Untitled - Instytut KsiÄÅ¼ki

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ – национальное культурное 

учреждение. Функционирует в Кракове с января 2004 

года, в 2006 году создан варшавский филиал. Основные 

цели деятельности Института – пропаганда польской литературы 

в мире, а также воспитание польского читателя и популяризация 

книги и чтения в стране. 

Зарубежная деятельность Института Книги заключается 

в подготовке национальных стендов польских издателей 

на важнейших международных книжных ярмарках, 

программ польских литературных презентаций, а также 

выступлений польских писателей на литературных фестивалях 

и в рамках программ пропаганды польской культуры 

в мире. Кроме того, Институт руководит издательской 

программой NEW BOOKS FROM POLAND. Она связана 

с подготовкой информационных материалов о польской 

литературе для зарубежных издателей: Институт публикует 

каталоги, представляющие новинки польского книжного 

рынка, а также листовки, посвященные творчеству отдельных 

польских авторов. Всего появилось уже более сорока 

выпусков каталогов на разных языках. Институт организует 

встречи и семинары для зарубежных издателей, а также 

переводчиков польской литературы, присуждает премию 

«ТРАНСАТЛАНТИК» для лучшего пропагандиста польской 

литературы за рубежом, поддерживает постоянную связь 

с издателями и переводчиками. В 2006 году Институтом 

была организована КОЛЛЕГИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ – программа 

стажировок в Кракове для переводчиков польской 

литературы, а в 2007 – ИНФОРМАЦИОННЫЙ ЦЕНТР 

КНИГДЛЯ ДЕТЕЙ И ЮНОШЕСТВА. 

Важнейшая часть деятельности Института за пределами 

Польши – поддержка переводов польской литературы 

на иностранные языки и укрепление ее позиций на 

зарубежных книжных рынках. Именно эти цели преследует 

осуществляемая Институтом ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ 

ПРОГРАММА © POLAND. Она действует с 1999 года по 

образцу аналогичных иностранных программ. С момента 

создания программой руководит коллектив Института Книги 

в Кракове. На сегодняшний день предоставлено 800 дотаций. 

Благодаря данному проекту польские книги появились 

в переводах на сорок два языка. Программа охватывает 

художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде всего 

книги, посвященные истории, культуре и литературе Польши), 

литературу для детей и юношества, документальную 

литературу. 

Кроме того, Институт Книги ведет интернет-портал, целиком 

посвященный вопросам литературы, чтения и польской 

книги. На сегодняшний день сайт доступен на трех языках. 

Портал www.bookinstitute.pl представляет информацию 

об текущих литературных событиях в Польше и за рубежом, 

новинки книжного рынка, анонсы издательств, рецензии. 

Кроме того, здесь можно найти более 100 биографий современных 

польских авторов, сведения о более, чем 800 

произведениях, фрагменты произведений, эссе, адреса издательств, 

информацию о мероприятиях Института Книги. 

Другими словами, всё о польских книгах – по-польски, поанглийски, 

по-немецки и на иврите. 

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ

ИЗБРАННЫЕ ПРОГРАММЫ ИНСТИТУТА КНИГИ 

ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ ПРОГРАММА © POLAND 

Действует с 1999 года, по образцу аналогичных зарубежных 

программ переводческая программа © poland направлена 

на увеличение количества переводов польской литературы 

за границей. Благодаря этому проекту появились переводы 

польских книг на сорок два языка. Программа охватывает 

художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде 

всего книги, посвященные истории, культуре и литературе 

Польши), литературу для детей и юношества, документальную 

литературу. С момента создания программой руководит 

коллектив Института Книги в Кракове. 

Программа может покрывать: 

» до 100 % стоимости перевода произведения с польского 

языка на иностранный; 

» до 100 % стоимости приобретения авторских прав. 

SAMPLE TRANSLATION © POLAND 

Финансирует пробные переводы польских книг. Она адресована 

переводчикам польской литературы. В рамках программы 

Институт Книги оплачивает до двадцати страниц 

пробного перевода, который переводчик затем представляет 

зарубежному издателю. Заявление о дотации подает сам переводчик, 

аргументируя свой выбор, прилагая план действий, 

библиографию своих работ и данные о стоимости перевода. 

Полная информация о переводческой программе © poland 

и sample translation © poland, список ранее предоставленных 

дотаций, а также бланк заявления – на интернет-страницах 

Института Книги – www.bookinstitute.pl 

КОЛЛЕГИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ – проект, направленный 

на поддержку переводчиков польской художественной литературы 

и эссеистики, а также документальной литературы 

и текстов из области гуманитарных (в широком понимании) 

наук. Стажировки организуются в периоды: 1 марта – 31 мая 

(весенняя) и 15 сентября – 15 декабря (осенняя). Каждый 

раз Институт предоставляет две стажировки по три месяца 

и две по месяцу. Программа адресована только переводчикам, 

постоянно живущим за пределами Польши и опубликовавшим 

хотя бы один перевод (отдельным изданием или 

в периодике). Стажеру обеспечиваются: жилье, компенсация 

стоимости билетов, гонорар, помощь в организации встреч 

с издателями и писателями, связанными с текущей работой 

переводчика. По просьбе организаторов переводчик обязуется 

провести цикл мастер-классов или прочитать лекцию для 

студентов Ягеллонского университета. 

ПРЕМИЯ «ТРАНСАТЛАНТИК» 

«трансатлантик» – премия Института Книги для выдающихся 

послов польской литературы за рубежом. Ее цель – пропаганда 

польской литературы на мировом рынке и интеграция 

переводчиков польской литературы и ее пропагандистов 

(литературных критиков, литературоведов, деятелей культуры). 

Престижность премии и связанные с ней мероприятия 

призваны привлечь переводчиков к польской литературе, издателей 

– к ее публикации, а кроме того – заинтересовать 

зарубежного читателя в целом. Название премии отсылает 

к названию романа Витольда Гомбровича, чьи произведения 

получили мировую известность. Премия присуждается ежегодно, 

составляет 10.000 евро, вручаются также памятный 

диплом и статуэтка. На сегодняшний день лауреатами стали: 

Хенрик Березка, Андерс Бодегард и Альбрехт Лемпп, Ксения 

Старосельская и Бисерка Райчич. 

Instytut Książki 

ul. Szczepańska 1, II piętro 

31-011 Kraków 

tel.: +48-12 433 70 40 

fax.: +48-12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

Филиал в Варшаве 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 

00-901 Warszawa 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

tel.: +48 22 656 63 86, 

fax.: +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl

СТРАНИЦА АВТОР НАЗВАНИЕ 

4 

Анджей Стасюк 

Таксим 

6 

Ежи Сосновский 

Инсталляция Идзи 

8 

Збигнев Крушинский 

Последнее донесение 

10 

Иоанна Батор 

Пяскова Гура 

12 

Михал Витковский 

Марго 

14 

Анджей Барт 

Реверс 

16 

Михал Комар 

Посвящения в тайну 

18 

Анда Роттенберг 

Пожалуйста 

20 

Стефан Хвин 

Дневник для взрослых 

22 

Томаш Лем 

Скандалы на фоне всемирного тяготения 

24 

Марта Сырвид 

Закулисная сторона 

26 

Яцек Денель 

Бальзакиана 

28 

Ханна Краль 

Розовые страусиные перья 

30 

Марек Эдельман 

И в гетто была любовь 

32 

Малгожата Шейнерт 

Остров-ключ 

34 

Войцех Ягельский 

Ночные путники 

36 

38 

40 

41 

42 

Яцек Хуго-Бадер 

Войцех Зайончковский 

Вислава Шимборская 

Збигнев Херберт 

Адреса издателей 

Белая горячка 

Россия и нации 

Здесь 

Избранное 

СОДЕРЖАНИЕ

АнДЖЕй стАсЮк тАксиМ 

4 

Анджей Стасюк (р.1960) – один из наиболее известных в Польше и за рубежом 

писателей. Особенно популярностью пользуются его путевая проза, посвященная 

забытым уголкам Европы. 

Роман Анджея Стасюка «Таксим» повествует об очередном 

этапе глобального капитализма. На наших глазах двое главных 

героев – Павел, торгующий на базарах европейской провинции, 

и Влодек, его шофер, – переживают символическое 

и реальное крушение, столкнувшись с новой силой. Прежде 

им всегда удавалось остаться в выигрыше. В особенности 

Павел напоминает странствующего рыцаря первой фазы 

развития капитализма в этих краях. Фазы, заключавшейся 

в распространении дешевых подделок фирменных товаров 

и продолжавшейся с конца восьмидесятых до наших дней. 

Люди, подобные Павлу были ее асами – торговцы-самоучки, 

номады рыночных путей, моряки, безошибочно определяющие 

конъюнктурную розу ветров. Это они по самую крышу 

грузили свои видавшие виды автомобили товарами четвертой 

категории и везли на предместья Бухареста, Будапешта, 

Берлина или Праги. Общество напоминало в те годы изголодавшийся 

пылесос, который засасывал все подряд: носки, 

куртки, ботинки, сумки, косметику, автозапчасти, хозяйственные 

товары... И непременно с наклейками Paris-Londyn- 

New York. 

Теперь же наступает следующая фаза – сбываемых за полцены 

китайских товаров. Место прежней дешевки, служившей 

от силы два-три сезона, занимает общедоступное одноразовое 

дерьмо. Вчерашние коммивояжеры низвергнуты 

и встают за чужие прилавки, вчерашняя культура сезонного 

потребления превращается в культуру одноразовую. Азия 

захлестывает Европу – не в плане вооруженного конфликта, 

а через торговлю. Заливает континент подделками подделок 

– товарами, которые китайцы копируют с центральноевропейской 

продукции, являющейся в свою очередь подделкой 

продукции западной. 

Если вы думаете, что Стасюк создал современную версию 

повести о «покорении желтой расой белой», то правы лишь 

отчасти. Потому что писателя не слишком интересует изображение 

победителей мошеннического капиталистического 

поединка, скорее – портрет проигравших. То есть парий Европы, 

жителей беднейших регионов, людей, которых худшее 

пространство обрекает на худшее существование. Люди эти 

приобретают самые дешевые товары, но и сами – особенно 

женщины – превращаются в товар. Западная Европа экспортирует 

в Центральную только вещи, бывшие в употреблении, 

мусор, отходы эволюции, и импортирует оттуда мужские тела 

– для черной работы и женские – для развлечений. Таким образом, 

сила денег и слабость провинции ставят идею Европы 

под угрозу. А поскольку история, движимая деньгами, не 

знает тормозов, процесс это необратимый. 

Пшемыслав Чаплинский 

Photo: Piotr Janowski / AG 

назад к содержанию

с РАВнинЫ 

задувал ветер. Задувал все сильнее. Из деревни доносился звон 

колоколов. Монахи умолкли. Багровое солнце скатывалось 

к западу. Тени стали длинными и черными. Я чувствовал запах 

дыма и навоза. В этот момент я ее и увидел. 

Она шла, огромная, черная, и вела детенышей. Люди тоже 

заметили ее и замерли, потом начали расступаться. Таких 

крупных я никогда не видел. Она топала, уткнув нос в землю 

и принюхивалась. Порой останавливалась, поднимала морду 

и держала нос по ветру, словно охотничий пес. С ней было 

шестеро поросят. Они разбегались и сбегались, припав пятачками 

к земле, подвижные и толстые. Вскарабкались на площадь 

с китайским дерьмом. Самка шла по центральному проходу 

между лотками. Поросята, размером со среднюю собаку, вели 

себя, как дети. Проверяли границы дозволенного. Мать повизгивала 

– по-моему, им разрешалось удаляться на расстояние 

материнского визга. Они обнюхивали кучи подделок. Совали 

носы в груды джинсов и курток. Похрюкивали своими высокими 

детскими голосами. Торговцы шмотьем стояли неподвижно 

и глядели все более настороженно. Три мужика и одна женщина. 

Скорее вьетнамцы, чем китайцы. Кто их там разберет. 

Но одно время мне доводилось часто видеть и тех, и других 

– у вьетнамцев черты лица более тонкие. Во всяком случае, они 

больше, чем китайцы, напоминали белых людей. Впрочем, возможно, 

я ошибаюсь. Продавцы стояли и смотрели. С Востока 

они добрались до Запада, до края Большой Венгерской низменности, 

точь-в-точь, как венгры тысячу лет назад. Тем нужна 

была трава для лошадей, а этим – рынок сбыта для китайской, 

пардон, конфекции. Один из поросят вытащил из кучи куртку 

и поволок по земле. Его собрат тут же присоединился к игре. 

С расстояния тридцать метров я услышал звук раздираемой 

материи. Тогда один из торговцев бросился к животным, нагнал 

свиных деток и принялся их пинать. На нем была серо-голубая 

куртка, точно такая же, как та, которую валяли по земле 

поросята, джинсы и белые кроссовки. Кабанчики разразились 

поросячьим плачем. Пронзительный высокий визг пронесся 

над площадью. Тогда выступила мать. Я увидел ее краем глаза. 

Она растолкала нескольких зевак и набирала обороты, точно 

маленькая раскаленная машина. 

Чем ближе к цели, тем более удлинялись ее прыжки. Наконец 

она оттолкнулась и сбила вьетнамца с ног. Оба упали несколькими 

несколькими метрами дальше. Мужчина замер под ее 

черным телом. Скрылся. Я видел только белые пекинские кроссовки. 

Они раз или два дернулись, уткнулись пятками в песок 

и застыли. Свиноматка втоптала продавца в землю и разорвала 

ему горло. Теперь она хлюпала там и чавкала. Поросята сбежались 

и обступили их тесным кругом. Теперь даже кроссовки 

были не видны. Мы, зеваки, стояли широким кругом, постепенно 

сужавшимся. Скотина чавкала, хрюкала, хлюпала мягко 

и тепло, и вдруг женщина, одна из той четверки, завыла – голосом, 

какого никто здесь до сих пор не слышал. Она пошла 

вперед, зажав уши кулаками, шла по направлению к свинячьему 

семейству, а голос ее поднимался выше и выше – про такой говорят, 

что от него оконные стекла лопаются. 

Свиноматка подняла вымазанную морду. Женщина шла и выла. 

Животное отошло от мужчины на два шага и начало рассматривать 

женщину. Отступило на шаг, набычилось, и было 

совершенно очевидно, что оно ничего не боится. А у нас у всех 

сперепугу перехватило дыхание. Нам хотелось, чтобы свинья 

вернулась к прерванному занятию и перестала озираться. Двадцать-тридцать 

торговцев и почти столько же торговок думали: 

да жри ты уже этого узкоглазого, только нас не трогай. 

Но свинья не могла решиться. Она смотрела на хрупкую женщину, 

прижавшую к вискам кулаки, и отступала, словно готовилась 

к следующему прыжку. Наконец она двинулась вперед и начала 

ускорять движение, словно иллюстрировала какую-нибудь 

теорему из области кинетики. До нас было метров пятнадцать. 

И тогда раздался свист. Долгий и пронзительный, такое ощущение, 

будто тебе через оба уха протягивают нитку. Животное 

уткнулось копытами в песок и остановилось. Свистел самый 

главный, с которым Владек поздоровался. Свинья повернула 

голову, еще раз взглянула на женщину, после чего развернулась 

и ушла туда, откуда появилась. 

Тот человек стоял неподалеку, в черном костюме и шляпе. 

Смотрел вслед свинячьему семейству. Поставил ладонь козырьком 

и глядел против солнца, вглубь равнины. 

Мы молчали. Я гнал, как мог. Уехали мы тут же. Боялись полиции. 

Нам не хотелось никаких допросов. Левым колесом я держался 

разделительной линии. Можно сказать, что это было 

бегство. Кто-то, наверное, по-прежнему стоял там и пялился 

в темноту. В Ниредьхаза мы заблудились, но он буркнул, что 

не надо возвращаться и искать, и так доберемся, только чуть 

позже. Шоссе стало шире. Почти все указатели начинались 

с «Тиса...». Тиса-одно, Тиса-другое. В приоткрытое окно врывался 

душный воздух. Пахло болотом. Чувствовалась близость 

реки. Мы проехали по мосту. Он начинался в Токае, но в центр 

мы не заезжали. Повсюду стояли выкрашенные в черный цвет 

бочки и повсюду висели вывески и реклама: «bor», «vine», 

«Wein», «vigne», «wino» и так далее, даже по-японски и поарабски 

– почему бы и нет. В садах под зонтиками сидели люди. 

Я видел, как они поднимают бокалы. В шестидесяти километрах 

отсюда черная свинья разорвала человеку горло, а эти сидели 

и пили белое вино. Везде на обочинах стояли автобусы 

и машины. Мы въехали на виадук. Внизу шумела автострада. 

Но тут же все кончилось. И шум, и движение, и светофоры. На 

шоссе появились выбоины. Небо было еще на тон светлее, чем 

ночь, и на его фоне вырисовывались контуры гор. Мы проехали 

какую-то деревню. Несколько желтых огней засветились во 

тьме и погасли. Я включил дальний свет. Дорога поднималась 

плавными зигзагами, через лес. Я включил третью передачу 

и посмотрел на градусник. 

– Мы тут не ехали, – сказал я. 

– Нет. Но это неважно, – ответил он. – Двадцать километров 

через горы, потом по равнине и уже будет Словакия. 

Он закурил и полез в бардачок. Начались серпантины, и мне 

пришлось включить вторую передачу. На обочине догорал 

костер. 

PUBLISHER czarne, WołoWiec 2009 125 × 205, 328 pages, hardcover 

 

ISBN 978-83-7536-116-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS andrzeJ sTasiUK CoNTaCT polishrighTs.com 


ЕЖи сосноВский 

инстАллЯЦиЯ иДЗи 

6 

Ежи Сосновский (р. 1962) – писатель, публицист, известный радио- и тележурналист, 

автор пяти прозаических книг и двух сборников эссе. 

«Инсталляция Идзи» – современный психологический роман 

с широкой проблематикой. Обладая достоинствами так 

называемого романа идеи, он может быть также назван романом 

католическим: новая книга Сосновского повествует 

о дилеммах современных католиков, о состоянии польского 

католицизма начала xxi века. Действие романа происходит 

в сегодняшней Варшаве, главным образом в журналистской 

среде. Интрига, вокруг которой организуется фабула, проста: 

главный герой, опытный журналист средних лет, совершенно 

неожиданно узнает, что у него есть взрослый сын (тот 

самый Идзи). Мать Идзи просит помочь. Беда, в которую 

попал сын, – особого свойства: Идзи страдает религиозной 

манией, ощущает себя пророком. Что и почему произошло 

с Идзи? Действительно ли он сын главного героя? Однако 

главное в романе – вовсе не поиски ответов на эти и вытекающие 

из них вопросы представляется. С точки зрения гноссеологической 

и идейной важнее то, что относится ко второму 

плану повествования. Именно там совершается многогранный, 

динамичный и захватывающий поединок, конфронтация 

этических позиций, нравственных конфликтов. В центре 

– труд, каким является существование католика, особенно 

при наличии хорошего образования, принадлежности 

к среднему классу и пространству постсовременности. Дилеммы 

и антиномии идентичности современного католика 

изображаются Сосновским глубоко и, как нам представляется, 

с большим знанием дела. Это конфликты самого разного 

свойства: метания, связанные с католической сексуальной 

этикой, проблема места «верующего вольнодумца», соотношение 

консерватизма и либерализма в католической Церкви 

и т.д. «Инсталляция Идзи» – роман интеллектуально захватывающий, 

увлекательный и к тому же прекрасно и тонко написанный. 

Дариуш Новацкий 

Photo: Elżbieta Lempp 


ВАльДЕк 

вошел в кафе 

«На распутье» 

и занял место 

в углу, у огромного окна. Отсюда он видел весь зал, а краем 

глаза – уже тронутые осенней желтизной деревья, за которыми 

смутно просматривались очертания Уяздовского Замка. Вероятно 

разговор с Робертом заставил его взглянуть на окружающих 

по-новому. У бледной официантки с поджатыми губами, 

которая принесла ему тосты и кофе, вид был такой, как будто 

у нее вот-вот начнется приступ бешенства. Две старушки, болтающие 

за микроскопическими рюмочками ликера, наверняка 

наслаждались сплетнями о ближних. Одна из них рассмеялась, 

но смех напоминал кашель бронхиального больного. Какой-то 

потный толстяк клеил длинноволосую брюнетку – смотрел на 

нее с вожделением, она же отвечала циничным взглядом, словно 

подсчитывая, на что может рассчитывать. Кафе напоминало 

Вальдеку аквариум с чудовищами: дураки с вытаращенными 

глазами и садисты с глупыми улыбками, прилизанные лицемеры, 

хронические предательницы в масках из личного обаяния 

и пудры. А за спиной у Вальдека, катили в своих автомобилях 

туда-сюда по ущелью Лазенковской трассы погруженные в темные 

делишки бесчестно разбогатевшие негодяи, гоняющиеся 

друг за другом клеветники, плетущие подлые интриги комбинаторы. 

И извращенцы, множество извращенцев, движимых 

мыслью о совокуплении с трупами, животными, детьми. И среди 

них он – с точки зрения Абсолютной Справедливости, в которую 

Вальдек время от времени начинал верить, также далеко 

не идеал – ждал встречи со своей первой любовью, которую не 

видел много лет. 

Влодек проверял почтовый ящик два раза в день, после завтрака 

и вечером, главным образом для того, чтобы ликвидировать 

очередной поток спама, а кроме того проверить, какие на 

сей раз проблемы помешали редактору пригласить в программу 

запланированных гостей (кто из них издевался над детьми, 

а кто был клептоманом?). Это письмо он вчера чуть не уничтожил, 

потому что терпеть не мог мейлы без указания темы, но не 

попал курсором на иконку «удалить», а поскольку работа сделала 

его несколько суеверным, Вальдек счел это знаком и послушно 

открыл письмо. 

«Вальдек, я позволила обратиться к тебе по имени, надеясь, 

что ты меня помнишь. Милая дама в редакции не захотела дать 

мне твой телефон, и я, конечно, не в претензии, тем более, что 

ты, кажется, все равно должен получить мое письмо в течение 

24 часов. Двадцать лет назад мы был близки, прости, что напоминаю 

об этом, но я запомнила тебя прекрасным человеком 

и верю, что ты не откажешь. Потому что моя просьба связана 

с тем, что произошло тогда. мне нужна твоя помощь!!! 

Я не морочила тебе голову все эти годы, но теперь у меня правда 

нет другого выхода. Пожалуйста, позвони мне как можно 

скорее. Ты не представляешь, как это важно. Я буду ждать. Мой 

мобильный: 0 699 996 999. Не подведи меня, умоляю. Йола 

Яник». 

Йола Яник. Ах да, Йола Яник. Они познакомились в университете, 

в самом начале, в горячечное послеавгустовское время, 

на собрании университетского самоуправления. Студентка факультета 

экономии и управления, старше его на курс, подкупала 

обаянием, с которым навязывала всем и каждому свое мнение. 

Казалось, она точно знает, чего хочет. Они быстро стали неразлучны, 

но в то же время с самых первых встреч была в их связи 

какая-то червоточина. Когда она блистала на вечеринках, он 

испытывал гордость, но одновременно и ревность, потому что 

думал, что рано или поздно ее кто-нибудь уведет – и обнаружив 

через некоторое время, что коллеги считают ее скорее товарищем, 

нежели записной красавицей, он не успокоился. Уступая 

ей в разных вопросах – а так бывало чаще всего – он злился, 

что из-под власти родителей снова угодил в руки человека, 

который «знает лучше» (в те далекие времена разница в возрасте 

делала Йолу в его глазах значительно старше и опытнее). 

