Good night, Джерзи - Instytut KsiÄ Å¼ki

37
Всякая
история где-то начинается. Наша – берет начало
в Грубешове, ибо оттуда родом предки Хенрика
Гольдшмита, известного миру под именем
Януша Корчака. Грубешов – местечко в Люблинском воеводстве, на самой
границе с Украиной, расположенное на живописном берегу реки Гучвы, а точнее,
между двумя ее рукавами. Вокруг протянулись густые леса, раскинулись
плодородные нивы и зеленые луга. Здесь сохранилось множество образцов
деревянной и каменной архитектуры, отсылающих к эпохе, о которой пойдет
речь в этой главе. Напоминают о ней и названия улиц Грубешова – Водная, Костельная,
Тихая, Людная, Сапожная, Гусиная.
У всякой истории есть точка отсчета. Корни нашей уходят в далекое прошлое,
таинственное, словно страшная сказка. В народной еврейской традиции
существовал обычай: если в округе бушевала эпидемия чумы или черной оспы,
следовало поженить на кладбище пару самых убогих и обиженных судьбой –
нищих, калек, сирот. Еврейская община справляла им приданое и молодожены
начинали новую жизнь – считалось, что это отгонит смерть. По преданию,
именно так возник род Гольдшмитов. «[…] О далеких предках я знаю только,
что это были бездомные сироты, которых поженили на кладбище во время
охватившей местечко эпидемии – словно бы принося на алтарь смерти»”.
Так рассказывал Корчак Марии Чапской поздней осенью 1941 года, когда она
– воспользовавшись чужим пропуском – навестила его в гетто, на улице Сенной,
куда гитлеровцы переселили Дом сирот.
Упоминаемый в «Дневнике» прадед – фигура более конкретная, хотя и о нем
мало что известно. Желая разбудить в детях интерес к фамильному прошлому,
доктор с горечью писал в «Малом обозревателе» – приложении к «Нашему
обозревателю», адресованному ассимилированной еврейской интеллигенции:
«Фотографий прадеда у меня нет, и мне почти ничего о нем не рассказывали.
Дед не успел – умер еще до моего рождения. Да, о своем прадеде я знаю мало.
Лишь то, что он был стекольщиком в местечке. Бедняки в те времена окон не
стеклили. Прадед ходил по дворам, вставлял стекла и скупал заячьи шкурки.
Мне приятно думать, что прадед стеклил окна, чтобы было светло, а шкурки,
из которых шили кожухи, покупал, чтобы было тепло. Иногда я представляю
себе, как старик шагал от деревни к деревне: путь неблизкий, он садится под
деревом передохнуть или, наоборот, спешит, чтобы поспеть до сумерек к шабату».
Говорят, стекольщика этого звали Элиэзер Хаим… говорят, он жил в Грубешове.
В конце восемнадцатого века евреи составляли примерно половину
населения Грубешова, остальные жители были католиками и православными.
Небольшие каменные дома и деревянные избушки, тесно прижавшиеся друг
к другу. Узенькие грязные улочки. Множество маленьких лавочек. Два рынка
– старый и новый. В центре каждого – прилавки. Крестьяне привозили сюда
молочные продукты, мясо, овощи. Здесь покупалась одежда, «локотные товары»
– сапоги, ткани, предметы домашнего и хозяйственного обихода. По четвергам
– в базарный день – продавцы и покупатели ожесточенно торговались.
По-польски, по-украински, на идише. За сотни лет католический костел, церковь
и синагога вросли в пейзаж.
Штетл. В переводе с идиша – «местечко». Одно из тех, которые – сметенные
с лица земли Холокостом – продолжают свое существование в литературе
и бесчисленных воспоминаниях. Для одних это воплощение традиционных
еврейских ценностей, тепла семейного очага, света религиозных обрядов,
место, где «сказки и мифы были растворены в воздухе». Для других – прибежище
отсталости, невежества, средневековых суеверий. Еврейское население
в таких местечках жило обособленно, отгородившись от соседей незримой
стеной строжайших религиозных обычаев. «Ветхозаветники» не учили местный
язык, не общались с местными жителями, категорически не желали отказываться
от традиционной одежды и обычаев, единственным источником
знаний признавали Талмуд. Светская наука, светские интересы преследовались,
нарушение ортодоксальных заповедей и запретов каралось религиозной
анафемой: виновный исключался из общины и изгонялся за пределы гмины.
