Good night, Джерзи - Instytut KsiÄ Å¼ki

39
«В ноябре
1980 года я приехал в Гданьск, на
верфь им. Ленина – потому, в частности,
что, пожалуй, не было тогда
на свете места интереснее. Подошел к рабочему в грязном синем комбинезоне
и спросил, каким образом в стране, где произведения Милоша были запрещены,
на памятнике погибшим судостроителям оказалась строка из стихотворения
«Есть память у поэта». «Милош был под запретом, но мы всегда его знали», –
ответил рабочий. Диалог, который мог восхитить или ужаснуть Карла Маркса».
Так пишет в своих воспоминаниях Ричард Лурье: «В то время, когда я вернулся
из Польши, Милош преподавал в Гарварде, жил в Кембридже. Обняв меня, он
тут же, на пороге, спросил: “Как там, в Польше?”. На мгновение я почувствовал
себя словно на экзамене (…). “Отчуждения нет”, – ответил я. Он улыбнулся.
Экзамен был сдан». Рассказ о польских судостроителях, цитирующих строфы
Милоша, сегодня напоминает сказку, но в период «карнавала Солидарности»,
когда общественный протест объединил десять миллионов человек, а гигантские
очереди выстраивались не только за мясом, но и за книгами, происходило
много сказочного и прекрасного. Так или иначе, несмотря на препоны цензуры
и железный занавес, в годы эмиграции Милоша книги его до Польши доходили
– в том числе и в 1970 году, когда поэт послал Зыгмунту Хертцу открытку из городка…
Поланд, что в штате Мэн – единственной Польши, двери которой были
для него открыты в то время.
Здесь следует еще раз упомянуть Хертца, который находил самые разные способы
доставить в Польшу магнитофонные пленки с записями поэта. Из письма
1965 года мы узнаем, что такую посылку увез тогда из Рима… кардинал Вышиньский
(…). В январе следующего года пачку экземпляров «Культуры» упаковали
в свои сумки польские спортсмены (они, впрочем, собирались загнать журнал
на черном рынке), – а довольный Хертц сообщал Милошу, что дороже всего
в Варшаве стоит тот номер «Культуры», в котором опубликован «Поэтический
трактат». В середине шестидесятых годов Херберт ободряюще писал Милошу:
«Молодежь смотрит на тебя, как на божество. Правда, Чеслав, именно ты формируешь
облик современной польской лирики, и запреты, и кордоны бессильны
этому помешать». Многие читатели Милоша рассказывают об опыте своеобразного
посвящения в тайну: кому-то книгу дал прочитать профессор, кому-то
одолжили на сутки друзья, кто-то переписал ее вручную, кто-то чудом отыскал
в букинистическом магазине или в публичной библиотеке. Лучше всего, пожалуй,
такой момент описывает Кшиштоф Чижевский, которому суждено было
стать хранителем наследия Милоша в Красногруде: «Это было 1977 году, а может,
в начале 1978. КОР (Комитет защиты рабочих) уже существовал. Я учился
на первом курсе филфака университета Адама Мицкевича в Познани, на отделении
полонистики. Мы привыкали читать самиздатовскую литературу – размноженные
на гектографе, на ксероксе, напечатанные на плохой бумаге, кое-как
сброшюрованные книги, страницы, ради экономии места, плотно заполненные
мелкими буковками, от которых болели глаза. Для нас это было настоящее сокровище.
(…). Мы посещали занятия «летучего университета» в частных квартирах.
В тот вечер в квартиру Яцека Кубяка, одного из лидеров студенческого
подполья, пришел Рышард Крыницкий. Вместо того, чтобы читать свои стихи,
он начал рассказывать о польском поэте-эмигранте, чью фамилию многие из
нас услышали тогда впервые. В руках Рышард бережно держал книгу, из которой
читал вслух стихи. Мы не сводили с нее глаз, с нетерпением ожидая, когда нам
разрешат потрогать и перелистать сборник. Красивый, в зеленом полотняном
переплете, с вытесненными на обложке золотыми буквами: «ЧЕСЛ АВ МИ-
ЛОШ. СТИХИ. POEMS”.
Адам Михник, десятью годами старше Чижевского, счастливый обладатель
купленного в букинистическом магазине сборника «Дневной свет», утверждает,
что он и его друзья были первым поколением интеллигенции ПНР, оценившим
интеллектуальный и культурный багаж эмиграции, переставшим считать
ее историческим пережитком. Кроме того, он был среди тех, кто принимал
решение о публикации в подпольном издательстве «НОВА» произведений
автора «Покоренного разума». Возможно, его подтолкнула к этому встреча
в Париже осенью 1976 года: «После третьей бутылки вина, я, удивительным образом
перестав заикаться, принялся читать на память стихи Милоша. Знал я их
множество. В какой-то момент я с изумлением заметил на глазах поэта слезы.
Смутившись, умолк и услышал растроганный голос: – Я не знал, что в Польше
молодежь знает наизусть мои стихи. Я думал, что проклят».
История борьбы писателей с цензурой ПНР иной раз оборачивается историей
микрознаков, по которым посвященные узнавали о мельчайших изменениях
курса власти или напряжении в ее лоне. Вот кому-то удалось вставить в статью
словосочетание «автор „Трех зим”», вот кто-то добился разрешения на инсценировку
«Как вам это нравится» в переводе Милоша, и на плакатах появилось
имя переводчика, а в городе пошли слухи, будто поэт возвращается в Польшу,
а вот кто-то сумел включить несколько стихов Милоша в антологию… Наконец
в 1974 году Пен К луб (…) присудил ему премию… за переводы польской поэзии
на английский. «Какого черта! Судя по всему, меня перестали считать сатаной.
Я понимаю, каких трудов это стоило Пен К лубу (…)», – комментировал это событие
будущий нобелевский лауреат в письме Гедройцу. Год спустя он задумчиво
писал Блоньскому: «Если в Польше у меня такая репутация, следует задаться
вопросом, в чем причина, почему так происходит, сколько в этом скрытых недоразумений
(…). Потому что я, например, не знаю, дело ли в наших извечных
мифах (эмиграция, Запад и пара поэтов-пророков) или же в коллективном инстинкте,
заставляющем непрестанно искать персонажей для национального
потребления (а среди сегодняшних литераторов в Польше мало кто для такого
потребления пригоден)».
С этим коллективным инстинктом Милошу пришлось столкнуться лишь
шесть лет спустя, во время первого после тридцати лет отсутствия визита
в Польшу, которому власти ПНР уже не смогли помешать (…). Июнь 1981, когда
– после долгих сомнений и колебаний – поэт прилетел в Варшаву, был периодом
очень беспокойным. За месяц до этого в Риме произошло покушение на Иоанна-
Павла II, через две недели умер примас Стефан Вышиньский. Не прекращалась
борьба между партией и «Солидарностью», однако деятели профсоюза не знали,
что уже подготовлены списки тех, кто будет интернирован. Страна кипела,
а ожидания ее граждан по отношению к поэту – или, скорее, Поэту – были безграничны.
ZNAK, KRAKÓW 2011
165 × 235, 1104 PAGES
ISBN: 978-83-240-1614-3
TRANSLATION RIGHTS: ZNAK
назад к содержанию