теории 

информации. Определяя важную роль случайностей, обусловивших 

прогрессивную направленность развития материи и возникновение 

жизни, следует опереться на мнение В.В.Казютинского и В.С.Степина, 

которые подчеркивают тот факт, что необратимость на микроуровне 

неизбежно приводит в ряде случаев к периодическим нарушениям и 

восстановлению упорядоченности на макроуровне [5. С. 35]. Такая 

цикличность, по нашему мнению, дает возможность образования 

сложных самоорганизованных систем, многие процессы в которых 

принимают характер информационных. Так, если необратимость 

присуща всем уровням материальной действительности, то лишь на 

высших уровнях сложности (био-, социореальность) необратимые 

процессы приобретают характер информационных. Лишь живым 

системам присуща активность во времени, т.е. способность памяти, 

или особой информационной процедуры, которая характеризуется 

воспроизведением своих прошлых состояний на основе «прочтения» 

сведений о прошлом в виде неких кодовых значений. Такой 

«перфокартой» для всех живых систем на Земле является геном, в 

котором закодированы их структурные особенности, передающийся из 

поколения в поколение. В условиях периодической активизации 

генетической памяти реализуется жизнь организмов и их сообществ. 

Не будет преувеличением сказать, что жизнь может быть вполне 

адекватно описана в терминах теории информации, а основным 

предметом исследования назван информационный процесс. 

При этом интерес вызывает особая процедура, 

характеризующаяся воспроизведением своих прошлых состояний на 

основе «прочтения» сведений о них, которые существуют в виде неких 

кодовых значений, которые, собственно, тоже надо воспроизводить. 

При этом всякое воспроизводство совершается «с ошибками». В 

терминах синергетики такого рода «ошибки» значатся как флуктуации. 

267

Однако с философской точки зрения они есть случайности, как и всё, 

что совершается «здесь и теперь» в рамках необходимости 

(закономерности). Случайностью является отбор одной из множества 

возможностей в рамках закономерности. Информация – это 

закодированная случайность в рамках определенной закономерности, 

иначе говоря, запомненный случайный выбор (по выражению 

Д.С.Чернавского) [11]. Но лучше сказать – запомненный случайный 

отбор. Так, любое случайное столкновение объектов можно 

охарактеризовать как фактор отбора. След от такого взаимодействия 

подпадает под «юрисдикцию» категории отражения. Он становится 

знаком-кодом, имеющим какое-то значение для его носителя, 

поскольку «напоминает» о столкновении, проще говоря, он 

«содержит» информацию о столкновении. Вывод, тем не менее, 

сводится к следующему: факт столкновения отражает не информация о 

столкновении, а отражает след (знак-код!) этого взаимодействия. Знак 

и значение (смысл) – разные понятия. Знак отражает означаемое 

непосредственно, поскольку он с ним одной природы – материальной 

(знак всегда есть результат материального взаимодействия), а 

значение (смысл) или интенсионал, имеет идеальную природу и 

выпадает из сферы действия материалистических категорий 

взаимодействия и отражения. Информация нематериальна. В этом 

можно согласиться с Н.Винером, Д.И.Дубровским, Н.Моисеевым и др. 

Знак-код становится той «перфокартой», которую «считывает» 

носитель и это считывание, собственно, и есть его реакция на знаксигнал. 

Ни один косный объект не способен самостоятельно 

произвести процедуру «считывания», хотя носит на себе множество 

«следов» разных взаимодействий. Потому эти следы не могут 

называться знаками в собственном значении этого слова. Как пишет 

Ю.Я. Калашников, там, где отсутствуют элементы кодирования (то 

есть компоненты, характеризующие информационные процессы), там 

главными участниками как измеряемых, так и отображаемых 

процессов являются материально-энергетические, но никак не 

информационные процессы, что явно, по своему характеру, не 

соответствует условиям “центральной догмы” [6]. Согласие с этой 

догмой предполагает, что информация не может взаимодействовать с 

материальным объектом, т.е. не может «переноситься» на 

материальных носителях. Если допустить «перенос» информации 

знаком, то следует допустить и существование магии. А расхождение с 

догмой означает, что информация (смысл) возникает лишь в двух 

случаях – в момент кодирования и в момент декодирования, т.е. в 

момент опредмечивания и распредмечивания знаковых систем 

268

(сигналов). Поскольку информация не «переносится», а возникает и 

исчезает в процессе кодирования и декодирования, то, стало быть, ее 

нельзя относить к сфере косной природы, а лишь к живой. 

Информационный процесс, по существу, есть процесс 

жизнедеятельности организмов, а в целом и биосферы (в известных 

нам пределах). 


1. Бриллюэн Л. Научная неопределенность и информация. М., 

1966. 

2. Винер Н. Кибернетика или управление и связь в животном и 

машине. М., 1968. 

3. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат //Философские 

работы. Ч.1. М., 1994. 

4. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. 

5. Казютинский В.В., Степин В.С. Междисциплинарный синтез и 

развитие современной научной картины мира/Вопросы 

философии. №4. 1988. 

6. Калашников Ю. Я. Информация - гениальное изобретение 

живой природы / http://5ka.su/ref/nauka/0_object69773.html. 

7. Налимов В.В. Вероятностная модель языка. М., 1979. 

8. Советский энциклопедический словарь. М., 1981. 

9. Теорема Шеннона об источнике шифрования: http://ru.wikipedia. 

org/wiki 

10. Фреге Г. О смысле и значении //Логика и логическая семантика. 

М.? 2000. 

11. Чернавский Д.С. Синергетика и информация / 

http://spkurdyumov.narod.ru/Chernavskiy/ch1.htm. 

12. Hartley R.V.L. Transmission of Information // BSTJ.- 1928. - V.7 - 

№3 

13. Hacking I. Why Does Language Matter to Philosophy? © Cambridge 

Univ. Press, 1975. 

14. Information theory\Cambridge dictionary of philosophy / Editor 

Robert Audi \ Cambridge University press. 1995. 

269

Жизнь 

Мамзин А.С. 

Слово жизнь полисемично. Жизнь представляет сложный, 

многокачественный фрагмент реальности, неподдающийся 

однозначному определению [12. С. 74]. Понятие жизни широко 

используется в повседневном общении, различных науках и в 

философии как само по себе, так и в метафорическом смысле и в 

сочетании с другими понятиями (жизнь природы, жизнь человека, 

общественная жизнь, смысл жизни и др.) 

В связи с этим возникает проблема соотношения универсалии 

Жизнь и понятий, характеризующих отдельные формы и проявления 

жизни (материальная жизнь, духовная жизнь, жизнь индивида и жизнь 

надындивидуальных образований – семьи, стада, биоценоза, общества, 

планетарная жизнь и т.д.). 

Наибольшее внимание проблеме жизни уделяется в биологии 

(что явствует уже из названия этой науки) и в социо-гуманитарном 

цикле дисциплин, где эта проблема проецируется на человека и 

общество. 

В биологии многозначность понятия жизни обнаруживается 

уже при подходе к определению предмета этой науки. Живая природа 

представлена огромным многообразием живых существ, их свойств и 

отношений (на видовом, индивидуальном и других уровнях). Биология 

представляет собой не унитарную, а многопредметную область. 

Предметами её исследования наряду с отдельными организмами, 

(индивидуумами) являются суборганизменные образования (ткани, 

клетки, межклеточное вещество, полимерные органические молекулы, 

электроны как носители энергии и информации) и надорганизменные 

системы (популяции, биоценозы, биосфера) [3. С. 6]. Во множестве 

неотъемлемых качеств (атрибутов) живого можно выделить два 

основных: организацию и развитие. В рассмотрении организации 

живой природы одни дисциплины (по преимуществу 

морфологические) делают акцент на пространственном строении 

живых систем, другие (физиологические, генетические, 

эволюционные) – на организации процессов во времени. Образующие 

живое компоненты, входя в его состав, качественно изменяются и 

приобретают определенное функциональное значение под влиянием 

целого. В 

,ыражением этого, в частности, является различие 

функциональных ролей, различных вещественных составляющих в 

организации живого. Ферменты, представленные белками, выполняют 

270

каталитические функции, нуклеиновые кислоты – информационные, 

фосфороорганические соединения – энергетические. 

Другой специфической чертой организации живого является 

способность сохранять свою форму в процессе постоянного 

метаболизма, сочетание устойчивости и изменчивости. Что дало повод 

считать одной из наиболее характерных черт живого матричный 

принцип воспроизведения живого на молекулярном уровне, 

конвариантную редупликацию (Н.В.Тимофеев-Ресовский) [10. С. 15- 

17,326]. 

Философский смысл проблемы. Проблема жизни включает два 

основных аспекта, тесно связанных между собой: вопрос о 

взаимоотношении живого и неживого, о качественных особенностях 

организмов, т.е. вопрос о сущности жизни; и, во-вторых, вопрос о 

происхождении, либо вечности жизни. 

Вплоть до середины XIX века проблема жизни даже не была 

серьезно поставлена. Отдельные гениальные догадки не меняли сути 

дела: жизнь или отождествлялась с другими формами движения 

(механицизм), либо объявлялась особым феноменом, проявлением 

действия особого рода субстанции – жизненной силы (витализм). 

Витализм на всех этапах не просто противостоял механицизму, а 

заставлял материалистически мыслящих ученых искать ответы на 

вопросы, которые оставались необъясненными с позиций той или иной 

исторической формы механицизма. Первоначально это были вопросы 

целесообразности строения и функций живых существ, затем вопросы 

особого субстрата (органических веществ в мире живого в отличие от 

неорганических тел), затем вопросы истоков их активности и, наконец, 

на рубеже XIX и ХХ веков вопросы управления поведением и 

развитием живого [7. 8]. 

Механисты, опираясь на достижения механики, физики и 

химии, акцентировали внимание на общих чертах живых существ и 

явлений неорганической природы. Жизнь стали рассматривать как 

физико-химический процесс. Однако вскоре обнаружился ряд 

особенностей этого процесса, значительно отличающих его от 

аналогичных процессов в неорганических системах. Так, например, 

каталитические свойства белков аналогичны действию неорганических 

катализаторов. Однако ферментативный катализ существенно отличен 

и качественно, и количественно от действия неорганических 

катализаторов, хотя и базируется на общих с ними законах. 

Развитие взглядов на проблему жизни. Понимание сущности 

жизни кардинально менялось по мере общего развития науки. 

Характерно при этом, что по мере развития естествознания решающая 

271

роль в объяснении сущности жизни переходила от одних 

биологических дисциплин к другим (от морфологии, к физиологии, от 

физиологии к цитологии, эмбриологии и генетике, от физиологии и 

генетики к эволюционной теории, к молекулярной биологии и 

глобальной экологии). И соответственно специфике отдельных 

отраслей биологии на роль определяющих качеств выдвигались 

различные особенности живого. Одни ученые относили эти 

особенности к пространственному строению живого, другие к 

временной организации жизненных процессов, третьи – к устойчивости 

последовательных процессов в онтогенезе (гомеорез, по 

К.Х.Уоддингтону [11. С. 20-23]). Одни рассматривали динамику как 

проявление стремления к равновесию (Ле-Шателье, К.Бернар, 

И.П.Павлов), другие существенную черту жизни формулировали в виде 

принципа «устойчивого неравновесия» (Бауэр Э.С., 1890—1942 [ 2 ] ). 

Способность живого не только сохранять, но и увеличивать свою 

организованность определили как «питание негэнтропией - 

Э.Шрёдингер). 

Долгое время качественные особенности живых существ 

связывали с особенностями их вещественного состава, со спецификой 

образующих их веществ (разделение химии на неорганическую и 

органическую) и процессов, протекающих в них. Причем по мере 

развития естествознания количество таких особенностей не только не 

уменьшалось, но, напротив, возрастало. С возникновением 

органической химии, казалось, субстратные различия между живым и 

неживым преодолены. Однако, обнаружилось явление оптической 

асимметрии, т.е. построения полимерных молекул живого из L- 

аминокислот и D-нуклеотидов и D-сахаров в отличие от рацемической 

смеси соответствующих полипептидов и полисахаров в лабораторных 

синтезах [4]. Изучение полимерных соединений, образующих живые 

системы, привело к открытию сложных внутримолекулярных структур 

(первичная, вторичная, третичная и четвертичная структуры), 

способных изменять свою конфигурацию и вместе с тем свои 

функциональные свойства. 

Создание и развитие оптической микроскопии, а затем и 

электронной микроскопии продвинуло биологическое познание на 

молекулярный уровень. Использование метода «меченых атомов» 

(радиоактивных изотопов), дифференциального центрифугирования и 

других позволило глубже понять функциональные принципы 

организации живых систем. 

О философском значении этих вопросов свидетельствует 

закономерная смена форм механицизма и витализма по мере развития 

272

науки (механицизм в собственном смысле слова, физикализм, 

химицизм, кибернетизм). 

Другим свидетельством философского смысла названной 

проблемы является её глубокая связь с проблемами сознания и 

познания, с вопросами о природе чувственного и логического 

восприятия, об устойчивости и изменчивости в живой природе, об 

иерархичности, целостности и целесообразности строения и поведения 

живых систем. 

Революционным переворотом в биологии явилась 

эволюционная идея (Ж.Б.Ламарк, Ч.Дарвин, синтетическая теория 

эволюции), приведшая к историческому рассмотрению живого и его 

возникновения. Многими качественное отличие живого от неживого 

рассматривалось как абсолютное, исключающее возможность 

возникновения живого из неживого. Вместе с тем, уже в античности и в 

эпоху средневековья возникли представления о зарождении 

животных из органических остатков, получившие название концепций 

самозарождения. Конец этим представлениям был положен работами 

Ф.Реди (1626-1698) и, в особенности экспериментами Л.Пастера (1822- 

1895) [7 и 8] В биологии надолго утверждается принцип («omnis 

vivum e vivo») «всё живое из живого». 

В XX в. возникают вирусология, молекулярная биология, в 

которых уточняются вещественный состав и физико-химические 

процессы, присущие живым существам. Современная наука в корне 

подрывает представления о непроходимой пропасти между неживой и 

живой природой. Как по элементарному химическому составу, 

свойствам отдельных соединений, так и по размерам отдельных 

молекул между неживой и живой природой нет абсолютных разрывов. 

В недавнее время были осуществлены лабораторные синтезы вирусов 

и аналогов клеточных органоидов. 

Эволюционный подход к пониманию жизни и её 

происхождения был детально разработан в СССР А.И.Опариным 

(1894-1980) [7 и 8], а за пределами нашей страны - английскими 

учеными Дж.Д.Берналом (1901-1971) [1] и Дж.Б.С.Холдейном (1892- 

1964). Их гипотезы об эволюционном возникновении жизни на основе 

предшествующей химической эволюции и образования в ходе неё 

молекул органических веществ были подтверждены в известных 

модельных экспериментах Стэнли Миллера и Гарольда Юри в 1950 г. 

В 1953 г. Ф.Криком и Дж.Уотсоном была открыта молекулярная 

структура ДНК, одно из самых значительных открытий биологии ХХ 

века, отмеченное в 1962 году Нобелевской премией [5, 12]. В ХХ в. 

было поколеблено представление о жизни как явлении 

273

процессуальном. Данные вирусологии и криобиологии (сохранение 

жизнеспособности замороженных при сверхнизких температурах 

клеток и тканей и последующий переход их в активное состояние при 

«размораживании») свидетельствовали о том, что жизнь может 

сохраняться и при отсутствии метаболизма. 

С другой стороны, успехи функционального моделирования и 

гипотезы о внеземных цивилизациях подводили исследователей к 

заключению о возможности чисто функциональных определений 

жизни Сторонники такой точки зрения аргументировали её ссылками 

на достижения в области компьютерного моделирования и 

возможности возникновения жизни на других планетах на иной по 

сравнению с Землей биохимической основе (А.Н.Колмогоров, 

А.А.Ляпунов) [9]. 

Отсутствие однозначности в понимании сущности жизни 

нашло свое отражение и в трактовке возможных путей её 

возникновения на нашей планете. Наряду с идеями возникновения 

жизни на Земле эволюционным путем возникают концепции вечности 

жизни, гипотезы о её занесении на нашу планету из космоса, 

создаются концепции сотворения жизни высшим разумом и др. Во 

всех перечисленных случаях фактически происходила невольная 

подмена определяемого — жизни, определением одной из основных 

форм её бытия (организма). Как субстратные, так и функциональные 

определения сущности жизни, рассматривая её как существенное 

свойство (атрибут) отдельных живых существ (индивидуумов), 

упускали из вида планетарную и космическую функции жизни и 

планетарное единство всей совокупности различных форм живых 

существ на планете. В свете учения В.И.Вернадского о биосфере 

понятие «жизнь» относится не к отдельным организмам, а ко всей 

совокупности живых существ, связанных определенными 

взаимоотношениями (Камшилов М.М.) [6], Глубокое понимание 

жизни требует анализа её содержания и организации не только на 

организменном и суборганизменных уровнях (молекулярном, 

клеточном и др.), но и в более сложных по сравнению с организмом 

системах. Разрешение проблемы происхождения жизни связано с 

дальнейшим развитием идей глобального эволюционизма, с развитием 

космологии и космогонии, с уточнением наших знаний о 

молекулярных и надмолекулярных процессах живого. 

Оригинальное толкование жизнь получила в трудах и 

деятельности великого гуманиста ХХ в. А.Швейцера (1875-1965), а 

также в работах выдающегося отечественного философа И.Т.Фролова 

274

(1929-1999) и сотрудников созданного его усилиями Института 

человека АН РФ. 


1. Бернал Дж.Д. Возникновение жизни, М., 1969; 

2. Бауэр Э.С. Теоретическая биология М.-Л., 1935. 

3. Завадский К.М. основные формы организации живого и их 

подразделения // Философские проблемы современной 

биологии, М.-Л. Наука, 1966; 

4. Кизель В.А. Физические причины диссимметрии живых систем, 

М., 1985. 

5. Крик Ф. Жизнь как она есть; её зарождение и сущность. М., 

2002 

6. Мамзин А.С. Биология в системе культуры, СПб, 1998. 

7. Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле, М.,1957. 

8. Опарин А.И. Материя, Жизнь, Интеллект, М., 1977. 

9. О сущности жизни – сб. статей, М., 1964. 

10. Тимофеев-Ресовский Н.В., Воронцов Н.Н., Яблоков А.В. 

Краткий очерк теории эволюции. М, 1969. 

11. Уоддингтон К.Х. Основные биологические концепции // На 

пути к теоретической биологии. I. ПРОЛЕГОМЕНЫ, М., 

«МИР», 1970, С..20-23. 

12. Фолсом К. Происхождение жизни. Маленький теплый водоем. 

Москва-Ижевск, 2005. 

275

Организм 

Мамзин А.С. 

Живые существа называют также организмами, т. е. телами, 

обладающими организацией. И это не случайно, ибо в мире животных, 

растений и микроорганизмов мы встречаемся с особого рода 

организацией субстратов и процессов, существенно отличающейся 

от организации вещей и процессов в неживой природе. Слово 

«организм» в науке и философии XIX-XX вв. закрепилось за живыми 

существами, стало их синонимом. Однако так было далеко не всегда. В 

известном толковом словаре В.И.Даля понятие организм определяется, 

как «стройное целое, состав, общность орудного устройства. Организм 

человека, всё телесное устройство его; организм машины, устроенье»[2. 

С.690]. 

В биологической и медицинской литературе отмечается 

многообразие форм организмов по различным показателям – 

доклеточные и клеточные, одноклеточные и многоклеточные, 

аэробные и анаэробные, автотрофные и гетеротрофные, сапрофиты и 

паразиты и мн. др. 

Такие разделения (классификации) относятся уже не к 

отдельным изолированным индивидам (организмам), а к некоторым 

совокупностям их. Качественная специфичность организмов 

принципиально отлична от его индивидуальных особенностей. Она 

выявляется не на уровне отдельного индивида, а на уровне некоторой 

совокупности однородных индивидов (клеток, особей, популяций и 

т.п.). Понятию организма как самостоятельно целостного образования 

(индивида) противостоит представление об индивиде как элементе 

целостной совокупности. 

Организм в ходе развития науки стал рассматриваться как 

качественно особое устройство, отличное от механизма, хотя сам 

термин «механизм» по традиции сохраняется в науке при объяснении 

сложных функциональных систем (кровообращения, произвольных 

движений, высшей нервной деятельности и др.). С другой стороны, 

отчетливо выраженная в живых системах целостность и относительная 

целесообразность, взаимная адаптивность структур и функций 

послужили основанием для распространения понятия организма на 

область явлений социальной и духовной жизни, и даже философских 

категорий (например, органический детерминизм, по И.Т.Фролову). 

Понятие органичности стало использоваться для обозначения 

особого рода системных образований, требующих целостного подхода. 

