Яблоки для патриарха

положу, мама рядом постоит, поплачет. «Ну что, доченька, отдохнула?» Вечером
после занятий опять уборку делаем. И каждое воскресенье громадный
актовый зал мыли. Иногда сестрёнки приходили помогать. Полы не
крашены, всё вручную, никаких лентяек в то время... Какие лентяйки - с
тряпками беда, сколько помню.
Сентябрь и октябрь, пока уборочная не закончится, практически не
учились - совхозную картошку собирали, а также - свёклу, морковку. Выведут
класс в поле, оно без конца и края. Ни деревца, ни кустика. В октябре
холода. Снег сыплет, ветер свищет, одежонка - смех. Рукавиц нет, пальцы
закоченеют - не согнёшь. В тот раз свёклу собирали. С Лилей-ленинградкой
мы в одном классе учились. Тонюсенькая, как прутик. Капор на голове,
пальтишко городское. Красивое, да не для поля. Я хоть непонятно во что
одета, а теплее - отцовские брюки перешитые, фуфаёжка. У неё на ногах,
холодно подумать, тряпичные тапочки. Из подручного материала сшитые.
Эвакуировали их в одночасье, некогда было вещи собирать. Схватили что
под руку попало. До того Лилечка замёрзла, стоит и плачет. Я-то шустрая
росла, боевая, хоть в школе, хоть в поле. Свёклу собираем, туда-сюда ношусь,
не стою на месте. «Лиля, - подбегу к ней, - не стой! Нельзя стоять!»
Что там эти тапочки, только что не босиком, земля холодная - снег падает
и не тает. Ветер до костей пронизывает. «Бегай! - крикну ей. - Бегай!»
Она пару шагов сделает и снова встанет. Замёрзла до безразличия ко всему.
Уйти ни в коем случае нельзя, до шести часов никуда - терпи. Простыла
Лилечка, простыла моя подружка, на следующий день не пришла, а недели
через две умерла от воспаления лёгких. Какая хорошая была девочка.
Кожа лица белая-белая. Умненькая. Смеялась, будто серебро рассыпается.
Голосок по сей день в ушах стоит - звонкий, светлый. А как рисовала,
чирк-чирк карандашом, несколько движений - и твой портрет готов. Рассказывала,
папа её, художник, добровольцем ушёл на фронт. Ни одного
письма не получили.
Летом мы с мамой и братиком пастухами нанимались, сельское стадо
пасли. Картошкой с нами рассчитывались. В мае, пока учились в школе,
мама сама пасла, а как каникулы начнутся, ни свет ни заря нас будит...
Спать ужас как хочется, а поднимайся, бич в руки, котомку за плечи.
В другой раз мама нас подменит, а то мы с братиком весь длиннющий день
с коровами. Лилечка, заботливая душа, бывало, придёт, скажет: «Аннушка,
Андрюша, поспите, я посмотрю». Нас два раза упрашивать не надо, упадём
под кустиком в тенёчке. Но хорошо, если коровы смирно траву жуют, а
если пауты или слепни начнут зверствовать. Лилечка закричит в панике:
«Аня, Андрюша, коровы разбегаются!» Меня-то они боялись, а Лилечка
бичом не могла пользоваться. Я им щёлкала, как из пистолета. По скотине
нельзя бить - по вымени или по глазу можно попасть - для острастки над
ухом у норовистой бурёнки как бахну.
Никто уже Лилечку, кроме меня, не вспомнит, никто не поплачет об
ангельской душе. Могилки не осталось от бедняжки. А у меня перед глазами:
вот мы с ней бабочек на лугу ловим, а вот учу Лилечку грибы собирать,
поганки от съедобных отличать...