12 ЯЦЕК ДЕНЕЛЬ ЯЦЕК ДЕНЕЛЬ (Р. 1980) – ПОЭТ, ПРОЗАИК, ПЕРЕВОДЧИК, ЗНАТОК АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ, ХУДОЖНИК. ЛАУРЕАТ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ПРЕМИЙ, СЧИТАЮЩИЙСЯ ОДНИМ ИЗ ИНТЕРЕСНЕЙШИХ ПРЕДСТА- ВИТЕЛЕЙ МОЛОДОГО ПОКОЛЕНИЯ. Photo : Emilian Snarski Сатурн. Черные картины из жизни мужчин Гойя «Сатурн» – блестящее, многоплановое произведение, в которой задействовано сразу несколько повествовательных схем. Прежде всего, перед нами современный биографический роман, посвященный фигуре и творчеству Франсиско Гойи. Вместе с тем, равноправным героем повествования является человек, практически не знакомый сегодняшнему читателю – единственный сын гениального художника, Хавьер. Наконец в какой-то момент на сцене появляется и третий персонаж – Мариано, сын Хавьера и внук Франсиско. Таким образом, в «Сатурне» доминирует литературный вымысел, свободно оперирующий фактическим материалом, который можно найти в биографиях великого испанца и трудах, посвященных его эпохе. Кроме того, это и семейная сага, эмоциональный стержень которой представляют эдипов комплекс и драма нереализованного отцовства. «Сатурн» – также и универсальная повесть о художнике, временами обращающаяся в искусствоведческое эссе. Кроме того, в сюжетную канву врезаются многочисленные экфрасисы (литературные описания художественных полотен), с одной стороны, выполняющие функцию контрапункта, с другой – служащие комментарием к происходящему. Все эти жанры и смысловые поля сходятся в одной точке – попытке постичь наиболее загадочное произведение Гойи: цикл фресок, известный под названием «черные картины». Яцек Денель, по его собственным словам, исходит из гипотезы, что автором этого позднего цикла на самом деле является сын Гойи, который – уже после смерти отца – воплотил в «Черных картинах» семейную историю и отразил сложнейшие отношения с Франсиско – деспотом, сластолюбцем и мифоманом. Другими словами, в одной из картин, озаглавленной «Сатурн, пожирающий собственных детей», Хавьер запечатлел самого себя. Не совсем понятно, каким образом удалось сильному и деспотичному отцу «сожрать» сына – именно поэтому автор и предпринимает своего рода литературное «расследование». Одна из наиболее оригинальных версий – «открытие» бурного гомосексуального романа Франсиско Гойи: возможно, дело в том, что сын – неудачник и меланхолик, отрешившийся от радостей жизни – не позволил художнику окончательно покончить с гомоэротическими пристрастиями. Это лишь одна из гипотез. Подобных загадок в книге множество, а сам писатель далек от прямолинейных выводов. Дариуш Новацкий назад к содержанию
13 (говорит Хавьер) Я появился на свет на улице Разочарования. Лишь в возрасте восьми или десяти лет, спрятавшись однажды в кладовой, я услыхал, как наша кухарка объясняет точильщику историю этого названия: давным-давно четверо махо 1 гнались по нашей улице за юной красавицей – вот тут, прямо под окнами нашего дома, который в то время еще не был построен, вдоль витрин лавочки с духами и золотыми медальонами, которая еще не открылась и в которой еще не воцарился старый дон Фелициано, да что там, он еще тогда и не родился; так вот, стало быть, бежала эта девушка – о-о-о, как она бежала! – а эти махо гнались за ней – о-о-о, как они гнались! – и вот, наконец, настигли; и такая страсть кипела в этих парнях, что они изорвали на девушке платье, содрали мантилью и шаль, скрывавшую лицо – и застыли, словно изваяния. Потому что из-под атласа и камчатой ткани показалось зловонное тело, обтянутый высохшей кожей череп с оскаленными желтыми зубами. Махо бросились наутек, а тело мгновенно обратилось в прах, вместе со всеми ленточками и оборками. С тех пор улицу и прозвали улицей Разочарования. Так рассказывала кухарка: подбоченясь, она стояла, румяная, озаряемая снопами искр (я подглядывал из кладовой в замочную скважину) перед точильщиком, а тот, не знавший этой истории, поскольку был не из Мадрида, по очереди прикладывал к колесу ножи и ножницы, поддакивая и что-то приговаривая в паузах между скрежетом металла. Но я глубоко убежден, что отец – даже если и не сказал этого, даже если не произнес эти слова среди прочих проклятий, которые обрушивал на меня – всегда считал, что улица называется так потому, что на ней появился на свет я, Хавьер – в этом доме, в алькове на втором этаже, в квартире портретиста и заместителя директора Королевской мануфактуры гобеленов Санта Барбара, а в скором будущем королевского художника Франсиско де Гойя-и-Лусьентес. (говорит Франсиско) К тому моменту, когда Хавьер появился на свет – еще на Калье де Десенганьо – старшие дети уже умерли; и первенец, Антонио, и второй сын, Эусебио, и малыш Винсенте, и Франсиско, и Херменгильда; Марии дель Пилар 2 не помогло даже имя Сарагосской Девы, опеке которой мы вверили свое дитя. Я никогда не рассказывал Хавьеру – потому что в то время старался не баловать детей, желая