Да еще его католическое воспитание, источник постоянных 

проблем. Йола не понимала зачем эти сложности, почему надо 

ждать до свадьбы, и что если любишь по-настоящему, то не будешь 

относиться к человеку потребительски, а поцелуй – не 

грех только при условии, что ты держишь в узде свои грешные 

мысли. С восьмого класса Вальдек был служкой в костеле, и не 

раз слышал, как мальчики вымогают от девочек «доказательства 

любви», но совершенно не был готов к обратной ситуации, 

когда ему придется объяснять, почему в двухместном номере, 

который достался им случайно во время какой-то поездки студенческого 

краеведческого кружка, он колодой лежит на своей 

кровати, вместо того, чтобы перебраться к ней на соседнюю. 

Никогда больше он не слышал такого смеха – искреннего, но, 

как ему казалось, оскорбительного. Вскоре он стал сдвигать 

границы дозволенного (словно бы под нажимом, но охотно), 

запутался в многоэтажных лабиринтах обоснований и оправданий, 

все более совершенных, но все равно оказывавшихся 

бесполезными в воскресное утро, когда он шагал в костел 

и чувствовал себя недостойным принять причастие. Самое 

странное, что Йола, как впрочем, большинство его знакомых 

во времена «Солидарности» и военного положения деклалировала 

свой католицизм. В конце концов, не в силах выдержать 

это шатание между раем и адом, позволением и осуждением, 

начитавшись святого Августина, он решил бросить все к чертям 

собачьим и стать ксендзом. Они были тогда в Карконошах 

(родители Вальдека уже перестали скандалить из-за этих поездок 

вдвоем, только провожали сына долгим взглядом, когда 

он поспешно закидывал рюкзак на плечо и убегал). Йола видела, 

что с ним что-то происходит, однажды он даже разразился 

при ней плачем, как маленький; в конце концов он признался, 

что его привлекает нечто иное, что он должен поразмыслить о 

своей жизни и так далее – слово «семинария» застряло у него 

в горле. Йола догадалась сама; обозвала его мерзким сопляком, 

пожелала «хорошо провести время с евнухами» (он помнил 

эти слова по сей день), собралась и в тот же день отправилась на 

автобусную остановку. Когда Вальдек предложил ее проводить, 

коротко ответила, чтобы он отстал. Больше они не виделись. 

Вальдек слышал, что она взяла академотпуск, а потом – что уехала 

из города. Словосочетание «прекрасный человек», каким 

она его оказывается считала, в контексте этих воспоминаний 

наводило на определенные подозрения. 

123 × 197, 402 pages, paperbacK 

WydaWnicTWo liTeracKie, cracoW 2009 

PUBLISHER 

 

ISBN 978-83-08-04391-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS WydaWnicTWo liTeracKie 


ПослЕДнЕЕ ДонЕсЕниЕ 

ЗБигнЕВ кРуШинский 

8 

Збигнев Крушинский (р. 1957) – лауреат многочисленных литературных премий, 

писатель, признанный как читателем, так и критикой. Преподает в шведских 

университетах Уппсалы и Стокгольма. 

Герой последнего романа Збигнева Крушинского виртуозно 

владеет языком и мастерски описывает окружающий мир. 

На закате ПНР к его услугам прибегает госбезопасность, 

куда он – в обмен на загранпаспорт и некоторые послабления 

– пишет донесения о собственной жизни и встречах 

с людьми. Сначала герой просто цинично сотрудничает с органами, 

однако со временем все больше увлекается оппозиционной 

деятельностью и становится «двойным агентом» 

с неясными взглядами. Во время военного положения он 

уезжает в Швейцарию, где собирает деньги для подпольной 

«Солидарности». В Польшу возвращается героем оппозиции 

и вынужден скрываться. Устав от затянувшейся конспирации, 

доносит органам на другого подпольщика, сам становится 

жертвой доноса и несколько лет проводит в тюрьме. 

Делать карьеру после 1989 года он не рвется, уезжает на 

дипломатическую должность в Стокгольм. Но по сути остается 

аутсайдером. 

Нельзя сказать, что роман развенчивает героя, несмотря на 

цинизм и нравственное легкомыслие последнего. Ибо точно 

определить, кто он – предатель или рыцарь – невозможно. Не 

трус, не подлец – больше Нарцисс и гедонист. Отталкивает 

в нем скорее надменная самоудовлетворенность и привычка 

использовать влюбленных женщин. В личной жизни герой 

предпочитает модель «треугольника» – подобным образом 

складываются его отношения с госбезопасностью и оппозицией. 

Другими словами, все имеет в повествовании Крушинского 

свою противоположность. 

Герой – прежде всего писатель, то есть человек, запечатлевающий 

события. Творческий процесс он сопровождает особым 

пижонским ритуалом. Крушинский подчеркивает, что стиль 

есть человек: его герой реализуется главным образом в языке 

и своем умении описывать мир. Однако в его манере писать 

невозможно не узнать стиль самого Крушинкого. Возможно, 

автор утверждает: «я мог стать и таким, сложись моя история 

иначе»? Или: «процесс записывания жизни как таковой 

жесток и морально неоднозначен по самой своей природе»? 

Или еще проще: «запись событий всегда есть литература, 

в которой не стоит искать объективную истину»? 

Ежи Яжембский 



– у ВАс 

дар наблюдателя, – все началось 

с этой фразы. 

У меня дар наблюдателя, 

так что опишем закат, во всех деталях. Солнце прячется за 

чешуйчатую черепичную крышу костела иезуитов, но все еще 

сверкает на шпиле бывшей коллегии пияров. 

– У вас дар наблюдателя, вот и наблюдайте, – офицер положил 

на стол паспорт, синюю книжечку, открывавшую дверь в любую 

страну, а печать в нем на вырост, все равно ведь никуда не поедешь 

без зеленой карточки пограничного контроля,картонки, 

которую офицер все еще держал в руке и играл с ней как с тузом 

или королем. – Нам много не надо, – сказал он. Просто держите 

глаза открытыми. Да их и так нелегко будет закрыть и спать 

спокойно. Выезд на Запад – что уж говорить, – связан с определенным 

визуальным шоком. Все приводит нас в восторг – магазины, 

мусор. Всё можно потрогать, всё понюхать. 

Мы потрясены, что в банках из-под пива – обозначенное на 

этикетке пиво, а не воздух. Шампуни, полные шампуня, вина, 

полные – вина. Водка – градусов столько же, а цена в пять раз 

выше. Мы будем разносить по городу провезенные тайком бутылки 

и пытаться всучить их скупым рестораторам. В магазине 

косметики не устоим и станем пробовать запахи, создавая 

новые комбинации в сочетании со славянским потом. Будем 

ходить голодные, с пересохшим горлом. Растворять суп из 

пакетика в холодной водопроводной воде, ведь кипяток надо 

где-то кипятить. Заедать полагающийся нам парижский багет 

подванивающей краковской, деликатес, достойный лучшего 

отношения. 

Будет вам и паспорт, и зеленая карточка – наконец бросил ее 

на стол. – Нам? – удивился я и повернул голову. Конечно, разве 

я собираюсь бросить подругу? Я не собирался. Будет и валюта, 

сто тридцать долларов – посмотрим, насколько хватит, что такое 

рынок и сумасшедшая, ничем не сдерживаемая эскалация 

цен. Что за проблема – производить с дикой скоростью, а после 

продавать с непотребной прибылью. В течение нескольких часов 

за среднюю зарплату поляка. Куда труднее сохранить чувство 

меры, создавать ассортимент, планировать аппетит. 

Они не ждут ничего особенного – так, отдельных наблюдений. 

Кто внимательно изучает в Лувре произведения старых 

мастеров. А кто третий месяц продает блины, попивая вечером 

Гранд Маньер. С кем спит девушка, получившая стипендию, 

которая давно уже закончилась. Почему старого профессора, 

которому выделено питание в нашем научном центре на рю 

Лористон, то и дело видят среди студентов в столовой на Мобийон, 

где пахнет дешевым вином, почему он манкирует плебейским 

правом на бесплатный supplement pommes frites. Не 

нарушит ли дешевое масло чуткий сон камней в желчном пузыре, 

ожидающих чего-то... пароля? В самом ли деле можно занять 

стратегическую позицию на одной из арок на берегу мутной 

Сены, чтобы увидеть, как в сумерках на Эйфелеву башню 

садится и не лопается оранжевый шар? 

Я выбежал из отделения милиции, чувствуя, как паспорт выжигает 

у меня на груди огненый прямоугольник. Была поздняя 

весна и жизнь в парке у рва преображалась на глазах, облачалась 

во что-то... шлейф или вуаль. Приятели, вырванные из долгого 

сна распивали еще осенний портвейн. Бабки разматывали 

платки и землистая морщинистая кожа завидовала гладкой загорелой. 

Пара скворцов скрещивалась с парой кроссвордов на 

нечеткой ромбоидальной шахматной доске воды. Пара сонных 

милиционеров отдыхала на разбитой лавке и фуражки по бокам 

лежали, словно в честь погибших на боевом посту, не хватало 

только гроба и савана. 

Мир, еще утром казавшийся невыносимо организованным: 

тупое лезвие оставило припухлость длиной в сантиметр, газ 

вонял, мусор высыпался прямо на лестничной площадке, а почтальон, 

вручая вызов в милицию, пронзал меня сочувственным 

и любопытным взглядом, любознательно сканировали зрачки 

из-под козырька; мир, казавшийся хаосом несделанных дел, 

забрать из прачечной белье, опять слишком сильно накраъмаленное, 

такое ощущение, что спишь на скатерти, в аптеке купить 

кальций, лучше с витамином, если будет, отнести обувь 

в ремонт, мастеру, нюхающему бутапрен, прподукты по списку 

в продовольственном на перекрестке, в дополнение к хлебу, загодя 

купленному, спирт с апельсиновым соком приобрести за 

боны в отеле, где необязательно проживать, чтобы напиться, 

спросить в книжном, не появился ли роман автора «Лугов», 

а то мы уже сомневаемся, в самом ли деле он когда-то их написал, 

заказать в университетской библиотеке запрещенную книгу 

с пометкой отдела, выдающего разрешение, и потом читать ее 

по кусочку под надзором библиотекарши, крашеной блондинки 

со свинцовым, словно типографский набор, взором, гадая, 

что же тут разрешать, ведь не может быть запрещено описание 

восхода в Радоме, позвонить матери, из автомата под «Аркадами», 

который забит и не торопит звонящего, успокоить ее, 

что все хорошо, да, все в порядке, он ест и переваривает, пожалуйста, 

никаких посылок, у него все имеется, кроме разве что 

смысла жизни, но его не принимают на почте, в окошке с видом 

на стальные весы. 

Все, что еще несколько часов назад казалось разрозненным, 

космическим хаосом, который невозможно собрать воедино, 

несмотря на усиленные дозы крахмала и бутапрена, когда он 

вышел из милиции на залитую солнцем лестницу из литого 

гранита, к петле, которую образовывал ров – ну и пускай вонючий, 

затянутый мелкой ряской – обрело вдруг целостность 

и засверкало. 

Мне хотелось бежать вперед, хотелось брататься с людьми. 

Наблюдения окружали меня со всех сторон, не пройдя и нескольких 

десятков метров, я заработал на паспорт и несколько 

документов. В отделенном от мира закутке шлюза я обнаружил 

молодую влюбленную пару, еще, еще, требовали ее красные 

ногти, тщетно, потому что он давно уже раскрыл шлюз, а уровень 

вод так и не дрогнул, ряска не шевельнулась. Чуть дальше, 

в переходе между паркингом и задами Оперного театра, я наткнулся 

на однокурсника – как и я, на букву К., проклятие переполненных 

факультетов – который исторгал из организма пиво 

и прочие жидкости. Не успев опорожнить мочевой пузырь, он 

предложил мне выпить. Я не стал отказываться, мы пошли под 

тент на Театральной площади, оттуда открывалась вся панорама, 

а вокруг звучала голосов. 

Проклятия прорезали пространство. Кто-то – здесь – сделал 

бы, но не за эти деньги. Другой – здесь, здесь – пожалуйста, но 

не в эти сроки. На мгновение мне показалось, что я сумею все 

это объединить, подогнать суммы к срокам. Заполнить портфель 

заказов. Я записал. – Здесь! – мне не хватало блокнота. 

Пригодился бы молескин, – сделал я себе заметку на будущее, 

– черный, помещающийся на ладони и в кармане, каким пользовались 

Беккет и Хемингуэй. 

123 × 197, 246 pages, paperbacK 

WydaWnicTWo liTeracKie, cracoW 2009 

PUBLISHER 

 

ISBN 978-83-08-04386-8 TRaNSLaTIoN RIgHTS WydaWnicTWo liTeracKie 


ПЯскоВА гуРА 

Иоанна Батор (р. 1968) – прозаик, публицист, университетский преподаватель. 

Автор романа «Женщина» (2002), книги репортажей «Японский веер» (2004) 

Photo: Krzysztof Łukasiewicz 

и научных трудов по теории феминизма. 

иоАннА БАтоР 

10 

Пяскова Гура – район Валбжиха, застроенный блочными 

домами. В начале семидесятых в самом высоком доме получают 

квартиру шахтер Стефан Хмура и его жена Ядвига. 

В 1972 году появляется на свет дочь Доминика. Роман подробно 

описывает их судьбы, а также историю жизни матерей 

Стефана и Ядвиги (бабушек Доминики – Халины и Зофьи). 

Самые давние события, о которых рассказывается в книге, 

переносят читателя в последние годы перед Второй мировой 

войной, самые же последние касаются нашей современности. 

Ошеломляющее эпическим размахом произведение 

Иоанны Батор весьма разнопланово. С одной стороны, 

«Пяскова Гура» – это роман-панорама, удивительно ярко 

и одновременно критически рисующий социальную историю 

Народной Польши. С другой стороны, книга эта тяготеет 

к жанру семейной саги, изображающей личные, камерные 

драмы «простого человека». Кроме того, «Пяскова Гура» 

отличается очевидным феминоцентризмом. Дело не только 

в том, что на первый план выведены четыре женские фигуры 

(дочь, мать и две бабушки) – все свое внимание Иоанна 

Батор сосредотачивает на стремлениях, мечтаниях и страхах 

трех поколений женщин. Писательница изображает их 

представления о личном счастье в столкновении с жестокостью 

и тривиальностью «реальной» жизни. Наибольшее впечатление 

производит история Доминики, которую мы видим 

сперва младенцем, затем девочкой, школьницей, и наконец 

девушкой, переживающей роман с ксендзом (связь эта заканчивается 

драмой, после которой однако героине удается 

подняться – еще более стойкой). Остальные три женских 

портрета также весьма многогранны. Выпукло представлены 

как внешние перипетии жизни героинь (в первую очередь, 

непростые отношения с мужчинами), так и их внутренний 

мир, который точнее было бы назвать миром иллюзорным, 

состоящим из фантазий и заклятий. Особо отметим неоднозначную 

позицию, которую занимает писательница по отношению 

к своим героиням. Иоанна Батор сочувствует им, 

но при этом не скупится на язвительные замечания, весьма 

саркастически комментирует безрассудные поступки персонажей 

или их отдающие китчем представления о сладкой 

жизни. Роман выдержан в ироническом ключе; обращает на 

себя внимание язык произведения – смешение речи наивной 

и вульгарной с изящным, четким повествованием. Реплики 

героев объединяет голос всезнающего и саркастически настроенного 

повествователя. В результате рождается дистанция, 

словно писательница стремится найти золотую середину 

между эмпатией и насмешкой. 



БЕРЕМЕнность 

тяжким бременем ложится на Ядзю Хмуру, которая переносит 

ее плохо, ведь трудно перенести то, что невозможно перестать 

носить. Первые четыре месяца ее с утра выворачивает наизнанку, 

и это может повториться в любую минуту в любое другое 

время суток, стоит Ядзе ощутить запах горелого. Достаточно 

невинной спички, чтобы разжечь дремлющий вулкан ее внутренностей, 

и вот Ядзя уже извергается носом и ртом. Помогает, 

правда, ненадолго, запах уксуса – Ядзя открывает бутылку 

и нюхает, но не успеет поставить на место, как снова приходится 

бежать в ванную. 

Однако невозможно вырвать причину рвоты, и спустя четыре 

месяца Ядзя сдается и начинает есть; теперь ее тело поглощает 

столь же ожесточенно, как прежде исторгало. Ядзя пожирает 

булочки с клубничным джемом, который мать присылает из 

Залесья, и банки сардин, из которых выпивает даже масло, а потом 

еще по-кошачьи, до блеска вылизывает банку, раня язык об 

острые края. Ядзя пожирает соленую селедку и соленые огурцы, 

кусочки сахара и копченое сало, шоколадки и кровяную 

колбасу. За едой Стефан прикрывает свою тарелку ладонью, 

опасаясь, как бы Ядзя не стащила кусок-другой, а та по ночам 

отправляется на кухню и подъедает остатки. Запускает руку 

в глиняный горшок с повидлом, продавливает внутрь, во влажную 

мягкость, сахарную корочку и облизывает ладонь – дочиста 

каждый палец, выедая сладкое из-под ногтей. Ядзе кажется, 

будто внутри ее кто-то постоянно требует пищи, этот голод ей 

не принадлежит, потому она не в состоянии его обуздать. Большая 

грудь тянет ее вниз, а кожа на ягодицах и бедрах утрачивает 

гладкость и теперь выглядит словно ее неровно простегали – 

Ядзя заключает в себе больше, чем способна уместить. В зеркале 

Ядзя замечает, что ее задница стала напоминать апельсиновую 

кожуру. Апельсины она видит редко, но помнит, как 

они выглядят. В Валбжихе апельсиновые задницы пока еще не 

считаются болезнью и никто не знает слова «целлюлит». Ядзя 

поправилась, говорят соседки, которые тоже поправлялись 

или поправятся в свою очередь. Будучи беременной женщиной 

в тяжелом весе, Ядзя получает особые привилегии в очередях 

и в автобусах, люди пропускают ее вперед и уступают место, 

хотя Ядзя едва в него втискивается и боится однажды застрять 

ко всем чертям. 

Знакомые женщины с улицы Щавенко, уже покончившие 

с беременностью, рассказывают Ядзе – новенькой – о родах, во 

время которых каждая минута грозила смертью: того и гляди 

разорвешься на клочки, треснешь пополам – только редкая удача 

и стойкость позволили им выжить. Каждая повесть исполнена 

боли, страха и крови, о которых знать не знают сегодняшние 

ветераны, в распоряжении которых были окопы, штыки или по 

крайней мере возможность дезертировать. Главная цель этого 

аукциона баек о родах – перебить предыдущую ставку более 

страшной болью и большим разрезом промежности. Неразрезанная 

промежность лопается поперек (это еще полбеды) или 

вдоль, словно женщину разорвали лошадьми, и от пупка до 

копчика тогда зияет рана, в которую по живому, ведрами, заливают 

йод. Ядзя слушает и чувствует, как дырочка у нее между 

ногами завязывается узлом, образуя второй пупок. Она спит 

отдельно, на диване, отмахиваясь от Стефана, который утешается 

припрятанными под ванной немецкими порножурналами. 

Ядзя считает дни до назначенного ей доктором Липкой срока 

и думает, что если будет девочка, назовет ее Доминикой или 

Паулиной. Это самые красивые имена в святцах и Ядзе трудно 

решить, какое все-таки лучше. Вот родит в январе, тогда 

и выберет окончательно. О мальчике Ядзя не помышляет, невозможно 

представить, чтобы у нее в животе мог находиться 

человек другого пола. Все равно кто, – говорит Стефан, – лишь 

бы здоровенький. 

Срок родов, назначенный доктором Липкой на семнадцатое 

января, наступил раньше и не кстати, когда Ядзя встала из-за 

рождественского стола – положить себе еще селедки в сметане. 

Телефона ни у кого в доме не было, больница от улицы Щавенко 

далеко, а повсюду снегу по пояс. Ядзя валится с ног, нокаутированная 

первым ударом боли, которая лишь предвещает то, что 

женщина в интересном положении может вообразить, прежде 

чем вытолкнет его на белый свет и утратит. К телефонной будке 

отправляются все втроем, так как ни один не желает оставаться 

дома, а меньше всех – Ядзя. Ноги так отекли, что ей приходится 

надеть снегоступы Стефана, которые велики Ядзе на шесть 

номеров, а опухший живот удается прикрыть только его старой 

курткой. Наконец Халина напяливает на нее шапку из искусственного 

леопарда – и в путь. Ядзя движется по вытоптанной 

в снегу тропинке под твердым как лед небом; в эту зиму о него 

разбиваются даже птицы, у них лопаются сердца, а у Ядзи 

лопаются гемморроиды и волдыри на пятках. В сугробе, куда 

она полетела вверх тормашками, остается зимовать Стефанов 

сапог. По обе стороны дороги дома, двери закрыты, на окнах 

занавески, а сквозь них весело мигают огоньки елок. Ядзя садится 

на корточки и воет, на снег из нее выливается несколько 

розовых капель и две слезы. Халина стучит в дверь Зенона 

Ковальского, хозяина катка для белья, обладателя «варшавы», 

но напрасно – нет бензина, а сам он пьян – охотно бы помог, 

да только все обстоятельства против. Санки! Старые деревянные 

санки стоят, прислоненные к стене, и, может, добрые люди 

одолжат, чтобы доволочь на санках Ядзино бремя, полубосое 

и беременное. Халина стучит в окно на первом этаже, но добрые 

люди сидят за столом и не слышат – видно, распевают колядки, 

разве можно их винить – Бог даст, сами поскользнутся, 

без посторонней помощи. Санки меняют владельца без разрешения. 

Запряженные в Халину и Стефана, с Ядзей, которую сажают 

на них верхом – санная осанна – едут по улице Щавенко, 

разгоняются, искры летят из-под полозьев, взлетают в воздух, 

сбивают с крыш сосульки, пролетают над проводами высокого 

напряжения, ворчащими от холода, как собаки. Метель, мороз 

на ресницах и бровях, Ядзя откидывает голову, закрывает глаза, 

теряет второй сапог и думает, что будь ее спутником владелец 

майората, Иностранец, может, все это выглядело бы более романтично 

и менее болезненно. В телефонной будке сверкает 

лужа мочи, в трубке, раскачивающейся на натянутом металлическом 

стебле, тихая ночь, дивная ночь. Ядзя, припаркованная 

у будки сползает с санок, а прокатывающийся сквозь нее шар 

боли – с каждым разом все ускоряясь и увеличиваясь, взрывается 

цветами мальв и георгин из сада в Залесье. Ядзя в полный 

голос воет «Нет», первое «нет» в ее жизни – такое решительное 

и, увы, тщетное. Застежки-лапки, придерживающие ее 

чулки, от изумления разжимают пальчики, мать-земля разверстывается. 

Бурлящие воды, полные остроконечных предметов, 

устремляются к туннелю, через который протиснется разве 

что ручеек. Надо остановить машину, – осеняет Стефана, – но 

увидав эту компанию, «запорожец» только мигает циклопьим 

глазом, газует и исчезает. Ядзя воет, снова «Нет!», потому что 

тазовые кости начинают расходиться, словно тектонические 

плиты при землетрясении. Почему в этой чертовой стране нет 

ни такси, ни телефонов?! – стонет Стефан. 

PUBLISHER W.a.b., WarsaW 2009 123 × 195, 488 pages, hardcover 

11 

ISBN 978-83-7414-553-4 TRaNSLaTIoN RIgHTS W.a.b. 