Первоначально оно было высказано И.Кантом в «Критике 

276

способности суждения» и получило дальнейшее развитие в 

организмизме. Позже обнаружилось, что наряду с организмами 

существуют иные формы качественно сходных органических систем с 

меньшей степенью целостности – надорганизменные формы 

существования живого (популяции,биоценозы,биосфера). 

В учении об основных формах существования живого 

проводится идея о популяциях, видах и биоценозах как о реально 

существующих первичных и основных формах жизни, возникших и 

развившихся не на основе отдельного изолированного организма, а 

одновременно с ним [3. С. 29-47]. 

В XX в. было показано, что элементарной эволюционирующей 

единицей является не особь, а местная популяция (работы С. С. 

Четверикова, Н. П. Дубинина, Дж. Б. С. Холдейна, Р. Фишера, 

С.Райта, И. И. Шмальгаузена и др.). Хотя эволюционный процесс и 

базируется на наследственных изменениях отдельных особей 

(мутациях), он не сводится к ним, а включает накопление мутаций в 

популяции, их комбинирование и адаптивную перестройку 

наследственной структуры популяции в целом, происходящую под 

контролем естественного отбора. Преобразование популяций в 

эволюционном процессе нельзя понять вне их связи с более простыми 

(организменным, клеточным, молекулярным и т. п.) и более сложными 

(биоценотический, биосферный) уровнями организации жизни. 

Элементарный цикл эволюционных преобразований популяции 

осуществляется в биогеоценозе, одним из существенных компонентов 

которого она является [6. С. 459-462]. 

В понимании филогенетического развития, таким образом, 

произошел переход от организмоцентрического (типологического) 

мышления к популяционному, переход, значение и последствия 

которого, к сожалению, осознают в полной мере далеко не все 

исследователи. В связи с этим филогенез начинают рассматривать как 

качественно особый тип развития, несводимый к сумме онтогенезов. 

Что же такое организация, и является ли она основным 

признаком, отличающим живое от неживого? 

Организация есть способ связи элементов, составляющих 

данное явление, или его форма. Но совпадение этих понятий 

неполное, так как «организация» и «структура» являются более 

конкретными понятиями, чем форма. Живые существа отличаются 

от неорганических тел своим составом, характером 

взаимодействия с окружающей средой, внутренним состоянием 

и т.д. 

277

Все эти и многие другие особенности живых тел являются не 

поверхностной, случайной (и в этом смысле формальной) 

характеристикой, но, напротив, характеризуют существенные 

черты живого и находят свое отражение в специфике его 

организации. Отличие заключается в том, что у неживых тел 

внешняя форма в известной мере случайна, не вытекает 

непосредственно из содержания, а у живых существ закономерна, 

имманентна содержанию. В этом смысле близки к живому кристаллы. 

Однако между формой живого тела и кристалла имеется и 

глубокое различие. 

Форма кристалла связана с его устойчивостью и 

обусловлена относительным постоянством внешних условий, тогда 

как форма живого сохраняется в условиях постоянного обмена 

веществом и энергией между организмом и внешней средой. 

Сохранение кристалла связано с отсутствием изменений. 

Напротив, сохранения формы (организации) живого обусловлено 

относительным постоянством изменений. 

Рациональное объяснение относительной 

целесообразности форм живого было дано учением Ч. Дарвина о 

естественном отборе. Однако конкретное понимание формы, 

структуры и организации до нашего времени довольно сильно 

отличается у различных исследователей. До сих пор продолжаются 

споры по вопросам о причинах и источниках формообразования в 

живой природе, о характере взаимосвязей функций и структур 

живого и др.[4]. 

Под влиянием успехов механики, а также в силу того, 

что в ходе исторического развития биологии роль структуры была 

выдвинута на первый план по сравнению с ролью функции, 

материалистически настроенные биологи и философы 

сосредоточивают свое внимание на материальных структурах живого 

и пытаются трактовать организм как сложный механизм (Р. Декарт, 

Ж.Ламетри и их последователи). Все особенности физиологии и 

поведения такого организма пытаются объяснять особенностями 

его устройства (структуры), понимая последнее как особое 

расположение частей в пространстве. 

Вместе с тем само устройство, его происхождение остается 

необъясненным, а поэтому создаются предпосылки для двух 

допущений: либо особое устройство организма обусловлено какой-то 

внешней нематериальной силой, формирующей организм и дающий 

толчок к его функционированию (идеалистический эпигенез и 

витализм), либо особое устройство есть нечто изначальное для 

278

организма, и оно существует уже в зачатках будущего взрослого 

животного или растения (наивный преформизм). Как известно, обе 

эти точки зрения имели место в истории биологии. 

Физиология, возникнув и развиваясь вначале в связи с 

морфологией, затем обособляется от нее, но сохраняет на себе как бы 

отпечаток ее господства в понятии о функции как особом жестко 

локализованном роде деятельности той или иной отдельной структуры 

организма. 

Разрыв между структурой и функцией, между 

морфологией и физиологией, сложившийся в биологии, существенно 

тормозил решение проблемы формообразования в живой природе. Не 

случайно, поэтому на протяжении XVIII—XIX вв. рядом биологов 

(Бюффоном, Ламарком, Рулье, Ч. Дарвином и др.) была высказана 

мысль, что причиной формирования и развития органов может 

быть их усиленное функционирование (упражнение). И, 

наоборот, причина утраты органов — отсутствие функционирования 

(неупражнение). 

Эти мысли отражали существующий в биологии разрыв между 

физиологией и морфологией и являлись свидетельством стремления к 

преодолению его со стороны наиболее крупных биологов. В связи с 

тем, что такой разрыв не был окончательно преодолен не только в 

XVIII, но и XIX в., понимание связи органических структур и 

функций носило в основном поверхностный характер, ограничивалось 

констатацией их неразрывности и взаимоприуроченности. 

Тимирязев, отмечая эту сторону развития биологической 

науки, писал, что ни морфология, с ее сравнительным методом, 

ни физиология, с ее методом экспериментальным, не отвечали на все 

вековые запросы биологии. Только изучение самого процесса 

образования органических форм могло бы объяснить современный 

строй органического мира. По мнению К.А.Тимирязева, таким 

методом, объясняющим формообразование, является исторический 

метод Ч. Дарвина [5. С. 411]. 

Согласно В.Н.Беклемишеву, в основе биологического учения 

лежат или должны лежать три основных понятия: жизни, организма и 

совокупности организмов, или живого покрова Земли [1. С. 7-25]. 

Глубокому, конкретному и всестороннему рассмотрению 

явлений действительности предшествуют этапы нерасчлененного, 

более или менее целостного рассмотрения картины мира и отдельных 

явлений и последующего расчленения этой картины на отдельные 

составляющие стороны, элементы, связи. На этом этапе познания 

279

единство аналитической и синтетической сторон его проявляется в 

формировании ряда общих понятий, категорий, принципов и законов. 

Следующий этап познания — восхождение от абстрактного к 

конкретному — характеризуется тем, что, опираясь на полученные 

общие знания о мире и отдельных явлениях его, мышление человека 

воссоздает конкретное как расчлененное целое, включающее ряд 

взаимосвязанных элементов сторон и связей. Именно на этом этапе 

познания начинает наиболее остро ощущаться необходимость 

уточнения и конкретизации философских категорий, 

сформулированных на предыдущих этапах развития познания и 

аккумулировавших в себе добытые на этих этапах знания, 

необходимость выяснения взаимосвязи философских категорий между 

собой и их отношения к понятиям и категориям конкретных наук. 

Исследование конкретных явлений, отправляясь от 

накопленного опытного материала и сложившихся общих понятий, 

стремится к обобщению эмпирических данных с тех или иных 

методологических позиций. 

Естествоиспытатели, как правило, мало занимаются анализом 

понятий. Зачастую они не анализируют даже основных понятий 

своей науки, не говоря уже о философских категориях. Но, 

заимствуя категории без их критического анализа из существующих 

философских систем, они вместе с тем попадают в зависимость от тех 

философов, чье толкование категорий они принимают. 

Бурное развитие науки выдвинуло в наше время некоторые 

принципиально новые вопросы, для решения которых оказывается уже 

недостаточным раскрытие диалектического взаимодействия 

отдельных парных категорий (например, сущности и явления, 

причины и следствия, содержания и формы и т. п.), а становится 

необходимым анализ более широких и глубоких связей (раскрытие 

причинно-следственных сетей, анализ последовательных уровней 

усложнения структуры, анализ сложных систем и т. п.). 

Необходимость такого исследования, где главный акцент 

делался бы не на выяснении связей внутри отдельных попарно 

связанных категорий (= звеньев), а на связи между самими 

звеньями и их итоговом эффекте, стала обнаруживаться в XX в., 

вначале в связи с достижениями теории относительности и квантовой 

механики. В последние несколько десятилетий в подобном анализе 

ощущается настоятельная потребность также в связи с развитием 

кибернетики и информатики, возникновением синергетики, 

изучением проблемы происхождения и сущности жизни, проблемы 

прогресса в живой природе, а также в связи с возникновением и 

280

развитием космонавтики и космической биологии. Во всех этих 

областях назревает необходимость в обнаружении закономерностей 

развития не отдельных, а многих однородных или неоднородных, но 

связанных между собой явлений, одновременно сосуществующих и 

взаимодействующих, либо следующих друг за другом. В связи с этим 

приобрели особое значение проблема целого и частей и их 

взаимоотношений в органических и неорганических целостных 

образованиях, расширилась сфера применения понятий «организм» и 

«механизм». 


1. Беклемишев В.Н. Об общих принципах организации жизни // 

Беклемишев В.Н. Биоценологические основы сравнительной 

паразитологии. М., 1970. 

2. Даль В.И. Толковый словарь. Т П., И-О, СПб-М,1881. 

3. Завадский К.М. Основные формы организации живого и их 

подразделения //Философские проблемы современной биологии, 

М – Л,1966. 

4. Мамзин А.С. О форме и содержании в живой природе. Л, 1968. 

5. Тимирязев К.А. Исторический метод в биологии. Избр. соч. в 

четырех томах. т Ш, М., 1949. 

6. Шмальгаузен И.И. Проблемы дарвинизма. Изд. Второе, 

переработанное и дополненное. Л., ЛО, 1969. 

281

Сознание 


Сознание – философская категория и научное понятие 

выражающая сущностную характеристику человека. Под сознанием 

понимается некая существующая в человеке, в его «душе» 

способность, объединяющая человеческий род общностью знаний, 

ощущений, практических деяний и поступков, отличающая человека 

от всех других живых существ и выделяющая его из царства 

животных. В то же время, в разные исторические эпохи 

содержательные трактовки этой категории могли отличаться друг от 

друга. 

В статье рассматриваются основные трактовки сознания, 

разрабатывавшиеся в истории философии от ее возникновения до 

рубежа ХХ-XXI вв. Вряд ли можно, выделив какую-то одну из них 

сказать, что именно она является окончательной и абсолютно 

истинной, а все предшествовавшие ей – это не более, чем коллекция 

заблуждений. Специфическая особенность философского познания как 

раз и состоит в том, что оно не дает окончательных, «последних» 

ответов на рассматриваемые вопросы. Каждая из концепций 

раскрывает сознание в специфической перспективе, в свете решения 

определенных жизненных, в том числе и познавательных, задач. 

Выбор концепции, всякий раз будет определяться характером задачи, 

для решения которой привлекается выбираемая концепция. 

Этимологически слово сознание является калькой с 

древнегреческого συνε\δησις (совместное знание, общая идея). 

Указание на общность, совместность заметно и в латинском 

conscientia, от которого происходят слова, обозначающие данное 

явление в большинстве европейских языков. Да и русское слово 

совесть, несмотря на то, что ныне за ним закрепилось иное значение, 

является калькой с того же древнегреческого термина: со-весть (от 

славянского «ведать» - знать). 

Таким образом, сознание, в собственном смысле слова, 

сближается по своему значению с совестью, как морально окрашенное 

знание. Обладание сознанием - сознательность – это, прежде всего, 

вменяемость человека, ответственность за все совершаемое им. 

Поэтому обладать сознанием, быть в сознании - значит находиться в 

состоянии целенаправленной напряженности, интенциональности 

душевных сил, вне действия которых само бытие человека в качестве 

человека становится проблематичным. Момент обобщенности, 

сопряженности нашего знания не только с предметом этого знания, но 

282

и с чем-то универсально-всеобщим, имеющим смысл и значение для 

многих людей, а в идеале и для всего человеческого рода в целом, и 

составлял основу философского подхода к исследованию сознания. 

В качестве универсально-всеобщего коррелята, с которым 

должны соотноситься мысли и действия людей выступает общая для 

них система норм, ценностей и идеалов, приобщенность к которой и 

создает из аморфного множества индивидов социокультурные 

объединения различного уровня: от малых социальных групп до 

человечества в целом. Человек, не приобщенный к такой системе в 

силу принадлежности к иной культурной традиции или по причине 

болезни, рассматривается как «чужой», подозрительный, 

потенциально опасный субъект. 

Характерной особенностью человека, как существа, 

обладающего сознанием, является целенаправленный характер его 

деятельности. Эта особенность проявляется на всех уровнях и 

выражается в том, что ещё до совершения действия человек имеет 

представление о том, каким должен быть его результат. В действиях 

человека непременно присутствует такое долженствование: 

представление о том, «как должно быть». Благодаря наличию 

представления о должном, реальный результат человеческого действия 

может быть оценен по степени его соответствия идеальной цели. 

При этом, человек сам определяет свою цель, сам 

«располагает» ее впереди действия, и оценивает это действие по тому, 

насколько его результат совпадает с предзаданной целью. Иными 

словами, человек сам создает трансцендентное, определяет его как 

цель и устремляется к ней, но он может и отказаться от этого 

стремления, сменить ориентиры, создать новые. Именно в этой 

самостоятельности и состоит специфика человека как обладающего 

сознанием и, следовательно, свободного существа. 

Ценностно ориентированная (сознательная) деятельность 

человека совершается не в силу закона, а в силу заранее намеченной 

цели, которая определяет направленность и характер действия. 

Конечно, такое действие также подчиняется определенным правилам, 

но сами эти правила существенно отличаются от естественноприродных 

законов. Естественные законы действуют сами по себе, 

тогда как правила, по которым действуют люди, применяются 

интенционально и могут изменяться, нарушаться или вовсе 

игнорироваться. Поэтому можно сказать, что в то время как 

естественные законы действуют спонтанно, человеческое поведение 

определяется правилами, которые приняты, в качестве таковых, 

самими субъектами действия. А могут не приниматься; в этом и 

283

состоит свобода человека, но существует она только в сфере 

собственно человеческих, сознательно совершаемых действий. 

Сознание, как соотнесенность со всеобщим, предполагает 

наличие системы эталонных норм, ценностей и идеалов, с которыми 

должно соотноситься всякое утверждение и действие человека. 

В зависимости от того, как трактовались содержание и происхождение 

этой системы, формировались и различные концепции сознания. 

Античная трактовка сознания не предполагала ни 

интенциональности, ни личной ответственности человека за 

совершаемое им моральное зло. Этический интеллектуализм Сократа, 

например, утверждал определенный «автоматизм» реализации блага 

при наличии знания о нем в душе человека. Для античной традиции 

знать, что такое добро и быть добрым – одно и то же. Такое знание ни 

с чем не соотносится, поскольку само его наличие исключает свободу 

выбора. Понятие греха, как сознательно творимого зла, возникает 

гораздо позже, только в христианском мировоззрении, которое, 

отвергает «автоматизм доброты», утверждая тем самым свободу 

человека. 

В христианской философии Средневековья система 

долженствования, с которой должны соотноситься знания и действия 

человека, понимается как божественное установление. Однако 

жизненную силу это установление обретает в результате свободного 

решения человека следовать божественным заповедям. Обладание 

сознанием, при таком его понимании, есть основание и условие 

свободы, выступающее как наиболее мощное проявление духовной 

природы человека, совершающего свободный и ответственный выбор 

собственной судьбы. 

В рационалистической философии Нового времени понятие 

сознания обретает секуляризированный характер и четко выраженный 

гносеологический и логико-методологический смысл. Сознание 

понимается как выходящее за пределы индивидуального бытия 

отдельного человека, как свойство трансцендентального субъекта. 

Отдельный человек рассматривается прежде всего как существо 

способное к познанию. Способность эта приобретается благодаря его 

причастности к некому внеисторическому, универсальному и общему 

для всех людей разуму или «чистому сознанию». 

Отправной пункт рассуждений - абстрактное понятие 

познания в его обезличенной, деперсонализированной форме. 

Традиция опирается на достаточно сильные допущения: 

отождествляемость, воспроизводимость, прозрачность актов сознания, 

а также их полная реставрируемость от исходных звеньев до 

284

завершающих. На основе этих допущений вводится образ 

усредненного, инвариантного, самоидентичного сознания, 

одинакового для любого человека, находящегося в любой 

пространственно-временной точке. Именно в рамках 

новоевропейского рационализма формируется концепция сознания как 

самосознания. Сфера сознания – действие, направленное на 

соотнесение знания, с одной стороны, с предметом, а с другой - с уже 

существующей системой знания. Действие «со» знанием - это, 

согласно рационалистической традиции, и есть действие самого 

знания, его самосознание. 

Деятельность так понимаемого сознания состоит в том, что 

достижение всякого нового знания, с одной стороны, направляется уже 

имеющимся знанием, а с другой, - соотносится и согласовывается с 

ним, как бы продолжая «прочерчивание» уже начатой в далеком 

прошлом линии. Благодаря этому постоянному продолжению уже 

однажды начатого движения, процесс познания рассматривается как 

обладающий определенной инерционностью, не допускающей 

остановок, разрывов и резких перемен курса. 

Эмпирическая традиция философии Нового времени, 

руководствующаяся идеей естественного единства всего сущего, 

связывает природную реальность и деятельность, направленную на 

овладение этой реальностью, в единое целое. В результате сознание 

оказывается не трансцендентным, а имманентным миру. Оно начинает 

рассматриваться как та общая основа, благодаря которой чувства и 

мысли отдельных людей, составляющие содержание их 

индивидуального опыта, обретают законосообразный характер и 

выступают как нечто трансиндивидуальное или интерсубъективное. 

В понимании сознания эмпиризм концентрирует внимание на 

человеческой натуре, на «организованном теле». Субъектом 

отношения к миру становится здесь не чистое сознание, а человек, для 

которого сознание выступает лишь одной из многих его 

характеристик. Центральная нервная система, управляя действием, 

формирует поведенческие реакции, и человеческий мозг как продукт 

развития центральной нервной системы, как орган сознания, 

выполняет на высшем уровне ту же функцию управления 

социокультурным поведением человека. Таким образом, под функцией 

сознания понимается организация действия, а действие, в свою 

очередь, - как наиболее адекватная форма внешнего обнаружения 

сознания. 

В философии XIX века оригинальная трактовка сознания 

формируется в марксистской философии. Сознание понимается здесь 

285

как продукт не естественно-природного, а социально-исторического 

процесса. Условия развития сознания рассматриваются как социально 

подготовленные и проистекающие из общественно-исторического 

опыта. Каждый индивид «получает» сознание как некое социальноисторическое 

наследие, оставленное ему предшествующими 

поколениями. Индивидуальное сознание возникает как результат 

приобщения каждого индивидуального Я к общественному сознанию 

определенной эпохи. Но форма и содержание общественного сознания 

всякий раз оказываются объективно заданными для каждой 

конкретной эпохи и, соответственно для каждого отдельного человека. 

Вышеперечисленные трактовки сознания, когда оно 

понимается как укорененное в универсальном «разуме», в «природе» 

или в «объективном порядке» социальных отношений, оказываются 

внутренне противоречивыми. 

С одной стороны, сознание, а вслед за ним все его 

производные: рефлексия, мышление, рассудок, разум, идеи и т.д. - 

выступают как продолжение общей линии развития разума, природы 

или социума. Поэтому сознание не должно содержать в себе ничего 

сверх воспроизведения (пусть и в трансформированном виде) некой 

объективной логики саморазвития «духа», «природы» или 

«общественных отношений». 

С другой - сам исторический характер образов сознания, их 

принципиальное отличие от естественно-природных объектов 

предполагает, что в этих образах могут сохраняться остатки 

исторических заблуждений, древние магические ритуалы, обрывки 

старинных мифов и т.п. Нет никакой гарантии, что та историческая 

традиция, которая направляет движение нашего познания, и с которой 

мы соотносим всякое новое знание, действительно удерживает в себе 

лишь то содержание, которое мы могли бы признать безусловно 

объективным. Устранение этого противоречия осуществлялось путем 

введения онтологических предпосылок, сближающих мышление с 

бытием вплоть до их полного отождествления. 