воспитать сына настоящим мужчиной, не то, что теперь, когда я стал мягкосердечен – старый гриб, слезливый дождевик, ко всему прочему еще и глухой, как пень, что очень кстати, когда вокруг визжит детвора – так вот, я так и не рассказал Хавьеру о том, что когда Ла Пепа, родив его, лежала в постели – измученная, черные локоны приклеились к потному лбу, на котором падавший из окна свет словно бы нарисовал свинцовыми белилами большое пятно – я бросился в город и кричал всем знакомым и незнакомым, что нет в Мадриде ничего и никого прекраснее моего мальчика. Потом мы делали еще попытки, полагая, что Хавьер недолго задержится на этом свете. Моя, светлой памяти, супруга, Хосефа Байеу, или попросту Ла Пепа, если не наряжалась, то лежала в постели – или в родах, или с очередным кровотечением после очередного выкидыша, в точности как королева Мария-Луиза – один мертвый ребенок за другим. Как-то я даже попробовал сосчитать – вышло два десятка. Но выжил, увы, только Хавьер. К сожалению только и к сожалению, Хавьер. (…) рядом и они «вместе творят». Он легким движением руки что-нибудь рисует – отнюдь не всегда, кстати, это картинки, подходящие для ребенка ее возраста (даже учитывая, что мать у Росарио вертихвостка, и девочка много чего в жизни повидала), а она неумело пытается копировать. Тут у нее кривая вместо прямой, там – прямая вместо кривой, но главное – все линии скучные. Скучные, однообразные, невыразительные. Потом старик берет другой лист и – я так и вижу это – бормоча что-то себе под нос, он ведь вечно что-то бормотал, во всяком случае, с тех пор, как стал глохнуть, одним росчерком превращает бумагу в картинку: волшебница летящая со скакалкой, старый рогоносец с молодой женушкой (отцу и невдомек, что получился автопортрет), висельник в петле, словом: идеальная картинка, на которую моментально найдутся покупатели. И протягивает своему ублюдку. А девочка, моргая, суетясь возле него на стульчике, беспрерывно улыбаясь и высовывая маленький язычок (как у ящерицы – небось, материно наследство), «кладет тени»: своим тупым карандашом штрихует складки платья, фрагменты фона, шевелюры. А старик командует – «светлее», «темнее», «светлее». И трудясь так, чрезвычайно довольные собой и друг другом, они превращают произведение искусства в мазню, из которой разве что самокрутки делать. (говорит Франсиско) Хорошо мне тут – во Франции, хоть и плохо мне тут – в старости. Когда солнце светит ярко (пусть и не так ярко, как в Мадриде), глаза видят лучше, и я сажусь рисовать. Большие полотна мне уже не осилить, впрочем, я и хожу-то с трудом – есть здесь один молодой человек, бежавший из Испании, де Бругада, он проводит с нами много времени и сопровождает меня на прогулках, и даже приноровился со мной разговаривать – не так, как прежде, при помощи записок, которые мне трудно читать, а руками, по системе Боне. Позавчера я его отругал за это, а то размахивает лапами, словно желает продемонстрировать всем и каждому, что старик Гойя не только едва клешнями шевелит, так еще и глух, глух, глух, как пень, как камень, как кисть, как замок, как куча старых тряпок, оживляемых при помощи черной магии. От меня, видимо, воняет мочой, потому что с мочевым пузырем проблемы, но сам я этого не замечаю – нос уже не тот, что чуял проходившую мимо окна сочную «киску»… вижу только, как окружающие морщатся, стоит мне подойти поближе, причем, боясь меня обидеть, они делают вид, что все в порядке, что еще более унизительно. Я ношу три пары очков. Три пары очков на одном носу. Отнюдь не самом крупном. Зрение меня подводит, рука тоже. Всего мне недостает – кроме воли. (говорит Хавьер) Хорошо ему там – во Франции. Все так говорят. Сидит себе, вдовец, сбежавший от могилы жены, довольный старый лис, разжиревший барсук, седой глухарь, малюет всякую ерунду, какие-то финтифлюшки, миниатюрки на слоновой кости, картинки; Леокадия готовит ему еду, заботится, яблочки на кусочки нарезает – собственноручно, потому что из рук служанки ему, видите ли, невкусно, – а после отдается кому попало, благо, возможностей в Бордо предостаточно: недавно, говорят, с каким-то немцем связалась, который и знать не знает, что она вовсе не такая weiss 3 , какой хочет казаться. Росарио – ах, прошу прощения, Божья коровка, он ведь называет ее исключительно «Божьей коровкой» – сидит 1 Махо – испанские щёголи из простонародья в 18-19 вв. Служили излюбленным объектом изображения Гойи. 2 букв. «Столбовая Мария» (по легенде, когда апостол Иаков проповедовал в Сарагосе, над колонной, стоящей на берегу реки Эбро, он увидел образ Девы Марии. Впоследствии на этом месте был построен собор Нуэстра-Сеньора-дель-Пилар). 3 Здесь – белая и пушистая. Игра слов: фамилия Леокадии, матери внебрачной дочери Гойя – Вейсс (нем. «weiss» – «белый»). W.A.B., WARSZAWA 2011 123 × 195, 272 PAGES ISBN: 978-83-7414-927-3 TRANSLATION RIGHTS: W.A.B. RIGHTS SOLD TO: HOLLAND/MARMER назад к содержанию
Change language