МиХАл ВиткоВский МАРго 

12 

Михал Витковский (р. 1975) – писатель, журналист, фельетонист. Роман 

«Любиево» переведен на одиннадцать языков. 

Михал Витковский ворвался в литературу романом «Любиево», 

повествующим о гомосексуальном подполье ПНР 

и истоках гей-культуры в сегодняшней Польше. В этой и последующих 

своих книгах Витковский предстал превосходным 

наблюдателем социальных реалий, наделенным чувством 

юмора и великолепным языковым чутьем, певцом мира переломного 

периода, летописцем краха парадигм и незыблемых 

устоев, эпиком триумфа неочевидности. Перипетии его 

героев – следствие их нетрадиционной сексуальной ориентации 

– можно трактовать как метафору современных перемен 

в целом: под сомнение поставлены явления, казалось бы, 

бесспорные и универсальные. Неслучайно своему новому 

роману Витковский предпослал эпиграф из «Метаморфоз» 

Овидия: «Нынче хочу рассказать про тела, превращенные 

в формы. Новые». «Марго» повествует о Польше как таковой, 

а также о Польше как части Европы, переживающей 

внезапную трансформацию всего – веры, привычек, критериев 

суждения, потребностей и вкусов. Вынесенная в заголовок 

Марго – женщина непредсказуемая, одаренная незаурядным 

эротическим аппетитом, занятая весьма мужским 

делом: она шофер-дальнобойщик, водит огромный рефрижератор 

по международным трассам. Второй герой книги 

– Вальдек Мандаринка, сельский парень, делающий карьеру 

в реалити-шоу «За стеклом», будущая звезда эстрады и телевидения. 

Они неожиданно встречаются в приходском доме 

у ксендза-бизнесмена, создателя развлекательно-медицинской 

империи, куда – ради компьютерных экзорцизмов – Марго 

приводит ее знакомец из отеля, в котором отмывает деньги 

крупный мафиози. Кроме этой пары, на страницах блестящей 

книги Витковского мы обнаружим также обширную галерею 

второстепенных персонажей: Асю – новую польскую святую, 

радиоведущую, Грету – водителя немецкого грузовика, воплощенного 

мачо, нареченного женским именем, любовницу 

Вальди – Стареющую-со-вкусом-звезду, олицетворяющую 

новую элиту нашей эпохи массовку с телевидения и из шоубизнеса, 

и многих других. 

Марек Залеский 

Photo: Kasia Kobel 


…Вот 

в таком насквозь польском пейзаже 

и родилась святая. В одна 

тысяча девятьсот восьмидесятом 

году от Рождества Христова. В семьдесят пятом. В девяносто за 

ногу его дери первом. Одно можно сказать наверняка: на дворе 

была зима. В ночной тиши звенел голос. Перегоревшие фонари. 

Секущий снег. На крыше начальной школы номер 66 стоял 

грустный ангел в одном плаще, ангел-экзгибиционист, и ветер 

развевал полы его одеяния. Обдуваемый ветром, он играл на 

трубе то ли печальную фугу, то ли джазовую версию «Утомленного 

солнца». 

А лет ей было пятнадцать. Двадцать. Двадцать два. Знак зодиака: 

Козерог, морозное январское утро. Цвет глаз: замерзшая 

лужа; цвет волос: иней. Любимый цвет: кремовый; любимая 

книга: их слишком много; любимый камень: вопреки гороскопу 

– гранат; мечта: ходить и бегать. 

Никакая история не хотела начинаться, потому что для того, 

чтобы истории начаться, надо было, чтобы кто-нибудь приехал 

к ней, чтобы какой-нибудь незнакомец посетил ее, или чтобы 

она сама куда-нибудь поехала. Но она была на инвалидной коляске. 

За одну лишь эту новость можно было бы слить себе целое 

море шоколада из цистерны Лысого. Новость на миллион. 

Но кроме бабушки, об этом не знал никто. А она целыми днями 

прощелкивала пультом все триста станций Цифрового Польсата, 

отвечала на вопросы радиовикторин о звездах и сериалах. 

Выигрывала косметику, которой она все равно не пользовалась, 

выигрывала книги и билеты в кино, в которое она не ходила, 

потому что в кинотеатрах не было пандуса для колясочников. 

Разговаривала с тамагучи до тех пор, пока не кончилась батарейка, 

но она не скучала, потому что особой была любознательной. 

Собирала маленьких стеклянных зверушек, которые 

стояли у нее везде – вокруг телевизора и на полках – и питались 

пылью. Выращивала кактусы, которые у нее тоже питались исключительно 

пылью. Читала Паоло Коэльо и Уильяма Уортона. 

Их романы на каждый новый год она получала в подарок от 

бабушки, а парня, который писал бы ей школьным почерком 

натужные дарственные надписи на книжках, у нее не было. 

Совершенно неизвестно за что ненавидела Джонатана Кэролла, 

хоть он выходил в той же самой серии. Видимо, имела вкус, 

и сходство обложек не могло сбить ее с толку. Ей хотелось, как 

Уортон, жить на барже, пахнуть рекой и отрастить себе седую 

бороду. Было время, когда она ощущала себя Птахой, а за ее окнами, 

казалось, простирается самая настоящая американская 

провинция. Но больше всего она любила Ольгу Токарчук. За 

то, что та понимала людей и что от ее прозы исходило тепло. 

Потом на Аллегро* она купила машинку и подстриглась, оставив 

волосы на сантиметр и насвинячив вокруг волосами. 

Она коллекционировала ароматизированные чаи в коробочках 

и ароматические свечки, пахнущие химией, имитирующей 

запах цветов, разные мыла с втопленными в них лепестками, 

имитирующими лепестки... И вообще, всякая дрянь к ней так 

и липла и питалась пылью. Десятки рам, рамок, рамочек и рамулечек 

стояли и висели повсюду, а самая большая обрамляла 

асино фото в праздничной белой блузке с воротничком… На 

самом верху стенки стоял горшок, из которого спускался чуть 

ли не до земли буйный побег и заслонял половину асиного 

лица, которое как бы пряталось и выглядывало из-за листьев 

с вдохновенным выражением: «я люблю природу, я разговариваю 

с деревьями». 

Она любила подливать эти свои цветочки, заваривать чай 

«дыхание русской зимы» в специальном чайничке со свечечкой 

внизу, чтобы чай не остывал, и читать, например, «Путешествие 

людей Книги». Ну там благовония и всякое такое… 

У себя в комнате над дверью, не без помощи бабушки, она прикрепила 

напечатанный на принтере листок: «Скучают только 

скучные люди». Она не скучала. Смотрела в окно и отмечала, 

какой самолет пролетел. Так некоторые следят за поездами. Она 

знала, что они везут поляков на работу в холодные страны. Она 

представляла себе эти холодные страны по фильму Ларса фон 

Триера «Королевство», как одну большую больницу с низкими 

потолками и пробковыми досками, заполненную людьми 

с ограниченными возможностями на инвалидных колясках: их 

ноги прикрыты клетчатыми пледами из Икеи, а возят их холодные 

и безупречные санитарки. 

Но она чувствовала себя одинокой и чуть было не покончила 

с собой, проглотив целую горсть травяных транквилизаторов. 

И хотя у нее в комнате висели распечатанные ею слова Берната 

из Люблина: 

«Если взял ты книгу в руки, 

Нет одиночества, нет скуки. 

Коль в толпе забавы ищешь, 

Лишь одиночество отыщешь», 

чувствовала себя одиноко. Она писала стихи и посылала их 

на конкурсы, которые организовывали ГЦК (Городские Центры 

Культуры) и городские библиотеки. А впрочем, что это были 

за города! Дыры! Надо было написать свое имя и фамилию на 

листочке, заклеить его вместе с адресом на конверте, написать 

на нем девиз и этим же девизом подписать произведение. Потом 

вовлеченная в мероприятие бабушка относила письмо на 

почту и высылала в Дзержиново, Глогов, Лешно… Заказным. 

Ася получала призы, по сто злотых, покупала книги, чайнички, 

чаи, зверушек и ароматические свечки. Бабушка слушала Радио 

«Марыя» и смотрела телеканал «Существую». Как-то раз она 

увидела там передачу про девочку по имени Мадя, Мадя Бучек. 

Тоже с ограниченными возможностями. 

– Помолись Господу Богу, я пожертвовала на мессу за твое 

выздоровление. 

– Помолюсь, бабуля. Иди, иди. – Сказала она и, когда за 

бабушкой закрылись двери, включила компьютер и вошла на 

YouPorn. 

В один прекрасный день в мир Аси ворвалась техника и, как 

это бывает с техникой, разрушила всю поэзию. Бабушка провела 

ей Интернет. Ася стала мобильной, она меняла страны и языки, 

полемизировала на интернет-форумах, писала комментарии… 

Выкладывала свои стихи на «Неполке»… Она тоннами заказывала 

книги в Мерлине, потому что бабушка была богатой: во 

времена социализма была частницей, да и теперь еще не на пенсии. 

Чуть ли не до самого утра у Аси на столе горела лампа, но 

самой ее в комнате не было, она бороздила просторы далеких 

морей, пропадала в объятиях подозрительных сайтов с надписями 

китайскими иероглифами, с малюсенькими иконками, открывающимися 

в углу экрана. 

В одну прекрасную ночь на каком-то левом, нелегальном сайте 

с азиатскими буквами открылась в углу экрана маленькая рамка 

с категоричным приказом: “Fuck the Horse”. Ася остолбенела; 

в вольном переводе это... Она подвела коляску к окну, специальное 

приспособление перенесло ее на кушетку. И уже оттуда 

она открыла палкой окно, чтобы холод привел ее в чувство. 

Из окна открывался вид на котельную соседней бетонной 

школы, в которую она не ходила, и на трансформаторную будку, 

к которой она тоже не ходила. Ночами ток гудел ей свою песню 

об историях, которые происходят в цепях. Об электронных 

воздыханиях, стонах, расставаниях, точно в мьюзиклах. О продаже 

ящика для обуви в идеальном состоянии, о сплетнях из 

жизни звезд. Вальдек Мандаринка то, Вальдек сё, сними обои 

с Вальдеком. На трансформаторной будке висело объявление 

о том, что во-первых, запрещено фотографировать, и во-вторых 

– прикасаться, и череп с костями нарисован… Эти таинственные 

металлические будки с гудящим нутром, будто кто закрыл 

в них пчелиный рой, много лет искушали ее. Под их влиянием 

пробуждалась воля к жизни. 

Воля к жизни не частый гость в доме инвалида-колясочника. 

Перевод Ю.Чайникова 

PUBLISHER ŚWiaT KsiążKi, WarsaW 2009 125 × 200, 208 pages, paperbacK 

13 

ISBN 978-83-2471-745-3 TRaNSLaTIoN RIgHTS ŚWiaT KsiążKi 



АнДЖЕй БАРт 

РЕВЕРс 

14 

Анджей Барт (р. 1951) - прозаик, сценарист, автор документальных фильмов. 

В последние годы издал романы «И снова Дон Жуан» и «Фабрика мухоловок». 

«Реверс» (подзаголовок – «Киноновелла») – литературная, 

авторская обработка сценария, положенного в основу полнометражного 

художественного фильма с тем же названием 

(режиссер – Борис Лянкош). Сюжет обманчиво прост. Действие 

происходит в 1952-1953 годы, в Варшаве – за исключением 

нескольких сцен, переносящих читателя в наши дни. 

Сабина, около тридцати лет, редактор отдела поэзии в крупном 

издательстве, живет вместе с бабушкой и матерью в тесной 

квартире, хранящей память о довоенных райских временах. 

В Народной Польше семья Сабины оказалась не у дел. 

Они ведь «из бывших» – как говорили в сталинские годы 

– и были обречены на то, тчобы занимать второстепенные 

должности, нищенствовать и испытывать другие притеснения. 

Кто-то – как младший брат главной героини, художник, 

соцреалист и конформист – пытался устроиться в коммунистическом 

мире, кто-то – как мать Сабины – был совершенно 

запуган и подавлен. Сабина исповедовала простейший принцип 

выживания в худшие послевоенные годы – сохраняя 

чувство собственного достоинства, вести себя порядочно. 

Однако не политика и не общественные вопросы оказываются 

в центре повествования. Проблема героини – частного 

свойства, а именно: она старая дева. Поэтому в доме постоянно 

появляются новые поклонники, но тот, кого выбирает 

сама героиня, оказывается – в ключевой и лучше всего выписанной 

сцене «Реверса» – законченным мерзавцем. Дело 

даже не в том, что это сотрудник госбезопасности, который 

предлагает Сабине брак в обмен на донос на шефа, которого 

та обожает и считает благороднейшим из людей. Он изображает 

любовь, паразитирует на женской преданности и психологии. 

И – должен погибнуть, к вящей радости остальных 

женщин и по благословению брата. Это преступление, как 

почти все происходящее в «Реверсе», следует понимать символически. 

Барт стремится к новому – как поэтологически, 

так и идейно-нравственно – повествованию о горькой, отмеченной 

террором и преступлениями, эпохе Народной Польши. 

Писатель не призывает забыть о мартирологическом измерении 

периода сталинизма. Но вопрошает, как именно мы 

– современное общество – используем этот опыт и как его 

трансформируем. 



от 

волнения Сабина полночи не спит. Как всегда перед 

разговором с директором Барским. 

По длинному коридору она идет в его кабинет 

и чувствует, что у нее дрожат колени. С точки зрения медицины, 

удивительно, что несмотря на дрожь, движется Сабина 

быстрее обычного. В секретариате пани Кристина открывает 

ей премудрости вязания на спицах. Заказанный месяц назад 

свитер из бежевой шерсти уже готов. Воротник и манжеты темно-коричневые. 

Цвета посоветовала бабушка, у которой был 

похожий свитер в пансионе, причем его связала тоже какая-то 

Кристина. 

– Это так просто, пани Сабинка. Семь петель слева и шесть 

справа. А край мережкой... – Кристина из секретариата готова 

любить весь мир, хотя, говорят, у нее проблемы с мужем – его 

уже дважды вызывали на допрос без всякой причины. 

– Наверное, для этого нужно столько терпения.... – Сабина 

кажется взволнованной, хотя в эту минуту ее интересует только 

одно: что скажет Лидия, вторая сектетарша Барского, которая 

вошла в кабинет и все никак не выходит. 

– Пани редактор, так вам как раз терпения не занимать... Все 

время с книгами... 

– Сколько я вам должна, пани Кристинка? 

– Да что вы, пани Сабинка... Вы мне так помогли с этим лекарством. 

Носите на здоровье. 

– Об этом не может быть и речи. Это ваш труд и он должен 

быть оплачен... – в голосе Сабины – убежденность, в руке – кошелек. 

На пороге кабинета появляется Лидия. Это одна из красивейших 

девушек в Варшаве, и при виде ее Сабина всегда испытывает 

укол зависти. Однако предложи ей выбор, красоте Лидии 

Сабина предпочла бы ее смелость. Лидия ничего не боится 

– даже хохотать в присутствии директора. 

– Он говорит по телефону, но ты можешь войти. У него сегодня 

хорошее настроение. – Лидия пропускает Сабину и закрывает 

за ней дверь. – Бежевый цвет ей в самый раз. Лучше его 

– разве что серый... – комментирует она свитер, который пани 

Кристина заворачивает в бумагу. 

– Ты бы лучше о своей яркой помаде подумала, – хочется ответить 

пани Кристине, но она молчит. 

Кабинет большой, стол стоит далеко. В детстве Сабина была 

здесь вместе с отцом. Она уже забыла, по какому вопросу приходил 

отец к своему другу, председателю сельскохозяйственного 

банка, и почему взял ее с собой. От того визита в памяти 

остался вкус шоколадного трюфеля и запах коньяка, который 

пили взрослые. Что касается более поздних визитов, Сабина 

помнит не только каждое слово Барского, но даже каждое движение 

бровей. 

Стол стоит там же, где стоял до войны, а диван и кресла сдвинуты 

к окну. Наверняка прибавилось книг, изменились портреты 

на стенах. Запомнившийся ей портрет Пилсудского был 

неудачный – Маршал выглядел на нем очень грозным, а ведь 

это не так. О портретах, которые висят здесь теперь, Сабина 

предпочитает не думать. Из новой мебели в кабинете – стол 

для заседаний. В июле его здесь точно не было. 

– Надеюсь, что вы не подведете, товарищ. Самолет нам нужен 

не для перевозки мебели.... – Барский разговаривает по 

телефону. Увидев Сабину, он улыбается и указывает ей на одно 

из кресел. 

Сабина садится и рассматривает лампу на столе. Полуобнаженная 

бронзовая женщина поддерживает стеклянный абажур. 

На заднем фоне человек, которого отлично слышно даже когда 

он говорит шепотом. 

– Это вопрос политики, и не только культурной. Вы понимаете, 

что я имею в виду? Да, жду подтверждения... Идиот! – последнее 

слово Барский произносит, уже бросив трубку на рычаг. 

Лишь теперь он смотрит на Сабину и улыбается так, как умеет 

он один. – Что у вас, пани редактор? 

Барский встал из-за стола и сел в кресло напротив нее. Он не 

высок, но из тех людей, которые обращают на себя внимание. 

Таким Сабина представляла себе Наполеона, только директор 

не делал важную физиономию и не складывал руки на груди. 

В мятом пиджаке и рубашке с воротничком на пуговицах он 

напоминал сегодня писателя Сомерсета Моэма, портрет которого 

стоял у Сабины на письменном столе. 

– Ничего важного. Начальница отдела кадров решила, что 

на первомайской демонстрации мы должны изображать спортсменов... 

– Это не она – распоряжение свыше. В здоровом духе здоровое 

тело, а может, наоборот. Мы, занятые просвещением народа, 

должны теперь продемонстрировать физическую крепость. 

Немного забавно, но верно, вы не находите? 

– Вот только нам, отделу поэзии, предстоит быть фигуристами... 

– Это была моя идея. Что такое поэзия, если не скольжение 

по облакам? Я думал, вам понравится. Вы молоды, сторойны, 

так что в короткой юбочке будете очаровательны... 

– Пан директор, но я не умею кататься на коньках... – Сабина 

чувствует, что краснеет, да так оно и есть. К тому же она понимает, 

что не с того начала разговор. 

– Ну так что ж? Ведь коньки будут висеть у вас на шее. 

– Я немного занималась бегом – может, достаточно шипованных 

кед? 

Барский приподнимается в своем кресле и недоверчиво гладит 

Сабину по щеке. 

– Детка, если бы мы могли быть во всем такими честными... 

Кто у нас специалист по метафорам? Все демонстрации и шествия 

– в определенном смысле театр... – Произнеся эти слова, 

Барский заколебался, и Сабина думает, что и сомнение ему к лицу. 

– Разумеется, театр, разыгрываемый ради праведного дела. 

Вы просто сыграете роль девушки-спортсменки, а я обещаю, 

что на трибуне притворюсь мудрецом. Я похож на мудреца? 

– Да. Вы и есть мудрец. – Давно уже Сабина не была так уверена 

в своих словах. 

– Хорошо, что так – хоть в ваших глазах. – Барский встает 

и принимается мерить шагами кабинет. Сабина откуда-то знает, 

что сейчас директор спросит, зачем она пришла на самом 

деле. – А что с нашим великим поэтом? Он уже знает, что если 

не согласится на небольшое редактирование, мы не сможем его 

издать? Не вставайте, пожалуйста, я люблю ходить. Привык 

в камере. 

– Он должнен прийти завтра, чтобы узнать, какое решение 

вы приняли. 

– Пани Сабина, если бы все зависело от меня, то я бы мог 

только мечтать о том, чтобы заполучить такого поэта... Однако 

международная ситуация сложная, повсюду таятся враги... 

– Барский не был убежден в том, что говорит, но его слова 

убеждали. 


1 



ПосВЯщЕниЯ В тАйну 

Михал Комар (р.1946) – доктор наук, писатель, эссеист, автор многочисленных 

киносценариев, театральных пьес и телепередач. 


МиХАл коМАР 

16 

Время от времени в литературе появляются тексты поразительные 

и необычные, выбивающиеся из основного потока. 

Это, вне всяких сомнений, относится к «Посвящениям в тайну» 

Михала Комара – книге одновременно интригующей 

и экстравагантной. В сущности, трудно найти для этого произведения 

однозначное жанровое определение, поскольку 

оно находится на пограничье беллетристики, эссе, философского 

трактата и... кулинарной книги. От изображения путаных 

«польских судеб» на протяжении нескольких столетий 

автор с легкостью переходит к подробному анализу «Антигоны» 

Софокла или «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна 

Потоцкого, глубокие размышления о философских понятиях 

перемежает сравнительным описанием изысканных блюд. 

Главные герои «Посвящений в тайну» – госпожа Э. и ее слуга 

(он же – повествователь). Госпожа Э., принадлежащая 

к благородному роду с многовековой традицией, – женщина 

в возрасте, начитанная, интеллигентная, к тому же – в силу 

обширного жизненного опыта – обладает житейской мудростью. 

Слуга занимается в доме (а точнее домах) госпожи 

Э.практически всем на свете, хотя любимое его амплуа – повар, 

специалист по блюдам, которые вы напрасно станете 

искать в меню самого первоклассного ресторана, и знаток 

благородных напитков. Кроме того, он оказывается объектом 

педагогических экзерсисов хозяйки, которым та предается со 

страстью, ибо полагает, что в ее обязанности входит повышение 

образовательного уровня «социальных низов». Повествователь 

«Посвящений в тайну» описывает несколько последних 

месяцев жизни госпожи Э., особое внимание уделяя 

званым завтракам, обедам и ужинам, во время которых за 

богато сервированным столом он ведет с гостями (в частности, 

с успешным актером и не слишком известным, хотя ине 

лишенным таланта писателем) изобилующие лирическими 

отступлениями беседы. Другими словами, это подлинная оргия 

для интеллекта и вкуса. В своей новой книге Комар смело 

сочетает интеллектуальный дискурс с долей фарса, ощутимой 

хотя бы в исполненных комизма и иронии отношениях 

между госпожой Э. и ее слугой. В результате «Посвящения 

в тайну», с одной стороны, заставляют читателя задуматься, 

с другой – не дают скучать. Книга Комара подобна идеальному 

блюду (кулинарное сравнение здесь весьма уместно) 

– искушающему богатством вкусов, сытному и одновременно 

легкоусвояемому. 

Роберт Осташевский 


оДнАЖДЫ 

госпожа Э. рассказывала, 

что ее младшая 

сестра, вышеупомянутая 

Белль де Жур, в пору своего девичества относилась 

к улиткам с отвращением и даже ненавистью, мочилась на них, 

затаптывала, обливала керосином и поджигала. Причем исключительно 

по причинам нравственного толка. Улитки ассоциировались 

у нее с грешными тайниками половой жизни, от которой 

активно предостерегал ксендз Винсент. Мания прошла, 

когда Бель де Жур начала догадываться: пытаясь проникнуть 

в суть греха, не следует полагаться только лишь на отвращение. 

Уместна будет также толика практичной любознательности. 

Что же касается меня, то хотя ощипывание дроздов – занятие 

достаточно утомительное, я полагаю это блюдо достойным внимания. 

