Яблоки для патриарха

Я потом выучила эту песню, любила, особенно с братом Егорушкой...
Он-то вернулся с войны... Дождь идёт, а они, сердешные, поют... Да так
хорошо, так ладно...
А Маша шьёт, шитьё бросает,
А ей не век жить за иглой.
А при широкою долине
Горит печальная луна.
Как в последний раз пели мужики. «Папироску» спели, зачали другую.
Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с ним.
Отца убили злые чехи,
А мать живьём в костре сожгли.
Глаза закрыла, так бы лежать и слушать, слушать. Дождь утих, бригадир
подождал, чтобы допели мужики, только потом скомандовал на работу...
Повариха чай вскипятила, попили... На следующий день Петра Чугаева
забрали. Напел соловей. Пришли на завтрак, а Филипп Тимофеевич
ждёт: «Чугаев, Антошин - повестка!»
Антошин завытирал глаза, не сдержал слёз. У него было четверо детей
мал мала... Чугаев к нам, девчонкам, подошёл, поцеловал, как сестру,
каждую... Женщин на покосе не было, как их от детей оторвать, одни мы.
Поклонился: «Девчонки, не поминайте лихом, может, кого обидел, простите
Христа ради».
Кто из мужиков в Каюрках косил, ни один с войны не вернулся. Вообще
с нашей деревни единицы вернулись, а из тех, с кем на покосе была, -
ни один. Похороны с фронта посылали в район на военкомат. Оттуда переправляли
в деревню. Когда в контору передадут, потом уже родне доставят
или попутно с кем-нибудь... Не почтальон приносил. В тот день мы
копали картошку за деревней. Не колхозну - свою. Колхоз давал землю, у
кого маленький огород. Рядом с нашей деляной копала свояченица Петра
Чугаева, жены его родная сестра - тётка Ева, пожилая уже.
Вместе пошли домой, ещё три или четыре женщины с нами. Идём, нас
догоняет Таня Толстова, с района шла. Она-то решила, так лучше, если не
жене в руки... Говорит: «Тётка Ева, я похорону несу тётке Настасье». Сестре,
значит. Тётка Ева остановилась: «Как похорону?» Та протягивает: «Нате, читайте».
Все забоялись. Одна я смелая. Не надо было мне лезть, тоже нашлась
грамотнющая... В похороне: «Пётр Чугаев погиб геройски...» Не успела я
прочитать «геройски» - тётка Ева лежит. Как стояла, так на дорогу и грохнулась.
Перепугались мы. Посейчас корюсь - зачем взялась читать...
И Черепню, Пашку Каткова с покоса взяли. Он как увидел Филиппа Тимофеевича,
заматерился. Почувствовал - за ним посыльный. Мужики при
нас не матерились, а у него рот поганый. Не хотел на войну. Никак не хотел.