Благодаря этому сближению, в новоевропейской философской 

традиции утверждается представление о том, что сознание и природа 

есть не более чем различные формы бытия одного и того же. Поэтому, 

начнем ли мы наше познание с чувственного восприятия природных 

объектов (эмпиризм) или с рефлексии над содержанием нашего 

сознания (рационализм), в итоге мы придем к одному и тому же 

результату: к полному совпадению мира и сознания. Это совпадение 

понимается как заложенное в самой «конструкции» мира, и именно 

286

они выступает онтологическим основанием новоевропейского идеала 

рационального отношения к миру. 

При этом происходит как бы разделение смыслов: «со-знание» 

отделяется от «со-вести». В результате этическая компонента знания 

элиминируется, и акцент переносится исключительно на 

«положительное знание», которое признается вполне достаточным для 

того, чтобы путем рациональной процедуры «вычислить» то самое 

«должное», с которым нам следует сверять все свои мысли и 

действия. Сознание прочно связывается с деятельностью 

рассуждающей мысли, а все, что касается ценностно-целевых 

определений, отсеивается при помощи методического сомнения 

(Декарт), строгого руководства опыта (Локк), рационализируется 

путем «снятия» (Гегель) или устраняется путем «революционного 

преобразования действительности» (Маркс). 

Неудовлетворенность концепцией, сводящей сущность 

сознания исключительно к дискурсивному разуму, впервые появляется 

во взглядах Ж.-Ж. Руссо и Д. Юма, утверждающих ограниченность 

рационального познания и противопоставляющих ему естественную 

простоту природной жизни (Руссо), или жизненное значение 

инстинкта (Юм). Эту тенденцию развивает И. Кант, который разделяет 

теоретический (со-знание) и практический (со-весть) разум, определяя 

границы компетенции теоретического познания как деятельности 

внутри сферы эмпирического опыта. Практический же разум (или 

практическое сознание - со-весть) действует за пределами этой сферы, 

определяя ее границы "извне", со стороны моральных императивов. 

Именно практический разум (практическое сознание) обеспечивает, 

согласно Канту, свободу и ответственность, принимаемых человеком 

решений, в том числе и относящихся к сфере эмпирического опыта. 

Теоретический (чистый) разум действует в пределах сущего, тогда как 

проблема должного - не теоретическая, а практическая, жизненная 

проблема. 

Концепция Канта намечает разрыв с классической традицией, 

наиболее ярко выраженной в философии Просвещения, в которой 

теоретический и практический разум (истина и добро) полностью 

совпадают. Кант решительно выступает против этого. Мыслить за 

другого еще может быть и можно, но вот решать за другого нельзя. 

Здесь обнаруживается острейшая коллизия между со-знанием и совестью. 

Отсюда начинается новая философия, основной проблемой 

которой становится проблема незаменимости человека в мышлении, в 

выборе, в принятии решений. Для этой новой философии сознание – 

287

это уже не рефлексия над знанием, «отражающим» жизнь, а сама 

жизнь. 

Экзистенциально-феноменологические концепции сознания 

современной философии возникают как реакция на 

гипертрофированный интеллектуализм «классической» философии 

(прежде всего гегелевской). Новая философия переносит внимание с 

основного вопроса классики: как и при каких условиях осуществляется 

познание субъектом? - на вопрос о том, каково бытие самого этого 

субъекта? 

Новый подход к переосмыслению проблемы сознания 

намечается в работах Ф.Ницше, развивающего идею А.Шопенгауэра о 

том, что интеллект есть не средоточие человеческой сущности, а 

«плод, продукт и даже паразит (Б.Л.)» остального организма. Начиная 

с философии жизни Ницше термин «сознание» употребляется уже не 

только в положительном, но и в отрицательном значении и вообще 

становится амбивалентным. В философии ХХ века можно выделить 

два главных значения этого термина. 

Классическое, при котором сознание понимается как некий 

познающий агент. Сознание рассматривается здесь преимущественно в 

гносеологической перспективе. Оно играет роль субъекта, познающего 

мир и самого себя в качестве объектов (то есть в качестве чего-то 

противоположенного сознанию). Даже к самому себе сознание 

относится как к чему-то внешнему, постороннему по отношению к 

себе самому. 

Неклассическое, когда сознание понимается как нечто 

непосредственно «схватывающее» себя и свою основу, т.е. как 

специфический вид бытия, который невозможно выразить в 

традиционной субъект-объектной форме. В неклассической традиции 

сознание, поскольку оно не может быть представлено как объект, - 

рассматривается уже не в гносеологической, а в онтологической 

перспективе. 

В рамках «неклассического» понимания сознания можно 

выделить несколько различных подходов, сходных в общей трактовке 

сознания как онтологической категории, но различающихся в деталях 

и акцентах: 

1. Концентрация внимания на эмоционально-волевых 

проявлениях сознания: антиинтеллектуализм, перенесение акцента с 

разума на волю, признание воли наиболее адекватной формой 

обнаружения сознания (А. Шопенгауэр, Фр. Ницше, М. Мерло-Понти); 

288

2. Рассмотрение сознания как неотделимого от 

непосредственной жизненной реальности и даже тождественного ей 

(А. Бергсон, В. Дильтей, Х. Ортега-и-Гассет); 

3. Вычленение некоего «исходного», дорефлексивного уровня 

сознания и описание его в его сущностной чистоте (Э. Гуссерль, 

М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр); 

4. Выявление детерминаций сознания через структуры 

бессознательного порядка: 

а) психологические (З. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер); 

б) языковые (Л. Витгенштей, Х.-Г. Гадамер); 

в) культурно-исторические (К. Леви-Стросс). 

Наиболее влиятельные из разработанных в рамках указанных 

подходов концепций уместно рассмотреть более подробно. 

Концепция сознания в философии жизни. Философские 

учения А. Шопенгауэра и Фр. Ницше стали первой реакцией на 

классическую рациональность новоевропейской философии. Воля, 

воля к власти, жизненный порыв, жизненный разум - все эти 

метафизические понятия, привлекаемые «новыми» философами, были 

призваны показать укорененность сознания в некоторой более 

широкой и изначальной онтологической сфере. 

Сознание здесь понимается как всего лишь одна из функций 

широко толкуемой жизненной реальности. Различается 

рефлектирующее и так называемое «непосредственное» сознание – 

сознание, тождественное самой жизни. Постановка вопроса 

осуществляется еще в духе кантовской философии, как проблема 

познания «вещи-в-себе». Но путь, предлагаемый «философами 

жизни», уже отличается от кантовского. Вещь-в-себе (как ее понимает 

Кант) недоступна субъект-объектному познанию. Но существует, по 

меньшей мере, одна вещь-в-себе отношение к которой является 

совершенно особым. К ней мы не можем и не должны относиться как к 

внешнему объекту, ибо вещь эта - мы сами. Так, будучи не в состоянии 

проникнуть к вещи-в-себе извне, человек, подобно «Троянскому 

коню» прорывается к ней изнутри. Правда знание, которое он 

добывает таким путем - знание особого рода, непохожее на привычные 

формы. 

Традиционное (понятийно-смысловое) познание направлено 

на познание явлений. Жизненное познание, обходящееся без понятий, 

оно направлено на бытие, которое не поддается субъект-объектному 

различению. Это бытие есть непосредственно сознающее себя 

сознание, однако, в отличие от самосознания традиционной 

философии, оно знает себя не как «предмет», расположенный перед 

289

наблюдателем, а как собственную жизненную активность. Такое 

бытие-сознание непосредственно ощущает себя живым, действующим, 

а не рефлектирующим над собственным, «объективированным» 

содержанием, которое (как его позже назовет Гуссерль) всегда "уже 

бывшее". 

Если в традиционном понимании сознание есть способность, 

которая обнаруживает себя только в застывших результатах 

собственной деятельности, то в новом понимании сознание 

обнаруживает себя непосредственно в момент совершения действия. 

Именно поэтому здесь можно говорить о «живом» сознании, в 

противоположность «неживому», т.е. уже объективированному 

сознанию «классической» философии. 

Сознание, взятое со стороны своей бытийности, 

рассматривается теперь как непосредственная причастность, 

приобщенность к жизни. В силу своей полной непредзаданности, 

сознание оказывается, таким образом, единственной метафизической 

инстанцией, буквально создающей человека либо в акте реализации 

воли (Фр. Ницше), либо в результате продолжения некого исходного 

творческого импульса, «жизненного порыва» (А. Бергсон). Но в обоих 

случаях сознание предстает перед нами как творческая, 

самосозидающая сила. 

Сознание в феноменологической философии. Для Гуссерля 

сознание - это не часть мира, а реальность, в формах которой нам дан 

мир. Более того, сознание есть та первичная основа, в которой 

«творятся», «рождаются» исходные смыслы всех форм человеческой 

активности. В дальнейшем эти исходные смыслы, как корабль 

ракушками, обрастают артефактами, порождаемыми самим сознанием. 

Артефакты «окутывают» ядро сознания подобно наслоениям старой 

краски. Исследователь, сознания, в этом отношении, подобен 

реставратору, который, последовательно снимая слой за слоем старые 

наслоения, раскрывает прежние образы «записанные» более поздними. 

Он может остановиться на любом слое, поэтому возможны различные 

уровни понимания сознания: 

1) Психофизический уровень, когда сознание представляется 

как психофизический процесс, который может быть редуцирован к 

психике или физиологии ВНД и становится предметом изучения 

соответствующих естественнонаучных дисциплин. Этот уровень 

представлен в учениях французских просветителей, вульгарных 

материалистов, в рефлекторной теории И. П. Павлова, но также и в 

психоанализе З. Фрейда. 

290

2) Социальный уровень, когда сознание представляется 

результатом и функцией социальных процессов (К. Маркс, Э. Фромм и 

др.). 

3) Культурный уровень, когда сознание выглядит как функция 

культуры, и, прежде всего, языка (структурализм, лингвистическая 

философия). 

4) Логический уровень, на котором сознание представляется 

результатом саморазвития логических категорий (Г. Гегель). 

5) Феноменологический уровень (Э. Гуссерль). 

Гуссерль полагает, что первые четыре уровня представляют 

позднейшие наслоения, перекрывающие непосредственный доступ к 

сознанию. Необходимо расчистить эти наслоения, чтобы обнаружить 

под ними само сознание, а не судить о нем, по тем следам его 

деятельности, которые накопились за тысячелетия истории. Гуссерль 

предлагает погружение в самую глубокую глубину, чтобы понять 

сознание путем феноменологического анализа. Обнаружение «чистого 

сознания» как особой «философской данности» предполагает 

несколько этапов феноменологической редукции, в результате которой 

должно быть устранено все психофизическое, социальное, культурное 

и даже логическое. 

В результате должно остаться само сознание (то самое 

трансцендентальное Я), которое эту редукцию осуществляет. Именно 

потому, что оно сопровождает все наши субъективные акты, его не 

удается устранить никакой редукцией. Но что есть это 

трансцендентальное Я («чистое сознание»)? Основная дискуссия по 

этому вопросу разворачивается уже после Гуссерля. 

Экзистенциальная трактовка сознания Ж.-П. Сартра. 

Философы экзистенциалистской школы с энтузиазмом восприняли 

гуссерлевскую концепцию сознания, обратив внимание, главным 

образом, на ее антинатуралистическую направленность. Однако они 

констатировали, что в ней все же не до конца изжит гносеологизм, и 

еще остаются следы классического дуализма субъект-объектных 

отношений. 

Сартр подчеркивает, что представление о сознании как о Я 

(даже если, вслед за Гуссерлем, понимать его как трансцендентальное 

Я) всегда рефлексивно. А значит, оно еще не есть «совершенно чистое 

Я». В нем все еще остается что-то, напоминающее 

трансцендентального субъекта классической философии. И Сартр 

продолжает начатую Гуссерлем редукцию еще дальше, до предела, до 

обнаружения «совершенно чистого» сознания без малейшей тени 

какого бы то ни было мыслимого Я. Исходный пункт его рассуждений 

291

о сознании - признание двух реальностей: объективного 

материального бытия (бытия «В-себе») и сознания (бытия «Для-себя»). 

Бытие «В-себе» существует само по себе и не нуждается в 

бытии «Для-себя». Бытие «Для-себя» невозможно без бытия «В-себе», 

ибо оно лишено какого бы то ни было положительного содержания. 

Оно абсолютно пусто, прозрачно, открыто как для внешнего мира, так 

и для самого себя. Оно представляет собой «ничто», «дыру» в «Бытии 

в-себе». 

Однако именно вследствие того, что сознание есть «провал» в 

вещественном бытии, оно выключено из действия всех 

субстанциальных связей и зависимостей. Оно совершенно свободно. 

Сознание это не просто пустота, заполняемая извне данным 

содержанием (типа локковской tabula rasa), а особого рода бытие, - 

центр активной свободной деятельности. Содержание, поставляемое 

предметным миром, не определяет деятельности сознания, а служит 

для него лишь своеобразным трамплином, отталкиваясь от которого 

оно развертывает собственную активность. Эта активность не 

определяется ни содержанием, данным извне, ни собственным 

внутренним содержанием. Ее существо сводится к негации, к 

отрицанию какой бы то ни было предопределенности. Именно в 

отрицании всего и заключается, по Сартру, свобода сознания. 

Так возникает новое понимание сознания, которое уже 

совершенно не совпадает с традиционным. Сознание, бытие «Длясебя», 

это не то же, что психика или субъективный мир в каком бы то 

ни было положительном содержании. Сознание дано самому себе как 

чистое ничто, отличное как от мира материальных объектов, так и от 

биологических, физиологических и психологических процессов, 

которые происходят «внутри» тела, но никоим образом не «внутри» 

сознания. 

Сознание как «ничто» не совпадает с психической жизнью 

субъекта (эмпирического Я). Оно изначально лишено какого бы то ни 

было психического содержания, абсолютно пусто. Субъективность 

предполагает рефлексию. Рефлексия же возможна лишь там, где есть 

объект, от которого мог бы «отразиться» внутренний взор. Поскольку 

же бытие «Для-себя» (чистое сознание) абсолютно прозрачно, 

внутренний взор проходит сквозь него нигде не задерживаясь и ни от 

чего не отражаясь. Рефлексия возникает только вместе с ее объектом - 

Я, и, в известной мере, порождает этот объект. Таким образом, наше Я 

не есть нечто изначально данное, лишь обнаруживаемое рефлексией. 

Можно сказать, что акт рефлексии впервые порождает это Я как 

собственный объект, создает его определенность, творит его. 

292

На стадии рефлексии происходит искажение чистоты 

сознания. Я - это сознание, утратившее прозрачность, выражающее 

собой некоторую «уплотненность», определенность. Я - это сознание, 

которое теперь уже не Ничто, а Нечто. Оно утрачивает способность 

стать чем угодно и становится чем-то определенным. Поэтому, если 

разные «чистые» сознания отличаются друг от друга лишь 

потенциально, как различные центры реализации свободы, то 

различные субъекты (Я) отличаются друг от друга уже и актуально. 

Итак, Я, как выражение единства психической жизни субъекта 

не характеризует существа сознания и даже искажает его. Я 

(субъективность) как бы «выдумывается», «изобретается» сознанием, 

причем этот процесс может быть бесконечным, поскольку сознание, 

которое по природе своей есть «ничто», не может принять какого-то 

окончательного облика, получить, наконец, завершенное выражение. 

Субъективность, личность человека есть постоянно изменяющаяся 

величина. В этом смысле сознание, взятое со стороны своей 

бытийности, есть средство не теоретического познания, а творческой, 

т.е. «практической» самореализации человека. 


1. Гуссерль Э. Идеи феноменологии. Пять лекций. СПб., 2006 

2. Прист С. Теории сознания. М., 2000 

3. Рорти Р. Философия и Зеркало Природы. М., 1997 

4. Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М., 1973 

5. Сёрл Дж. Открывая сознание заново. М., 2002 

293

Человек 


Человек – биосоциальное существо, генетически связанное с 

другими формами жизни, выделившееся из животного царства благодаря 

своей общественной сущности, способности производить орудия труда и 

членораздельной речи. Человек является сложной динамической 

системой, в которой взаимосвязаны и взаимообусловлены материальные и 

идеальные, биологические и социальные, психические и 

нейрофизиологические элементы. Как субъект общественного развития 

он создает культуру и собственный мир, противоположный миру 

природы. Человек – творец и творение культуры. 

Существует большое число определений человека, каждое из 

которых имеет свои основания. Феномен человека раскрывается 

этнологией, психологией, социологией, медициной, религией и даже 

теорией музыки, т.е. всеми науками, изучающими формы и 

закономерности человеческой деятельности, а также ее продукты и 

смысл. Понятия «человека», «человеческого» относятся к 

парадигмальным или базисным, т. е. таким, которые, будучи 

«предельными основаниями культуры», задают не только 

исследовательские программы, но и формы жизни. Именно последнее 

обстоятельство повышает ответственность философа, решившегося дать 

универсальное определение человека. В постантропологическую эпоху 

характерен отказ от универсальной идеи человека. Речь идет о 

функциональном и междисциплинарном подходе, предполагающем 

диалог, сотрудничество и конкуренцию специалистов. [4] 

Образ человека в науке, философии и религии. 

Еще М. Шелером и Э Кассирером были выявлены три основные 

подхода к человеку: религиозный, философский и научный. По сути, речь 

шла о разных программах, тематизирующих или проблематизирующих 

разные аспекты человеческой природы. М. Фуко в этой связи говорил об 

эпистемах, по-разному концептуализирующих человека, а Т. Кун – о 

различных парадигмах, учитывающих институциональные особенности 

той или иной дисциплины. Таким образом, различия в подходах 

определяются мировоззренческими, методологическими, 

дисциплинарными, и социокультурными предпосылками. Ситуация, в 

которой оказался человек в 20 столетии, хорошо выражена словами 

М.Шелера: человек сегодня не знает, что он есть, но он знает, что он этого 

не знает. [8.4.] Путь человека проблематичен и в этих условиях уже 

бессмысленно определять вечную идею, суть и назначение человека. 

Отвечая на вызов времени, он сам должен осознать свое назначение в 

294

мире. В философии и гуманитарных науках человек определяется как 

носитель разума, он принципиально отличается от животных своей 

разумностью, позволяющей сдерживать и контролировать телесные 

влечения и инстинкты. Благодаря разуму он постигает законы 

мироздания, открывает науки, изобретает технику, преобразует природу и 

создает новую среду обитания. 

Кроме разумности можно указать и другие духовные 

характеристики человека: только у него возникает вера в Бога, различение 

добра и зла, осознание своей смертности, память о прошлом и вера в 

будущее. Только человек способен смеяться и плакать, любить и 

ненавидеть, судить и оценивать, фантазировать и творить. В своей 

критике естественнонаучного определения человека представители 

гуманитарного подхода отметили принципиальную открытость и 

незавершенность человека, который не имеет от природы заданных 

инстинктов, обеспечивающих выживание. Долгое время эти два 

противоположных подхода к человеку абсолютизировались и иногда 

стимулировали, а чаще препятствовали развитию друг друга. Между тем 

тот факт, что человек является историческим, социальным и культурным 

существом дает возможность преодоления сложившейся оппозиции 

духовного и телесного и тем самым открывает путь для новых 

плодотворных программ как естественнонаучного, так и гуманитарного 

познания человека. Его так называемая «природа» не является чем-то 

заданным, а строится в каждой культуре по-своему. Поэтому нет 

оснований говорить о врожденной агрессивности или, наоборот, 

солидарности, так как природные задатки, которые есть у каждого 

человека, успешно подавляются или наоборот интенсифицируются 

обществом. Люди буквально всему должны были научиться сами и все, 

что они умеют - это продукт культурного развития, воспитания и 

образования. Неспециализированность и незавершенность человека, 

отличающая его от вещи, означает нечто позитивное, а именно - 

открытость миру. Только человек имеет мир, тогда как животное лишь 

среду обитания. Это дает возможность свободы и творчества: отсутствие 

готовых инстинктов вынуждает создавать собственный порядок. При 

этом человек может стать не только выше, но и ниже животного и его 

путь полон опасностей. 

И философия, и религия, и биология одинаково возвышают 

человека над остальной природой и признают, хотя и по разным 

основаниям, его принципиальное своеобразие. Таким образом, проблема 

состоит не в том, чтобы примирить эти подходы путем простого 

суммирования накопленных ими знаний, а том, чтобы выйти на новое 

определение человека. Человеком не рождаются, а становятся. Это 

295

приводит к осознанию односторонности абстрактно-теоретических 

позиций: если наука игнорировала специфику человека и его уникальное 

положение в ряду других живых существ, то философия, 

ориентированная на идею человека, оставляла вне поля своего внимания 

интересные данные и оригинальные программы исследования, 

разработанные представителями биологической антропологии и 

этнологии. Вряд ли можно оспорить, что человек – это такое существо, 

которое ищет и находит представление о собственной сущности и строит 

свою жизнь в соответствии с этим идеалом. Идея человека не является 

чем-то совершенно не реальным. Так успехи греческой цивилизации во 

многом обязаны самопониманию человека как разумного социального 

существа. С новой силой идея человека действовала в эпоху 

Возрождения, а в Новое время открывшейся бесконечности Универсума 

человек противопоставил готовность бесконечного познания и 

самосовершенствования, что эффективно содействовало развитию века 

просвещения и прогресса. 