Самое простое – потушить их на тонких ломтиках сала, 

с добавлением масла, соли и перца, затем поставить на несколько 

минут в печь, чтобы подрумянились. Есть и другой вариант: 

отрезать грудки вместе с грудной косточкой, остальное мясо 

– с желудком, печенью, к которой хорошо бы добавить две-три 

куриных печенки, – потушить с луком-шалотом и салом; затем 

тщательно порезать, растереть с маслом, перцем, солью и другими 

пряностями (по вкусу – за исключением можжевельника, 

который я не рекомендую), а также двумя желтками. Фарш толстым 

слоем намазать на лепешки из французского теста, сверху 

положить грудки дроздов, аккуратно прикрыть ломтиками сала 

– и в печь. Когда сало подрумянится, его нужно снять, а дроздов 

смазать маслом. Я предпочитаю – как дань уважения к гармонии 

природы – обложить дрозда панированными, обжаренными 

в масле улитками. Замечу – разумеется, осознавая, что 

дрозды взяты под полную охрану, за исключением рябинника 

и дрозда-дерябы, находящихся под сезонной охраной, – что 

мясо, правильно приготовленное, у них очень сочное. В идеале 

надо добавить к птичкам «Эрмитаж» или, скажем, «Сен-Жозеф» 

– в обоих, наряду с доминирующим ароматом винограда 

сира, ощущается марсанн и русанн. Не исключается также «Бароло» 

от Сильвио Грассо. 

На этом месте я должен заметить, что писатель К. не просто 

молчал. В его поведении можно было заметить целый ряд 

странностей. Сперва наш гость упал в кресло у камина, а лицо 

его приобрело бордовый цвет. 

– Вам нехорошо? – спросила госпожа Э. 

– Я слышал божественный голос, – ответил писатель К. и прикрыл 

левый глаз, устремив при этом правый на госпожу Э. – 

злобно и вызывающее, потому что именно такое впечатление 

производит неподвижный взгляд. 

В ответ госпожа Э. перестала смотреть на глаз писателя 

К.и, продолжая разговор о Софокле, сказала: 

– Следует помнить, что приказ бросить тело Полиника на 

растерзание псам и стервятникам сперва не вызвал в Фивах 

особенного протеста общественного мнения, представленного 

Хором старейшин. Скорее приходится говорить о согласии. 

О согласии, в котором присутствовала толика смущения. Ибо 

приказ, как будто бы правильный, как будто бы справедливый, 

исходит от человека строгих правил, касается тела предателя, 

вназидание другим, то есть полезен с точки зрения воспитательной; 

однако с другой стороны, есть в нем некая избыточность. 

Но протест мог бы разгневать Креонта и навлечь на Хор 

серьезное возмездие, вплоть до смертной казни. Так стоит ли 

рисковать? Кто настолько глуп, чтобы подвергать себя подобной 

опасности? Следует действовать осмотрительно. Таким 

образом, признавая за правителем право на принятие решения 

относительно вражеского трупа, Корифей одновременно дает 

понять, что сам предпочел бы умыть руки. Возможно, – говорит 

он, – Креонт волен использовать закон и против живых, и против 

мертвых, так что пускай тело бросают на растерзание, но 

только без нашего в том участия. Пусть это сделают младшие! 

Наблюдательный Софокл заметил, что чистая наивная Юность 

склонна к поспешным действиям, которые нередко приводят 

к беде, Старость же облачается в величественные одежды Осмотрительности, 

дабы скрыть свою тягу к глупости, что также 

влечет за собой несчастье, ведь разве может быть счастлив тот, 

кто приемлет глупость? 

Тогда писатель К. открыл левый глаз и закрыл правый. 

– Да-да, глупость! Нечего притворяться! – воскликнула госпожа 

Э. – помните тот момент, когда Стражник сообщает Креонту, 

что тело Полиника было предано земле неизвестным? 

Что предпринимает тогда Корифей? Голубчик, Корифей начинает 

увиливать! Почему? Да потому, что видит: хотя нарушение 

приказа Креонта грозит смертной казнью, все же нашелся 

человек, осмелившийся это сделать. Кто же это, о Боги? Кто 

настолько глуп? А может, вовсе не глуп? Может, только притворяется 

глупцом? 

Первая заповедь старости – та, что держит ее на плаву: судорожно 

цепляйся за жизнь. Любой ценой стремись к комфорту. 

Осмотрительность старика, проистекающая из его опыта, заставляет 

думать, что если явился смельчак, нарушивший приказ 

Креонта, за ним, вероятно, стоит некая сила. Но какая? 

Достаточная, чтобы оказать неповиновение Креонту. То есть 

немалая. А что она не названа? Так фиванцы и не такие чудеса 

видали! Тогда не осмотрительнее ли будет эту силу заранее 

задобрить, не рискуя при этом впасть в немилость перед Креонтом? 

Поэтому Корифей начинает вещать Креонту о разуме, 

который подсказывает ему, будто труп Полиника мог быть засыпан 

при участии богов… Разум? Полно, это последнее, чего 

можно было бы ожидать от Хора. Креонту это известно, и он 

прерывает Корифея: … перестань болтать, а то выяснится, что 

ты стар и глуп. 

– А Антигона что? 

В глазах Антигоны Хор – сборище стариков, от страха лишившихся 

порядочности. Старые дураки! Всегда готовые порассуждать 

о человеке вообще. Дескать, могуч он, но дерзок, 

хитроумен, и под парусом ходит, и землю пашет, запрягая волов, 

и дома воздвигает, и целебные снадобья изготовляет, но 

ведь судьба все равно его настигнет, смертного, от Гадеса не 

скроешься. О Боги, до чего все это возвышенно! До чего высокопарно! 

Но когда приходит пора заняться человеком не вообще, 

а конкретным живым страдальцем, вроде той, что предстала 

перед Креонтом, старцы из Хора лишь способны заявить: 

девушка должна не упорствовать, но смириться с несчастьем, 

иначе ждут ее беды, как отца, Эдипа. Ибо проблема эта им не 

по плечу – как в смысле интеллектуальном, так и моральном! 

Скажу коротко: умирать нужно в молодости, пока душа чиста 

и наивна. В противном случае, дожив до старости, следует остерегаться 

как старческой осмотрительности, так и юношеской 

экзальтации. И не заводить знакомств c хористами! 

В ответ писатель К. закрыл левый глаз и открыл правый. Бордовый 

цвет его щек стал смешиваться с бледностью, точь-в-точь 

как вишневый соус, когда в него вливают сметану. Я говорю 

о вишневом соусе, так как слышал от младших коллег, будто 

в школах nouvelle cuisine им поливают дикую птицу, словно позабыв 

о соусе из боярышника – его надо очистить от волокон 

и зерен и поставить на огонь, а когда ягоды размякнут, протереть 

через сито. Добавить обжаренной на масле муки, бокал 

красного вина, гвоздику и бульон, кипятить полчаса, процедить, 

и подавать к запеченной птице. В моем детстве боярышниковым 

соусом поливали также жаркое из кабана, только добавляли 

туда несколько растертых можжевеловых ягод. 

PUBLISHER ŚWiaT KsiążKi, WarsaW 2009 138 × 220, 272 pages, hardcover 

1 



АнДА РоттЕнБЕРг ПоЖАлуйстА 

18 

Анда Роттенберг (р. 1944) – искусствовед, критик, куратор выставок. Автор 

обширной монографии о польском послевоенном искусстве - «Искусство в Польше 

1945–2005». 

Причин для появления автобиографической книги Анды 

Роттенберг как минимум две. Во-первых, в 2008 году закончилось 

следствие по делу об идентификации тела ее сына 

– страдавшего наркоманией, пропавшего одиннадцать лет 

назад и умершего, очевидно, вследствие побоев. Мать, скорее 

всего, не стала бы выносить эту трагедию на суд читателей, 

если бы не то, что будучи человеком публичным (известный 

искусствовед, куратор многих выставок в стране и за 

рубежом, бывшая сотрудница Министерства культуры и на 

протяжении многих лет – директор художественной галереи 

«Захента»), Анда Роттенберг всегда будила противоречивые 

эмоции. Это и оказалось вторым важным стимулом к написанию 

книги. Роттенберг просто не позволили пережить несчастье 

в одиночестве, как не позволили остаться руководителем 

одной из главных выставочных площадок Польши. «Пожалуйста» 

– своеобразная исповедь автора, и одновременно 

попытка представить собственную версию событий перед 

анонимным трибуналом – читателями. Конечно, речь не идет 

о вине… разве что считать ею независимость и спорность решений 

и взглядов. 

А также непростую родословную. Анда Роттенберг родилась 

в 1944 году. Мать – русская, отец – польский еврей. 

Познакомились родители в советском лагере. Хотя Роттеберг 

выросла в Польше, она всегда ощущала на себе бремя 

смешанного происхождения и пережитого предками опыта. 

Однако потребность изучить историю семьи и заняться анализом 

проблемы самоидентификации возникла у Роттенберг 

достаточно поздно. В значительной степени затем, чтобы 

понять, как все это повлияло на ее сына и почему она не 

сумела предотвратить трагедию. Повесть о семье и история 

драматического материнства – лишь два из многих сюжетов 

этой книги. Которая оказывается прежде всего воплощением 

неординарного самосознания, умения выстроить причинноследственные 

связи, а также понять роль случая, выявить фатум 

– а может, скорее иронию судьбы, которая несомненно 

явилась уделом автора и ее близких. Анда Роттенберг объединила 

в своей исповеди вещи практически несочетаемые 

– откровенность интроспекции и документальную точность 

повествования. Местами книгу читать невыразимо горько. 

Тяжело и осознавать собственный стыд за любопытство 

– «что будет дальше», и ощущение, что мы кормимся чужой 

трагедией. Оправдывает нас, читателей, пожалуй, только то, 

что для автора эта книга, вероятно, оказалась своего рода 

терапией. Хотя и чудовищно болезненной. 

Марта Мизуро 

Photo: Anna Seitz 


но 

в тот год с нами только Кайя и Цириль. Жук – маленькая 

Иоася, поздний ребенок Йолы, – играет 

с ним, как с куклой, а он не возражает, поскольку 

это позволяет ему оставаться в центре внимания. Так что он соглашается 

быть игрушкой, разрешает укладывать себя на диван 

и петь колыбельные, хотя на самом деле вовсе не спит. Наши 

лабрадоры возятся в квартире, устраивают товарищеские бои. 

Фредек может играть бесконечно, а Кайтусь быстро устает. Мы 

еще не знаем, что в нем развивается смертельная болезнь, которая 

вскоре унесет пса. И никто не говорит об отсутствующем. 

Мы только думаем о нем. Кайя, Йола и я. Потом я забираю 

Кайю с Цирилем к себе домой. 

Проверяю автоответчик. Он не звонил. Не звонил ни разу 

с того дня, когда оставил записку. Я ищу его уже много недель. 

Предлагаю хорошее вознаграждение за точные сведения. Но 

никто не отзывается. Может, завтра зазвонит телефон и кто-нибудь 

будет молчать в трубку? Может, обнаружится какой-нибудь 

тайный знак, буквы на двери, записка под ковриком у порога? 

Не может быть, чтобы человек не дал о себе знать в Рождество! 

Хотя ведь было уже одно такое Рождество – в 1994, перед 

тем, как он впервые попал в тюрьму. Годовалый Цириль и вся 

Кайкина семья, погрязшая в неизбывном хаосе огромной квартиры 

на улице Сталёвой – хаосе, который мне по душе, потому 

что напоминает мамину квартиру в Легнице: кружение вокруг 

стола, позаимствованные у кого-то облатки, сбивчивые пожелания 

и взгляды украдкой на пустую тарелку «для гостя». Откуда 

нам было знать, что в худеньком теле Алиции уже проклюнулась 

крошечная фасолинка, которую в августе следующего 

года нарекут Зофьей? 

Но сейчас, к этому Рождеству, Зосе уже больше года, завтра 

мы с Цирилем навестим ее – дети должны знать, что они брат 

и сестра, я постараюсь, чтобы они ощущали себя одной семьей. 

Но завтра еще не наступило, пока продолжается Рождественская 

ночь и Кайя договаривается с Ханной – они вместе собираются 

на праздничную службу. Будут петь «Спи, Иисусе, 

спи...», славить Господа. Я укладываю Цириля. Кайтусь осторожно 

ложится рядом, голова к голове, ребенок и щенок. Кайтусь 

полагает, что в стае они занимают одну и ту же ступеньку. 

Я остаюсь, вокруг ночная тишина, рядом сверкающая елка. 

Вдруг он позвонит… 

Возможно, это было уже после визита в Анин, к той кошмарной 

тетке, которая обладала даром ясновидения и якобы могла 

что-то сказать. Она приняла меня неохотно. Дожевывая ужин, 

вынула захватанные карты, велела перетасовать, точь-в-точь 

как в незапамятные времена пани Янка с первого этажа – окруженная 

облаком табачного дыма от папирос «Спорт», та 

говорила: – Перетасуй-ка, Андзя, дважды левой рукой от себя, 

от сердца, – и рассказывала мне о дальней дороге, о встрече 

с блондином вечерней порой и делах в казенном доме. Тетка из 

Анина не велела мне тасовать от сердца и ни слова не сказала 

о блондине. Она молчала. Несколько раз перетасовала карты, 

раскинула снова и попросила фотографию. – Мне нужно подумать, 

– сказала она, – это дело окружает тьма, позвоните через 

несколько дней. – Когда я позвонила, она коротко бросила: 

– Я не вижу ауры, он холодный! – Я была в ярости. Как она 

смеет произносить такие слова? И я забыла о разговоре. Кнопка 

«delete». «Стереть»! Я никому об этом не рассказала. Более 

того, поехала с Алицией куда-то в Плоцк, в комиссариат, 

где, – как утверждал товарищ Матеуша Кароль – обнаружили 

какую-то зацепку. 

Они обретались в варшавской тусовке, сперва детской, потом 

молодежной, влекомые таинственной злой силой. Сначала 

был сын умирающего поэта. Потом сын кинозвезды. В какойто 

момент крутился вокруг них сын известного дизайнера, 

и наконец прибился Кароль, генеральский сын, родившийся 

уже после смерти отца. Однажды они поспорили, чей папочка 

гаже. Выиграл Кароль, который спокойно заявил, что его отец 

– убийца. Победа в этом состязании приподнимала Кароля над 

другими – более заурядными – генеральскими детьми, и позволяла 

чувствовать себя ровней неординарным штатским. Именно 

их имел в виду Матеуш, когда говорил, что приятели делают 

карьеру, а он решил пустить жизнь под откос. Действительно, 

все как-то совладали и с отцами, и с жизнью. За исключением 

Кароля. Кароль принимал наркотики вместе с Матеушем, но 

во время его отсидок исчезал. Однажды он появился в квартире 

на Дикой, худой, как щепка, с землистым, постаревшим лицом. 

– Метадоновая программа, – объяснил Кароль. Тогда-то 

он и рассказал о Плоцке: что на Матеуша там завели уголовное 

дело, стало быть, он вполне мог туда поехать и якобы его там 

нашли. Не дурак же Кароль, подумала я, чтобы рассказывать заведомую 

ложь в надежде на вознаграждение. Он ведь знает, что 

я сперва проверю. Ради дружбы Кароль тоже не стал бы это делать, 

у наркоманов друзей нет. О судебном процессе в Плоцке 

я знала. Потому и поехала. Дежурная в отделении заявила, что 

такого человека они не задерживали, а если бы нашли его тело, 

то опознали бы «по пальчикам». Так полагается. Вот как раз 

недавно обнаружили одного, сравнили «пальчики» с картотекой 

– и вышло, что это другой. Интересно, почему те, из отделения 

на Мокотове 1 не проверили «пальчики» по картотеке? 

Или все-таки проверили и у них тоже получился не он? 

Так почему же после всего этого я по-прежнему ждала звонка? 

Да я и не ждала. А может, ждала. Ожидание – это бездействие. 

Худшее из возможных состояний. Это значит – положиться на 

внешние факторы, зависеть от чужой воли. Ждать – не в моем 

характере, я вообще человек нетерпеливый. Так что это не было 

обычным ожиданием. Я не ждала – как это обычно себе представляют. 

Жила, как обычно. Только в чуть ускоренном темпе. 

От вернисажа до вернисажа, от командировки до командировки, 

с перерывами на мучительное нерадостное Рождество, 

иедва замечаемый Новый год. Лишь спустя два года я решилась 

официально объявить его пропавшим. Следовательно ранее 

все же на что-то рассчитывала. Верила в его возвращение. Делала 

заявления по телевидению, просила его отозваться. Очень 

доброжелательный человек из Центра поиска пропавших 

«Итака» помог мне составить специально зашифрованное обращение 

– из известных только ему имен, чтобы никто другой 

не понял, чтобы его не выследила ни полиция, ни Город. Из 

Города вестей также не было. Город упорно молчал. Настаивал 

на версии, что с декабря его никто не видел. Но как бы тщательно 

он ни скрывался, наш-то зов должен был расшифровать. Мы 

на это рассчитывали. Но не было никаких признаков того, что 

наши слова дошли до адресата. 

1 

район Варшавы. 


1 



ДнЕВник ДлЯ ВЗРослЫХ 

Стефан Хвин (р. 1949) – известный писатель, эссеист и литературовед, профессор 

Гданьского университета. Среди наиболее популярных его произведений 

– романы «Ханеман» и «Гувернантка». 

Photo: Instytut Książki 

стЕФАн ХВин 

20 

Можно сказать, что это продолжение изданных несколько лет 

назад «Страниц дневника». В основе новой книги Стефана 

Хвина лежит хорошо разработанная в литературе концепция 

дневника как интеллектуальной записной книжки, неотделимой 

от самой природы жизни. Чисто биографические сюжеты 

служат здесь связующим звеном, но сами по себе не играют 

первостепенной роли – разве что автор вплетает их в историю 

своих отношений с другими деятелями литературы или 

науки, а также – польским обществом в целом. 

Манера разговора Хвина с польским читателем отличается 

от той, что была принята в стране, где долгом писателя 

в годы неволи или политического гнета было поддерживать 

и ободрять. Именно поэтому и интонации Хвина, и содержание 

его реплик поляки могут счесть провокационными и даже 

оскорбительными. Прежде всего автор «Дневника» полемизирует 

с теми, кто привык возлагать ответственность за всевозможные 

национальные беды и бесславие на отдельных 

личностей, превращая тех в козлов отпущения и исповедуя 

тезис о безгрешности «простого народа». Хвин оспаривает 

этот миф, категорически не соглашаясь, например, с распространенным 

мнением о персональной ответственности генерала 

Ярузельского за введение в Польше военного положения 

– ведь этот шаг поддержали тогда миллионы польских 

граждан, а на фуражках у солдат были белые орлы. Таких 

провокационных моментов в книге немало. 

Автор вступает в диалог с крупнейшими фигурами польской 

и европейской культуры, спорит с Витольдом Гомбровичем, 

дискутирует с Чеславом Милошем и Збигневом Хербертом, 

размышляет над поэзией Виславы Шимборской, рисует яркий 

портрет критика Яна Блонского в последний период его 

активной профессиональной деятельности, прервать которую 

исследователя заставила тяжелая болезнь. Стефан Хвин полемизирует 

также с менее известными людьми, взгляды которых 

однако представляют для читателя интерес. Весь «Дневник 

для взрослых» пронизывает стихия спора, в которой 

некоторые лица обретают постоянные роли. Например, жена 

писателя показана человеком, который неустанно предостерегает 

Хвина перед излишним раздражением общественного 

мнения. 

Эти дискуссии могут заинтересовать читателя не только потому, 

что большинство из своих знаменитых собеседников 

Хвин знал лично, но также и потому, что он умел задать им 

по-настоящему важные вопросы и не удовлетворялся поверхностными 

ответами. Лишь один важнейший вопрос – о существовании 

Бога – автор «Дневника» может задать только 

мировому порядку и себе самому. 



коШМАР 

(В Мендзыздрое на «Фестивале звезд» Катажина Яновская – 

перед пляжной публикой, собравшейся в отеле «Амбер» – спросила, 

какие кошмары связаны у меня с именем Гомбровича. Я сказал, 

что меня преследует несколько образов). 

Конец августа 1939 года. Трансатлантический корабль «Хробрый» 

отчаливает от набережной Гдыни. На палубе – Гомбрович. 

Перегнувшись через перила, он машет друзьям. Курс на 

Аргентину! Корабль выходит из порта, за волнорезом сворачивает 

к Хельской косе, описывает дугу и останавливается посреди 

Гданьского залива. Авария с моторами. Два буксира приводят 

судно обратно в порт. Ремонт, – предупреждает капитан, 

– займет несколько дней. 

Гомбрович возвращается в Варшаву. 

Через несколько дней началась война. На город обрушились 

немецкие бомбы. В своем выступлении по радио генерал Умястовский 

призвал мужское население уходить из Варшавы на 

восток. 

Гомбрович собирает чемодан, едет на вокзал, вбегает на перрон 

– поезд вот-вот тронется; он вскакивает в последний вагон, 

протискивается по битком набитому коридору, заглядывает 

в купе: О, вы здесь! – Входит. Здоровается. У окна – Виткаций 

и Окнинская. 

Гомбрович садится у двери. Все вместе они едут на восток. 

За окнами проплывают разбомбленные города и горящие села. 

Через несколько дней они оказываются в маленькой лесной деревушке. 

Называется место Езёры. 

Они селятся в деревенских хатах, по соседству. Возле беленых 

стен цветут мальвы. На крыше – гнездо аиста. Ласточки под 

стрехой. Через деревню проходит разбитый отряд польской армии. 

Мундиры у солдат потрепанные, желтые от пыли. 

Гомбрович занимает горницу, он устал, ложится на деревенскую 

кровать и вскоре засыпает, укрывшись пальто. 

Просыпается он внезапно. От стука в окно, криков: «Пане! 

Пан художник убился!» 

Гомбрович вскакивает с кровати, накидывает пальто, бежит 

через деревню, в лес. На поляне под дубом – тело мужчины. На 

запястье глубокий разрез. В траве бритва, сверкающее лезвие 

измазано кровью. Рядом лежит без сознания женщина в окровавленной 

блузке. Прибежавшие из деревни крестьяне пытаются 

привести ее в чувство. 

Вечером Гомбрович принимает участие в похоронах художника. 

Лопатой старательно приминает желтый песок на могиле. 

Втыкает в березовый крест несколько полевых цветков. 

Мгновение стоит молча. Не молится. Низко, почти цепляя за 

макушки сосен, летят над деревней самолеты с красной звездой 

на фюзеляже. По радио только что передали: российская армия 

вошла в Польшу. 

Вместе с Окнинской Гомбрович возвращается в Варшаву, город 

занят немцами. 

Он живет в Стависко, у Ивашкевича. Ненавидит травяной 

чай с сахарином, свекольный джем и запах карбидных ламп, от 

которого у него бессонница. Вечерами за скудным ужином развлекает 

Ярослава и Анну. Высмеивает «Зенобию Пальмуру». 

Спорит о Сартре. Издевается над Анджеевским. По воскресеньям 

работает у Налковской. С одиннадцати до пяти продает 

в ее лавочке сигареты. 

Варшавское восстание застает Гомбровича в Старом городе. 

Он навещал брата. После первой бомбардировки вся улица 

Фрета полыхает. 

Во время эвакуации из Старого города Гомбрович спускается 

в канал через люк на площади Красинских. Вместе с каким-то 

парнем лет двадцати тащит в центр города раненного повстанца. 

В канале темно и душно. Под ногами хлюпает черная жижа. 

