Good night, Джерзи - Instytut KsiÄ Å¼ki

41
Мой
отец уже давно болеет, слабеет, уходит; больше года он находится
практически в ином мире. Он медленно умирает, хотя
все главные органы его еще крепкого организма – ему 97 лет
– в хорошем состоянии. Но он совершенно потерял память, не встает с постели.
Никого не узнает. Его приходится кормить, мыть. Я думаю о нем прежнем, человеке
сердечном, добром, остроумном. Не знаю почему, но мне вспоминается
ответ, который он дал лет десять назад журналисту, бравшему у него интервью
для журнала «Силезия». Беседа была посвящена переселению (депортации) из
Львова в Силезию – его собственном и других сотрудников политехнического
института, которых заставили променять барочный город холмов, церквей
и костелов на прусские кирпичные стены Гливиц или Вроцлава. На момент
разговора отец был одним из последних оставшихся в живых ветеранов того
огромного насильственного переселения, исхода. А когда все это происходило,
он был, наоборот, одним из самых молодых: вместе с ним прощались с родными
местами профессора, доценты, а он только начинал свой академический путь.
Корреспондент журнала «Силезия», видимо, неплохо подготовился к беседе,
потому что в какой-то момент спросил отца, что он думает об одном фрагменте
из моего эссе «Два города». И процитировал несколько фраз – о том, что люди
делятся на оседлых, эмигрантов и бездомных, и о том, кто из них предпочитает
живопись, а кто музыку, наиболее движимое из искусств. (Дословно: «Музыка
создана для людей бездомных, поскольку менее из всех искусств связана с пространством...
Живопись – искусство людей оседлых, которые любят созерцать
свои родные места. Портреты убеждают оседлых людей в том, что они действительно
живы...»). Мой отец никогда не любил язык метафор. Он был – я пользуюсь
прошедшим временем, потому что разум его уже угас – инженером, эмпириком,
безусловно, сочувствовал идеям позитивизма, суровым императивам
Венского кружка, стремился говорить лишь о том, что может быть точно измерено.
Он был трезвым инженером, любившим исторические труды, а также
живопись. Живопись была ему по душе, он любил (ни разу не воспользовавшись
этим словом – ведь даже своим детям отец никогда не говорил, что любит их)
полотна импрессионистов с цветущими лугами и тихими городками под Парижем.
А я, с моей страстью к стихам и эссе, не чуждым поэтических тропов,
должно быть, огорчал его: отец, подобно большинству людей, подозревал, что
богатый, насыщенный сравнениями язык, зачастую является языком лжи – во
всяком случае, тяготеет к этому. Тот, кто насыщает язык риторическими фигурами,
обнажает эмоции, вводит в язык элементы фантазии, импровизации, раскачивает
его, словно дерево, рискует подойти ко лжи слишком близко. Отец был
человеком честным, кристально честным. И очень чистым – именно такая была
у него репутация в гливицком политехническом институте, так о нем вспоминают
его бесчисленные студенты. Он очень много читал, главным образом, воспоминания
– тонны воспоминаний, мемуаров генералов и инженеров, банкиров
и министров – но также многочисленные книги по истории и много романов.
Однако я уверен, что страницы, которыми авторы гордились больше всего, поэтические
страницы с нагромождением гипербол и сравнений, синекдох и литот,
страницы, выражающие кредо автора, отец просто пропускал, быстро пробегал
глазами, в ожидании, пока автор успокоится и вернется к повседневному стилю
повествования. Догадываюсь, что вопрос журналиста, да еще с цитатой из моего
эссе, отца по меньшей мере смутил. Не мог же он просто отмахнуться от слов,
написанных сыном. Он знал, что сказанное будет записано и спустя некоторое
время опубликовано. У нас были прекрасные отношения, тот факт, что я оказался
среди людей, пользующихся (порой) метафорами, нисколько ему не мешал.
Думаю даже, что в определенном смысле это доставляло ему удовольствие. Но
одно дело «общественное положение» сына, и другое – фразы, которые его просят
прокомментировать. Уверен, что он замолчал, возникла пауза, журналист
ждал, пока отец сформулирует свой ответ, может, даже на мгновение выключил
магнитофон, а может, уже потерял надежду получить ответ. Наконец мой отец
сказал – вероятно, слегка охрипшим голосом, как всегда, когда он волновался: –
Это легкое преувеличение. – Легкое преувеличение... Прочитав эти слова, я рассмеялся
– так точно они отражали взгляды отца на поэзию, на весь тот странный
мир, в который ушел его сын. Легкое преувеличение. Так инженеры думают
о поэзии. В ней нет ничего плохого, считают инженеры, в сущности, поэзия не
обязательно – хотя это и возможно – ведет ко лжи, к эстетизму, к женоподобию,
но главное, в чем можно ее упрекнуть – она является преувеличением. Легкое
преувеличение. Она преувеличивает, делает реальность слишком выпуклой,
чрезмерно повышает температуру реальности.
Легкое преувеличение – это, в сущности, прекрасное определение поэзии.
Отличное определение поэзии, пригодное для холодных и туманных дней, когда
утро встает поздно и напрасно обещает солнце. Поэзия – легкое преувеличение,
пока мы в ней не приживемся. Тогда она становится правдой. А потом,
когда мы снова из нее выйдем – ибо никто не в состоянии жить там вечно – снова
превращается в легкое преувеличение.
WYDAWNICTWO A5, KRAKÓW 2011
145 × 205, 246 PAGES
ISBN: 978-83-61298-29-8
TRANSLATION RIGHTS: FARRAR, STRAUS AND GIROUX
назад к содержанию