Семья соблюдала по нему траур, словно по умершему, а когда грешник умирал
на самом деле, его не разрешалось хоронить на еврейском кладбище.
Если этот народ так сторонится соседей, значит, скрывает какие-то зловещие
тайны... В этом и заключалась беда евреев: где бы они ни поселились – будили
в местных жителях недоверие и неприязнь. Тем было невдомек, что лишенные
родины и рассеянные по миру, евреи панически боялись раствориться в чужой
культуре, утратить идентичность, перестать существовать как нация. Народ
обратился в религиозную общину, чьи суровые законы охватывали все области
духовной, общественной и семейной жизни. На протяжении столетий, день
за днем, повсюду, куда забрасывала их судьба, евреи вели героическую борьбу
за сохранение верности Богу и традиции. Иными словами – за выживание.
[…]
22 июля 1878 или 1879 года, в понедельник, а может, и во вторник, в день
солнечный, а может, и дождливый, в семье Цецилии и Юзефа Гольдшмитов
родился мальчик, которому суждено было стать Янушем Корчаком. Согласно
еврейской традиции, его нарекли в честь покойного деда – Гершем. Родители
верили, что сын унаследует дедовы ум, таланты и добродетели. Но времена
изменились, и прогрессивные евреи начали европеизировать свои имена, поскольку
традиционные еврейские вызывали у поляков насмешку и препятствовали
сближению с соседями. Ортодоксы протестовали, утверждая, что
это разрушает память о предках, без которой невозможно сохранение рода.
Гольдшмиты приняли компромиссное решение: имя Герш использовалось
для торжеств, в повседневной светской жизни верх одержал Хенрик. Впрочем,
далеко не сразу. Корчак писал в «Дневнике»: «Отец вполне мог назвать меня
Хенриком, ведь сам он звался Юзефом […]. Но он все колебался и мешкал».
Как нетрудно догадаться, имя мальчик получил во время церемонии обрезания.
Обращаясь к этому факту, который биографы обычно деликатно обходят
молчанием, я, конечно, грубо вторгаюсь в интимную сферу. Но потому лишь,
что хотела бы как следует представить себе атмосферу дома Корчаков. Моя
мать писала, что там царили «чисто польские обычаи», что «ассимиляция в те
времена совершалась стремительно и радикально». На самом деле все было
не так просто, мать умалчивает о сложном переходном этапе, когда родители
еще являются польскими евреями, а дети уже растут поляками еврейского
происхождения. А ведь это страница и нашей собственной семейной истории.
Моя прабабка, Юлия К ляйнман, вышла замуж за австрийского еврея, Густава
Горовица, но после свадьбы продолжала жить в Варшаве. При жизни Густава,
сына венского раввина, в семье строго соблюдались обычаи иудаизма. Когда
он умер, вдова решила воспитывать своих девятерых детей в польских традициях.
Но можно ли в одно мгновение отречься от своей идентичности? Спокойно
отвергнуть еврейского Бога, религиозные привычки и традиции? Неужели это
может пройти безболезненно? Бабушка, которой было восемь лет, когда умер
отец, и которая хорошо помнила обычаи, соблюдавшиеся при его жизни – шабат,
праздники – в написанных после Второй мировой войны воспоминаниях
не упоминает о них ни единым словом. Зато она любила повторять – вопреки
очевидным фактам – что ее родной дом ничем не отличался от польских. А рассказывая
об учебе в пансионе и увлечении польской литературой, о страсти,
с которой она декламировала на подпольных вечерах польскую патриотическую
поэзию, давала понять, что всегда ощущала себя полькой.
W.A.B., WARSZAWA 2011
165 × 235, 480 PAGES
ISBN: 978-83-7414-077-5
TRANSLATION RIGHTS: W.A.B.
назад к содержанию