Луч фонаря прыгает по кирпичным стенам. Своды низкие, приходится 

наклонять голову. Под Краковским Предместьем между 

Гомбровичем и парнем завязывается разговор. Они болтают 

о немцах, об оружии, сброшенном американцами, и о фронте, 

остановившемся на том берегу Вислы, потом посмеиваются 

над стихами из патриотических листовок и обсуждают Тадеуша 

Пайпера. Гомбрович догадывается, его собеседник – начинающий 

поэт. Они выходят из канала на Маршалковской и теряют 

друг друга из виду. 

Гомбрович никогда не узнает, что двадцатилетнего парня, 

с которым они несли раненного повстанца из Старого города 

в центр, звали Мирон Бялошевский. Вскоре он забудет про 

этот случай. 

Потом немцы бегут из Варшавы, с востока подступает фронт. 

В город входят русские. Гомбрович стоит на тротуаре на Иерусалимских 

аллеях. Глядит на огромные танки с красной звездой, 

грохочущие по брусчатке – от моста Понятовского к сожженному 

Главному вокзалу. Рассеянно читает наклеенный на 

стену Манифест ПКНО. Никаких иллюзий. Начинается коммунизм. 

Он живет у Анджеевского. Пытается писать для «Тыгодника 

Повшехного», но редакция не в восторге. Мол, для публикации 

предложенного им сборника гротескных новелл момент 

неподходящий. Гомбрович ищет работу. Шиллер устраивает 

ему какую-то подработку в театре. Порой в «Бликле» Гомбрович 

пьет кофе с Милошем, но тому предлагают дипломатическую 

должность в Вашингтоне, что властям не слишком по 

вкусу. В Щецине новая власть заявляет, что все писатели должны 

быть соцреалистами. Гомбрович опасается молодого прозаика 

Боровского, злобствующего после возвращения из лагеря 

в Аушвице. Встречая его на Свентокшиской, Гомбрович спешит 

перейти на другую сторону улицы. Он перестает писать. 

Прячет в шкаф едва начатый роман о гражданском населении 

впериод Варшавского восстания. Устраивается юристом в мелиорационную 

контору, но новая власть ему не доверяет. 

В конце концов кто-то пишет на него донос. Гомбровича 

арестовывают в квартире на Новом Свете. Он еще не знает, что 

будет обвинен в связях с японской разведкой и попытке свергнуть 

конституционный строй Народной Польши. 

Он попадает на Раковецкую. Сидит в одиночке. По вечерам 

размышляет о «Фердыдурке» и дистанцируется от Формы. 

Гомбрович знает, что его будут допрашивать люди из НКВД. 

От Ярослава он слышал, что это мастера своего дела. Перед 

первым допросом он не может уснуть. До самого рассвета ходит 

взад-вперед по камере. 

Иногда, шагая от железной двери к зарешеченному окну, 

вспоминает свой рассказ «Дневник Стефана Чарнецкого», 

в котором он высмеивал польских уланов, которые так успешно 

защитили Варшаву от советской армии в памятном двадцатом 

году. 

PUBLISHER TyTUł, gdańsK 2008 123 × 195, 472 pages, hardcover 

21 

ISBN 978-83-89859-02-0 TRaNSLaTIoN RIgHTS sTefan chWin CoNTaCT TyTUł 


тоМАШ лЕМ 

скАнДАлЫ нА ФонЕ ВсЕМиРного тЯготЕниЯ 

Томаш Лем (р. 1968) – сын знаменитого польского писателя-фантаста Станислава 

Лема. Закончил физический факультет Принстонского университета, переводчик. 

22 

Томаш Лем, поздний ребенок Станислава Лема, не знал отца 

молодым. «Скандалы» – отцовский портрет, написанный им 

после смерти знаменитого писателя и не искаженный желанием 

автора конкурировать с исследователями творчества 

Лема. Творчеству автор как раз уделяет совсем немного места, 

изображая в первую очередь живописную фигуру отца со 

всеми его чудачествами и особенностями. Прежде всего Томаш 

Лем опирается на семейные легенды и байки, поскольку 

его собственная память не знает времен войны или периода 

сталинизма. Пользуется он также воспоминаниями самого 

писателя и его друзей – письмами и интервью. Перед читателем 

возникает история Лема-человека: кратко описанных его 

военных приключений, квартир и домов, заграничных путешествий, 

долгого пребывания в Западном Берлине и в Вене, 

отношений с друзьями и интеллектуальными оппонентами, 

а также его приватных увлечений и слабостей (как, например, 

губительная страсть к сладкому). Всегда рядом, хотя 

и в тени писателя – весьма значимая фигура, какой была 

жена Станислава Лема Барбара. 

Интересно, что с перспективы более широкой, нежели семейная 

хроника, книга оказывается портретом удивительной 

личности в годы тоталитаризма и холодной войны, регламентирования 

информации и всеобщего для социалистического 

лагеря дефицита товаров и низкого уровня услуг. Существование 

в этих условиях нонконформиста, каким был Лем, периоды 

бунта, отчаяния и апатии, – это с одной стороны, возможность 

сказать мрачную правду о коммунизме, с другой, 

– тема бесчисленных гротескных баек. Ближе к концу книги 

все большую роль начинает играть взрослеющий сын, Томаш. 

Он живет в атмосфере, созданной властным, нередко деспотичным 

отцом, в котором однако склонность к деспотизму сочетается 

с поистине детской любовью к играми и игрушкам, 

что обеспечивало взаимпопонимание отца и сына. Однако 

Томаш выбрал иной жизненный путь, отвергнув карьеру физика, 

о которой мечтал для сына Станислав Лем. 

Мы не узнаем из книги, что сделало Лема великим интеллектуалом, 

зато увидим его в повседневной жизни и на фоне 

эпохи, а потому книга представляект собой увлекательное 

чтение для всех поклонников писателя. 



когДА 

я был маленьким, отец задаривал 

меня игрушками. И не было бы 

в том, пожалуй, ничего удивительного, 

если бы не тот факт, что отец начал покупать их за много лет 

до моего рождения. Например, в шестидесятые годы, приехав 

в Россию, он приобрел модель самолета, собрал в гостиничном 

номере, а потом, поскольку самолет получился большой и отец 

не мог взять его с собой, подарил коллеге-литератору, соседу по 

номеру, остававшемуся в Москве еще на некоторое время. Когда 

я подрос, он жаловался, что сын не играет в купленные им 

игрушки. И стал покупать их значительно меньше, но встретив 

особенно красивую модель корабля или паровоза – все равно 

не мог удержаться. 

Придя к отцу, я всегда сначала задавал сакраментальный вопрос: 

«Пап, у тебя время есть?» Для меня оно обычно находилось. 

Мы занимались геофизикой (отец рисовал вулканы), рассматривали 

анатомические или астрономические атласы, много 

говорили о планетах, названия которых я выучил наизусть прежде, 

чем начал ходить в школу. Отец промолчал в ответ на мое 

предположение, что кольца Сатурна вращаются все медленнее, 

а ведь не разгромить еретическую гипотезу, попирающую фундаментальные 

основы механики, было для него нелегким испытанием. 

Специально для меня отец спроектировал экипаж, мотор 

в котором заменяли собаки и кошки. Более продвинутую 

модель он снабдил дополнительным псом и котом заднего хода. 

Оба автомобиля, разумеется, существовали лишь на чертежной 

доске, однако свидетельством преданности сыну может служить 

изготовленная отцом модель канатной дороги на Каспровы 

Верх, приводившаяся в движение рукояткой и некоторое 

время курсировавшая между тумбочкой и книжным стеллажом 

– из одного угла кабинета в другой, почти над самым письменным 

столом. 

Выдача сладостей – марципана в шоколаде, который отец 

называл «марципановым хлебцем» – сопровождалась особым 

ритуалом. Отец открывал шкаф, вынимал ножик, вытирал острие 

носовым платком, затем молча и сосредоточенно разворачивал 

кусочек марципана и отрезал две порции – мне и себе. 

После блаженной тишины, исполненной созерцания, отец размашистым 

движением стряхивал крошки в щель под столешницей 

– со временем их набралось там порядочно. Во время 

наших марципановых пиршеств мы чувствовали себя заговорщиками, 

потому что – хотя об этом и не говорилось вслух – оба 

догадывались, что мать не одобрила бы способа избавления от 

крошек, да, пожалуй, и метод очистки ножа мог вызвать у нее 

некоторые сомнения. 

К инженерным достижениям отца следует отнести собственноручно 

изготовленный электромотор, вместе с катушкой, для 

обмотки которой была сделана специальная машинка, приводившаяся 

в движение рукояткой. С точки зрения безопасности 

для семилетнего ребенка это конструкция была отнюдь не 

идеальна. Мотор, правда, крутился, но некоторые – ничем не 

защищенные – его элементы находились под напряжением 

110 V. Как прилежный летописец, вынужден добавить, что уже 

на начальном этапе создания этого мотора отец, с головой окунувшись 

в конструирование, совершенно забыл о моем существовании. 

В детстве я часто наблюдал за гигиеническими процедурами, 

которые отец производил в своем кабинете. Бритье электрическим 

«ремингтоном», во время которого по комнате распространялся 

запах туалетной воды «Олд Спайс Пре-Электрик», 

совершалось при музыкальном сопровождении. Хотя в интервью 

отец твердил, что «глух как пень», но на самом деле и сам 

часто пел, и любил серьезную музыку, особенно симфонии Бетховена 

и джаз – больше всего дуэт Луиса Армстронга с Эллой 

Фицджеральд, «Кабаре старых панов» (песенку «Я прокляну 

тебя») и некоторые песни «Биттлз» из фильма «Желтая подводная 

лодка». 

В репертуар, который исполнялся после бритья, входили украинские 

частушки: о девушке, которая плюнула на любимого, 

потому что ей не понравился его взгляд, о любимом, который 

не заразился холерой, скосившей все село, и еще о другой девушке, 

которая выкопала любимого из могилы и прежде чем 

снова похоронить, хорошенько отмыла. Про омовение умершего 

пелось исключительно живо и весело. Советские песни 

(«Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек» 

1 ) дополняли львовские песенки, исполнявшиеся мягким 

баритоном, с львовским акцентом [...]. Успехом пользовалась 

также баллада о жадном Макарии, что не помог бедной вдове 

да и лопнул от обжорства. Сие произведение отец пел взволнованно, 

едва сдерживая смех. Партию девушки в песне об уланах 

«Если я ему понравлюсь» отец, не выпуская из рук бритву, исполнял 

дискантом. 

К утренним ритуалам относилась также песня о панне Франциске, 

что вместе с отвергнутым родными женихом покончила 

с собой при помощи колбасы «со стрихнинами», которой, видимо, 

имела немало, ибо отец девушки был мясником. 

Французские и английские песенки напоминали джазовую 

классику. Я долго был уверен, что это репертуар пятидесятыхшестидесятых 

годов, который по каким-то причинам не звучит 

по радио. На самом деле по крайней мере одно из этих произведений 

было, очевидно, авторской композицией отца на стихи 

Роберта Бернса «Расставание». [...] 

После утреннего туалета, совмещенного с концертом, мы 

иногда играли с искусственной мухой, в которой был спрятана 

металлическая пластинка – ее клали на листок бумаги и оживляли 

магнитом. Или высыпали на бумагу железные опилки и наблюдали, 

как они «встают», когда снизу прикладывали магнит, 

или же рассматривать линии магнитного поля под действием 

длинного магнитного бруска. Почти ежедневно мы с помощью 

компаса выясняли, находится ли север там, где находился накануне, 

а затем еще проверяли результат по другому компасу. На 

зеленом сукне стола, если убрать все рукописи и книги, можно 

было прекрасно играть «в блошек», причем эта игра превращалась 

в сложейшие тактические военные действия, требующие 

применения хитроумных стратегий. 

1 

В оригинале по-русски. 

PUBLISHER WydaWnicTWo liTeracKie, cracoW 2009 145 × 207, 262 pages, hardcover 

23 

ISBN 978-83-08-04379-0 TRaNSLaTIoN RIgHTS Tomasz lem CoNTaCT WydaWnicTWo liTeracKie 


ЗАкулиснАЯ стоРонА 

Марта Сырвид (р. 1986) – этнолог и киновед, выпускница Ягеллонского университета, 

Photo: Łukasz Bursa 

МАРтА сЫРВиД 

24 

с 2008 года учится в краковской Школе сценаристов. Публиковалась на страницах молодой 

прессы (в частности, была напечатана ее новелла «Икота»). 

Клара Вишневская, возраст – двадцать с небольшим, аноректичка. 

Она знает все параметры своего тела и калорийность 

любого продукта. Питается Клара, в основном, фасолью, 

морковью, рисом и заменителем сахара, причем время 

от времени меняет диету, чтобы проверить, какая эффективнее. 

О том, что происходит с ее организмом, как меняется ее 

кожа, девушка уже могла бы написать докторскую диссертацию. 

О том, что голодание отражается и на интеллекте, героиня 

романа Марты Сырвид думает редко, но однажды все же 

решает действовать. Вот тут-то она и оказывается наедине 

с самой собой, а точнее – разделяется на две Клары: Клару, 

которая больна анорексией, и Клару, которая оценивает 

степень запущенности болезни и пытается определить ее причины. 

Взвесить все то психическое бремя, которое девушка 

тащит на себе с рождения. Открыть закулисную сторону своей 

жизни. 

Анорексия как таковая хорошо изучена, писательница рассказывает 

о конкретном случае, детально его анализируя. 

Марта Сырвид подробно описывает ситуацию в семье Клары, 

отношения между родителями героини. Наибольшее внимание 

уделено фигуре отца, который не только не способен 

проявлять любовь к близким, но подвергает Клару, а позже 

ее младшего брата физическим и психическим издевательствам. 

Дети ведь слабы и практически беззащитны. Не меньше 

достается от пана Вишневского жене, которая однако не 

подчиняется и бунтует, в результате чего дома не утихают 

скандалы. Не в силах изменить этот домашний ад или хотя 

бы сбежать из него, Клара пытается взять под контроль то 

немногое, что от нее зависит – свою внешность. Вывод, который 

делает автор, однозначен: болезнь девушки – результат 

жизни в чудовищной семье, а вовсе не бездумного подчинения 

рекламе и подражания моделям. 

Психологически верный, дополненный социально-экономическими 

реалиями современности портрет семьи Вишневских 

– наиболее оригинальный элемент романа. Однако удалось 

автору и само изображение ежедневной борьбы с голодом. 

В первую очередь, благодаря стилю – поэтическому, но далекому 

от экзальтации. Прекрасный язык и последовательно 

примененный прием необычного «раздвоения личности» говорят 

о зрелости молодого прозаика. Марте Сырвид есть, что 

сказать, и она знает, как именно хочет это сделать. 



ПоРой 

случаются долгожданные, волшебные 

дни. Когда Отца нет дома. Я ем 

вредную сгущенку, мама берет отгул. 

Разрешает мне не ходить в детский сад, в школу. Несколько 

лет спустя она, держа Олека на коленях, играет со мной в «Монополию». 

Мы лакомимся поп-корном и смотрим мультики 

на видео. Поздно ложимся. Возвращается Отец, и в квартире 

воцаряются тишина и страх. Через сомкнутые губы я чувствую 

духоту. Словно все мы в шкафу – прячемся от какого-то монстра. 

Стараемся не дышать – только бы он нас не учуял. 

Я боюсь Отца, когда мы сидим вместе за столом. Я совсем маленькая. 

Теперь – нет. Нет, потому что мы не видимся. Уже давно не 

разговариваем. Я не видела его больше недели. Отец живет 

в соседней комнате. У нас с ним негласная договоренность. 

Если отец слышит, что я в кухне или в прихожей, он не выходит. 

Чтобы не встречаться. Хуже, когда раздается телефонный 

звонок. Мы сталкиваемся у аппарата. 

Ты спрашиваешь, не настраиваю ли я себя специально против 

Отца? Уж очень гадкий получается портрет. Говоришь, я вешаю 

на него всех собак. Знаешь, что я тебе скажу. Возможно… 

Говори потише, Клара – Отец заметит, что ты сидишь за нашим 

столом. Тебя выгонит, а мне всыплет, чтоб не таскала домой 

посторонних. Кстати… Хочешь чего-нибудь? А то сидишь тут 

одна, в этом магазине. Нет? Не надо? 

Хрустит пакет из-под «Магги». Он доел. 

– Ну, давай, ешь! 

Он говорит, словно кричит. 

Я ненавижу бульон. Мама это знает. Но все равно наливает 

мне и ставит тарелку на стол. Как только Отец входит в квартиру. 

Орет: 

– Эй, Хелька, суп подавай! 

Моет руки и брызгает на лицо, вытирается маминым полотенцем. 

Они вечно ругаются, потому что Отец не помнит, которое 

полотенце его. 

Если бы мама дала суп только ему и закрылась со мной в комнате. 

Это вызвало бы у Отца подозрения. Он начал бы стучать 

в дверь. Рычать и допытываться. Что случилось? 

Мама повторяла бы, что ничего не случилось. 

Он бы не поверил. 

Начался бы скандал. 

Мама бы плакала. 

Поэтому мне налит бульон, и я сижу над своей тарелкой, напротив 

Отца. 

Он встает. Нависает надо мной. Опускает руку мне на голову. 

Захватывает лапищей волосы. Не гладит. Я вздрагиваю. Чувствую, 

что он меня уличил. Понял, что я им брезгую. Всей собой. 

Я смотрю на Отца, снизу. Высоко голову не задираю. Жду. 

Он шевелит губами. Не открывая рта. Двигает, слева направо. 

Облизывает. Отворачивается. Идет. 

У меня изнутри мурашки бегают. 

Как когда Отец велел мне выбросить в унитаз загашенные 

слюной сигареты. Из пепельницы – тяжелой, темно-синего 

стекла. Я буду нести ее на открытой ладони. Содрогаясь. Стараясь 

не касаться краев. Плюну на последнюю сигарету. Мамы 

нет дома. Слюна зашипит на гаснущем окурке. Меня вырвет – 

всем, что было на завтрак. Прямо на ковер. Я получу по физиономии. 

Всей ладонью. Сбоку. По голове. Упаду на диван. Получу 

по попе. Вся в блевотине, в слезах. Меня пробирает дрожь, 

я догадываюсь, что это еще не конец. Он меня ударит. Разобьет 

эту пепельницу о мою голову. Но Отец только велит перестать 

плакать. Скажет, чтобы я заткнулась. Еще раз толкнет. 

– Чтоб я тебя не видел, ты, дрянь! Вымой руки и лицо и не 

реви, как скотина. Свинья, смотри, что ты наделала, все заблевано, 

сама будешь убирать. Вымоешь, собственным языком вылижешь. 

Я побегу в ванную, закроюсь. Суну кулак в рот. Буду грызть 

пальцы, пока слезы не кончатся. Тихонько, как можно тише. 

Слышу, как за окном проезжают автобусы. И домофон через 

несколько лет, через полминуты – опоздавшая мама. Теперь 

отец ничего мне не сделает. 

Я пущу маму в ванную. Она увидит, что я сижу между стиральной 

машиной и корзиной для грязного белья. Зажав рот 

кулаком. От меня пахнет рвотой. Мама скрипнет зубами, облизнет 

губы, пригладит мне волосы. 

– Господи, солнышко ты мое. 

Присядет рядом со мной на корточки. Одной рукой вынет 

мой кулак изо рта. Другой начнет причесывать. Поцелует в лоб, 

словно проверяя, нет ли у меня температуры. Губы у нее попрежнему 

мягкие и влажные. 

Я не ем бульон. Тихо встаю из-за стола. Бегу к маме. Она 

смотрит на меня из-за окна в темной кухне. Она все время наблюдала 

за мной и Отцом из-за этих грязных занавесок. Я прижимаюсь 

к ее ногам. От нее пахнет. Теплом и потом. 

Отец почувствовал, что я его терпеть не могу. Воздух между 

нами словно закипает. 

И ножницы – это главное детское достижение. Очередной 

слой торта. 

Мне почти восемь. Мы с Отцом дома. Он наливает суп. 

Крупник. Я ненавижу крупник. Вареное мясо, крупа – все коричневое, 

желтое, омерзительное. Сверху плавают сельдерей 

и картошка. Я знаю, что не смогу. Просто не смогу это съесть. 

Отец дает мне к крупнику хлеб. Старый. 

– Вот, макай. 

Он вынул этот хлеб из льняного мешочка. Мама собирает 

туда остатки хлеба для лебедей. Которые в парке неподалеку. 

Я выедаю из супа вареную картошку. Остальное не могу. 

Мама не возвращается. 

Отец входит в кухню после многих лет размахивания ногами 

под столом. После многих часов сдувания крошек, направо 

и налево. Хлеб лежит нетронутый. Супа не убавилось, исчезла 

только картошка. 

– Я съела только картошку, потому что не могу есть этот суп. 

– Ешь немедленно! Ты должна его съесть. Я прослежу! Ты отсюда 

не выйдешь. Пока не съешь! 

Нос, глаза, уши, волосы – все в нем такое же, как слова, однообразный 

тон. С которого содрали всю мякоть. 

Он садится рядом. Я не ем. Знаю, что тишина – это ненадолго. 

Сейчас грянет взрыв. 

– Не будешь жрать? 

– Я правда не… 

– Так я тебе сейчас помогу… Ты должна съесть все, дочиста, 

корова! 

PUBLISHER W.a.b., WarsaW 2009 123 × 195, 224 pages, paperbacK 

2 



ЯЦЕк ДЕнЕль БАльЗАкиАнА 

26 

Яцек Денель (р. 1980) – поэт, переводчик, прозаик, художник. В 2008 году вышел 

немецкий перевод его повести «Ляля», готовятся переводы книги на иврит, 

словацкий, венгерский, итальянский, хорватский и литовский языки. 

В новом сборнике рассказов Яцека Денеля читатель найдет 

все, что уже знает по повести «Ляля»: восходящие к постмодернизму 

интеллектуальные игры, кэмповое смешение стилей 

и элегантность языка. Элегантность – как нам кажется, – ключ 

к прозе Денеля. Именно она придает ей особый вкус, даже 

в тех случаях, когда писатель – как в «Бальзакиане» – создает 

истории, в сущности, «простые» (неожиданная ассоциация 

с фильмом Дэвида Линча здесь вполне уместна – проза Денеля 

насыщена культурными тропами и аллюзиями). В сборник 

вошли четыре длинных рассказа. Первый представляет 

историю трагического брака дочери богатого торговца текстилем 

с модным варшавским художником («Мясо колбасы 

одежда ткани»); второй – это короткая семейная сага о помещиках 

Зарембских, которые во времена ПНР и III РП едва 

связывали концы с концами («Тонка Зарембская»); третий 

рисует судьбу молодого человека, бежавшего от невеселой 

реальности в мир старины и былых форм и зарабатывающего 

на хлеб уроками хороших манер и чувства вкуса («Любовь 

репетитора»); наконец четвертый повествует о неудачной попытке 

третьесортной певички ПНР вернуться на подмостки 

(«Взлет и крах артистки эстрады на заслуженном отдыхе»). 

Вдохновленный «Человеческой комедией» Бальзака, Яцек 

Денель стремится показать срез современного общества 

– правда, срез достаточно нетипичный. Примечательно, что 

говоря о современности, автор «Ляли» столько внимания 

уделяет прошлому. Более того – иные герои сборника (как, 

например, Адриан Хельштынский из рассказа «Любовь репетитора») 

практически полностью погружены в него, игнорируя 

стиль современной жизни. Возможно, таким образом 

– опосредованно – Денель выносит приговор нашему «здесь 

и сейчас»? Быть может. Однако – как мне кажется – в новой 

книге молодого писателя наибольшую ценность представляет 

не столько точность выводов относительно современной 

реальности, сколько стилистическое мастерство и внимание 

к деталям. Другими словам, это проза для гурманов. 