Природное и культурное в человеке. 

Современная ситуация характеризуется незнанием того, что 

такое человек. Но о какого рода знаниях идет речь? Чего, собственно, не 

хватает для того, чтобы дать четкий ответ на данный прямой вопрос? 

Идет ли речь о фактических, гипотетических, метафизических или 

экзистенциальных знаниях? Это во многом зависит от того, понимается 

философская антропология как описательная или конституитивная 

дисциплина. Как бы то ни было, философия нуждается в строго научном 

знании, которое она использует по-разному как в целях описания, так и 

обоснования. Если располагать науки по аристотелевской классификации, 

то наиболее общей наукой о человеке оказывается биология, так как 

остальные естественные науки, например, физика не ставят вопроса о 

человеке. Для нее он такое же тело среди прочих, рассматриваемых в 

механических, динамических, электромагнитных, тепловых и т.п. 

параметрах. Наоборот, биология как наука о живых системах имеет своим 

предметом живое тело. Среди различных систематизированных и 

классифицированных организмов находится и место для человека, 

определяемого как homo sapiens. Конечно, возникает вопрос о месте 

человека не только в ряду живых существ, но и в космосе в целом, 

который во многом зависит от дискуссий между биологией и другими 

науками, например, физикой и химией. Поэтому для философской 

антропологии имеют значение не только данные какой-то одной науки, но 

и результаты их взаимодействия. 

Биология человека может быть охарактеризована как 

сравнительная дисциплина, ибо она сопоставляет индивидов одного вида 

296

с индивидами другого похожего вида. В результате выявляется, что 

отличительные анатомо-морфологические, онтогенетические и 

этологические особенности человека даже от наиболее близкого ему вида 

значительно глубже, чем между остальными видами. Стереоскопическое 

зрение, форма лица, развитая мускулатура, компенсирующая 

превращение руки в орудие труда, большой объем черепа, мышцы лица и, 

прежде всего развитие гортани и аппарата речи - все это важнейшие 

анатомо-морфологические преимущества. Существенным является и то, 

что у человека с самого начала слабее развиты участки мозга, отвечающие 

за сохранение инстинктов, и гораздо сильнее выражены области, 

отвечающие за развитие высших психических функций. К числу 

особенностей человека относится необычайно сильное развитие 

центральной нервной системы, наличие у него «второй сигнальной 

системы», более высокое отношение веса мозга к массе тела (если у 

человека оно составляет 1/46, то у слонов 1/560, у китов 1/8000). В 

настоящее время привлекает внимание функциональная асимметрия 

полушарий головного мозга, которая используется в концепциях 

антропогенеза для объяснения происхождения речи и мышления. 

Феномен человека раскрывается также этнологией, психологией, 

социологией, медициной, религией и даже теорией музыки, т.е. всеми 

науками, изучающими формы и закономерности человеческой 

деятельности, а также ее продукты и смысл. В них можно найти точку 

опоры для преодоления вышесказанного парадокса. Его источник в том, 

что как человек, так и человекообразные обезьяны изучаются с точки 

зрения одних и тех же биологических критериев и именно это приводит к 

редукционизму, или к дуализму. Остается либо биологизировать 

человека, либо антропоморфизировать природу. Не случайно призраки 

антропоморфизма не менее устойчивы, чем тени редукционизма. Они, 

вообще говоря, взаимно предполагают и дополняют друг друга: человек 

определяется на фоне животного, а животное - человеческого. Ясно, что 

критиковать нужно не саму сравнительную анатомию или этнологию, а 

философскую программу, которая хочет построить философскую 

антропологию на биологической основе. 

Человек стал предметом изучения около восьми сотен наук, 

которые и составляют основу знаний о человеке [3. С.256]. Очевидно, что 

при этом количество перешло в качество и комплексная наука о человеке 

сегодня не похожа ни на одну из существовавших ранее дисциплин даже 

таких фундаментальных, какой была физика в XVIII столетии. 

Встреча самых различных по своим методологическим приемам 

дисциплин в изучении человека поднимает актуальные вопросы о 

специфике естественнонаучного и социально-гуманитарного знания, а 

297

также о совмещении альтернативных подходов существующих даже 

внутри одной науки. Как свидетельствует история познания, даже в таких 

строгих науках как математика и физика никогда не было единства в 

понимании метода и это позволяет более оптимистично относиться к 

диалогу различных не только в предметном, но и в методологическом 

отношении наук о человеке. 

Опасна не только абсолютизация, но и отождествление 

природного и социального, физиологического и психического. Р.С. 

Карпинская отмечает: «Когда употребляются понятия "биология 

человека", "генетика человека", "физиология человека", и т.д., то их 

правомерность оправдана лишь тем, что указывается "адрес" применения 

общебиологического, генетического, физиологического и т.д. знания. 

Само по себе изменение "адреса" не может автоматически изменить 

качество знания, полученного на других живых объектах. Необходимо его 

переосмысление, определенная трансформация, и в этом плане можно 

говорить об условности указанных наименований»[1. С. 5-6]. 

Биология конституируется в качестве позитивной дисциплины, 

удовлетворяющей критериям строгой научности. Люди изучаются с точки 

зрения их происхождения, биологической эволюции, географического и 

климатического ареала обитания, распространения популяции в 

пространстве и времени, функционирования организма, наследственности 

и изменчивости, экологии и физиологии, особенностей поведения и т.п. 

[9]. Биологи не видят принципиального отличия человека от других 

животных. Несмотря на то, что между млекопитающими и 

членистоногими, лошадьми и обезьянами тоже есть существенные 

различия, биология рассматривает животный мир как подчиняющийся 

одинаковым законам жизни. Многие биологи не видят оснований для 

выделения даже особой биологии человека и, тем более, философской 

антропологии. 

Культурные антропотехники. 

Именно сегодня, когда расшифровка генетического кода показала 

сколь ничтожно различие человека и животного, вновь актуален вопрос о 

своеобразии человеческого. Проблема в том, что нельзя отрицать ни 

соседства, ни пропасти, отделяющей нас от животных. Человек – это не 

животное и не объект, но он как бы живет в них. Теория эволюции 

пытается вывести происхождение человека из линии развития животного. 

Но это бесперспективно. Место человека в мире определяется 

принципиально иначе, чем место животного в окружающей среде. 

Становление человека происходит не в естественных, а в 

искусственных климатических условиях. Эффект одомашнивания 

(инсуляции) привел к эмансипации от внешней среды. Важным ее этапом 

298

становится освобождение руки. Лапа обезьяны, взявшей камень, обрела 

два измерения: хватательную и контактную зоны. Только благодаря руке 

открылась новая экологическая ниша для становления человека, и именно 

каменный век, время изготовления прочных орудий, оказался решающей 

формационной фазой становления людей. Пра-люди были операторами, у 

которых тело оказалось выключенным из биологического процесса. 

Непосредственный контакт тела с окружающей средой опосредован 

камнем. Оберегая от негативных последствий прямого телесного контакта 

со средой, каменные орудия раскрывают позитивные возможности 

господства над объектами. Альтернативой эволюционной адаптации 

становится дистанция и суверенность. Человек окружает себя 

искусственно созданными вещами, которые задают дистанцию к 

природной среде и образуют своеобразную защиту от ее нежелательных 

воздействий. Камень - орудие бросания, разрезания и раздробления 

становится и первым орудием производства средств производства. 

Некоторые палеонтологи называют этот период эпохой второго камня и 

считают производство орудия решающим критерием различия человека и 

животного. 

К эффективным культурным техникам формирования человека 

относятся такие символические институты как язык, брак, система 

родства, техники воспитания, возрастные, половые нормы и роли, а также 

война, труд и все ритуалы формирования и самосохранения группы. Эти 

порядки и образуют богатейший арсенал антропотехники, которая 

пластифицирует незавершенное природой человекообразное существо и 

формирует необходимые для социума качества. Речь идет о буквальном 

моделировании человека цивилизационными механизмами, которое 

осуществляется традиционно дисциплиной, воспитанием и образованием. 

Обучаемость мозга не является продуктом органической 

«сообразительности». Его драматически излишнее развитие обусловлено 

как раз недостатком природной приспособляемости. Важно, что большая 

часть структуры мозга формируется в послеродовой период. 

Анатомический и нейро-церебральный дрейф осуществляется в сторону 

накопления излишних с биологической точки зрения символических 

качеств. Благодаря этому он становится восприимчивым не столько к 

биологической, сколько к ситуативной и "исторической" информации. 

Все большую роль начинают играть не орудия воздействия на предметы, а 

более тонкий инструментарий символической коммуникации, на 

упорядочение которой и тратятся все большие усилия. 

Процесс гоминизации протекал в сфере дома, который является 

условием эволюции человека. В свете прежних теоретических трудностей 

следует понимать человека как продукт того, в чем он никоим образом не 

299

предполагается. Таковым является место его производства, где средства и 

отношения производства совпадают. Метафора дома позволяет понять 

место как способ стабилизации внутреннего и внешнего климата, 

комфортабельность которого обеспечивают техническими средствами. 

Дом - изолированное пространство, где жители, оберегая тепло, 

воспроизводят интерьер внутреннего пространства, ограниченного сверху 

потолком, а с боков стенами. Уже древние люди ограждались от непогоды 

стенами, которые стали первыми средствами манипуляции климатом, в 

котором и протекал долгий период эволюции человека. Объяснение 

появления человека опирается на принцип дома, который надо понимать 

не архитектурно, а климатически. Очаг и пещера образовали ту 

свободную от непосредственного биогеографического климата нишу или 

сферу, внутри которой происходило выращивание человека. 

Данные палеонтологии обнаруживают интересную особенность 

homo sapiens: благодаря эффекту теплицы у них затормаживается процесс 

монструозолизации, что возможно благодаря сохранению 

внутриутробной морфологии во внеутробном состоянии. Возникает 

своеобразное животное-диссидент, нарушающее биологический закон 

созревания. Это обстоятельство было раскрыто амстердамским 

палеонтологом Л. Больком, который, опираясь на концепцию 

фотализации А. Портмана, развил теорию неотении. Ее суть состоит в 

объяснении рискованной недоношенности и затянутого детства, которые 

управляются в процессе эволюции эндокринологическими и 

хронобиологическими механизмами. Специфическим механизмом 

построения внутреннего пространства является инсуляция, а не селекция. 

Он состоит в том, что всякие нормальные сообщества создают на 

периферии популяции нечто вроде живых заградительных защитных стен, 

создающих преимущества для индивидов определенной группы, 

составляющих ее хабитуальный центр. Очевидно, что внешняя селекция 

таким образом нейтрализуется и важное значение приобретают 

внутригрупповые критерии. Даже на уровне приматов теплые отношения 

матери к детенышам играют решающую роль в выживании группы. 

Главным результатом инсуляции является превращение детеныша в 

ребенка. Это основано на партиципации; решающую роль играет 

протяженное во времени пространство мать-дитя. Все антропоиды 

наделены растянутым периодом детства. Это объясняется тем, что риск 

биологической незавершенности снижается благодаря организации 

внутренней защиты. Высшие организмы начинают играть по отношению 

друг к другу роль «окружающей среды». Их успешное развитие вызвано 

не просто новой экологической нишей, а продуктивной, искусственно 

300

организованной средой, внутри которой и происходит образование все 

более совершенных в эстетическом отношении форм. 

Специфика человека становится еще более очевидной, если 

сравнивать скорость созревания различных систем организма. Так у детей 

нейромышечная структура формируется еще целый год после рождения. 

Значение этой аномалии заключается в том, что кормление приобретает 

характер социо-культурного воздействия и оказывает формирующее 

воздействие на младенца. Таким образом, в человеческом теле 

унаследованное от рождения и формируемое в ходе приспособления к 

внешней среде пластично соединяются. Это невозможно для других 

высших млекопитающих, ибо они переживают стадию пластичного 

формирования нейромышечной ткани в утробе матери, и, будучи 

изолированными от воздействий внешнего мира, получают неизменяемый 

комплекс инстинктов. 

Для человека характерна беспримерная инфантилизация, которая 

состоит в сохранении младенческой пластичности у ребенка. Это 

направление обеспечивается усиленной церебрализацией, которая лишь 

отчасти объясняется эволюционно обусловленной интеллектуализацией. 

Быстрое возрастание массы мозга, формирование неокортекса, 

рискованный рост черепа еще во внутриутробном состоянии, ведущий к 

раннему рождению - все это взаимосвязано и все это предполагает, что 

после рождения ребенок еще долго будет переживать стадию 

стабилизации в коллективной теплице и получать компенсацию за раннее 

рождение материнским теплом. Вместо 21 месяца ребенок вынашивается 

всего 9, а если больше, то упустит шанс проникнуть наружу. Также 

многочисленные эксперименты показали, что позднее рождение означает 

не только тяжелые роды, вплоть до гибели ребенка, но и тяжелые 

психологические травмы. Физическое и психическое тепло, 

обеспечиваемое матерью, выполняет функции защитной системы, которая 

еще слабо развита у младенцев. 

Это не означает остановки эволюции тела; наоборот, в новых 

искусственно созданных условиях оно начинает очеловечиваться и 

эстетически совершенствоваться, причем в той мере, в какой удается 

обратить созданный инструментарий против воздействия природной 

среды и направить на создание сферы, внутри которой жизнь становится 

более разнообразной. Выключение тела не ведет и к исчезновению 

адаптивных механизмов отбора. Только селекция ведется теперь не 

природной, а искусственной культурной средой. Еще социал-дарвинисты 

показали, что для большинства сообществ гуманоидов решающую роль 

играют неадаптивные внутригрупповые изменения такие как, например, 

забота о сохранении и выращивании подрастающего поколения. 

301

Эволюция переходит в новую область отношений матери и ребенка 

(кормление грудью) и направлена на повышение стандартов 

сенсибильности и коммуникативности. Забота о детях в человеческих 

сообществах становится столь тщательной как нигде в животном мире. 

Можно утверждать, что именно дети были существенным фактором 

развития культуры и одновременно ее продуктом. 


1. Биология и познание человека. М., 1989. 

2. Губин В., Некрасова Е. Философская антропология. М., 2000 

3. Карсаевская Т.В. Прогресс общества и проблемы целостного 

биосоциального развития человека. М., 1978. 

4. Многомерный образ человека. М., 2007. 

5. Марков Б.В. Философская антропология. СПб., 2008 

6. Проблема человека в западной философии. М.,1988. 

7. Слотердайк П. Пузыри. СПб. 2005 

8. Шелер М. Положение человека в космосе // Проблема человека в 

западной философии. М., 1988 

9. Харрисон Дж., Уайнер Дж., Таннер Дж., Барникот Н. Биология 

человека М., 1968 

10. Философская антропология как интегративная форма знания. 

СпбГУ. 2001 

11. Философская антропология: история и теория. СПбГУ. 2003. 

12. Фуко М. Забота о себе. М. 1998. 

302

Личность 


Личность – от личина (persona), маска. Это слово отсылает к 

внешнему образу, социальной роли, которую играет человек в 

обществе. Когда о человеке говорят, что он яркая личность имеют в 

виду как внешнее, так и внутреннее обаяние, а также наличие 

индивидуальности или характера. Современные науки (психология, 

социология) и философия отказываются от таких оценочных 

определений и описывают личность в терминах самости, сущности, 

субъективности. 

Постепенно понятие личности наполнялось все большим 

многообразием смысловых значений, оттенки и диапазон которых в 

определенной мере специфичны для конкретного языка. В немецком, 

английском, французском языках личность означает лицо, особу 

человека. В русском языке, как и во французском, понятие личности 

не отделено от индивидуальности. В «Толковом словаре русского 

языка» под редакцией Д. Н. Ушакова личность характеризуется как 

отдельное человеческое Я, как человеческая индивидуальность, 

являющаяся носителем отдельных социальных и психологических 

свойств. В значении слова «личность» можно выделить два основных 

смысла. Один, наиболее очевидный, - несовпадение собственных 

характеристик человека, его лица с содержанием роли, которую он 

исполняет. Другой смысл - социальная типичность изображаемого 

персонажа, его открытость другим людям. 

Характеристика личности в различных науках. 

Можно привести список наиболее важных критериев 

личности: 

1. Индивидуальность, система индивидуальных различий. 

2. Интегральная структура поведения. 

3. Ступень эволюции человека, характеризующая осознание 

ответственности. 

4. Субъект практической и теоретической деятельности 

5. Единство внешних и внутренних факторов: среды, 

генетического наследия, социального опыта и жизненной биографии. 

Понятие личности начинает играть особо важную роль в 

новейшем периоде истории, когда оно дополняется понятием 

индивидуальности. Раньше слово «индивидуум» имело биологический 

смысл и означало, примерно, то же, что означает слово «особь» 

применительно к тому или иному представителю класса живых 

существ. В современном смысле понятие индивидуальности 

303

развивалось в философии Просвещения и имело своей почвой 

становление рыночных отношений, в которые человек втягивался как 

отдельный товаропроизводитель, конкурирующий с другими. Очень 

важным является также понятие автономности - независимости, 

которое также является произведением Нового времени и выражением 

самостоятельности человека, освобождающегося от гнета религиозных 

и социальных традиций. Автономность связывается с 

рациональностью. Именно благодаря разуму человек может 

существовать как индивидуальность и вместе с тем вступать в 

коммуникацию и нравственные отношения с другими людьми. В 

частности, Кантово понятие долга объясняло, каким образом 

индивидуум, принуждаемый экономикой к эгоистическому 

поведению, оставался, тем не менее, моральным существом. Можно 

констатировать, что и в современном обществе главной личностной 

проблемой остается поиск идентичности в возрастающем 

многообразии жизненных практик. Главной проблемой социума 

является создание общественных институтов, обеспечивающих 

гармонию индивидуализации и унификации в жизненном процессе. 

Понятие Я использовалось в трансцендентальной философии, 

где Я было синонимом универсального субъекта, а другой - объектом 

присвоения, что считается выражением духа колониализма. Стресс 

чужого трансформируется в проблему признания другого у Гегеля. 

Понятие Я стало брэндом индивидуализма у М. Штирнера и 

Ницше и в такой интерпретации перешло в философию жизни и 

экзистенциализм. Значительное влияние на современную философию 

оказало представление о Я в психоанализе Фрейда и в феноменологии 

Гуссерля, где различалось индивидуальное эмпирическое я и 

трансцендентальное Эго, а позднее для решения проблемы 

интерсубъективности были введены понятия другого и чужого. Этика 

дискурса и респонзивная этика (Б. Вальденфельс, К. Хюбнер) 

проблематизируют другого в аспекте толерантности. Другой, 

опирающийся на свою мораль, получает право быть другим, и с его 

своеобразием приходится мириться и претерпевать. 

Новая проблематизация личности вызвана развитием 

этнометодологии, и культурной антропологии, которые оперируют 

понятием чужого. Отсюда в постмодернистской философии другое и 

другой понимаются как нечто чуждое, которое, впрочем, живет не 

только во вне, но и внутри нас, обеспечивая тем самым возможность 

самоизменения. 

Историческая трансформация понятия. 

304

1. Античное понимание личности довольно точно отражает 

социальную природу человека, который, подобно актеру, играет в 

обществе ту или иную роль. У римлян слово persona употреблялось 

обязательно с указанием определенной социальной функции, роли 

(личность отца, личность царя, личность судьи и т.д.). Иначе говоря, 

личность по первоначальному значению - это определенная 

социальная роль или функция человека. Вместе с тем старинные 

определения человека исключали индивидуальность и произвол и 

понимали свободу как следование необходимости. 

2. В средневековой (прежде всего христианской) философской 

традиции личность выступает как особая сущность человека и 

интерпретируется как деформированное первородным грехом 

«подобие» личности Бога. Перволичностью был Бог, выступавший для 

человека образцом подражания и высшей ценностью, по направлению 

к которой он должен осуществлять духовный подъем. 

3. Для эпохи Возрождения характерна попытка синтеза 

античного и средневекового представлений о личности. Личность 

квалифицируется как свободный, самодостаточный индивид, 

обладающий самосознанием, возвышенным стремлением к 

самореализации через освоение, переосмысление и творческую 

интерпретацию античного и средневекового культурного наследия. 

4. В немецкой классической философии под личностью 

понимается обладающий разумом и подчиняющийся нравственному 

закону индивид, который становится личностью благодаря 

самосознанию (Кант) и стремлению к свободе и Абсолютному Разуму 

(Гегель). 

Понятие личности начинает играть важную роль в новейшем 

периоде истории, когда оно дополняется понятием индивидуальности. 