Photo: Emilian Snarski 


услЫШАВ 

звук мобильника, 

Халина 

кинулась расстегивать 

замки и карманы сумки, потому что телефон, разумеется 

(«Москва! Воровство! Восточная дикость и разбой!»), 

упрятала поглубже, а к закуткам нового ридикюля еще не привыкла, 

вот и копалась в два раза дольше, чем, бывало, в старой; 

наконец она ответила на звонок. 

– Шнурковский у телефона. Пани Халинка, есть дело. 

– О, добрый день, я как раз собиралась вам звонить, 

знаете, я понимаю, что в Москве не протолкнуться, но эта гостиница… 

– Пани Халинка, пани Халинка, гостиница – ерунда. 

– … я не требую, чтобы меня поселили прямо в Кремле… 

– Минуточку. Есть проблема. 

– Какая проблема? 

– Ну… с концертами. С концертами проблемка возникла. 

– Ну вот! Я так и знала! Билеты не продаются? Но я же вас 

предупреждала, что я уже не… что я никогда не была… 

Она чуть было не сказала «я никогда не была певицей». Но 

вовремя прикусила язык. 

– Дело такое: мы бы дали вам заработать… 

– Дали заработать? До сих пор вы говорили, что предлагаете 

мне сотрудничество. 

– Не придирайтесь к словам, пани Халинка, окей? Мы пошли 

на сотрудничество с вами, потому что Колымский был занят. 

– Колымский? 

– Ярек Колымский, неужели не знаете? Вы должны знать, 

гомо, то есть гей, очки, он еще такой полупаричок носил, зачесанный, 

брючки облегающие, настоящая фамилия Жук, Ярослав 

Жук. «Португааааальское тан-го! Португааааальское танго! 

Над головой манго, под ногами степь!» 

– Вы мне не рассказывайте, кто такой Колымский! Знаю 

я, кто же его не знает, он выступал, когда вас… да что я говорю, 

когда ваших родителей еще на свете не было. Только какое отношение 

имеет к этому Колымский? Какое отношение он имеет 

ко мне, к Москве, к гостинице «Прозерпина» с засоренным 

унитазом и тараканами размером с воробья? 

– Колымский был занят, ясно? Был занят. У него турне по санаториям, 

главным образом, Чехочинек, еще Колобжег, Буско, 

Поляница Здруй, там где в основном пенсионеры. Это очень 

неплохо оплачивается, я бы мог вам организовать весной такую 

трассу… 

– Какое отношение имеет к этому Колымский? Я еще раз 

спрашиваю. 

– Ну, он отменил гастроли. Какой-то у них финансовый спор 

вышел, скандал – кажется, в Щавнице, не знаю точно, по какому 

поводу, но точно из-за денег… а все эти директорши, заведующие 

– одна шайка-лейка, у одной отказался выступать, так 

они сговорились, а у него не был в договоре прописан штраф за 

разрыв контракта, ну и пиздец. Он остался ни с чем. А в России, 

знаете ли, он необычайно популярен – Колымский, Колымский, 

афиши, все валят толпами. 

– На меня тоже, вроде, собирались валить. 

– Но не настолько, пани Халинка, не настолько. На Колымском 

мы сразу много зарабатываем, сходу, без дополнительных 

усилий, без подогревания информационных каналов… супер. 

И мы до последнего момента не были уверены, получится ли, 

так что держали еще и вас в резерве. В общем, сделаем так: вы 

там еще посидите, скажем, двое суток, а я постараюсь что-нибудь 

другое подыскать, потому что те условия мы отдаем Колымскому. 

А теперь мне пора, до свидания. 

И отключился. 

Но тут Халина обозлилась пришла в ярость и перезвонила 

ему. 

– В резерве? – заорала она, – в резерве? В резерве это вы 

себе сержанта держите, пан Дариуш. Вы со мной договорились, 

более того, вы меня на это подбили, да, именно так, мы 

не просто договорились, а вы меня уговорили, все организовали, 

велели мне брать уроки, ехать сюда, жить в гостинице, job 

twoju 1 , «Прозерпина», а теперь вы мне заявляете, что это был 

резерв? 

– Пожалуйста, не волнуйтесь… 

– Не волнуйтесь? А вы бы что на моем месте делали? Был 

у нас договор или не нет? 

– Строго говоря, не было. Мы ничего не подписывали. 

– Но решения... ведь мы все обсуждали, вы могли отказаться, 

во всяком случае не уговаривать меня… 

– Мог, но ситуация была другая. Российская сторона хотела 

иметь кого-нибудь в запасе. 

– В запасе! Тоже мне Кутузовы. Я хочу знать, когда концерт, 

когда я получу платье и, черт возьми, пиротехников! 

Халина представила себе, как в это мгновение на лице Дариуша 

Шнурковского отражается его подлинная натура, та, 

что скрыта под низким лбом, щетинистыми щеками, напоминающими 

киви, прыщами, всей этой френологической бомбой, 

которая в ближайшие годы – о, Халина желала этого всем сердцем! 

– будет разрушать Шнурковского, его гипотетическую 

жену и гипотетических детей, которая обратит их вечера вбесконечные 

ссоры, дочку – в законченную наркоманку, а сына 

внаркобарона или что-нибудь еще похуже. 

– Послушай-ка… тетка, – сказал Шнурковский, – я был вежлив, 

потому что окучивал твою внученьку, но теперь все, конец, 

поговорим откровенно и открыто. У тебя был шанс? Был. 

Под твою ответственность? Под твою. Появился Колымский, 

шанс навернулся. Или ты думаешь, что мы тут будем из кожи 

вон лезть, чтобы продвинуть старую гнилушку, которую никто 

не помнит, реликт эпохи Гомулки и Герека, как выразился один 

мудрый мужик? Алло, проснись, это Земля, реальная жизнь! 

Пенсия, тапочки и чаек, бля, на травках. 

После чего раздались гудки, и здесь, под сказочной церковью 

Василия Блаженного, которая напоминала цветной лакированный 

тортик, поданный Путину на стол, Халина Роттер поняла, 

насколько была права, когда еще в самый первый день хотела 

спустить с лестницы Дариуша Шнурковского, художественного 

импресарио. 

1 

В оригинале по-русски 


2 



РоЗоВЫЕ стРАусинЫЕ ПЕРьЯ 

Ханна Краль – один из наиболее выдающихся польских репортеров. Ее книги 

регулярно занимают первые места в списках бестселлеров в Польше и за рубежом. 

Произведения Ханны Краль вышли на многих языках мира. 


ХАннА кРАль 

28 

На первый взгляд кажется, будто новая книга Ханны Краль 

написана другими людьми. Ее родственниками и знакомыми, 

которые на протяжении пятидесяти лет адресовали писательнице 

письма и открытки, оставляли в дверях записки. 

В «Розовых страусиных перьях» Краль использовала также 

письменные отчеты своих ангелов-хранителей (т.е. обратилась 

к архивам служб безопасности) и переписку с отказавшими 

ей издательствами. 

Однако при ближайшем рассмотрении замечаешь разницу 

между тем, что было выслано отправителем, и тем, что услышано 

и запечатлено адресатом. Эти тексты не спутаешь, 

даже не будь цитаты набраны курсивом: мелодию историй, 

реконструированных по памяти, отличишь сразу. Это стиль, 

хорошо знакомый читателю книг Ханны Краль. 

Писательница не раз говорила, что на авторских вечерах 

часто просит слушателей что-нибудь ей рассказать. Она не 

раз использовала чужие истории, но лишь в этой книге открывает 

их «сырую», необработанную версию. Это истории 

незаконченные, лишь их зачатки, потенциальные темы, которые 

можно было развить. Очерчивая их контуры, Краль 

ставит читателя перед рядом вопросов. Почему же писательница 

не взялась за эти сюжеты? Можно ли их расширить 

и продолжить? И наконец: не лучше ли иных повестей не касаться 

вовсе? 

Ответы на них мы частично находим в книге. Что можно сделать 

с открытками маленькой дочки или записками мужа? Но 

вот они расставлены в хронологическом порядке – и вдруг 

рождается полнокровная повесть... История семьи на фоне 

большой Истории. Именно этой цели служит упорядочение 

записей согласно датам – они служат в повествовании своего 

рода декорациями. Идея композиции ясна, но читатель 

может ощутить некоторую неудовлетворенность. Действительно 

ли несколько записочек (а порой всего одна) способны 

передать дух времени? Или просто сама писательница 

запомнила только это – а может, только это сочла нужным 

показать читателю? 

При таком подходе «Розовые страусиные перья» оказываются 

книгой, полной загадок. Однако все их можно свести 

к одной проблеме: с чего начинается литература? 



1975 

ФРАнтиШкА с., ПЕнсионЕРкА 

о соВРЕМЕнноМ искусстВЕ 

… Его привезли на стройку, в новый дом. Дом ему понравился, 

он вошел внутрь, попросил стремянку и вынул из кармана 

черный фломастер. Нарисовал русалку. На стене. Все очень 

обрадовались, поблагодарили и уехали, а Русалка осталась. 

Квартиру эту собирались дать железнодорожнику. Тот посмотрел 

и говорит: во-первых, она бракованная, во-вторых, 

у него маленькие дети, а тут голые сиськи; в общем, отказался 

от квартиры, и позвонили мне. У меня детей не было и баллов 

тоже – больше всего баллов давали за общественную деятельность 

в «Сполем» 1 , а я даже ее членом не являлась, так 

что едва услышав про квартиру, полетела как на крыльях. 

Мне велели сесть. Видите ли, начал председатель, это не 

обычная квартира, она с Русалкой. Пускай, согласилась я. 

И еще, видите ли, в этой квартире должно быть чисто, потому 

что гости могут прийти. Будет чисто, заверила я, получила 

ключи, открыла дверь… 

Милая моя, да что тут говорить. 

Пикассо. 

Это было гениально, Боже, просто гениально. Сиськи как 

два шара, глаза треугольные, в руке, неестественно длинной 

– молот, а хвост короткий и остроконечный. 

У нас были только диван и стол. Стол поставили посредине, 

диван к стене, молот висел над нашей головой, и проснувшись 

мы видели глаза Русалки, еще более странные, чем рука 

и хвост. 

Первой явилась экскурсия из Китая – китайцы посещали 

районы, где проживал польский рабочий класс. После китайцев 

прибыли горняки – при полном параде, в форме с плюмажами. 

Затем ткачи – передовики производства. Я встречала 

их вежливо, понимала, что представляю столицу, но все во 

мне кипело. Особенно когда я смотрела на их ботинки и прикидывала, 

сколько придется выгребать мусора. 

Депутат сейма к нам приходил: – А вы, товарищи, не боитесь 

с ней так, наедине? – спросил он в прихожей. Болеслав 

Берут пришел, посмотрел – и ничего, ни слова. Министерские 

господа являлись, все обмеряли и обменивались мнениями. 

Может, снять вместе со штукатуркой? Да нет, слишком 

тонкая. А стеклом прикрыть? Да нет, не получится. 

Они нас достали. Мы наняли маляра. Маляр взял ведро 

с мылом. 

Лишь после его смерти, прочитав про ссоры между наследниками, 

мы подумали – может, нехорошо вышло?.. С точки 

зрения интересов народа – русалка ведь была государственная, 

так что нам бы все равно ничего не перепало, точно так 

же, как за испорченный ковер, за который нам не вернули ни 

гроша. 

Снова приехали те, из министерства. Привезли аппаратуру, 

стенку просвечивали. Я сказала – господа, не трудитесь, это 

был хороший довоенный мастер, и хорошее, серое мыло. 

1976 

ЕЖи Ш. 

о ВРЕМЕннЫХ тРуДностЯХ 

(ЗАПискА, остАВлЕннАЯ нА столЕ) 

Женушка милая, не падай духом, мы переживали и не такое, 

туберкулез пережили, и улицу Вавельскую, и утрату луковиц 

тюльпанов. Книга 2 когда-нибудь обязательно выйдет, я тебе 

обещаю. А пока я поехал платить за лошадей, ребенка и покупать 

третий том энциклопедии. Хотя твоя книга откладывается, 

зато семья – наоборот, так что, может, все не так 

уж плохо. 

кАтАЖинА Ш. 

с кАникул 

Она в Кракове, спит в кэмпинге. Кшись и Скуч, знакомые по 

Хале Гонсеницовой 3 , сдавали экзамен в Ягеллонский университет. 

Кшись сдавал математику, получил пятерку и угощал их 

мороженным в Яме Михаликовой 4 . Вечером были на концерте 

Ивоны… 

Ян Ц., БЫВШий ПоМЕщик 

о ДВуХ или тРЕХ ДнЯХ 

… Усадьбу отобрали в рамках сельскохозяйственной реформы, 

но серебро мы успели закопать. Оно являлось «бывшим 

помещичьим имуществом» и, следовательно, частью государственной 

казны, зато я знал, где находится достояние, которое 

мне не принадлежало, а хозяин – то есть государственная казна 

– не имела об этом ни малейшего понятия. 

Я пошел к адвокату. Сказал: я покажу место, если часть отдадут 

мне, а остальное – в Замок 5 . Адвокат отправился в Министерство 

Культуры. Через несколько недель из Варшавы 

выехали три микроавтобуса – с министерскими господами, 

милицией, рабочими, лопатами, кирками и большим ящиком. 

Остановились перед имением (сейчас там профтехучилище), 

министерские сказали: стиль Корацци, а я сказал: надо найти 

точку пересечения двух линий, одна идет от подвального 

окошка, другая от дуги над сводом. Обозначили точку пересечения. 

Начали копать. 

Все найденное отвезли в музей и разложили на столах. Искусствоведы 

брали в руки вазы, миски, подсвечники, кувшины, 

столовые приборы, подносы… Говорили – поздний Радке. 

Или – ранний Вернер. Или – площадь основания девятнадцать 

на девятнадцать. Я к ним не походил. Прислонился к стене 

и пытался вспомнить, где какой канделябр стоял, и когда 

я в последний раз пользовался этими столовыми приборами. 

Я немного беспокоился, потому что из-за этой поездки, изза 

этих музеев, запустил дела в мастерской. Я делаю елочные 

шары и женские украшения – медальоны с портретами Неммена 

и поручика Коломбо, колье из штампованной жести 

и кресты с чешскими стразами, имитация брильянтов. 

Прежние знакомые очень интересуются всей этой историей. 

Навещают меня, расспрашивают об адвокате. Кто-то спросил, 

как вели себя мои крестьяне после сельскохозяйственной 

реформы. Да нормально себя вели – приезжали узнать, почему 

у них упали урожаи, при мне были выше. Я им объяснил 

– надо глубже пахать, мужики, коня не жалеть, эта земля любит 

глубокую борозду; они возвращались домой, углубляли 

борозду и писали – мол, спасибо, теперь выросло. Про охоту 

говорили. Кто-то рассказал про куропаток, я удивился – так 

вы, уважаемый, дробью палите? И мне сразу припомнилась 

последняя охота, в тридцать восьмом, на Полесье. Я рысь подстрелил, 

за вашей спиной ее шкура висит. Акварель рядом со 

шкурой – как раз наше имение. 

Еще дня два-три. Вот поделю серебро между детьми и все. 

Опять примусь за елочные шары, женские украшения, вернусь 

к своей настоящей жизни – дня через два-три. 

1 

Кооперативная торговая сеть. 

2 

Речь идет о сборнике репортажей «Счастье Марианны Глаз», набор которого был 

рассыпан по распоряжению властей. 

3 

Местность в Татрах 

4 

Популярное кафе в Кракове 

5 

т.е. музей в Королевском Замке в Варшаве. 

PUBLISHER ŚWiaT KsiążKi, WarsaW 2009 130 × 206, 208 pages, hardcover 

2 

ISBN 978-83-247-1589-3 TRaNSLaTIoN RIgHTS liepman agency 


и В гЕтто БЫлА лЮБоВь 

Photo: Andrzej Wróbel 

МАРЕк ЭДЕльМАн 

30 

Марек Эдельман (1922-2009) – легендарный руководитель восстания в Варшавском 

гетто, кардиолог, политический и общественный деятель. 

Марека Эдельмана – последнего руководителя восстания 

в Варшавском гетто, выдающегося кардиохирурга, после 

войны работавшего в лодзинской больнице, активиста «Солидарности», 

удостоенного высшей польской награды, Ордена 

Белого орла, – зарубежный читатель знает по переведенной 

на множество языков книге-интервью Ханны Краль 

«Опередить Господа Бога» (1977). 

Книга «И в гетто была любовь» родилась при активном участии 

Паулы Савицкой, выслушавшей и записавшей рассказ 

автора. Эдельман вспоминает о своем детстве и о школьных 

годах, об участии в деятельности еврейской социалистической 

организации Бунд, о гетто – больнице, подполье и восстании 

в апреле 1943, а также о Варшавском восстании 

в августе 1944. События и отдельные эпизоды, изложенные 

живым и суровым языком, связывает воедино вынесенная 

в заглавие тема. Непосредственным импульсом к написанию 

книги стала мечта Марека Эдельмана о фильме, повествующем 

о любви в гетто. С этим предложением он обращался 

к разным режиссерам, однако те упорно отказывались, мотивируя 

свое решение сложностью проблемы. Более того, 

эта тема оказалась вообще не затронута участниками и свидетелями 

событий в гетто. «А следовательно мы не знаем 

всей правды – ведь некоторые люди пережили там и тогда 

чудесные мгновения. Разве это не удивительно? В самых нечеловеческих 

условиях совершалось самое прекрасное, что 

бывает на свете. Все зависит от человека. В такие времена 

люди тянутся друг к другу, потому что одиночество особенно 

мучительно. Любовь всеобъемлюща, жизненно необходима. 

В подобных экстремальных ситуациях это становится особенно 

очевидно», – говорил Марек Эдельман во время презентации 

своей книги в Варшаве. Почему он не рассказывал 

обо всем этом раньше? Так ведь никто его не спрашивал... 

– во всяком случае, так утверждает Паула Савицкая. 

Марек Залеский 


ДЕДА, 

так звали дочь пани Тененбаум, получила 

талон на жизнь. Такая застенчивая 

девочка, и осталась одна. Она 

вдруг влюбилась в какого-то парня. Видимо, у нее были какието 

деньги, потому что парень устроил им квартиру на арийской 

стороне. Деда вся расцвела от этой любви. Три месяца они 

жили очень счастливо в квартире на арийской стороне. На ее 

лице была написана только эта любовь, ничего больше. Все, кто 

видел Деду в то время, говорили, что она вся светилась от счастья. 

Марысе, которая к ней зашла, она сказала, что это самые 

счастливые месяцы в ее жизни. Радость, которую дарил ей возлюбленный, 

заставила ее забыть о гетто. Счастье продолжалось 

три месяца. Потом – вероятно, когда закончились деньги – хозяева 

выдали и ее, и парня. 

В какой-то момент, после январской операции, но еще до апреля 

1 , мы возвращались из пекарни (по договоренности каждый 

пекарь отдавал нам сорок буханок, обычно это делалось 

перед самым рассветом, как только хлеб вынимали из печей) 

через шестой этаж большого дома, где огромные квартиры. Все 

двери, в том числе на лестничные клетки, были открыты, чтобы 

облегчить нам проход (попадаешь в квартиру через парадный 

вход, проходишь насквозь и оказываешься на черной лестнице, 

оттуда – в следующую квартиру). В коридорах и прихожих 

стояли кровати. 

Я увидел Злотогурского. Это был такой огромный мужик. Не 

знаю, почему мне представляется его большой загорелый торс 

(ведь лето еще не наступило – когда он мог загореть?). Рядом, 

положив голову Злотогурскому на плечо, спала семнадцатилетняя 

девушка, блондинка. Прижавшись к нему, она радостно 

улыбалась сквозь сон, лицо светилось покоем. Через несколько 

дней их обоих схватили во время какой-то неожиданной облавы 

и отправили в Треблинку. 

Докторша, под сорок, муж тоже врач, офицер, летчик. Пропал 

без вести во время войны. Жена не знала, что с ним случилось. 

Теперь выяснилось, что он погиб в Катыни. На второй 

день войны она пришла на работу, в больницу и там осталась. 

Она была очень одинока. Чувствовала себя не в своей тарелке. 

У нее произошел роман с юношей, лет на пятнадцать моложе. 

Он неожиданно заболел, докторша взяла его к себе в постель 

и каким-то чудом спасла. Они спали вместе еще несколько 

дней. 

Позже она говорила, что впервые в этом своем одиночестве 

обрела близкого человека, кто-то был рядом, и теперь она постарается 

всегда держаться других людей. 

Во время Варшавского восстания эта женщина снова осталась 

одна. У нее была ампула с четырьмя граммами морфия (огромная 

доза!). Она выпила эти четыре грамма и уже не стояла на 

ногах, когда кто-то вдруг зашел и силой влил ей в горло стакан 

воды с мылом. Ее вырвало, потом она заснула и проснулась ночью, 

уже в полном сознании. 

Тут возник грандиозный роман с юношей на двадцать лет 

младше ее. Они прожили счастливо период между концом восстания 

и ноябрем, когда докторшу вывели с Жолибожа 2 счастливой, 

улыбающейся, готовой каждому прийти на помощь. 

После войны она поселилась в Лодзи. Однажды кто-то к ней 

зашел, дверь оказалась открыта. Гостю показалось, что в квартире 

никого нет. Но женщина лежала в кухне, с головой укрывшись 

одеялом. Спала или дремала. Вдруг она села и сказала: 

«Не могу жить здесь одна, – и это говорила она, человек такого 

мужества... – Я боюсь, надо бежать отсюда». 

Не знаю, как, но она очутилась в Австралии. Там тоже жила 

одиноко. Отличный специалист в своей области. По Тихому 

океану плавал корабль с еврейскими детьми, который не соглашалось 

принять ни одно государство. Он остановился на рейде, 

в двенадцати милях от берега. Жители подплывали к кораблю 

на лодках и забирали по несколько детей. Моя знакомая тоже 

вышла на берег и взяла себе двух мальчиков и девочку. Один 

из мальчиков стал архитектором, работал в Шанхае, второй 

– профессор, кораблестроитель, а девушка стала первоклассной 

лаборанткой. Когда один из приемных сыновей докторши 

подрос, та влюбилась в него, и они прожили немало счастливых 

лет. Потом в письме она писала, что хотя теперь знает, 

что случилось с ее мужем, которого она очень любила, спасла 

ее любовь. Любовь и тепло сына, который стал ее любовником. 

Умерла она в преклонном возрасте, уже за девяносто. 

Мать этой девушки заболела. Они с сестрой-близняшкой 

боялись ночевать одни, рядом с больной матерью. К ней стал 

приходить парень, рикша. Когда маме было совсем плохо, он 

оставался на ночь, а она от страха приникала к нему. В своей батистовой 

ночной рубашке. Прижималась покрепче и спокойно 

засыпала. Кажется, они начали заниматься любовью. Точно не 

знаю, так ли это, понимали ли они, что это такое, но его присутствие 

дарило ей покой. Мать начала выздоравливать, и девушка 

пошла работать. Однажды на Кармелицкой была облава. Узнав 

об этом, девушка побежала домой, но маму уже забрали. Огромную 

толпу, несколько тысяч человек, гнали на Умшлагплац. 

Девушке посчастливилось встретить того парня с рикшей. Они 

догнали процессию и двигаясь вдоль многотысячной толпы, 

начали искать мать. Увидели ее уже перед самой Умшлагплац. 

Девушка пошла к ней, парень остался стоять на краю тротуара. 

Она сказал: «К сожалению, мы должны расстаться, одна мама 

не выдержит дороги». И поднялась вместе с матерью в вагон. 

Что случилось с сестрой – неизвестно. 

Был Сочельник. Две наши связные жили на улице Мёдовой, 

в доме, где теперь находится Государственная высшая театральная 

школа. Они вернулись уже в сумерках и начали распаковывать 

покупки. Девушки вынимали из сумок всякую снедь, 

как вдруг в дверь постучали. Пожилой мужчина с длинной 

бородой. Еврей, которому полчаса назад удалось бежать из-под 

ареста, из комиссариата. Трудно сказать, были ли они знакомы 

раньше. Возможно – потому он и оказался у них. И остался. 

Пришли другие подруги, будто бы праздновать Рождество, 

и так – вчетвером или впятером – они ночевали в этой квартире. 

Спали на полу. Одна из девушек всю ночь, на глазах у других 

занималась с гостем любовью. Не знаю точно, но, вероятно, она 

была бисексуалкой, потому что раньше жила с одной пожилой 

докторшей, которую схватили во время облавы на арийской 

стороне и увезли в Освенцим. И этот пожилой еврей с длинной 

полуседой бородой стал жить здесь. Влюбился в нашу связную, 

и они жили вместе до самого Варшавского восстания. Их любовь 

была так велика, что они презрели всякую осторожность 

и держась за руки, ходили по городу. Они были так счастливы, 

что не боялись свободно гулять по улицам, вместе. Разделило 

их Варшавское восстание. Тогда он сказал: «У меня больше никого 

нет, я один, никто мне руки не подаст». Четыре недели 

восстания он просидел на лестнице в каком-то доме в Старом 

городе. Она работала санитаркой в больнице, в каком-то другом 

районе. Они встретились в центре и прожили вместе неделю. 

Оба воскресли, вновь забыли о страхе. 

1 

19 апреля 1943 г. началось восстание в Варшавском гетто. 

2 

Район Варшавы 

PUBLISHER ŚWiaT KsiążKi, WarsaW 2009 125 × 200, 200 pages, paperbacK 

31 



МАлгоЖАтА ШЕйнЕРт остРоВ-клЮЧ 

32 

Малгожата Шейнерт (р. 1936) – журналистка и репортер, один из организаторов 

издания «Газета Выборча», где она более десяти лет возглавляла отдел репортажа. 

За книгу «Черный сад» получила престижную премию СМИ - cogito-2008. 

«Существование исторического репортажа оправдывает 

только его связь с современностью», – сказала Малгожата 

Шейнерт в одном из интервью. В данном случае таким «современным 

аспектом» является многонациональный и поликультурный 

облик сегодняшней Америки. Ее genius loci 

родился именно на Эллис-Айленд, где на протяжении почти 

столетия решали, кто из вновь прибывших достоин называться 

американским гражданином, а кто нет. Через остров 

– пункт приема иммигрантов – прошли миллионы человек, 

и примерно шесть процентов из них были вынуждены вернуться 

домой. 

Хотя на написание этой книги репортера вдохновили письма 

польских эмигрантов, главные герои «Острова» не они, 

а, прежде всего, те, кто принимал пришельцев или – по тем 

или иным причинам – отсылал обратно. Книга Малгожаты 

Шейнерт рассказывает истории нескольких комендантов 

острова, переводчиков, врачей, так называемых «матрон» – 

социальных служащих, опекавших женщин, и легендарного 

фотографа Августуса Шермана. Значительная часть персонала 

остров сознавала что участвует в событиях исторического 

значения и поэтому оставила бесчисленное множество 

свидетельств, хранящихся в библиотеке на Эллис-Айленд. 

Именно на этих документах, цитат из которых немало в «Острове», 

основывалась Малгожата Шейнерт. Однако автор 

дает свою версию событий, высвечивает те или иные эпизоды 

или предметы (как, например, крючки для застегивания пуговиц). 

Автор выбирает фигуры второго или третьего плана, 

прослеживая не только судьбу Энни Мур, ирландки, первой 

прибывшей на остров, но также историю Паулы, страдавшей 

легкой степенью умственной отсталости, принятой условно 

и на протяжении многих лет вынужденной отчитываться 

и демонстрировать прогресс в развитии. Сюжет Паулы вписывается 

в более широкую проблему – критерии принятия 

решения и методов оценки способностей и потенциальной 

пользы кандидатов в американцы. Ведь если один из членов 

большой семьи требованиям не отвечал, его могли отделить 

от остальных родственников – на Эллис-Айленд произошло 

немало чудовищных трагедий. 

Сосредоточившись на сюжете селекции иммигрантов, Малгожата 

Шейнерт мастерски отбирает необъятный материал. 

В этой небольшой книге значима каждая фраза, и всякая деталь 

вырастает до ранга символа. Что вовсе не означает, будто 

книге Шейнерт свойственен пафос, которым порой страдают 

исследования подобного масштаба. К достоинствам 

автора можно отнести также легкость пера, чувство юмора 

и тонкость восприятия. Малгожата Шейнерт – не просто репортер, 

это подлинный художник репортажа. 


Photo: Andrzej Bernat 


ПЕРВЫЕ 

иммигранты, которые 

входят в большое здание 

с бесчисленными 

окнами, крутой крышей и островерхими башенками, напоминающее 

скорее приморское казино, чем контрольный пункт 

для несчастных, ощущают под ногами то же, что все последние 

недели на палубах своих кораблей – крепкие доски. Материалы 

доставили из штатов Северная Каролина и Джорджия – пол 

сосновый, стены из сосны и ели, так что вчерашние сельчане 

и жители маленьких городков вдыхают привычный запах 

леса и родного дома. Предполагалось, что фирма «Шеридан 

и Бирн» обошьет внешние стены нержавейкой, однако неизвестно, 

выполнила ли она заказ. Учитывая дальнейшие события 

– вряд ли. 

В длину здание насчитывает четыреста футов (почти сто двадцать 

два метра), в ширину – сто пятьдесят футов (более сорока 

пяти метров). В нем имеется центральное паровое отопление, 

проведено электричество, соблюдены все существующие на тот 

момент санитарные нормы. Как утверждает газета «Харперс 

Уикли», это здание может принять десять тысяч иммигрантов 

в день. Потом выяснится, что это преувеличение. Пять тысяч 

в день на Эллис-Айленд – катастрофа. Но все равно это, пожалуй, 

величайший караван-сарай в мире. 

Как только его назначили комиссаром острова, полковник 

Вебер стал тщательно подбирать себе команду. Прежде всего 

он отправился в Кэстл Гарден. Инкогнито, просто смешавшись 

с толпой. Полковник увидел перепуганных людей, которых 

дергали за рукав мошенники и комбинаторы всех мастей. 

Присмотрелся к иммиграционным служащим и познакомился 

с человеком, который вызвал у него доверие. Вскоре получилось 

три списка. Положительный – работников честных; нейтральный 

– работников, о моральных качествах известно мало; 

и черный – работников, которым на Эллис-Айленд не следует 

поручать ничего. 

[…] 

Петер Макдоналд, например, – служащий из положительного 

списка в Кэстл Гарден. Он уже двадцать лет при багаже. С ходу 

может определить, из какой тот прибыл страны. О его происхождении 

знает больше, чем о своем собственном. На момент 

открытия новой камеры хранения, которая способна вместить 

мешки, чемоданы и сундуки двенадцати тысяч пассажиров, Петеру 

Мацу, так его тут называют, исполнилось сорок три года. 

Он знает, когда родился – в 1849 году, – но не знает, где это 

произошло: в Ирландии, в Нью-Йорке или в Фолл-Ривер, штат 

Массачусетс. Не знает Петер и кем были люди, воспитавшие 

его – родителями или их друзьями, взявшими мальчика после 

смерти матери. 

Носильщик Петер Мац, облаченный в круглую форменную 

фуражку, белую рубашку и брюки на помочах (местечко теплое, 

так что Петер уже обзавелся небольшим пузом), направляет 

движение имущества, прибывшего со всех концов света. Некоторые 

из его наблюдений самоочевидны, но кое-что Петера попрежнему 

удивляет. Например, он привык к тому, что каждая 

нация по-своему обвязывает веревками свои мешки – и знает, 

какие петли и узлы сделаны в близкой его сердцу Ирландии 

(откуда родом жена Петера), а какие – в Швеции, Италии или 

Швейцарии. 

Наиболее громоздкий багаж у датчан, шведов и норвежцев. 

Петеру кажется, что эти тащат с собой больше других: матрасы, 

перины, кровати, ящики, кухонные стулья, и хотя им объясняют, 

что перевозка всего этого скарба на место назначения будет 

стоить целое состояние, они цепляются за него, как за саму 

жизнь. Английские и французские чемоданы выглядят лучше 

других и, без сомнения, наиболее современны. У греков и арабов 

гигантские, словно горы, узлы – набирают пятьсот-шестьсот 

фунтов разных вещей и заворачивают эту кучу в ковры или 

платки. Чтобы поднять такой багаж, иной раз нужно человек 

шесть. 

Петер, который стоит на страже чемоданов и мешков, и вопреки 

закону вероятности утверждает, будто еще ни разу ничего 

не потерял, удивляется поведению поляков. Правда, в путевых 

документах они записаны русскими, австрийцами или немцами, 

но проработав столько лет в Кэстл Гарден, Петер Мац различает 

языки на слух. Так вот, люди, говорящие по-польски, не 

любят сдавать багаж в камеру хранения и повсюду таскают его 

с собой. Особенно они берегут перины. Несут их на голове или 

на плече, поддерживая одной рукой, в то время как другая волочет 

сундук с цепляющимися за него детьми. 

За потоком людей и вещей пристально следит также доктор 

Виктор Саффод, которому предложили на Эллис-Айленд 

должность врача. Он приплыл на собеседование, но еще рано, 

и Виктор присматривается. Наблюдатель он очень внимательный. 

И настолько зачарован картиной, увиденной на Эллис- 

Айленд, что готов согласиться на гораздо меньшую зарплату, 

чем та, которую он имеет сейчас, только бы познакомиться 

с этим необычным местом поближе. Виктор догадывается, что 

от него потребуется весь его профессионализм. И сам себе 

признается, что его привлекает форма врача иммиграционной 

службы, похожая на мундир морского офицера. Как и Петера 

Маца, его, например, поражает то, что иммигранты не хотят 

расставаться со своим скарбом, а, будучи хирургом, он замечает 

также опасные последствия этого упорства. Полбеды, если тебя 

протаранит плетенная корзинка, ведь ива все же гибкая и не 

ребер не поломает. Хуже, когда напирают ящики и коробки, 

явно набитые железом. Следует также держать ухо востро при 

столкновении с большими мешками, которые несут сильные 

руки славянских девушек. Тюки на вид мягкие и пушистые, но 

помимо пары перин, похоже, заключают в себе несколько решеток 

для гриля, железные чайники или горшки и всевозможные 

другие практичные восточно-европейские пожитки. 

Стоит девушке резко повернуться, каждый, кто имел несчастье 

очутиться поблизости, собственным телом ощутит энергию, 

которую приобретает груз при развороте. Противнее всего, по 

мнению доктора Сэффорда, – излюбленные Петером Мацем 

аккуратные английские сундучки – они не просто твердые, но 

имеют еще и окованные углы, так что способны нанести серьезное 

увечье. Натура творческая, Виктор Сэффорд способен 

глазами воображения увидеть спрятанное в перинах железо 

и представить себе мощь удара мнимого пуха. 

PUBLISHER znaK, cracoW 2009 165 × 235, 352 pages, hardcover 

33 

ISBN 978-83-240-1161-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS znaK 


ноЧнЫЕ Путники 

Photo: Krzysztof Miller / Agencja Gazeta 

ВойЦЕХ ЯгЕльский 

34 

Войцех Ягельский (р.1960) – журналист, репортер. Блестящий знаток проблематики 

Африки и Среней Азии, Закавказья и Кавказа. Автор репортеров о важнейших политических 

событиях в мире на рубеже XX–XXi веков. 

Предыдущие книги Войцеха Ягельского рассказывали 

о Кавказе, Чечне и Афганистане, последняя же увлекает читателя 

в мрачное путешествие по Африке, а точнее – Уганде. 

В своих репортажах Ягельскому довелось описать не один 

кровавый вооруженный конфликт, стороны которого словно 

состязались в жестокости, и сам журналист не раз поражался 

беспредельности человеческого зверства (автор склонен, 

отрешаясь от роли бесстрастного, объективного наблюдателя, 

не скрывать своих эмоций, сомнений или колебаний). 

Однако на сей раз Войцех Ягельский сталкивается со злом, 

масштаб которого не поддается воображению. На протяжении 

десятилетий Уганда была погружена в разрушительную 

гражданскую войну, ею правили жестокие диктаторы – как, 

например, отнюдь не светлой памяти Иди Амин Дада – ни 

в грош не ставившие человеческую жизнь. В настоящее время 

там воцарился относительный мир, хотя одну из провинций 

по-прежнему сотрясают кровопролитные бои. Свирепствует 

партизанская «Божья Армия сопротивления» под предводительством 

одержимого пророка Джозефа Кони – армия, какой 

мир доселе не знал. Состоит она, главным образом, из детей, 

выкрадываемых из деревень и превращаемых в безжалостные 

машины для убийства. Ягельский, несколько отступив от 

законов классического репортажа (главные герои «Ночных 

путников» – не реально существующие люди, а – как поясняет 

автор в кратком вступлении – «персонажи, созданные из 

нескольких подлинных фигур специально для этой повести»), 

пытается описать Божью Армию и понять специфику жизни 

в Уганде. Репортер попадает в специальный центр (в городе 

Гулу, расположенном в воюющей провинции), где переучивают 

– «лечат» – детей, сумевших бежать из партизанских 

отрядов или взятых в плен правительственными войсками. 

Там автор знакомится с тринадцатилетним Сэмюэлом. Их отношения 

не просты, Ягельский – и не он первый – не вполне 

понимает, как воспринимать ребенка, являющегося одновременно 

жертвой войны и военным преступником, на совести 

которого – десятки убитых. Кроме того, автор «Ночных путников» 

пытается разобраться, почему в стране, которая могла 

бы стать раем на Земле, не утихают братоубийственные 

войны. Задача это трудная, поскольку обычные – рациональные 

– объяснения (стремление к власти или богатству, племенные 

распри и т.д.) смешиваются с магическими: жители 

Уганды очень верят в влияние потустороннего мира на реальность 

(сам Кони утверждает, что им руководит Святой Дух). 

Новая книга Ягельского поразительна и горька. Она заставляет 

задуматься над тяжкими вопросами: на какое зло еще 

способен человек и где пролегают границы человечности? 



Я никогДА 

не испытывал неловкости, 

встречаясь 

с людьми, 

которые убивали или отдавали приказы убивать. С солдатами, 

партизанами, их командирами, наконец с политическими лидерами, 

разжигавшими войны в полной уверенности, что это 

единственный способ восстановить справедливость и единственное 

спасение. 

Они редко сознавали, что совершили преступление. Они искали 

оправданий, смягчающих обстоятельств, преуменьшали 

зло, обвиняли в нем других людей. Беседы с ними превращались 

в вульгарный поединок на ловкость и компетенцию, дуэль, 

главным оружием в которой были хитрость и изворотливость. 

Труднее разговаривать с жертвами военных преступлений и, 

как правило, единственными их свидетелями. Повествуя журналисту 

о своей беде, эти люди рассчитывают, что он поможет, 

изменит их жизнь. Они полагают, что нет на свете трагедии 

хуже и несправедливее, чем та, что случилась с ними, лелеют 

ее как последнюю уцелевшую ценную вещь. Они уверены, что 

узнав об их несчастье, мир не останется равнодушным. Когда 

же ничего не меняется, они озлобляются и чувствуют себя еще 

более обездоленными. 

Они не хотели рассказывать, оберегая свое сокровище – память 

об увиденном и пережитом. Не хотели рассказывать, потому 

что боялись боли, жалости и чувства вины. Почему я не 

убежала раньше? Зачем открыла дверь? Насколько разговоры 

с теми, кто убивал, напоминали допрос, настолько встречи с их 

жертвами были исповедью, которая однако не вела ни к покаянию, 

ни к отпущению грехов. Она не утешала и даже не приносила 

облегчения. 

Есть еще один момент: чтобы текст получился удачным, максимально 

правдивым, следует разузнать как можно больше. 

Расспросить о деталях, мелочах, задать вопросы, на вид глупые 

и неуместные. Во сколько партизаны вошли в деревню? Светило 

ли тогда солнце? Что вы делали в этот момент? Работало ли 

радио? Вы не помните, в котором часу разбомбили ваш дом? 

А как выглядел тот, кто застрелил вашего мужа? Вы помните 

его лицо? Во что он был одет? Сколько раз выстрелил? Как это 

было? Говорите, пожалуйста, я должен рассказать все. 

Что касается Сэмюэла, трудность заключалась в том, что он 

был одновременно и жертвой, и палачом. Я хотел узнать его 

в обеих ролях, понять, как он сменил одну на другую, и наконец 

вновь вернулся к первой, изначальной. 

Я оттягивал разговор, хотя знал, что он неизбежен. И нужен 

мне. Приходя по утрам в центр, я глазами искал Сэмюэла во 

дворе, среди игравших детей. Улыбался и махал рукой, когда он 

поворачивался ко мне. Мальчик отвечал на приветствие, но сам 

не подходил, а я не подзывал его. 

Я садился на скамейку в ожидании Норы, а как только она 

приходила, моментально появлялся и Сэмюэл. Порой он, как 

маленький, неловко карабкался ей на колени, не обращая внимания 

на протесты и жалобные стоны. 

– Сэм! Что ты делаешь?! Сейчас же слезь с меня, – говорила 

Нора, растирая усталые ноги. – Ты слишком тяжелый, ты меня 

раздавишь. Тоже мне партизан! 

Мальчик капризничад и из вредности специально давил локтями 

Норе на ноги. 

Однако обычно, завидев Нору, Сэм просто перебирался поближе 

к скамейке и играл там. Он постоянно поглядывал в нашу 

сторону, прислушиваясь к разговору, понять который не мог. 

Хотя он выглядел на десять, на самом деле ему уже исполнилось 

тринадцать. Однако было в нем было что-то – возможно, 

неизменно серьезные глаза, – что порой заставляло его казаться 

еще старше. Крупная бритая голова, жилистые ладони, все 

в шрамах, и огрубевшие стопы, большие, как у взрослого мужчины. 

Он не отличался от других детей в центре, а его история 

вовсе не была более драматичной или более необычной. Его выбрала 

Нора. А может, это он сам сделал за меня выбор? Держась 

рядом с Норой, он стал и моим спутником. 

– Сэм, покажи, как ты поймал в буше змею, – говорила Нора, 

и мальчик разыгрывал перед нами сцену охоты. – Представляешь? 

Он зашел сзади, схватил змею голыми руками и живьем 

бросил в горшок с кипятком. – Вкусная она была, верно? 

Сэмюэл кивал и улыбался во весь рот. 

– А расскажи, как вы потерялись ночью. Расскажи, как тебе 

дали автомат. 

Запас английской лексики у Сэмюэла был небольшой, поэтому 

его рассказы были конкретны и бесхитростны. Он говорил 

медленно и отчетливо, старательно подбирая слова, как 

прилежный ученик, хорошо подготовившийся к уроку. Нора 

внимательно слушала. Сэмюэл не сводил с нее глаз, а ее поддакивания 

воспринимал как похвалу и поощрение. 

– Самое главное – правильно задать вопрос. Он должен 

понимать, о чем я спрашиваю. Иначе испугается и замкнется 

в себе, – сказала Нора. – Правда ведь, Сэм? Замкнешься в себе 

и будешь молчать, как скала. Или расплачешься, как маленький 

сопляк. 

– Нора – сопляк, – воскликнул Сэмюэл со смехом, показывая 

на девушку пальцем. – Нора – сопляк! Нора – маленький 

сопляк! 

– Сэм! Получишь у меня! – пригрозила Нора. – Расспроси 

его про школу. 

Я интересовался, какие предметы Сэмюэл любит, спрашивал 

про учителей, про футбольные команды, названия и символы 

которых он знал из телепередач. 

– Я люблю рисование и люблю Нору, – отвечал Сэмюэл серьезно. 

– А математику? Я математику не любил. 

– Я тоже не люблю математику. 

– А гимнастику? Гимнастику ты любишь? Я любил. 

– Я тоже люблю гимнастику. И природоведение люблю. 

– Я тоже очень любил природоведение. 

PUBLISHER W.a.b., WarsaW 2009 142 × 202, 336 pages, paperbacK 

3 



БЕлАЯ гоРЯЧкА 

Photo: Julia Pychałowa 

ЯЦЕк Хуго-БАДЕР 

36 

Яцек Хуго-Бадер (р. 1957) - польский журналист и репортер. Начиная с 1990 

года его деятельность связана с изданием «Газета Выборча». 

Книга Яцека Хуго-Бадера тесно связана с именами Михаила 

Хвастунова и Сергея Гущева, репортеров «Комсомольской 

правды», которые более пятидесяти лет назад нарисовали 

образ России XXI века. Некоторые фантазии – касающиеся 

технического прогресса – воплотились в жизнь. Однако большая 

часть рассказанного Хвастуновым и Гущевым напоминает 

сказку про коммунистический рай на земле. Описанное 

же польским журналистом не имеет с идиллией ничего общего. 

Цель Яцека Хуго-Бадера – показать ряд общественноэкономических 

последствий тоталитарного гнета и существования 

в вакууме, в отрыве от остального мира. 

Хуго-Бадер относится к числу тех «сумасшедших репортеров», 

которые войдут куда угодно и с кем угодно договорятся, 

а главное – и предпочитают все испытать на собственной 

шкуре. Чтобы узнать Байкал, польский репортер переплывает 

его на байдарке; чтобы оценить состояние российских дорог 

– проезжает на «уазике» несколько тысяч километров. Однако 

прежде всего его интересуют люди: Хуго-Бадер общается 

с бывшими хиппи и сегодняшними рэпперами, проводит несколько 

дней (переодетый) среди бомжей, наблюдает жизнь 

обитателей тайги, которых косит алкоголизм, встречается 

с группой ВИЧ-серопозитивных. Добирается он и до поселения 

сектантов. Это единственные «счастливые россияне», 

которые встретились польскому журналисту за все время его 

экспедиции: остальные герои книги скорее напоминают персонажей 

Достоевского. Стилистическое мастерство текстов 

Хуго-Бадера – репортажей и бесед – подчеркивает драматизм 

сцен и трагизм портретов. Описанные репортером люди 

вызывают сочувствие, но нельзя не заметить, что большинство 

из них покорно принимает свою судьбу. Яцек Хуго-Бадер 

– наблюдатель умный и тонкий, ему удается проникнуть 

в тайны русской души, уловить противоречия в характере 

собеседников и – наконец – найти ответ на вопрос, почему 

те не бунтуют против столь унизительного существования. 

Выводам польского журналиста чужда фальшь или снисходительная 

отстраненность, какой можно было бы ожидать от 

человека, прибывшего из другого, хоть некогда и столь близкого 

мира – из страны, которая в целом оправилась от коммунистической 

травмы. Удастся ли это когда-нибудь России 

и бывшим советским республикам? Пока это представляется 

сомнительным. 

Подобно Рышарду Капущинскому, Яцек Хуго-Бадер «предоставляет 

слово нищим», продолжая тем самым блестящую 

традицию польского репортажа. Этот жанр по-прежнему является 

подлинным украшением польской литературы. 