Раньше слово «индивидуум» имело биологический смысл и означало, 

примерно, то же, что означает слово "особь" применительно к тому 

или иному представителю класса живых существ. В современном 

смысле понятие индивидуальности развивалось в философии 

Просвещения и имело своей почвой становление рыночных 

отношений, в которые человек втягивался как отдельный 

товаропроизводитель, конкурирующий с другими. Очень важным 

является также понятие автономности - независимости, которое также 

является произведением Нового времени и выражением 

самостоятельности человека, освобождающегося от гнета религиозных 

и социальных традиций. Автономность связывается с 

рациональностью. Именно благодаря разуму человек может 

существовать как индивидуальность и вместе с тем вступать в 

305

коммуникацию и нравственные отношения с другими людьми. В 

частности, Кантово понятие долга объясняло, каким образом 

индивидуум, принуждаемый экономикой к эгоистическому 

поведению, остается, тем не менее, моральным существом. 

Марксистская трактовка состоит в том, что личность 

определяется как устойчивая система социально-значимых черт 

(признаков, характеристик), «вписывающих» индивида в члены того 

или иного общества или какой-либо социокультурной общности 

людей. Роль превращается в призвание, миссию, срастаясь с 

личностью. В частности, миссия пролетариата заключается как в 

уничтожении буржуазии, так и в самоупразднении. 

В современной философии (персонализм, экзистенциализм, 

философская антропология) личность рассматривается как процесс 

самопроектирования, самоинтеграции, саморефлексии, протекающей в 

рамках общения «я» с Другим. Общение, понимаемое как субъектсубъектное 

отношение, включает переживание, понимание и 

трансцендирование. Персоналисты выступают с требованием заменить 

познающего субъекта классической философии, то есть 

«гносеологического субъекта вообще», выявлявшего истину, всеобщие 

существенные связи независимо от эмпирического содержания 

сознания, человеком во всей полноте его конкретных проявлений, в 

его антропологической тотальности. Личность превращается в 

фундаментальную онтологическую категорию, где волевая активность, 

деятельность сочетается с непрерывностью существования. 

В персонализме можно выделить течение диалогического 

персонализма, представителями которого являются М. Бубер, Н. 

Бердяев, М.Бахтин. Вслед за Бердяевым Э. Мунье объявляет 

христианское учение о личности революционным переворотом в 

жизни человечества, ибо оно впервые объяснило смысл активности, 

деятельности человека. Социальная сторона личности, а именно 

коммуникация или диалог, заявляются в диалогическом персонализме 

основанием конституирования всей личности. 

М. Шелер критиковал предметную установку в понимании 

личности, определяя ее как упорядоченную структуру духовных актов, 

как уникальную самоконцентрацию единого бесконечного духа. 

Человек не копирует мир, он со-зидатель, со-основатель, со-ратник, 

соучастник процесса становления. Личность трактуется с позиций 

феноменологии как центр духовных актов. Персонализм Шелера 

весьма сходен с определением личности в трудах русских философов. 

В отличие от философов экзистенциального плана, Шелер исходил не 

из индивида, а из допущений «общей личности». Сегодня мы можем 

306

оценить это понятие по достоинству, ибо становится все более 

очевидным, что общество не может состоять из индивидуалистов. Что 

касается основы единства людей, то Шелер видит его не в социальной 

жизни, не в экономике или политике, а в духовных исканиях. 

Перволичностью у него является Бог, масштабом которого измеряет 

себя человек. Отношения человека и Бога снимают субъектнообъектное 

отношение. Очевидно, что образцом таких отношений 

выступает Св. Троица. Однако, как трое могут быть одним, не теряя 

себя? Как человек существует в Боге, а Бог в человеке? Шелер пришел 

к весьма необычной модели интимных (близких и сильных) 

взаимоотношений человека и Бога: "Человек есть то единственное 

место, в котором и посредством которого первосущее не только 

понимает и познает самого себя, но он есть также то сущее, в 

свободной решимости которого Бог может осуществить и спасти свою 

чистую сущность." [6. С.13] 

Понятие личности в социологии и психологии. 

Современность, которую иногда характеризуют как «эру 

индивида» (Рено) доводит принцип автономии до полной 

независимости индивида. Забота о себе, о собственном комфорте и, 

вместе с тем, ужасающий конформизм парадоксальным образом 

уживаются в современном человеке. Не удивительно, что в 

современной гуманистической психологии личность рассматривают 

как человека обладающего волей к самоактуализации (А. Маслоу); 

некоторые из них характеризуют личность как человека, 

"травмированного" культурой и преодолевающего культурный диктат 

в процессе сублимации — единственном свободном от неврозов 

процессе самореализации (Фрейд). 

Проблема личности в современном мире вызвана трудностью 

согласования двух подходов, один из которых можно назвать 

социально-экономическим, а другой этико-психологическим. Оба они 

правомерны. Так несомненно, что реализация человека связана с теми 

возможностями, которые предоставляет ему социальная система. 

Конечно, человек может осуществить свободный выбор, но одно дело 

выбирать между жертвой или палачом, а совсем другое выбирать 

между разнообразием профессий, позиций и действий, которые 

предоставляются человеку в высокоразвитом демократическом 

обществе. 

Таким образом, необходимо рассмотреть проблему прав и 

свобод личности как она стоит в современных социально-философских 

теориях. Философия издавна ориентировала человека на высшие 

ценности, главными среди которых являются истина и свобода. 

307

Сегодня нельзя ограничиться чисто теоретическими рассуждениями 

или моральными пожеланиями, нельзя забывать о главной реальности, 

о власти, которая хотя и стала менее репрессивной, зато вплотную 

придвинулась к каждому человеку и ограничивает его тело и душу. 

Власть присутствует как в юридически-правовой, так и в повседневной 

форме. Поэтому сегодня отстаивать свободу означает, прежде всего, 

добиваться социальных, политических и юридических прав и 

гарантий. 

Личность в философии исследуется со стороны 

содержательных процедур самоинтеграции – поиска смысла жизни, 

осмысления собственной судьбы, размышлений о жизни и смерти и 

способности к преднамеренным свободным поведенческим актам - 

поступкам. Личность в социологии исследуется в качестве продукта 

социальных взаимосвязей и субъекта социальной активности. В общей 

психологии личность - это системное качество, приобретённое 

индивидом в процессе деятельности (устоявшаяся система мотивов, 

глубинных смысловых образований, установок). В социальной 

психологии личность рассматривается со стороны её 

взаимоотношений с социальной группой. 

В социологической литературе принят ролевой подход к 

определению личности. В соответствии с ним, в той или иной 

общественной структуре человек играет роль, предписываемую 

институтами. Быть отцом или руководителем предприятия - это значит 

исполнять определенные требования и вести себя соответственно 

общепринятым представлениям об отце или руководителе. На первый 

взгляд такой подход является слишком формальным. Однако ролевой 

подход к человеку следует расценивать не как окончательный ответ на 

вопрос о загадке человека, а как рабочее определение, схватывающее 

особенности нашего существования. Действительно, каждый из нас, 

будучи неповторимым и уникальным существом, тем не менее, 

участвует в жизни как общественно полезная личность. Неверно 

думать, что исполнение общественных ролей превращает человека в 

винтик или функцию социальной системы. В отличие от актерской 

игры, исполнение социальной роли чаще всего и является тем, что 

называют жизнью. Поэтому свои человеческие качества, чувства, 

переживания, надежды люди связывают с добросовестным 

исполнением своих ролей. Другое дело, если человек всю жизнь 

вынужден играть одну и ту же к тому же тяжелую или неблаговидную 

роль. Но зависимость качеств человека от развития социальных 

отношений проявляется как раз в том, что постепенно человек 

становится носителем все более разнообразных и сложных ролей. Его 

308

свобода и ответственность будут определять тот или иной выбор, 

который он должен совершить между долгом и желанием, между 

формальными правилами и конкретными обстоятельствами. 

Социологическое понятие личности оказывается полезным при 

объяснении социальной динамики. Это понятие означает возможность 

развития человека по социальной лестнице. Раньше такое движение 

было чрезвычайно затруднительным в силу множества сословных и 

социальных перегородок. Так в средние века ученик мог стать 

мастером, но подмастерье - никогда. Современное общество допускает 

развитие не только внутри группы, но переход из одного слоя в 

другой. Важнейшим фактором социальной мобильности при этом 

выступает образование. 

Более глубокие уровни личности раскрывает психология. Если 

в философии центром личности считалось сознание, отождествляемое 

с разумом, который, наподобие хозяина, управлял психическими 

аффектами и телесными желаниями, то в психоанализе был выявлен 

«подводный» пласт бессознательного. С одной стороны, над 

индивидуальным сознанием довлеет общественное надсознательное - 

социальные и моральные нормы, которые Фрейд - основатель 

психоанализа - называл «Сверх-Я». С другой стороны, человек 

испытывает давление чувствено-телесных желаний (их систему Фрейд 

называет «Оно»), которые разум стремится подавить, но в результате 

добивается лишь «вытеснения» их в подсознательное. В результате 

поведение человека оказывается настолько сложным, что это дало 

повод говорить о «невротической личности ХХ столетия», 

патологически-агрессивное поведение которой объясняется 

репрессивностью разума и общественной морали в отношении 

телесных желаний. 

Понятие личности в психологии обозначает особый способ 

существования человека - существование его как члена общества, как 

представителя определенной социальной группы. Близкие к понятию 

«личность» понятия «индивид» и «субъект» в строгом научном смысле 

не являются синонимами, они означают различные уровни 

организации субъективной реальности человека. 

Пожалуй, наиболее активно изучается сегодня феномен 

личности в системе культуры. Эта проблема интересует культурологов 

и философов культуры (В. Библер, А. Моль, А. Швейцер и др.), 

социальных философов (Г.С. Арефьева, В.С. Барулин, Д.С. 

Клементьев, И.С. Кон, В.М. Межуев и др.), философов и методологов 

науки (Н.С. Автономова, А.Н. Кочергин, Л.А. Микешина и др.), 

философских антропологов (В.П. Алексеев, Б.Т. Григорьян, З.М. 

309

Какабадзе и др.). Изучение личности как свободной индивидуальности 

в процессе ее самореализации стало объектом внимания многих 

западных и российских психологов и педагогов (А. Абульханова- 

Славская, Л.С. Выготский, А.Н. Леонтьев, П.Я. Гальперин, В.В. 

Давыдов, А.В. Петровский, Н.Ф. Талызина и др.). Философскопсихологическая 

концепция С.Л. Рубинштейна включает человека в 

структуру его бытия. Личность определяется через триединство – что 

человек хочет (направленность как мотивационно-потребностная 

сфера), что он может (способности, дарования) и что он есть 

(характер). В Культурно-исторической теория Л.С. Выготского 

акцентировано надприродное, историческое начало в человеке. 

Личность «не врожденна, но возникает в результате культурного 

развития». Согласно А.H. Леонтьеву, личность – это особое качество, 

которое приобретается индивидом в обществе, в совокупности 

отношений, общественных по своей природе, в которые индивид 

вовлекается. Личность есть системное и поэтому "сверхчувственное" 

качество, хотя носителем этого качества является вполне чувственный 

телесный индивид. 

Лицо и межличностное общение. 

Что такое лицо: является оно продуктом церебрализации, 

эстетическим или культурным феноменом? Вплоть до кроманьонцев 

его эволюция определялась ростом массы мозга и уменьшением 

челюсти. Вероятно, лицо в какой-то момент человеческой истории 

становится эстетически значимым феноменом для полового отбора. 

Фасциализация является важным моментом человеческой истории. Ж. 

Делез и Ф. Гваттари считали, что примитивные люди обладали 

красивыми или уродливыми фигурами, но не лицом. Они имели 

голову, а в лице не нуждались. Оно не универсально: лицо Христа - 

это лицо типичного европейца, а не негра. Но не смешали ли авторы 

родовое лицо с культурно, физиогномически и семантически 

оформленным лицом? Родовое лицо человека имеет универсальные 

характеристики, оно инвариантно. Во всех климатических поясах, во 

всяком периоде истории, в любой культуре, человек имеет лицо. 

Думается, что генезис лица, лучше всего может быть объяснён с 

учетом потребностей рода и праисторических форм жизни. Теплое 

межличностное общение играло при этом решающую роль. 

Именно с личностного общения и начинается переход от 

животного к человеку. Этот антропологический переход есть ни что 

иное, как лицевая операция. Но она не имеет ничего общего с 

протезированием лица в нашем индивидуалистическом обществе. 

Современная лицевая хирургия превращает лицо обратно в чистую 

310

доску и наносит на нее грим красоты и оригинальности. При этом 

устраняется как отпечаток времени, так и наследие дружеского, 

теплого человеческого лица. 

Постепенно лицо стало знаком различия своего и чужого. Во 

взгляде первобытного человека отсутствовал идентификационный 

интерес, он излучал стремление к единству. Лицо - сравнительно 

недавнее и новое явление культуры. Что оно не продукт природы, 

доказывается отсутствием в древности изображений человеческих 

лиц. Наши предки обращали внимание на голову, а не лицо. Искусство 

портрета является не столько формой отражения, сколько способом 

самовосхваления и самолюбования. Такой нарциссизм не имеет ничего 

общего с эдиповым комплексом, а является нормальной формой 

идентификации и самосохранения. Отсюда становится понятной роль 

искусства в формировании лица. Например, на фреске Джотто 

«Поцелуй Иуды» Христос изображается как европеец, породистый 

благородный господин, а Иуда - как дегенерат. Так формируется 

различие своего и чужого лица. 

Некоторые историки культуры, например, Леруа-Гуран, 

отмечают, что в древности не встречалось изображений человеческих 

лиц. Это значит, что обмен изображениями лиц не требовался. Раннее 

межличностное восприятие не интересовалось характерологическими 

признаками, оно ориентировалось на свет, идущий от лица и 

призывающий к доверию. Мать и ребенок как бы лучатся взглядами и 

улыбками. Человеческая эволюция определялась тем, насколько 

велика степень выражения дружественности. Как гениталии были не 

индивидуальным, а всеобщим выражением принципа наслаждения, так 

и лицо - выражением доверия. Чудо лица имеет простую формулу: оно 

есть приглашение к дружбе. Таким образом, лицо, являясь защитной 

оболочкой, оказывается открытым другому. 

И древние иногда носили маску, но сегодняшняя хирургия 

красоты не знает жалости. Мы стремительно теряем свое лицо. 

Славянки исправляют курносые носы, а грузинки - осветляют волосы. 

Фотомодели определяют критерии красивого и некрасивого, своего и 

чужого. В результате лица преподавателей, изборожденные 

морщинами, кажутся студентам ужасно уродливыми. И, наоборот, 

лица молодых людей кажутся нам чужими. Подобно клипу с 

небольшим разрешением, эти лица привлекают лишь на мгновение и 

быстро надоедают. Возможно, это одна из причин того, что 

современные браки быстро распадаются. 

Эстетическое протезирование лица направлено против не 

негров или китайцев, а против всего того, что в жизни выглядит как 

311

естественное. Лицо - это форма идентичности. Эстетическая хирургия 

способствует росту разукорененности, безродности и бездомности, 

которые являются опасными последствиями глобализации. Человек 

без лица, по-особенному опасен и враждебен к чужому. Утрата лица - 

это утрата идентичности. Каждый человек, каждая группа, народ 

должны, чтобы не потерять себя и не раствориться в других, любить, 

восхвалять и гордиться своим как внешним видом, так и культурой и 

обычаями. 


1. Здравомыслов А.Г. Потребности. Интересы. Ценности.- М.: 

Политиздат.- 1986. 

2. Зиглер Д., Хьелл Л. Теории личности. СПб.1997. 

3. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. М., 1994 

4. Менегетти А. Система и личность. М., 1995. 

5. Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. 

М., 1993. 

6. Шелер М. Избранные произведения. М., 1994.. 

7. Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Из глубины. - М.: Мысль. - 

1991. 

8. Фромм Э. Психоанализ и этика. - М.: Республика. - 1993. 

312

Право 


Право - (англ. law, right) есть понятие юридических наук, 

которое определяется как совокупность правил (норм), регулирующих 

обязательные взаимные отношения людей в обществе. Право – это 

система установленных или санкционированных государством 

общеобязательных норм, обеспечивающая совместное гражданскиполитическое 

существование людей на началах личной свободы и при 

минимуме карательного насилия. [6. С. 416.] Право предполагает 

также законодательные ограничения возможных репрессивных 

действий со стороны самого государства в отношении личности, т.е. 

конституцию. Конституция как выражение воли народа образует 

фундамент правовой системы, ибо она определяет взаимные 

обязанности государства и граждан, ограждает их от полицейского и 

иного произвола. Главным в ней являются права человека и их 

расширение ― свидетельство развития социального государства . 

Основное отличие права от других нормативных систем, 

напр., морали, заключается в его тесной связи с государством. С 

помощью права субъекты государственной власти закрепляют в 

качестве обязательных определенный круг общественных отношений. 

В отличие от др. социальных норм нормы права выражены в виде 

законов, юридических прецедентов и иных официальных источников. 

Право в объективном смысле система общеобязательных, 

формально определенных норм, установленных и обеспечиваемых 

силой государства и направленных на регулирование поведения людей 

и их коллективов в соответствии с принятыми в данном обществе 

устоями социально-экономической, политической и духовной жизни 

(объективное право). 

Право в субъективном смысле - предусмотренная (или не 

запрещенная) законом либо иным правовым актом возможность лица 

обладать имущественным или неимущественным благом, действовать 

в определенной ситуации способом, установленным правовой нормой, 

или воздержаться от совершения соответствующего действия 

(субъективное право). Примерами субъективных прав являются 

гражданские права и свободы, права лиц в процессе коммерческой или 

некоммерческой деятельности и др. 

Иногда право определяется и более широко - как правовые 

взгляды и позиции, выражающие социальные интересы и 

закрепленные в системе общественных правил поведения, 

установленных и обеспеченных государством и регулирующих 

313

общественные отношения. В таком определении синтезируются 

правопонимание в виде правовой идеологии, правосознания, правовых 

концепций и нормы права, вводящие нормативную меру 

общественного поведения. Нормы права облекаются в разные 

юридические формы 

Концепции права. 

Вопрос о существе права, его происхождении и основах до сих 

пор остается одной из нерешенных в науке проблем. В истории 

юриспруденции не раз указывалось, что в вопросах о праве следует 

избегать универсальных определений, поскольку, несмотря на все 

попытки, выработать его не удалось [2]. Определения права, 

разработанные в рамках различных школ позволяют наиболее полно 

представить право. 

Теологическая теория. Законы существуют вечно, ибо 

являются Божественным даром. Они определяют порядок жизни в 

соответствии с идеалами добра и справедливости, дарованной свыше. 

Теория естественного права. Человек от рождения и природы 

обладает неотъемлемыми естественными правами (право на жизнь, 

свободу, равенство), которые нельзя отменить, изменить. Законы 

соответствуют нравственным установкам людей и не могут 

существовать без них. 

С точки зрения естественно-правового подхода, право— это 

право, извне переданное человеку и приоритетное к человеческим 

установлениям. Согласно либертарно-юридическому подходу под 

правом понимается нормативное выражение принципа формального 

равенства, который, в свою очередь, включает единство трех 

компонентов: равной для всех нормы и меры, свободы и 

справедливости [4]. 

Либеральный проект защищает сферу личной свободы от 

государства, религии, национальных предрассудков и морали на 

основе признания формальных законов. «Право есть правило, четко 

фиксирующее линию, ограничивающую сферу, внутри которой жизнь 

и деятельность любого индивида свободна от каких бы то ни было 

посягательств» [7. С. 68]. 

Психологическая теория. Право есть результат человеческих 

переживаний. Законы государства зависят от психологии людей. 

Историческая школа. Потребности разрешить противоречия 

жизни приводят к появлению права, способного уладить конфликт и 

установить порядок в поведении людей. Право первоначально 

возникает в сознании человека, а затем фиксируется в законах. 

314

Правовые нормы способны изменяться, так как меняется сама жизнь, 

которую они регулируют. 

Нормативистская теория. Право— это совокупность 

установленных или санкционированных государством 

общеобязательных правил поведения (норм), соблюдение которых 

обеспечивается мерами государственного воздействия. Право исходит 

от государства и является системой норм, построенных в виде 

пирамиды. 

Позитивисткая теория. Право порождено противоречиями 

жизни, конфликтами, в результате которых победу одерживает 

сильнейший. Он диктует свои правила «игры» и устанавливает свой 

порядок. Ему подчиняются побеждённые. 

Для позитивистов право— это система формальноопределённых, 

установленных либо санкционированных государством 

общеобязательных правил поведения (норм права), регулирующих 

общественные отношения, обеспечиваемых возможностью 

государственного принуждения. Так марксистская школа, например, 

говорит о возведённой в закон воле господствующего класса и вместе 

с тем о совокупности правовых норм. С точки зрения позитивистов 

властная принудительность является единственной отличительной 

особенностью права. Показательным тут является мнение Томаса 

Гоббса: Правовая сила закона состоит только в том, что он является 

приказанием суверена. 

Философские проблемы концептуализации понятия права. 

Право можно понимать формально, как порядок и равновесие, 

в смысле пропорции Аристотеля или равенства современных 

утопистов. Но всякая форма есть форма чего-то, поэтому 

естественным образом всплывает не менее спорная проблема 

справедливости и равенства. Кем установлена пропорциональная мера 

в теории справедливости Аристотеля? Люди не равны, поэтому 

каждому полагается свое. Но кто положил меру? Несомненно, этот 

самый главный вопрос приходил в голову Аристотелю, вот почему он 

придерживался идеи природного происхождения государства. 

Природой устроено так, что существуют разные люди, и они занимают 

различное положение и выполняют различные функции в государстве. 

Именно этот естественный порядок отражают справедливые законы. 

Авторитет и сила законов получают здесь природное оправдание. Оно 

же применяется и по отношению к морали: дружба скрепляет 

общество духовными узами. Христианство заменило эту систему 

оправдания другой моделью, в которой авторитет и сила законов 

связываются с Богом, но постепенно в ходе секуляризации роль 

315

авторитетной инстанции заняла мораль. Автономные теории права и 

морали оказываются несоединимыми, но в жизни право и мораль 

должны найти соединение. 

Либеральный и коммунитаристкий проект отличаются 

пониманием гражданина государства. Согласно либеральным 

воззрениям, статус гражданина определяется мерой его субъективных 

прав, которые определяются как негативные, т.е. они указывают, что 

нельзя делать, и предполагают, что все незапрещенное возможно. 

Согласно республиканским воззрениям, права граждан фиксируют 

позитивные свободы, гарантирующие участие в политической жизни, 

благодаря которой они, собственно, и становятся политически 

ответственными субъектами. Либералы и коммунитаристы по разному 

трактуют и само право. По либеральным воззрениям смысл 

правопорядка состоит в том, что он позволяет установить, какие права 

принадлежат тем или иным индивидам. Наоборот, по 

республиканским воззрениям субъективные права возможны в рамках 

некоего объективного правопорядка, который и делает возможным 

процесс совместной жизни. Для республиканцев права выступают как 

ограничения господствующей политической воли. Либералы же 

предполагают, что права опираются на некие находящиеся за 

пределами политики жизненные ценности, которые и выражают права 

человека и используются для обуздания властей. Напротив, 

республиканцы видят цель политики в том, чтобы согласовать условия 

и обычаи народа с демократическими правами. 

Даже в том случае, если право освобождено от силы, т.е. 

выступает как справедливость (мыслимая, например, как равное 

возмещение ущерба), оно все-таки слишком формально и не 

обеспечивает решения главной задачи, для решения которой 

задумывалось. Этой задачей выступает единство общества. Чтобы 

выжить и достичь единства, люди заключают естественный договор, 

согласно которому отказываются они от прав на насилие и передают 

их своим представителям, исполняющим государственную власть. 

Допустим, что эти представители не воспользуются переданными 

правами для удовлетворения собственных потребностей, а встанут 

исключительно на страже справедливости, т.е. будут осуществлять 

наказание, соразмерное преступлениям. Пожалуй, одним из первых, 

кто осознал репрессивность и неустойчивость такого порядка, был 

Гегель. Формальная справедливость, достигаемая наказанием 

преступника, на самом деле не примиряет, а разъединяет людей: обе 

стороны остаются обиженными и сохраняют ненависть друг к другу. 

316

Только взаимное признание друг друга обеспечивает единство 

общества. 

Соотношение понятий морали и права в отечественной традиции. 

В русской литературе не было работ, подобных «Духу законов» 

Ш.-Л. Монтескье, «Общественному договору» Ж.-Ж. Руссо или 

«Философии права» Гегеля, не было и имевших широкий общественный 

резонанс споров, подобных европейским дискуссиям о естественном и 

историческом праве или о социальной защите. Гуманитарная 

интеллигенция в России считает право неким этическим минимумом, а 

политики – формой принуждения. Если принять во внимание отсутствие 

правопорядка на уровне повседневности, то неудивительно в целом 

нигилистическое отношение к праву. Поскольку государство было 

несправедливо по отношению к человеку, постольку последний не 

испытывал угрызений совести, когда нарушал или, как говорят у нас, 

«обходил» закон. Этот недостаток русского правосознания славянофилы 

превратили в достоинство. Например, К. С. Аксаков считал его залогом 

того, что русский народ, пренебрегающий государством и правом, 

продвигается путем поиска «внутренней правды». Это убеждение 

перешло и в идеологию народников, основанную на вере в возможность 

непосредственного перехода к лучшему, высшему порядку, минуя 

срединную стадию европейского развития, стадию буржуазного 

государства. Русский публицист Н. К. Михайловский (1842—1904) писал: 

«Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти 

такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость 

явились бы рука об руку, одна другую дополняя» [3.С. 5]. 

В отечественной литературе все чаще высказывается мнение, 

что либерально-демократическая концепция функционирования 

гражданского общества принципиально не согласуется с культурноисторическими, 

национальными и духовными традициями России. 

Поскольку патерналистская политика государства стала нормой, то 

общественное сознание россиян и сегодня отвергает либеральные и 

неолиберальные ценности, под знаком которых были начаты 

социальные реформы 1992 г. Между тем либеральная идеология в 

России имеет достаточно давние исторические корни. Принципы 

свободы личности, законности, веры в необходимость социального 

прогресса и реформирования общества отстаивали русские мыслители, 

В частности, К. Д. Кавелин настаивал на автономии морали, Б. Н. 

Чичерин – на автономии права, П. Н. Новгородцев – автономии 

политики. При этом следует иметь в виду непоследовательность 

теоретиков либерализма и, главное, их недемократичность, так как они 

считали, что власть должна принадлежать элите. 

317

Переход от власти силы к власти права остается самой 

насущной потребностью для России. Какие можно отметить сдвиги 

правопорядка на уровне повседневности? Прежде всего, постепенное 

разделение моральных норм и законов, ведь, как ни странно, 

господство первых над последними и есть одна из причин правового 

нигилизма. Считая право инструментом власти, русский обыватель 

оценивал поступки по моральным критериям. Отсюда проистекает и 

непонятная для посторонних наблюдателей жалость к 

правонарушителям, которые воспринимаются народом как 

пострадавшие от неправедной власти. Нельзя сказать, что на основе 

аргументов правозащитников в повседневном сознании укрепилось 

мнение о дисциплинирующей роли права, понимании его как условия 

свободы и возможности цивилизованного общества. Однако длинные 

очереди в юридические консультации, судебные процессы о 

нарушении прав потребителей и т.п. – все это свидетельствует о 

формировании в России новых дисциплинарных пространств, 

реализующих равенство людей перед законом и формирующих 

правосознание. Это, может быть, гораздо важнее, чем разговоры о 

правовом государстве, которые ведет интеллигенция. Именно в этом 

видится залог того, что в будущих свободных выборах, наконец, 

примут участие свободные люди, которые не только знают о правах, 

но и действуют в соответствии с ними. 

Право и справедливость. 

Согласно теории общественного договора общество 

характеризуется принятием правил и законов, обеспечивающих блага всем 

тем, кто участвует в его деятельности. В понятии социальной 

справедливости главным кажется распределительный принцип: поровну 

или в соответствии с заслугами каждого распределить совокупный 

общественный доход. Если удается найти такие принципы организации 

общества и воплотить их в его институтах, это скрепляет людей узами 

гражданского содружества. Известный американский философ Джон Роулз 

писал: «Справедливость есть главная добродетель общественных 

институтов, подобно тому, как истина есть главная добродетель научных 

систем» [5. С. 230]. Собственно, успех европейской цивилизации тесно 

связан с тем, насколько удается соединить выгоду и справедливость. С 

точки зрения моральной (чистой) справедливости многие сложившиеся 

исторически социальные и экономические преимущества отдельных людей 

выглядят произвольными. Вот почему справедливость – главный рычаг 

социальных революций. Следовательно, это социально опасное чувство 

должно каким-то образом ограничиваться и контролироваться. Если 

общество не может объединиться иначе, чем на основе справедливости, 

318

честности и равенства, то верно и обратное: в ходе развития оно будет 

вынуждено нарушать эти принципы и пребывать в состоянии вечной 

зависти и стремления к переделу. Противовесом, сдерживающим зависть и 

ненависть индивидов, выступает чувство ценности и необходимости 

социального контакта и интеграции. Человек – это общественное животное, 

и даже, став автономным жителем мегаполисов, он стремится к контакту, 

кооперации, без которых невозможны удовлетворение материальных 

запросов и нормальная душевная жизнь. Одиночество страшит человека, и 

он договаривается с другими о принципах совместной жизни или, точнее, 

пытается гармонизировать правила коллективной игры со своим 

стремлением к свободе. 

Проблема обоснования универсальности прав человека. 

Юристы различают три аспекта прав человека: 

1) защита от государства; 

2) содействие соблюдению прав человека; 

3) правовые, социальные и культурные условия 

осуществления прав. 

Основополагающим считается право, опирающееся на 

естественные, или врожденные, права человека. Именно на них 

опирались американский Билль о правах 1776 г. и французская 

Декларация прав человека и гражданина 1789 г. Их первые разделы 

описывают догосударственные права человека и провозглашают 

власть народа, что легитимирует государство и ограничивает власть 

правительства. 

Трудность заключается в том, что сама концепция прав 

человека возникает в рамках исторически конкретной формы 

территориального государства. Обусловленная исторически 

определенным новоевропейским контекстом, она претендует на 

универсальность. Провозглашается равенство людей перед законом 

независимо от их происхождения, расы, языка, верований. Таким 

образом, речь идет о культурной универсальности и 

трансисторичности прав человека: к какой бы эпохе или культуре он 

ни принадлежал, он имеет естественные права. Критические 

возражения против их универсальности строятся на том основании, 

что права человека есть не что иное, как форма этноцентризма и даже 

культурного империализма Запада (Ж.-Ф. Лиотар, П. Фейерабенд). 

Критики ставят вопрос о правомерности применения концепции прав 

человека, сложившейся в рамках западной культуры в эпоху 

Просвещения, к другим эпохам и культурам. Наконец, не есть ли 

«универсальные права человека» - это права европейца и христианина? 

Иначе как понять, что именно в Вирджинии, где был принят первый 

319

Билль о правах человека, так долго существовало рабство? На самом 

деле эти «страшилки» основаны на смешивании универсальности и 

униформности. Равные права не стирают культурных и социальных 

различий, поэтому права человека должны опираться не на те или 

иные исторически возникшие культуры и государства, а на идею 

человека, которая разрабатывается в философской антропологии. Но 

можно ли говорить о человеке вообще? Если человек – продукт 

культуры, то о нем нельзя рассуждать с внеисторической точки зрения. 

Концепция прав человека имеет незначительное 

антропологическое содержание. Существует немало форм и возможностей 

реализации счастливой жизни: священник, врач, инженер, художник – 

каждый по-своему видит смысл жизни. Права человека оставляют 

возможности выбора открытыми и определяют лишь общие предпосылки 

гуманности. Отсутствие образования, знания и иных достоинств 

цивилизации обрекает, как считал Аристотель, на рабство. Сегодня в моде 

радикальный плюрализм, согласно которому определенность 

отождествляется с догматизмом. Вместе с тем концепция прав человека 

кладет предел радикальному историзму и плюрализму в антропологии. В 

конце концов, плюрализм культур и субкультур, как и нонконформистское 

поведение, возможны лишь при определенных условиях, которые должны 

оставаться константными. 

Внутри западной юриспруденции легитимация прав человека 

не стала актуальной проблемой. На академическом небосклоне она 

восходит в практической философии в контексте обсуждения 

интеркультуральности, а также в ходе отречения от телеологического 

мышления. В обоих случаях антропология вступает в дебаты с 

проектом модерна, и эти дебаты всегда имеют агрессивный характер. 

Например, английский философ Аласдер Макинтайр считает права 

человека разновидностью религии, которая недалеко ушла от гонений 

на ведьм. [1. С. 102.] 

С аналогичной критикой выступили так называемые 

коммунитаристы– канадец Чарльз Тейлор и американец Майкл 

Уолцер. Их критика направлена против универсализации либерализма 

в качестве всеобщей практической философии и абсолютизации прав 

человека как выражения плюрализма. Но ни новая мораль, ни новая 

рациональность сами по себе не освобождают от телеологического 

мышления. Вопрос «для чего?», т.е. телеологическое объяснение, не 

имеет принципиального значения для антропологии, которая 

прибегает не к внешним, а к внутренним факторам: человек обретает 

представление о неотчуждаемых правах в силу развития моральноправовой 

чувствительности. Права человека – это не завершенное, а 

320

лишь исходное определение условий, наличие которых позволяет 

говорить о человеке как таковом. В этом смысле они считаются 

«врожденными», «априорными» и «неотчуждаемыми» и представляют 

собой трансцендентальные основания философской антропологии. 

Трансцендентальный подход был значимым в рамках допущений о 

разумности (Античность) или о богоподобии (христианство) человека. Но с 

XIII столетия в Европе зарождается понятие свободы, стимулированное уже 

не дискуссиями о свободе воли, а реальными правовыми отношениями. В 

то время и возникли трудности легитимации. С антропологической точки 

зрения человек имеет определенные притязания, которые предполагают 

признание «Другого», оттого субъективные притязания не означают 

абсолютизации индивидуальной свободы. Это происходит в правовом 

дискурсе либералов, поэтому его следует скорректировать с точки зрения 

понимания человека как общественного существа и различать позитивный 

и негативный смыслы социальности. Именно такое представление 

заложено в определении Гоббса: человек человеку враг. Однако негативная 

сторона человека – это не метафизическое зло, а природная агрессивность, 

т.е. конкретная опасность, которую можно нейтрализовать. Другое 

следствие теории Гоббса – пересмотр аристотелевского утверждения о 

естественном происхождении полиса. У Гоббса государство не есть 

развитие врожденного социального импульса, а искусственный продукт 

договора и института признания. Таким образом, антропология прав 

человека развивается как реакция на опасность конфликта, которая 

оказывается предпосылкой формулировки прав человека. Очевидно, что за 

этим стоит травматический опыт гражданской войны и раннего 

капитализма. Негативная социальная антропология фиксирует conditio 

humana –, и только в этих рамках имеет смысл институт прав человека. 

Наличие и осознание элементарных интересов объясняют 

пафос, связанный с правами человека. Для их легитимации 

привлекаются как антропологические, так и этические аргументы. При 

этом этическое обоснование прав человека считается более 

эффективным, чем антропологическое: применять философскую 

антропологию для легитимации прав человека – то же самое, что 

стрелять из пушки по воробьям. Свою возможность самореализации 

человек откладывает и обменивает на самоограничение «Другого», 

чтобы не стать жертвой чужой власти. Это предполагает, что 

собственные интересы могут быть удовлетворены действиями, 

которые предпринимаются другими. Только принятие 

соответствующих обязанностей перед людьми делает возможной 

реализацию прав человека. Отказ от убийства, от посягательства на 

чужое имущество, от преследования за религиозные и иные убеждения 

321

– предпосылка права на жизнь, собственность, свободу 

вероисповедования. Конфликт вызван не позитивной, а негативной 

стороной взаимодействия, и чтобы осуществить свои позитивные 

права, человек должен осуществить обмен негативными действиями. 

Вопрос в том, что предпочтет человек: право убивать, если в этом 

случае он и сам может оказаться убитым, или право на жизнь, которое 

осуществляется отказом от убийства. Такая постановка вопроса 

служит у Гоббса основанием легитимации: право на жизнь важнее 

всего. Вместе с тем гражданская война в Европе со всей ясностью 

обнаружила, что верования, политические и иные интересы 

пересиливают интерес к жизни. Ясно, что речь идет о самосохранении 

не столько физического существа, сколько морального «Я». 

Постулат о правах человека предполагает, что существуют такие 

высшие трансцендентальные интересы, которые обмениваются на любые 

другие, вследствие чего можно говорить о трансцендентальном обмене. 

Например, даже тот, кто не слишком высоко ценит жизнь, если он 

стремится к чему-либо, поневоле должен заботиться о самосохранении; 

даже тот, кто жертвует жизнью, ценит ее высоко. Естественное право в 

эпоху Просвещения опирается на принцип «самосохранения», который 

используется как своеобразная разменная монета при обмене действиями. 

Но человек – не просто животное, и среди прав человека право на жизнь не 

единственное. Действия человека имеют интенциональный характер, ибо 

он наделен языком и мышлением. Его деятельность осуществляется в 

кооперации с другими, поэтому возникают новые трансцендентальные 

интересы и формы обмена, которые позволяют кардинально обосновать 

права человека. Речь идет не столько об индивидуальных, сколько о 

коллективных интересах. Здесь можно говорить о проблеме образования, 

социальной и культурной идентичности, кооперации, экологии и др., 

которые дают новые основания для легитимации прав человека. 


1. Макинтайр А. После добродетели. Екатеринбург, 2000. 

2. Марченко М.Н. Теория государства и права. М., 2006. 

3. Михайловский Н. К. Соч. Т. 1. СПб, 1896 

4. Нерсесянц В.С. Философия права. — М., 2005. 

5. Роулз Д. Теория справедливости // Этическая мысль: Науч.- 

публ. чтения. 1990 г. М., 1990. 

6. Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. М., 1991. 

7. Хайек. Ф. Познание, конкуренция и свобода. СПб., 1999 

322

Цивилизация 


Цивилизация - (от лат. civilis — гражданский, 

государственный) предмет изучения культурной антропологии, 

этнографии, истории, этнопсихологии, социолингвистики, 

определяется как особое состояние или ступень культурного развития, 

отмеченная изобретением письменности и хранением письменных 

записей, урбанизацией, совершенствованием технологий (в сельском 

хозяйстве и промышленности. Цивилизация противопоставляется 

дикости и варварству как стадия всемирно исторического процесса, 

связанная с достижением определённого уровня социальности и 

рациональности. Обычно в понятие цивилизации включают 

материальные, технические, социальные достижения и 

противопоставляют понятию культуры, куда входят духовные 

ценности. О. Шпенглер связывал культуру с периодами творческого 

духовного роста, а цивилизацию с комфортабельным «застоем», во 

время которого первоначальные идеи получают техническое 

воплощение. На самом деле эти понятие не столь уж и различны и, тем 

более, не контрарны. Для описания того, что немцы называли 

культурой, французы использовали понятие цивилизации. 

Цивилизация – это такой уровень развития общества, для 

которого характерны: наличие развитой технологии, хозяйственной 

специализации, производство предметов роскоши, торговля на дальние 

расстояния, централизованное управление экономикой, социальная 

стратификация, города или крупные административные центры, 

правовые институты, постоянная армия, государственная форма 

правления, религия, кодифицированная история, монументальная 

архитектура и искусство. 

История понятия. 

Во второй половине ХVIII в. французский инженер Буланже, 

философы Гольбах и Мирабо ввели понятие «цивилизация» в научный 

оборот, а в 1798 году он впервые попадает в «Словарь Академии». Для 

цивилизации как стадии общественного развития характерно 

выделение социума из природы и возникновение противоречий между 

естественными и искусственными факторами развития общества. На 

данном этапе превалируют социальные факторы жизнедеятельности 

человека, прогрессирует рационализация мышления. Для этого этапа 

развития характерно преобладание искусственных производительных 

сил над естественными. Также признаки цивилизованности включают 

в себя: развитие земледелия и ремесел, классовое общество, наличие 

323

государства, городов, торговли, частной собственности и денег, а 

также монументальное строительство, письменность. Шотландский 

философ Адам Фергюсон понятием «цивилизация» назвал стадию в 

развитии человеческого общества, характеризующуюся 

существованием общественных классов, а также городов, 

письменности и других подобных явлений. Периодизация, 

предложенная Фергюсоном, пользовалась большой популярностью не 

только в последней трети XVIII в. но и на протяжении почти всего XIX 

в. На ее опирались Льюис Морган («Древнее общество»; 1877) и 

Фридрих Энгельс («Происхождение семьи, частной собственности и 

государства»; 1884). 

Цивилизационный процесс включает в себя не только 

технические достижения, но и организованность, упорядоченность 

душевной жизни, выражающейся в сдержанности и дальновидности, 

самоконтроле и самодисциплине, ответственности и порядочности. 

Такой подход к цивилизации проводится в работах: «Философия 

символических форм» Э. Кассирера, «Формы знания и общество» М. 

Шелера, «Протестантская этика и дух капитализма» М. Вебера и 

другие. К этим авторам, раскрывающим вслед за К. Марксом 

взаимосвязи социальной и духовной жизни общества, в наше время 

добавились новые исследователи, предпринимающие грандиозную по 

своим масштабам попытку археологии культуры, в которой 

раскрываются зависимости между порядками вещей и знания (М. 