МЕЧтА 

В марте 1957 года, вероятно, девятого числа, в тринадцать 

ноль-ноль, в субботу, поскольку именно по субботам главный 

редактор «Комсомольской правды» собирал научный отдел, 

двое репортеров получили от начальства необычное поручение. 

(Именно в этот день и в этот час я неожиданно появился 

на свет на дощатом навощенном полу между кухней и спальней 

в бабушкиной квартире в Сохачеве, улица Варшавская, 62). 

– Нужно рассказать нашим читателям о будущем, – говорил 

главный редактор «Правды». – Опишите, как станут жить 

советские люди лет через пятьдесят – скажем, в девяностую 

годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. 

Другими словами, в 2007 году. 

Книга Михаила Хвастунова и Сергея Гущева, журналистов 

«Комсомолки», получила название «Репортаж из XXI века». 

Авторы писали, что в повседневный быт войдут электронный 

мозг (то есть сегодняшний компьютер), миниатюрные ретрансляционные 

станции (то есть мобильники), библиотрансмиссия 

(то есть Интернет), машину можно будет открыть на расстоянии 

(то есть с помощью пульта дистанционного управления), 

делать фотографии электрическим (то есть цифровым) аппаратом 

и смотреть спутниковое телевидение на плоском экране. 

В то время, как советские репортеры описывали все эти чудеса, 

в доме, где я появился на свет, не было даже черно-белого 

телевизора, туалета и телефона, чтобы вызвать врача. 

В основном Хвастунов и Гущев работали в московской лаборатории 

Академии наук СССР, затем, мысленно перенесясь 

в будущее, на роскошном реактивном самолете отправились 

в путешествие по Сибири 2007 года. 

Я решил сделать себе подарок на пятидесятилетие и, прихватив 

с собой книгу, прокатиться по всей России, от Москвы до 

Владивостока. Но ведь самолет, как авторам «Репортажа из 

XXI века», мне не дадут. А на поезде я уже несколько раз туда 

ездил. 

Бог мой! Да ведь это единственный шанс повторить подвиг 

Ковальского! Американца, слившегося с машиной, полубога, 

всадника-одиночки, последней на нашей планете героической 

души, человека, для которого скорость означала свободу. Таким 

он предстал в «Исчезающей точке», знаменитом американском 

фильме, который в семидесятые годы стал манифестом моего 

бунтарского поколения. Наконец-то подвернулась оказия 

воплотить в жизнь юношескую мечту – подобно Ковальскому, 

в одиночку промчаться на автомобиле через весь континент 

– причем мой-то – в два с половиной раза больше Америки, да 

еще за Читой заканчивается шоссе, а я уперся, что поеду зимой. 

Мне непременно хотелось отведать сибирской зимы. 

– Зимо-о-ой?! Если не вернешься домой к Рождеству, можешь 

вообще не возвращаться, – заявила жена и я понял, что 

она не шутит. 

Черт! Значит, следовало торопиться. Как и Ковальскому! 

Только я спешил из-за праздников, а он – на спор, ради дозы. 

И у него был «Додж Челленджер» 1970 года с двигателем 

4,4 литра, вытягивавший до 250 километров в час. 

сПонсоР 

Это головная боль любого путешественника, не исключая Колумба, 

Амундсена, Ливингстона или Нансена. 

Начальник отдела репортажа сказал, что и речи быть не может 

о том, чтобы послать меня за границу на несколько месяцев, 

поскольку это сожрет бюджет на командировки для целого 

отдела. 

Поэтому я позвонил начальникам маркетинга польских представителей 

всех автомобильных концернов, которые отыскал 

в телефонном справочнике, а также выслал им письменные 

предложения о сотрудничестве. Мне требовались деньги и машина 

на несколько месяцев, а аргументировал я свою просьбу 

тем, что если автомобиль выдержит дорогу на противоположный 

конец Евразии, зимой, через всю Россию от Варшавы до 

Владивостока, это будет для него превосходной рекламой. 

«Тойота», «Нисан», «Хонда», «Хёндай», «Сузуки», 

«Субару», «Мицубиси», «КИА», все азиатские марки, а также 

«Вольво» мне вообще не ответили. К французам, в «Фиат» 

и «Форд», я обращаться не стал, поскольку мой брат, разбирающийся 

в машинах, заявил, что в автомобиле на букву «ф» 

меня просто не отпустит. «БМВ», «Мерседес» и «Лендровер» 

не имели «свободных автомобильных мощностей». 

«Джип» был готов дать машину, но не деньги. На мои условия 

согласилась только фирма «Кульчик Традекс», импортер автомобилей 

«Ауди», «Фольксваген» и «Порше». 

Они предложили роскошный мощный джип «ауди Q7». 

Полный привод, бензиновый двигатель объемом 4,2 литра, 350 

лошадиных сил, время разгона до ста километров в час – семь 

секунд, максимальная скорость 240 км/ч – две с половиной 

тонны буржуйства за 350 тысяч злотых. Я представил, как в каком-нибудь 

разоренном колхозе «Мечта Ильича» подруливаю 

на нем к пивному ларьку – и начинаю с местными парнями задушевную 

беседу. 

Зима приближалась, а я все тянул с подписанием договора. 

Всю философию моей журналистики можно передать одним 

словом – влиться. Слиться с фоном, не выделяться, не привлекать 

внимание, проскальзывать незаметно, а в колхозе «Мечта 

Ильича» я на своем «Q7» мозолил бы глаза, точно инопланетянин. 

И потом, мой метод работы очень безопасен, поскольку 

не привлекает внимание дурных людей. 

Так что я позвонил спонсору и заявил, что возьму только деньги, 

без машины. 

В итоге мы расстались. 

Отчаявшись, я пошел к главному редактору. Разложил на столе 

карту, рассказал о своей мечте, о том, что расстался с доктором 

Кульчиком, и что если они не дадут мне денег, придется 

брать у жены (она заведует семейным бюджетом), но ведь стыд 

и позор, если бедная женщина будет спонсировать «Газету Выборчу». 

И они дали. Правда, на машину не хватило, так что 

двадцать пять тысяч злотых жене все же пришлось выложить. 

Я решил, что куплю в Москве российский автомобиль с местными 

номерами и таким образом, не бросаясь в глаза, спокойно 

доберусь до берегов Тихого океана. Из русских машин полный 

привод имеют только «лады-нивы», но местные специалисты 

говорят, что за Уралом нет хороших мастеров, и «уазики», 

которые любой тракторист починит мне с помощью кувалды 

– говорят, это самая простая машина в мире. 

PUBLISHER czarne, WołoWiec 2009 133 × 215, paperbacK 

3 

ISBN 978-83-7536-081-3 TRaNSLaTIoN RIgHTS czarne 


ВойЦЕХ ЗАйонЧкоВский 

РоссиЯ и нАЦии 

38 

Войцех Зайончковский (р.1963) – дипломат и историк, доктор наук, работал 

в посольстве Польской республики в Москве, Киеве, Ашхабаде, в настоящее время 

– посол Польши в Румынии. 

Двести пятьдесят страниц для истории России – немного. 

Но при таком скромном объеме автору удалось объединить 

две трудносочетаемые черты исторического эссе – пространность 

и лаконичность. Войцех Зайончковский рассказывает 

об истории России с зарождения до распада СССР компетентно 

и увлекательно. Не упуская важных моментов, но и не 

растворяя концепцию в море фактов, дат или имен, не размениваясь 

на мелочи. По прочтении книги у нас появляется 

новый взгляд на прошлое и будущее России. 

Главная идея труда Зайончковского состоит в том, что история 

России представляет собой единое целое, а потому не 

следует разделять эпохи царизма и Советского Союза. Как 

утверждает автор, целостность российской истории определял 

выбор методов уплавления, обеспечивающих единство 

империи вопреки ее этническое многообразие. Входило ли 

в состав России, а затем СССР несколько или несколько десятков 

различных культур, власть стремилась создать такую 

систему управления, которая способна подчинить этническую 

стихию русскому доминированию, гарантирующей целостность 

страны. Кризис методов управления привел к падению 

царской России, а модернизация его – к возникновению Советского 

Союза. 

Если взглянуть на историю России под этим углом зрения, 

можно заметить, сколько Советский Союз взял у царских администраторов, 

также сталкивавшихся с проблемой многонациональности. 

Главной догмой, воспринятой Сталиным от 

царизма, была идея «единства и неделимости России». Реализована 

она была однако при помощи новых средств: если 

царская Россия пренебрегала прочими нациями, не давая 

им реальной власти, и лишая суверенности, то Сталин начал 

с максимальной суверенности, признав обществам право на 

этническую идентичность, чтобы на протяжении следующих 

полутора десятков лет выработать условия господства русского 

языка и культуры над остальными. 

Что же привело к распаду столь эффективно управляемого 

молоха? Обычно говорят, что взрыв СССР был вызван глубоким 

экономическим кризисом, или что Советский Союз 

распался под влиянием национальных движений в республиках. 

Войцех Зайончковский оригинален и при ответе на 

этот вопрос. Он утверждает, что хотя экономический кризис 

и стремления к сепаратизму сыграли значительную роль, 

важнейшим фактором оказался национальный эгоизм русских. 

В конце восьмидесятых годов им показалось, будто 

республики – экономическое бремя для России и что единственный 

способ преодолеть кризис – сбросить с себя ярмо 

полиэтничности. 

Пшемыслав Чаплинский 


РоссиЯ 

– как всякая большая империя 

– привлекает прежде 

всего своим масштабом и мощью 

воздействия на мировую историю. Разумеется, возникает 

вопрос об источниках ее силы и величия. Научная рефлексия 

на эту тему насчитывает почти двести лет (если за начало брать 

труд Николая Карамзина), но к единому мнению ученые так 

и не пришли. Дело не только в сложности вопроса, но и в том, 

что Россия является последней из крупных империй и одновременно 

современной страной, развивающейся и меняющейся. 

Рим, Монголия, европейские колониальные империи – Франция, 

Испания и Британия – прошлое, в то время как Россия 

– настоящее. 

Вряд ли в мировой историографии отыщется феномен, подобный 

историческим трудам, которые посвящены этой стране. 

Главная их черта – убежденность в том, что рождение и распад 

СССР являют собой абсолютную цезуру, организующую всю 

реальность, разделяющую российское прошлое на две никак не 

связанные друг с другом части. Россия до 1917 года и Россия 

после 1917 года – две разные страны, два разных мира. Порой 

даже кажется, что они расположены на разных континентах, 

в разном климате, и что не было никаких связей между населявшими 

их людьми. 

Второй парадокс заключается в том, что под историей России 

понимается история русских, в то время как Российская 

империя была государством многонациональным, этнические 

отношения в котором отличались величайшей сложностью. Более 

того, начиная с XVI века процент русских постепенно, но 

неуклонно уменьшался, чтобы, достигнув критической точки 

– 50 процентов – вырасти, а затем снова уменьшиться до уровня 

половины жителей государства. Моментами драматической 

корректировки нацинальных проблем были соответственно 

годы 1917 и 1991. Желая понять, как связаны между собой 

этнический состав Империи и величайшие политические потрясения, 

следует прежде всего отказаться от тезиса о несоединимости 

двух Россий. При всех их различиях это была одна 

страна, одно общество. Фактором, в значительной степени 

определявшим (особенно до конца XIX века) путь развития 

России, а также всех предшествующих государственных политических 

образований, это географические, климатические 

и природные условия, преобладающие в Восточной Европе 

и Северной Азии. Вместе с тем мы не склонны к географическому 

детерминизму, поскольку не только природные факторы 

определили направление развития этой части света. Не менее 

важную роль сыграли экономические и военные реалии. Однако 

обращает на себя внимание сходство всех государственных 

структур, возникавших на этих территории на протяжении 

последних двух тысяч лет. Империя тюрков, хазаров, монголов 

и наконец русских развивались приблизительно в одном пространстве, 

сталкиваясь с одними и теми же проблемами: как 

обеспечить безопасность землям, плохо защищенным природными 

преградами? Как выжить в суровом климате? По каким 

законам организовать внутреннюю жизнь многоэтнического 

общества, разбросанного на многие тысячи километров? 

Введение этих категорий не ново для исследования России. 

В первой половине XX века в России сложилось евразийское 

течение, ставившее во глву угла исторически-географическое 

единство территории, простирающейся между Тихим океаном 

и Карпатами и охватывающей Северную Азию и Восточную 

Европу. Идея специфики этих земель позволила назвать их Евразией. 

(…) Как геополитика, так и евразийское мышление пережили 

возрождение в России девяностых годов ХХ века, хотя 

во многих случаях интерес к ним объяснялся политическими 

причинами и служил прежде всего идеологическому обоснованию 

единства постсоветского пространства. (…) 

История дореволюционной и послереволюционной России 

понималась как история русских. Трудно поверить, но серьезные 

исследования значения многонациональности для российского 

государства начались лишь в девяностые годы прошлого 

столетия, когда каждый уважающий себя ученый, публицист 

и политик пытался разобраться в причинах распада СССР 

и причинах доминирования центробежных сил в Российской 

Федерации. В результате этого неожиданного, политически 

детерминированного поворот в российском научном дискурсе 

появилось множество работ, посвященных истории национальных 

отношений в российском государстве. В независимых 

республиках же были начаты исследования национальной истории, 

что, с одной стороны, позволяло заполнить белые пятна, 

с другой, не раз приводило к тому, что научная концепция подчинялась 

идеологическим и пропагандистским потребностям 

новых государств. Несмотря на огромную работу, какая была 

проделана с 1991 года, истории русских и не-русских до сих 

пор существуют раздельно. История Империи по-прежнему 

в значительной степени «освобождена» от половины своего 

населения. (…) 

Эту книгу вызвало к жизни ощущение, что еще недавно доминировавший 

взгляд на прошлое России и СССР ущербен 

и во многих случаях затрудняет понимание природы исторической 

эволюции этой страны. Читателю однако предлагается 

не история России и не научный труд, а историческое эссе, 

имеющее целью показать не-русское измерения истории России 

и непрерывность исторических процессов, которые в ней 

происходили и происходят. Книга намеренно не дает полное 

описание и анализ национального вопроса в России и связь его 

с географическими условиями и развитием цивилизации, но 

лишь указывает главные проблемы в этой области. Быть может, 

этот очерк позволит взглянуть на прошлое России более многогранно 

и глубоко. 

PUBLISHER WydaWnicTWo mg, WarsaW 2009 173 × 240, 256 pages, hardcover 

3 

ISBN 978-83-61297-60-4 TRaNSLaTIoN RIgHTS WoJciech zaJączKoWsKi CoNTaCT WydaWnicTWo mg 


ВислАВА ШиМБоРскАЯ ЗДЕсь 

Вислава Шимборская (р. 1923) – поэт, 

автор эссе и литературных фельетонов, 

лауреат Нобелевской премии по литературе. 

Каждая новая книга Виславы Шимборской – долгожданное 

событие, каждое неизвестное ранее стихотворение – праздник. 

Так случилось и на сей раз. «Здесь» – третий (после 

«Мгновения» и «двоеточия») сборник новых стихов, изданный 

после 1996 г., когда поэтесса была удостоена Нобелевской 

премии по литературе. 

«Девятнадцать маленьких трактатов о нашем пребывании 

здесь, совершающемся в пространстве между прошлым – обширным, 

полным тайн, драм, минувшей боли и сохраненного 

в осколках прекрасного, – и неведомым будущим. Между памятью, 

которая является фундаментом нашего сознательного 

бытия и которая все более настоятельно стремится завладеть 

нами, – и инстинктом жизни», – написал о новом поэтическом 

сборнике Шимборской один проницательный читатель. 

За точностью языка стоит поразительная концентрация мысли 

и воображения. Стихи изумляют нагромождением деталей 

зримого (и незримого) мира, который становится источником 

неустанного удивления (пожалуй, главное слово-ключ 

для интерпретации поэзии Шимборской). Это возможно 

благодаря дару пристального наблюдения, постижения всего 

словно бы впервые, освобождаясь от прежних аксиом, теорем 

и накопленных знаний. О поэзии Шимборской можно 

сказать то же, что она говорит о мире: «Для неведения здесь 

много работы». 

Отсюда изобилие сюрпризов и открытий практически в каждом 

стихотворении. 

Хотя многие тексты в сборнике представляют собой философские 

мини-трактаты, они вовсе не обращаются в абстрактные 

интеллектуальные спекуляции. Вот уж в чем никак 

не заподозришь эти стихи – это в отрыве от «полнокровной» 

и конкретной реальности. Стихи Шимборской говорят о мучительно 

болезненном опыте современного человека: терактах, 

разводах, опознании жертв авиакатастрофы… Но также 

о сущности и тайне снов, памяти, процессе рождения стиха. 

О величайших увлечениях поэтессы – Вермеере и Элле 

Фицджеральд. О путешествиях (еще одно важнейшее словоключ) 

– в пространстве (и за границы пространства) – но еще 

охотнее во времени. О чудесном путешествии на дилижансе 

с Юлиушем Словацким… Удивительно, сколько миров можно 

уместить в девятнадцати стихотворениях! 


40 

PUBLISHER znaK, cracoW 2009 135 × 210, 48 pages, hardcover ISBN 978-83-240-1123-0 

TRaNSLaTIoN RIgHTS WisłaWa szymborsKa CoNTaCT poczTa@michalrUsineK.pl 



иЗБРАнноЕ 

Збигнев Херберт (1924 - 1998) – поэт и эссеист, писатель, наследие которого 

огромно, художественный и моральный авторитет – исключительны, а биография 

тесно связана с трагическими событиями ХХ в. 

«Збигнев Херберт – один из величайших законодателей нашего 

воображения, восприимчивости и совести, – написал 

недавно знаток его творчества Анджей Франашек. – Его 

наследие необычайно богато, многогранно и одновременно 

цельно и прозрачно, словно брильянт. Херберт верил, что 

каждая строка являет собой для поэта вызов, умел говорить 

разными языками, в зависимости от времени и потребностей 

читателя – дискурсом защитника культурного наследия, 

классической гармонии и стоической сдержанности, 

нравственной дисциплины, гражданского и патриотического 

беспокойства, метафизического ужаса… Он был суров или 

ироничен, но прежде всего полон – порой скрытого – сострадания, 

которое не было жалостью, но сознанием со-страдания 

(…)». 

«Избранное» Збигнева Херберта под редакцией Рышарда 

Крыницкого – книга исключительная. Дело не только в ее 

объеме (800 страниц – 9 поэтических сборников, поэтическая 

проза, более десятка факсимиле, воспроизводящих 

фрагменты рукописей и записей Херберта, обширные комментарии 

и пояснения, а также издательское вступление), но 

и – а быть может, и прежде всего – в потрясающем замысле 

издателя, который счел своим долгом донести до Читателя 

opus magnum Херберта в такой форме, в какой видел его сам 

Автор. Целью издания было реконструировать поэтическое 

наследие Збигнева Херберта – согласно воле поэта и на основании 

оригинальных материалов. Как известно, Херберт 

придавал огромное значение расположению в сборнике того 

или иного стихотворения. Иные собственные тексты он решительно 

отвергал, хотя со временем некоторые из них «миловал». 

Херберт тщательно выстраивал архитектоническую 

форму как целых сборников, так и отдельных стихотворений, 

в частности, чередуя очень короткие строки с очень длинными. 

Таким образом, каждая, даже мельчайшая, деталь представляла 

для издателя повод для кропотливого и глубокого 

анализа, и все эти детали – постольку, поскольку позволили 

технические возможности – сохранены именно в той форме, 

которая виделась автору «Господина Когито». 

«Избранное» Збигнева Херберта – это, как замечает критик, 

«приглашение в одно из прекраснейших путешествий, какие 

возможно совершить в мире поэзии ХХ века – приглашение 

для каждого из нас, вне зависимости от того, насколько хорошо 

мы знаем творчество Херберта. Это приглашение читать 

снова и заново, читать многократно и в разном порядке 

– в поисках того Херберта, который ближе всего каждому из 

нас». 

ЗБигнЕВ ХЕРБЕРт 

PUBLISHER WydaWnicTWo a5, cracoW 2008 170 × 240, 800 pages, hardcover 

ISBN 978-83-61298-09-0 TRaNSLaTIoN RIgHTS KaTarzyna herberT & halina herberT-żebroWsKa 

41 


CZARNE 

Wołowiec 11 

PL 38-307 Sękowa 

Tel. +48 18 351 00 70, +48 502 318 711 

Fax: +48 18 353 58 93 

redakcja@czarne.com.pl 

www.czarne.com.pl 

LIEPMAN LITERARY AGENCY 

Liepman AG 

Englischviertelstrasse 59 

CH-8032 Zürich 

Tel. +41 (0)43 268 23 80 

Fax: +41 (0)43 268 23 81 

info@leipmanagency.com 

POLISH RIGHTS 

c/o Wydawnictwo Karakter 

ul. Gazowa 13/17 


debowska@karakter.pl 

www.polishrights.com 

ŚWIAT KSIĄŻKI 

АДРЕСА ИЗДАТЕЛЕЙ 

42 

ul. Rosoła 10 

PL 02-786 Warszawa 

Tel. +48 22 654 82 00 

agata.pieniazek@swiatksiazki.pl 

www.swiatksiazki.pl 

TYTUŁ 

ul. Straganiarska 22 

PL 80-837 Gdańsk 

Tel. +48 58 301 36 56 

fposch@univ.gda.pl 

W.A.B. 

ul. Łowicka 31 


Tel./Fax: +48 22 646 05 10, +48 22 646 05 11 

b.woskowiak@wab.com.pl 

www.wab.com.pl 

WYDAWNICTWO A5 

ul. Stawarza 16/3 


Tel./Fax: +48 12 656 01 43 

wydawnictwoa5@beep.pl 

www.wydawnictwoa5.pl 

WYDAWNICTWO LITERACKIE 

ul. Długa 1 

PL 31-147 Kraków 

Tel. +48 12 619 27 40 

Fax: +48 12 422 54 23 

j.dabrowska@wydawnictwoliterackie.pl 

www.wydawnictwoliterackie.pl 


WYDAWNICTWO MG 

PKiN, Pl. Defilad 1 

P.O.box 51 

00-901 Warszawa 134 

kontakt@wydawnictwomg.pl 

www.wydawnictwomg.pl 

ZNAK 

ul. Kościuszki 37 


Tel. +48 12 619 95 01 

Fax: +48 12 619 95 02 

rucinska@znak.com.pl 

www.znak.com.pl 

АДРЕСА ИЗДАТЕЛЕЙ 

43 


www.bookinstitute.pl 

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ 

ul. Szczepańska 1, PL 31-011 Kraków 

Tel. +48 12 433 70 40 

Fax: +48 12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

ФИЛИАЛ В ВАРШАВЕ 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 


Tel. +48 22 656 63 86 

Fax: +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

©ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ, КРАКОВ 2009 

Редактор: Изабелла Калюта 

Перевод (за исключением фрагмента новой книги 

Михала Витковского): Ирина Адельгейм 

Более подробную информацию о польской литературе 

вы найдете на сайте www.bookinistitute.pl 

ГРАФИЧЕСКОЕ ОФОРМЛЕНИЕ, ПОДГОТОВКА К ПЕЧАТИ 

Studio Otwarte, Краков 

studiotwarte 

www.otwarte.com.pl

Untitled - Instytut KsiÄ Å¼ki

You also want an ePaper? Increase the reach of your titles

Delete template?

Save as template?

Untitled - Instytut KsiÄÅ¼ki