Фуко), дискурса и институтов (Ю. Хабермас), капитализма и 

шизофрении (Ж. Делез, Ф. Гваттари). Кроме широко известных трудов 

М. Блока, Ф. Броделя, Ж. Ле Гоффа, особо хотелось бы отметить 

работы Н. Элиаса, посвященные исследованию 

психосоциогенетических особенностей или, как стало модным 

говорить, менталитетов людей, выполнявших в ту или иную 

историческую эпоху роль культурных «пассионариев». 

Теории цивилизации. 

Допущение о существовании разных национальных культур 

появилось у итальянского философа Джамбаттисты Вико (1668— 

1744). Но только в XIX веке европейские историки, получив первые 

сведения о восточных обществах, пришли к выводу, что между 

обществами, находящимися на стадии цивилизации, могут 

существовать качественные различия, что позволило им говорить не 

об одной цивилизации, а о нескольких цивилизациях. В 1844 г. термин 

локальная цивилизация появился в работе французского философа 

Шарля Ренувье. Спустя несколько лет Жозеф Гобино в книге «Опыт о 

неравенстве человеческих рас» (1853—1855) выделил 10 цивилизаций. 

324

Возникнув, каждая из них рано или поздно погибает, и западная 

цивилизация не является исключением. 

Преодоление европоцентризма удалось русскому социологу 

Николаю Яковлевичу Данилевскому, который в своей книге «Россия и 

Европа» (1869) указывал, что ни один культурно-исторический тип не 

может претендовать на то, чтобы считаться более развитым, более 

высоким, чем остальные. Но как идеолог панславизма он настаивал на 

превосходстве славянских народов над своими западными соседями. 

Значительным событием в становлении теории локальных 

цивилизаций стала работа немецкого философа и культуролога О. 

Шпенглера «Закат Европы» (1918). Неизвестно, был ли знаком 

Шпенглер с работой русского мыслителя, тем менее, он признавал 

кризис западного общества, который он объяснял по аналогии с 

упадком египетской, античной и других древних культур. Весомый 

вклад в изучение локальных цивилизаций внёс английский историк А. 

Тойнби. В своём труде «Постижение истории» (1934—1961 гг.) 

британский учёный подразделил историю человечества на ряд 

локальных цивилизаций. Концепции Данилевского, Шпенглера и 

Тойнби были неоднозначно встречены научным сообществом. Одним 

из наиболее последовательных критиков цивилизационной теории 

выступил Питирим Сорокин, который указал, что самая серьезная 

ошибка этих теорий состоит в смешении культурных систем с 

социальными системами, в результате чего ни Тойнби, ни его 

предшественники не смогли назвать главные критерии вычленения 

цивилизаций. 

Тем не менее, в академической науке понятие «цивилизация» 

стало все шире использоваться при формулировании общих 

культурно-исторических принципов и законов устроения и развития 

сложного человеческого общества. Оно приобрело ключевое значение 

в ряде влиятельных общеисторических, социологических, 

культурологических концепций, основанных на комплексном подходе 

к изучению общества и динамики его изменения. 

Среди основных факторов, определяющих цивилизационное 

развитие общества, Э. Хантингтон рассматривал географические, 

климатические, биологические, демографические (перенаселенность 

блокирует рост богатства), диетические (бедный рацион питания 

кочевых народов препятствует их социальной эволюции) и т.д. 

Предпосылкой формирования цивилизации является достижение 

значительного уровня эффективности в производстве продуктов 

питания. Тем не менее, аналитические критерии, по которым 

325

цивилизацию отличают от стадии варварства, являются социальными, 

моральными и интеллектуальными. 

Формирование цивилизации сопровождается радикальным 

преобразованием этических систем, что приводит к всесторонним 

изменениям в социальных отношениях. В интеллектуальной сфере 

цивилизация способствует развитию спекулятивной мысли, 

расширению представлений о времени (ретроспективного и 

перспективного), созданию точных и прогностических наук 

(арифметика, геометрия и астрономия), внедрению общепринятой 

символики для записи и передачи информации (письменность и запись 

счисления), фиксирование мер времени и пространства, а затем и веса. 

Ерасов и Фролов придерживающиеся цивилизационного 

подхода, предложили следующие критерии, отличающие цивилизацию 

от стадии варварства: 

1. Система экономических отношений, основанная на 

разделении труда. 

2. Средства производства (включая живой труд) 

контролируются правящим классом, который осуществляет 

централизацию и перераспределение прибавочного продукта, 

изымаемого у первичных производителей через оброк или налоги, а 

также через использование рабочей силы для проведения 

общественных работ. 

3. Наличие сети обмена, контролируемой профессиональным 

купечеством или же государством, которая вытесняет прямой обмен 

продуктов и услуг. 

4. Политическая структура, в которой доминирует слой 

общества, концентрирующий в своих руках исполнительные и 

административные функции. Племенная организация, основанная на 

происхождении и родстве, замещается властью правящего класса, 

опирающейся на принуждение; государство, обеспечивающее систему 

социально-классовых отношений и единство территории, составляет 

основу цивилизационной политической системы. 

Понятие цивилизационного процесса включает в себя не 

только технические достижения, но и организованность, 

упорядоченность душевной жизни, выражающейся в сдержанности и 

дальновидности, самоконтроле и самодисциплине, ответственности и 

порядочности. Таким образом, можно, если не преодолеть, то обойти 

излишне резкое разделение между культурой и цивилизацией, которое, 

подобно дихотомии духа и тела, имеет определенное учебное 

значение, но на практике приводит к многочисленным затруднениям. 

Вместе с тем, введение в оборот такого понятия предполагает 

326

большую и кропотливую работу по выявлению, описанию и 

согласованию разнородного исторического материала, раскрывающую 

взаимопереплетение материального и идеального, политического и 

эпистемологического, рационального и эмоционального и других 

порядков общества. 

Выход из этих трудностей и дает теория цивилизационного 

процесса, в которой прослеживаются взаимосвязи моральных и 

повседневных, рациональных и чувственных, телесных и духовных 

практик производства человека. Успех нашей цивилизации во многом 

был связан с тем, насколько людям удавалось создать для своих 

нравственных идеалов соответствующие социальные и культурные 

пространства. Главной особенностью цивилизованного человека 

является стремление не уронить себя в глазах окружающих и всячески 

стремиться к тому, чтобы вызвать их одобрение. Отсюда проистекает 

сдержанность, самодисциплина, умение просчитать последствия своих 

действий на несколько шагов вперед. 

Норберт Элиас (1897 – 1990) уловил важную черту (можно даже 

сказать закон) процесса цивилизации. Сдержанность, способность 

управлять собой человек приобретает не на школьных уроках морали, а в 

рамках общества. То общество можно назвать цивилизованным, где вместо 

непосредственного проявления чувств культивируется учтивое поведение. 

Например, умение выражать свои любовные чувства в галантной форме 

хорошо вознаграждается. Важность открытия Элиаса становится очевидной 

в рамках коммуникативной модели общества. Этикет, хорошие манеры и 

противопоставляемые им, как более искренние, истина и мораль, 

функционируют в качестве медиумов коммуникации. Их назначение 

состоит в том, чтобы достичь согласия в отношении того, чего все хотят, из 

за чего спорят и даже воюют. 

Сегодня появились новые оценки традиционных обществ, которые 

ранее считались варварскими, подлежащими христианизации и 

цивилизации. Мотором обширного сочинения Г-П. Дюрра стало 

разоблачение мифа о процессе цивилизации и соперничество с Норбертом 

Элиасом, который понимал цивилизацию как прогрессивное развитие 

европейских обычаев. Дюрр полагает, что он опроверг центральный тезис 

Элиаса, о возрастании контроля влечения и «моделировании аффектов» в 

процессе цивилизации. Его труд закладывает краеугольный камень новой 

теории, согласно которой цивилизация не сводится к постоянному процессу 

усовершенствования одних и тех же норм и обычаев, а представляет собой 

постоянно вращающийся таинственный водоворот. Согласно теории 

цивилизационного процесса Н. Элиаса, народы, не прошедшие стадии 

придворного общества, считались примитивными. На самом деле у так 

327

называемых «дикарей» было столь много ограничений, что с их точки 

зрения именно наше «вольное и свободное» поведение является 

варварским. Если оглянуться вокруг себя и особенно посмотреть телевизор, 

то, действительно, подумаешь, что настоящие варвары – это мы, а не наши 

«дикие» предки. 

Этнографический труд Дюрра посвящен сексуальным практикам, 

опытам и преференциям человека в их культурном разнообразии и 

различии. Едва ли кто-то собрал больше материала о границах стыдливости 

в разных культурах, чем он. Этнолог оказался неутомимым собирателем и 

охотником за сведениями о половой жизни людей всех времен и народов. В 

то время как Элиас пытался описывать внутренние душевные изменения 

как комплексный социальный процесс, человек у Дюрра во всех обществах 

имеет те же самые элементарные диспозиции чувства и поведения. Автор 

также напоминает, что вне Европы имеются другие комплексные миры, 

которые нельзя считать не цивилизованными. Кажущееся отсутствие 

границ стыда, контроля влечений и предположение «свободной» 

сексуальности у дикарей основывалось, как указал Дюрр, на предвзятых 

оценках, а не на полученной этнографами информации. Современность ни в 

коем случае не отличается обострением контроля за аффектами, а наоборот, 

его постепенным ослаблением. Таким образом, Дюрру удалось своим 

геркулесовым трудом поставить под сомнение теорию цивилизации Элиаса 

и опровергнуть тезис о необузданности секса на этапе предсовременной 

общественной формы. Прежде всего, возвращается честь Средневековья. 

Конечно, Элиас явно переоценивал роль придворного этикета в развитии 

культуры, но и критику Дюрра тоже нельзя считать вполне справедливой. 

Процесс цивилизации сведен Элиасом к правилам поведения за столом, к 

хорошим манерам и учтивому обращению. У Дюрра, как и у Фуко, речь 

идет исключительно о стыде в отношении испражнений, совокуплений, 

прикосновений, и т.п. Таким образом, если иметь в виду две главные 

потребности, при удовлетворении которых человеку труднее всего 

сохранить самообладание, а именно еду и секс, то эти авторы дополняют 

друг друга. 

Процесс цивилизации 

На европейцев большое впечатление произвела работа Л. 

Дюмона «Homo Hierarchicus», в которой он описал кастовое общество 

с некой перевернутой позиции: не является ли иерархическое 

общество более эффективным в смысле сохранения целостности 

государства? Он разделяет две идеологии, соответствующие 

демократическому и кастовому обществам. Холистическая идеология 

придает значение тотальности и подчиняет части целому. 

Индивидуалистическая идеология, наоборот, придает значение 

328

автономному индивиду и пренебрегает социальной тканью: в 

либерализме индивид объявлен высшей ценностью, он не подчиняется 

никому, кроме самого себя. Дюмон настаивает на принципиальной 

непримиримости этих идеологий и поэтому расценивает попытки 

реанимации патерналистических отношений в рамках европейских 

обществ как фальшивые. 

Древность, ни в теории, ни на практике, не признавала 

независимого индивида, способного противопоставить себя давлению 

обязанностей, традиций, дистанцироваться от принадлежности к роду, 

полису, государству, с которыми он себя отождествлял. Если 

рассматривать культуры на уровне повседневных практик, то, 

действительно, древние цивилизации ориентированы на построение и 

укрепление общественного тела. Открытость, зрелищность, 

ритуальность и даже спектакулярность празднеств, строительство 

храмов, форумов, театров, цирков и общественных бань предполагало 

не только жизнь на виду, но и доступность многим великолепных и 

дорогостоящих объектов. Наоборот, наше общество состоит из 

индивидов, разделенных, прежде всего, стенами жилища, которые 

государство стремится сделать прозрачными. Отсюда наше общество – 

это общество надзора, который, как показал М.Фуко, реализуется в 

разнообразных формах от внешнего наблюдения до медицинских 

осмотров, психологических тестов и экзаменов. 

Причины перестройки традиционного общества с 

традиционными формами власти многообразны. Старая власть, 

персонифицированная харизматической личностью – батюшкойцарем, 

самодержцем, использовавшим солярные знаки власти, на 

самом деле была довольно расхлябанной и неэффективной. Эпохи 

сильной власти, как полагал Ницше, были достаточно либеральными и 

не нисходили до мелочного надзора; напротив, в них проявлялись как 

равнодушие к целому ряду нарушений, так и милость к покаявшимся 

преступникам. Власть правила массами, а не индивидами, используя 

при этом демонстративные техники презентации и ограничиваясь в 

экономическом отношении сбором налогов и податей. 

Новое время связано с усложнением экономики и хозяйства. 

Возникает необходимость целесообразного использования ресурсов, 

техники, человеческих сил. Дифференциация и рационализация 

общественного пространства приводит к борьбе с бродяжничеством: 

каждое место должно быть закреплено за индивидом. 

Дифференциация пространств (появление тюрем, больниц, домов 

призрения, казарм, школ, фабрик и заводов) внутренняя сегментация 

этих государственных учреждений (классы внутри школы, группы 

329

внутри классов) требуют разделения и иерархизации людей. Люди 

извлекаются из натуральных условий обитания и подлежат 

преобразованию в казармах, школах, работных домах или больницах. 

Изобретаются многообразные ортопедические техники, направленные 

на формирование новой анатомии, нового тела, способного 

эффективно и бесперебойно выполнять те или иные общественные 

обязанности. Так складывается новая технология власти, направленная 

на индивида, а не на массу. Удивительное соответствие теории 

демократии с дисциплинарными практиками говорит о 

дополнительности. Не случайно эпоха Просвещения, открывшая 

свободу, изобрела дисциплину. При этом дисциплина становится 

технологией производства индивидов. 

По мнению М Фуко, такое общество напоминает устройство 

тюрьмы. Надзиратели располагаются в центральной башне с 

затемненными окнами, откуда наблюдают за камерами-инсулами, где 

за прозрачными стенами проживают граждане-заключенные. На самом 

деле этот ад был предназначен преступникам. В традиционном 

обществе мирные люди пребывают под взглядом другого. Каждый 

является одновременно надзирателем и поднадзорным. Нет никакой 

полиции нравов. Все знают друг друга, и каждый может публично 

высказать свое мнение о поведении другого. В сущности, все 

пространство жизни раньше было общественным. 

Причина страданий современного человека от болезненного 

одиночества состоит в замкнутости в капсулу собственного 

существования. При этом люди отталкивают лекарство, которое может 

их спасти. Их может вылечить открытость другому, но ничто не 

вызывает такого отторжения, как необходимость быть с другим. 

Сегодня огромная армия психотерапевтов борется за разотчуждение 

людей, но никто не хочет вернуться к формам жизни традиционного 

общества, в котором солидарность людей достигалась телесными 

практиками воспитания открытости и бытия-с-другим. 

Одной из эффективных форм моделирования человеческого 

поведения всегда было искусство и, особенно, художественная литература. 

Читатель художественного произведения не только получает наслаждение 

от текста, не только погружается в некий идеальный мир, свободный от 

давления повседневных забот, но и учится видеть, оценивать и переживать 

окружающий мир так, как это делают его любимые герои. Историки 

духовной культуры издавна обращали внимание на цивилизующее 

воздействие литературных героев, задающих высокие образцы для 

подражания. Воспитанные на книжности, они, однако, не смогли понять и 

принять тех новых форм массового искусства, которые получили 

330

распространение в ХХ в. В результате возникло широко распространенное 

противопоставление массовой и элитарной культуры. Классическое 

общество опиралось на жесткие правила и нормы, законы и разного рода 

неписаные традиции, упорядочивавшие человеческое поведение. Однако 

они вовсе не предоставляли простора развитию индивидуальности. 

Конечно, и современные, кажущиеся разнообразными, удовлетворяющими 

любые вкусы и потребности мода, литература, пресса, на самом деле, 

задают жесткие и к тому же идеологизированные стереотипы поведения. 

Однако распад единообразного порядка, признание различных стандартов 

рациональности, характерные для современных больших городов, создают 

более благоприятные условия для творчества и индивидуальных форм 

жизни. Новые формы коммуникации, релятивизация представлений о 

рациональности, эстетических и даже этических требований выдвигают 

перед деятелями культуры новые задачи. Они утрачивают право думать или 

творить за других, утрачивают свое право на единоличное владение 

культурным капиталом, вынуждены действовать в условиях конкуренции и 

учитывать потребности масс. Вместе с тем это не исключает создания 

эффективных культурных образцов для воспитания и образования масс. 

Важную роль в этом цивилизационном процессе выполняют, 

прежде всего, школьные воспитатели и педагоги. К числу первых 

оставивших яркий след наставников юношества относятся Сократ и 

его ученик Платон, которые непременно обращались к молодым 

людям с вопросом: заботишься ли ты о себе? Забота о себе при этом 

предполагала не только заботу о теле, формированию которого 

общество всегда придавало значение: сильное, тренированное тело 

необходимо воину и работнику и поэтому всегда выступало символом 

мощи государства, что и объясняет изобилие обнаженных мужских тел 

на монументах, памятниках и надгробиях. Наряду с гимнастикой, 

диетикой и аскетикой, философия служила средством развития и 

врачевания души. Она воспитывала волю и мужество жить, терпение, 

благоразумие, рассудительность и добродетель. Эти качества, полагал 

Платон, необходимы всем, но особенно тем, кто призван управлять 

государством. 

Нельзя не учитывать культурное значение этоса (нравы, 

этикет) лидирующих социальных слоев, например, благородных 

сословий, формирующих стиль сдержанного поведения, которое 

характеризуется правильной речью, хорошими манерами и 

учтивостью. Если в Средние века цивилизованное поведение 

охватывало незначительную часть населения, в основном, придворное 

общество, то после перехода власти от военного (рыцарского) 

сословия к гражданскому (буржуазному) этос благородного сословия 

331

распространяется на более широкие слои населения. Вместе с тем 

буржуазное общество преобразует рыцарский и дворянский этос на 

основе более рационального планирования, расчета и тем самым 

увеличивает человеческую дальновидность. Такая сдержанность, 

снявшая эксцессы, имевшие место прежде, стала источником новых 

проблем. Сегодня человек уже не может непосредственно разряжать 

напор страстей, поэтому возникает сильное напряжение между его 

внутренним Я и теми требованиями, которым он вынужден 

подчиняться. Общество пошло по пути изобретения разного рода 

компенсаторных способов разрядки: спортивных зрелищ, дискотек и т. 

п., но они не освобождают человека от беспокойства и заставляют его 

прибегать к разного рода наркотикам, стимулирующим искусственные 

желания. Нормализация ненормального остается одной из главных 

проблем современной культуры. 


1. Бенвенист Э. Цивилизация. К истории слова // Общая 

лингвистика. — М., 2010. 

2. Дюмон Л. Homo Hierarchicus. СПб, 2001. 

3. Ионов И. Н. Рождение теории локальных цивилизаций и смена 

научных парадигм // Образы историографии. М. 2001. 

4. Теория и история цивилизаций. М., 2006. 

5. Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей // Бои за 

историю. — М., 1991. 

6. Старобинский Ж. Слово «цивилизация» // Поэзия и знание. 

История литературы и культуры. В 2 томах / М.: 2002. Т. 1. 

С. 110—149. 

7. Цивилизация: вызовы современности. СПб., 2009. 

8. Фергюсон А. Опыт истории гражданского общества. М., 2000. 

9. Фролов Э. Д. Проблема цивилизаций в историческом процессе // 

Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2: История. 

— 2006. — № 2. 

10. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999. 

11. Элиас Н. О процессе цивилизации. В 2-х томах. М., 2001. 

12. Яковец Ю. В. Становление постиндустриальной цивилизации. 

М., 1992. 

13. Duerr H-P. Der Mythos vom Zivilisationsprozess. Bd. 1 – 5. 

Frankfurt am Main. 1994 – 2004. 

332

Культура 


Культура - (лат. сultura – возделывание, земледелие, воспитание, 

почитание) — предмет изучения культурологи, универсальная категория 

социальных и гуманитарных наук, которая в общем виде определяется как 

способ освоения действительности, реализации творческого потенциала 

человека в сфере материальной и духовной деятельности. 

Культура определяется как система организации и развития 

человеческой жизнедеятельности, включающая способы производства, 

взаимодействия с природой, межличностного общения, познания и 

духовного творчества. Она является непосредственным предметом 

изучения культурологии. Понятие культуры является базисным для 

гуманитарных наук и используется в позитивных науках в тех случаях, 

когда возникает необходимость культурологической рефлексии, например, 

при рассмотрении истории той или иной дисциплины, когда 

обнаруживается, что в науке происходит не только рост данных, но и 

трансформация фундаментальных понятий, обусловленная социальнокультурными 

и философскими предпосылками. 

Под культурой понимают: 

исторически определённый уровень развития общества и человека, 

выраженный в типах и формах организации жизни и деятельности людей, а 

также в создаваемых ими материальных и духовных ценностях; 

генетически ненаследуемая информация, сложная, многоуровневая 

знаковая система; 

позитивный опыт и знания, которые используются другими 

людьми; 

духовная сфера жизни, искусство, творчество, игра; 

вся совокупность внебиологических проявлений человека; 

созданные и организованные человеком совокупности 

материальных объектов, идей и образов, а также технологии их 

изготовления и использования; 

устойчивые связи между людьми и способы их регулирования, 

воспитание, образование, цивилизованное поведение; 

Культура – это созданная людьми искусственная среда обитания, где 

человек воспитывается и самореализуется, угнетается и освобождается. 

Культура выполняет роль своеобразного защитного панциря человека - 

человек рождается плохо приспособленным к окружающему миру и 

вынужден строить для своего выживания искусственную среду обитания. В 

культуру включается и символическая форма защиты от вредных и опасных 

для общества воздействий. Она является способом идентификации человека и 

333

как таковая выполняет важную нарциссическую функцию обоснования 

собственного превосходства над силами природы и враждебно настроенными 

соседями. Как продукт рациональности она не ограничивается верой, а 

стремится объяснить и доказать убеждения, идущие от жизни. Как 

метафизика она остается выражением общечеловеческих интересов и 

сохраняет свою важную иммунную функцию. 

Генезис понятия «культура» 

Слово «культура» в переводе с латинского означает «возделывание», 

«взращивание». Первоначально культура понималась как воспитанность, и на 

этом основании греки отличали себя как цивилизованный народ от варваров. 

В Древней Греции близким к термину культура являлась пайдейя, которая 

выражала понятие «внутренней культуры», или, иначе говоря, «культуры 

души». В латинских источниках впервые слово встречается в трактате о 

земледелии Культура — это то, что связано с человеческой деятельностью. 

Цицерон ввёл новый смысл понятия «культура». Культура — возделывание 

души человека. Из этого формируются определённые качества humanitas, что 

в переводе с латинского означает «человечность». И позже, в Средние века и 

эпоху Возрождения, культура определялась как цивилизованное поведение, 

основанное на соблюдении законов, как наличие гуманитарных знаний и 

владение искусствами. Век Просвещения делает упор на рациональность, а 

воспитание сводит к познанию и управлению на основе разума страстями 

души. 

В значении самостоятельного понятие культура появилось в 

трудах немецкого юриста и историка С. Пуфендорфа (1632—1694). Он 

употребил этот термин применительно к «человеку искусственному», 

воспитанному в обществе, в противоположность человеку 

«естественному», необразованному. В философский, а затем научный и 

повседневный обиход первым слово культура запустил немецкий 

просветитель И. К. Аделунг, выпустивший в 1782 году книгу «Опыт 

истории культуры человеческого рода». 

Культура стала предметом рефлексии у Д. Вико, которого можно 

считать родоначальником сравнительной культурологии.. И. Г. Гердер 

(1744—1803 ) понимал под культурой как материальное творчество, так и 

духовное просвещение. В России слово «культура» стало употребляться с 

середины 30-х годов XIX века. в сочинении Д. М. Велланского (1774—1847) 

Науки о культуре сегодня переживают период интенсивного 

развития, сравнимого с ситуацией в физике вначале ХХ в. Речь идет не 

столько об открытии новых фактов, сколько о построении общей теории 

культурного процесса. Верования и ритуалы, обряды и обычаи, языки, 

мифы, литература, особенности быта разных народов — все это 

старательно проанализировано и классифицировано еще в прошлом веке. 

334

Если элементы культуры описаны и изучены достаточно тщательно, то 

общее понимание культурного процесса оставляет желать лучшего. 

Философы XIX и XX вв. много дискутировали относительно 

критериев различия наук о природе и наук о духе. В результате возникли 

такие направления как теория ценностей, философия жизни, философская 

антропология и философия культуры. Эти продукты трансформации 

трансцендентализма Канта и объективного идеализма Гегеля и стали 

методологическим основанием философии культуры. В конце XIX в. 

философия по настоящему глубоко вникает в проблематику познания 

культуры. Сначала неокантианцы — Г. Риккерт, В. Виндельбанд, Э. 

Кассирер — поставили вопрос о специфике наук о духе и вплотную 

приступили к разработке общей модели наук о культуре. Потом участники 

феноменологического движения — Э. Гуссерль, М. Хайдеггер и Х.-Г. 

Гадамер — обвиняя неокантианцев в априоризме и формализме, 

выдвинули альтернативный проект. Ими были разработаны методы 

феноменологической дескрипции и герменевтики фактичности, нацеленные 

не на артефакты, а на культурные предпосылки, которые составляют 

условия описания и интерпретации окружающей действительности. Эта 

установка определяет специфику философии культуры. Ориентация на 

поиск оснований и предпосылок культуры оказалась весьма плодотворной. 

Она позволила выявить внутреннюю логику и связь культурных феноменов 

и, тем самым, понять традиции и нормы чужих культур. 

Важнейшие изменения в современных представлениях о культуре 

произошли в процессе развития этнографии, социальной, исторической и 

культурной антропологий. Этнокультурные исследования способствовали 

осмыслению образа жизни так называемых диких народов, подвергнутых 

колонизации и выявлению основных универсалий культуры, в которые 

вошли не только знания и духовные достижения, но и казавшиеся 

экзотическими и загадочными традиции и стереотипы, верования и 

ритуалы. 

Впервые объяснил термин «культура» Эд. Тайлор (1871): 

Культура, или цивилизация, слагается в своём целом из знания, верований, 

искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других 

способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества». 

О. Шпенглер рассматривал культуру по аналогии с организмами, 

которые проходят собственный эволюционный цикл, длящийся несколько 

сотен лет и, умирая, перерождаются в свою противоположность — 

цивилизацию, где не востребован творческий потенциал отдельной 

личности и главенствующим является мёртвый, бесчеловечный техницизм. 

Он считал, что цивилизация возникает там, где умирает культура. Однако 

столь резкое различие не было воспринято культурологами, и сегодня 

335

многие не видят принципиальной различия между культурой и 

цивилизацией. Такую же трансформацию претерпело различие культуры и 

природы 

Их противопоставление обусловлено отождествлением культуры и 

городской жизни, цивилизации. Б. Малиновский считал культуру 

совокупностью искусственно созданных средств регулирования и 

удовлетворения потребностей. Культура определяется как биологически не 

наследуемая информация, а также как способ ее сохранения, и передачи, 

являясь не только духовной, но и материальной. Она включает жилище, 

средства коммуникации, орудия труда, быта, культа и т. п. По Креберу и 

Клакхону, культура состоит из эксплицитных и имплицитных норм, 

определяющих поведение, осваиваемое и опосредуемое при помощи 

символов; она возникает в результате деятельности групп людей, включая ее 

воплощение в средствах. Сущностное ядро культуры составляют 

традиционные, исторически сложившиеся идеи, особенно те, которым 

приписывается особая ценность. Культурные системы могут 

рассматриваться, с одной стороны, как результаты деятельности людей, а с 

другой — как ее регуляторы. По Гудинафу, культура общества состоит из 

того, что необходимо знать и во что необходимо верить его членам, чтобы 

действовать взаимоприемлемым способом и исполнять любые значимые для 

них роли». Л. Уайт определял культуру как организацию явлений, видов и 

норм активности, предметов (средств, вещей, созданных при помощи орудий 

труда), идей (веры и знания) и чувств (установок, отношений и ценностей), 

выраженных в символической форме. Уайт отмечал, что человек 

воспринимает и истолковывает мир при помощи символов и «благодаря этой 

способности он достигает понимания и осуществляет приспособление на 

уровне более высоком, чем любое другое животное». [11. С. 142] 

Сегодня антропологи рассматривают культуру как систему 

символов с функцией адаптации, которая может меняться от одного места к 

другому, позволяя антропологам изучать различия, выражающиеся в 

конкретных формах мифов и ритуалов, инструментах, формах жилищ и 

принципах устройства деревень. Согласно Р. Гирцу, культура состоит в 

способности к символизации, при помощи которой складывается 

различение и классификация явлений, а также их интерпретация и 

объяснение. Символы отражают либо внешние предметы, либо внутренние 

интенции, а точнее представляют собой сплав того и другого одновременно. 

Уже животное воспринимает и селектирует явления на основе своих 

инстинктов и потребностей, а человек перерабатывает сенсорную 

информацию в соответствии со своими целями и задачами, которые во 

многом определяются его местом в системе общества как 

«сверхогранизма». Можно предположить, что человеческая физиология и 

336

мышление развивались как результат первых культурных действий, что 

даже человеческие инстинкты были сформированы культурой. 

Социобиологи утверждают, что культуру можно рассматривать с точки 

зрения элементарных элементов, с помощью которых происходит 

культурный обмен. Такие элементы, или «meme», как они были названы Р. 

Докинсом, аналогичны понятию гена в биологии. 

Философские проблемы культуры. 

Можно перечислить некоторые течения в гуманитарном знании, 

слияние которых способствовало формированию культурологии. Прежде 

всего, это возрастание интереса к культурам неевропейских народов, 

возникшего еще в эпоху колонизации, и усилившегося в ХХ в. в связи с 

попыткой модернизации Европы. Многие исследователи посвятили жизнь 

изучению образа жизни экзотических народов, а собранные ими 

интересные данные легли в основу этнографии и культурной антропологии. 

Их методы также определили своеобразие культурологии, способствовали 

превращению аморфной науки о духе в научную дисциплину с богатым 

эмпирическим базисом и набором теоретических методов и принципов. На 

самом деле, как и во всякой другой точной науке, в культурологии остается 

слой мировоззренческих предпосылок, которые не подлежат оценке 

эмпирическими методами. Для их анализа и обоснования издавна 

применялась философская рефлексия, методы которой должны постоянно 

уточняться и изменяться. Система ценностных оппозиций и бинарных 

различий, лежащих в основе культурологии, быстро устаревает и требует 

обновления. Трансформация этих предпосылок происходит в сознании 

научного сообщества стихийно, однако нуждается в анализе и контроле. 

Функция философии культуры в этом процессе, хотя и скромная, но 

необходимая. Ее представители не осуществляют методологического или 

мировоззренческого диктата, а включаются в дискуссии специалистов, и 

таким образом осуществляют союз философии и культурологии. 

Хотя в общем и целом легитимность культурологии не вызывает 

сомнений, тем не менее, она сталкивается с серьезными методологическими 

затруднениями, в решении которых ей может помочь философия культуры. 

Точно так же представители последней, если они заинтересованы в 

развитии своей дисциплины, должны учитывать новые открытия и 

достижения гуманитарных наук и, прежде всего, культурологии. Таким 

образом, в идеале, должно иметь место тесное сотрудничество, которое, 

впрочем, не исключает и соперничества между различными 

исследовательскими программами. 

Сегодняшнее состояние наук о культуре предполагает осмысление 

материала, накопленного историками, этнографами, историками искусства. 

Современное общество также нуждается в общей концепции культуры. В 

337

эпоху глобализации в экономике и политике приходится учитывать 

культурное своеобразие народов. Развитие мирового рынка и 

транснациональной информационной системы наталкивается на 

сохранение культурной автономии даже у так называемых «отсталых» 

народов, которые гордятся своей культурой и не желают отказываться от 

своих обычаев ради благ цивилизации. Все это ставит принципиальные 

вопросы о роли культуры в развитии человека и общества. Такие вопросы 

издавна считаются философскими и широко обсуждаются в кризисные 

моменты истории. 

Иллюзорность допущения о неизменности природы человека 

становилась все более очевидной не только по причине развития этнографии 

или культурной антропологии. Дрейф в сторону признания культурноисторической 

и далее национально-этнической относительности 

«человеческого» вызван процессами эмансипации внутри европейских 

обществ, которые становились все более разнородными, мультиэтническими, 

многонациональными и, тем самым, более терпимыми к другому. 

Важнейшие изменения в современных представлениях о культуре произошли 

в процессе развития этнографии, социальной, исторической и культурной 

антропологий. Этнокультурные исследования способствовали осмыслению 

образа жизни так называемых диких народов, подвергнутых колонизации и 

выявлению основных универсалий культуры, в которые вошли не только 

знания и духовные достижения, но и казавшиеся экзотическими и 

загадочными традиции и стереотипы, верования и ритуалы. Это 

способствовало пониманию значимости норм и образцов межличностного 

общения в цивилизованных обществах, в которых помимо писанных прав и 

законов также оказалось множество кажущихся естественными и 

общепринятыми ограничений и правил, составляющих основу рациональных 

предписаний. Европейская культура основывается на традициях 

повседневности, веками культивируемой народом, передаваемой от 

поколения к поколению помимо институтов образования. Эти традиции 

закрепляются в языке, в мимике и жестах, в моде, манерах, жилище. Они 

выступают основой этических, эстетических и вообще жизненных различий, 

на основе которых осуществляются познание и оценка окружающего мира. 

Эти различия определяют национальную идентичность (в форме 

дифференциации своего и чужого), половую принадлежность (на основе 

разделения мужского и женского), отношение к обществу и государству, к 

работе и развлечению, к жизни и смерти, к природе и человеку. 

Под «культурой» антропология понимает целостный образ жизни 

людей, социальное наследие, которое индивид получает от своей группы. С 

другой стороны, культура может рассматриваться как часть окружающего 

мира, созданная человеком. Этот специализированный термин имеет более 

338

широкое значение, нежели «культура» в историческом или литературном 

смысле. Скромный кухонный горшок в той же степени, что и соната 

Бетховена, является продуктом культуры. Культура — это, прежде всего, 

способ мыслить, чувствовать, верить. Это знание группы, сохраняющееся для 

дальнейшего использования в памяти людей, в книгах и предметах. 

Символический характер культуры и составляющих ее вещей и предметов — 

наиболее яркая ее особенность. Отличительной особенностью человека 

является существование в символической среде, которая характеризуется не 

столько физическими, сколько социальными параметрами и масштабами. 

Наличие символической метрики обнаруживается во всех феноменах 

человеческого мира: одежда прикрывает тело от холода и одновременно 

выполняет дисциплинарные функции, выражает социальное положение 

человека. Даже современная мода, при всей ее свободе, выполняет 

репрессивную роль регулятора человеческого поведения. Аналогичное 

символическое значение имеет человеческое жилище, устройство которого 

обусловливается не только потребностью в физическом выживании, но 

общественными представлениями о богатстве, славе, влиянии его владельца. 

Процесс создания новых культурных традиций также должен 

учитывать более емкий образ культуры, который сегодня сложился в науке 

на основе изучения широкого исторического, социологического и 

этнографического материала. Современный подход не ограничивается 

познавательными или оценочными критериями, а учитывает широкие 

культурные параметры, включающие идеологические, экономические, 

социальные и индивидуальные факторы поведения, а также речь, 

коллективную память, менталитет, чувство времени, символику 

пространства и т. п. Исследования социологов труда и досуга также 

расширяют рамки культурных ценностей и дополняют их изучением 

отношения к работе, формирования чувства хозяина или корпоративности, 

образа руководителя или стандартов управления. В развитых странах эти 

культурантропологические исследования стали интересовать не только 

узкие круги ученых, но и широкие деловые слои, ибо в них человек 

рассматривается не со стороны своих абстрактных (моральных и 

рациональных) идеалов, а в единстве с биологическими, социальными и 

повседневными структурами жизнедеятельности. Нормы, верования, 

образцы поведения, речи, ритмы труда и отдыха образуют основу порядка 

как общественной, так и индивидуальной жизни человека. Эта 

повседневная система порядка не является неизменной, а эволюционирует в 

ходе общественного прогресса. При этом возникают противоречия между 

традиционными ценностями и новыми формами жизни молодых 

поколений, которые по-разному решаются в разных культурах. 

Современная ситуация характеризуется снижением репрессивности 

339

давления традиционной культуры и состоит в признании многообразия в 

рамках единой культуры различных субкультур и, в частности, 

молодежной. С большим уважением, чем раньше, люди оценивают 

индивидуальный стиль жизни и поведения. Культура приобретает все 

большее разнообразие и уже не сводится к духовному творчеству, а 

охватывает разнообразные формы жизни, общения и поведения. 

Значимыми культурными критериями являются уже не столько идеи, 

сколько реальные цели, потребности, правила, роли, коммуникативные и 

семантические коды общения. 

Остов культуры образуют технологии, исходя из возможностей 

которых осуществляются те или иные желания. Технологии существуют не 

только в сфере науки и производства, но и в общении. Образцы 

человеческих отношений и, вообще, разного рода нормы, стили жизни, 

паттерны поведения, стереотипы действия, фигурации межчеловеческих 

зависимостей — все это образует сложную ткань культуры. Они могут быть 

универсальными как, например, государственные праздники, так и 

частными, как, например, семейные торжества — свадьбы и юбилеи. 

Культурные образцы могут быть как нормами, так и идеалами, как 

дескрипциями, так и проскрипциями. По сути, эти нормы, кажущиеся 

внешними и формальными, «бездушными», характеризуют поведение 

человека значительно лучше, чем его намерения и цели. 


1. Антология исследований культуры. СПб., 1997 

2. Асоян Ю., Малафеев А. Открытие идеи культуры. Опыт русской 

культурологии середины XIX — начала XX веков. М. 2000. 

3. Бердяев Н. А. Смысл истории. М., 1990. 

4. Ионин Л. Г. История слова «культура». Социология культуры. - М. 

1998. — с.9-12. 

5. Келле В. Ж. Процессы глобализации и динамика культуры // Знание. 

Понимание. Умение. М., 2005. № 1. 

6. Луков М. В. Обыденная культура и культура повседневности // 

Знание. 

7. Маркарян Э. С. Очерки истории культуры. — Ереван, 1968. 

8. Маркарян Э. С. Теория культуры и современная наука. — М., 1983. 

9. Марков Б.В. Культура повседневности. СПб. Питер, 2008. 

10. Пелипенко А.А., Яковенко И.Г. Культура как система. —Языки 

русской культуры, М., 1998. 

11. Уайт Л. Наука о культуре. Антология исследований культуры. СПб., 

1997. 

340

Оглавление 

Введение……………………………………………………………………3 

Часть 1 

Закон………………………………………………………………………13 

Детерминизм……………………………………………………………...23 

Симметрия………………………………………………………………...32 

Симметрия………………………………………………………………...39 

Телеология………………………………………………………………..50 

Научный факт…………………………………………………………….56 

Исторический факт……………………………………………………….63 

Часть и целое……………………………………………………………..69 

Элементы и структура……………………………………………………77 

Традиция………………………………………………………………….85 

Коммуникация……………………………………………………………95 

Язык……………………………………………………………………...105 

Знак………………………………………………………………………116 

Часть2 

Истина……………………………………………………………………126 

Ценность…………………………………………………………………137 

Точность…………………………………………………………………145 

Объективность…………………………………………………………..154 

Часть3 

Метод…………………………………………………………………….165 

Опыт……………………………………………………………………...173 

Эксперимент…………………………………………………………….183 

Гипотеза………………………………………………………………….190 

Теория……………………………………………………………………195 

Объяснение……………………………………………………………...201 

Герменевтика……………………………………………………………209 

Интуиция………………………………………………………………...219 

Анализ и синтез…………………………………………………………229

Часть 4 

Элементы………………………………………………………………...239 

Энергия…………………………………………………………………..245 

Реакционная способность………………………………………………253 

Информация……………………………………………………………..259 

Жизнь…………………………………………………………………….269 

Организм………………………………………………………………...276 

Сознание…………………………………………………………………282 

Человек…………………………………………………………………..294 

Личность…………………………………………………………………303 

Право…………………………………………………………………….313 

Цивилизация…………………………………………………………….323 

Культура…………………………………………………………………333 

Авторы…………………………………………………………………...341

Научное издание 

НАУЧНЫЕ УНИВЕРСАЛИИ 

Общие понятия 

Сборник статей 

Художник: А. Опенько 

Издание подготовлено на философском факультете СПбГУ. 

Подписано в печать 28.03.2011 г. 

20 п. л. Тираж 100 экз. 

Заказ № 38. 

Отпечатано на философском факультете СПбГУ. 

199034, С.-Петербург, Менделеевская линия, д. 5.

ÐÐÐ£Ð§ÐÐ«Ð Ð£ÐÐÐÐÐ Ð¡ÐÐÐÐ - ÐÐ° Ð³Ð»Ð°Ð²Ð½ÑÑ - Ð¡Ð°Ð½ÐºÑ-ÐÐµÑÐµÑÐ±ÑÑÐ³ÑÐºÐ¸Ð¹ ...

You also want an ePaper? Increase the reach of your titles

Delete template?

Save as template?

ÐÐÐ£Ð§ÐÐ«Ð Ð£ÐÐÐÐÐ Ð¡ÐÐÐÐ - ÐÐ° Ð³Ð»Ð°Ð²Ð½ÑÑ - Ð¡Ð°Ð½ÐºÑ-ÐÐµÑÐµÑÐ±ÑÑÐ³ÑÐºÐ¸Ð¹ ...