Яблоки для патриарха

повестщщрассказы

Сергей Прокопьев

я б а о г с и ^ л л

п д т ^ и д ^ д

повести и рассказы

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

П 804

За помощь в издании книги автор сердечно благодарен генеральному

директору ООО «НПО «МИР» Александру Николаевичу Беляеву,

директору ЗАО «Тесля» Олегу Александровичу Тесле, директору ООО

«Холод-МК» Владимиру Яковлевичу Зинченко, рабу Божиему Сергию.

Художник Владимир Чупилко.

Прокопьев С.Н.

П 804 «Яблоки для патриарха» - Омск: Синяя Птица, 2019. - 372 с.

ISBN 978-5-6041277-2-8

В новую книгу (девятнадцатую по счёту) Сергея Прокопьева, члена

Союза писателей России, вошли повести и рассказы, написанные в последние

годы.

ISBN 978-5-6041277-2-8

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

© Прокопьев С.Н., 2019

© Отпечатано ООО «Синяя Птица», 2019

ПАРАДНАЯ НА улице гоголя

повесть

Надо любить всех, но если это не под силу,

хотя бы надо желать всем добра.

Преподобный Гавриил (Ургебадзе)

Д ва «лова б icaycctbc п р е д и с л о в и я

Жизнь меняется на глазах. Каких-то лет пять назад хороший

знакомый при встрече на улице подаст руку, пожелает здоровья,

скажет добрые слова. Ты с радостью ответишь тем

же. Сегодня тот же знакомый из уважения к тебе освободит ухо от наушника,

дабы услышать твоё «здравствуй». Если степень уважения сравнима

с той, которая раньше подвигала его снимать в поклоне шляпу или другой

головной убор, сегодня он вытащит из ушей оба наушника. Дескать, для

вас готов на всё.

Стремительно меняется жизнь, изменяются люди, обновляют лики

города, меняются дома.

Может ли дом быть героем повествования? А почему бы нет. Само

собой, с обитателями - душой жилища. Давно замечено, дому стоять бы

да стоять, да покинули его жильцы, и куда девалась былая крепость стен:

стремительно начинает дом ветшать и стариться - душа ушла.

Герой нашего повествования полвека стоит под порывами ветров, потоками

дождей, завихрениями снега и ласковыми лучами солнца. Высоко

над ним проходят циклоны и антициклоны, движутся воздушные потоки,

несущие тепло и холод. Весной радуется он травке на газонах под его

стенами, ароматом персидской сирени, тут же произрастающей. Осенью

любуется пламенеющей рябиной, что заглядывает в окна первого этажа.

Век дома длиннее человеческого, и всё же пятьдесят лет даже для кирпичного

строения не юношеский возраст, а тот, когда есть что вспомнить

и подвести какие-то итоги.

Рисуя портрет дома, следует сказать, что он о четырёх стенах, четырёх

этажах под четырёхскатной крышей. Два подъезда по шестнадцать квартир.

Петербуржцы не употребляют термин «подъезд», они говорят «парадная».

В женском роде. Остановимся на этом варианте. Причём повествование

будет сосредоточено на первой парадной.

Следует дать пояснение, почему вдруг мы обратились к лексикону петербуржцев.

Наш дом не состоит в реестре жилья славного Санкт-Петербурга

и всё же находится поблизости от второй столицы нашего государства,

посему влияние мегаполиса чувствуется. Находится дом в городе под

названием Городок. Имя самое точное. Не город в полном смысле этого

слова, но и не посёлок сельского типа. С Санкт-Петербургом его роднит

факт - оба стоят на Неве. Не ищите название нашего населённого пункта

на карте, у автора своя география.

Городок возник благодаря строительству крупнейшей на северо-западе

советского государства ГРЭС - тепловой электростанции.

Местность в округе богата стратегическим сырьём - торфом. В индустриальные

тридцатые годы XX века начали строить ГРЭС, заодно и Го

родок. На заре советской власти имелся план развития электрификации

России - ГОЭЛРО, по которому страна создавала свою энергосистему.

Строились гидроэлектростанции (к примеру, Днепрогэс) и тепловые на

угле или торфе. С рекой понятно: энергия воды крутит турбину, та даёт

электричество. Уголь добывают в шахтах или карьерах, а затем энергия,

выделяемая при его горении, превращается в электричество. Торф тоже

надо добыть, прежде чем сжечь. Для этого создавались так называемые

торфопредприятия.

Автору попалась в Интернете цитата:

«Первыми начинали работать так называемые карьерщицы. Торф

образовывался в течение многих тысяч лет за счёт разложения водной

растительности в водоёмах без доступа воздуха. Поэтому в нём имелись

неперегнившие остатки крупных деревьев - коряги. Если такая коряга попадала

в насос, он ломался. Чтобы предотвратить поломки, карьерщица

ползала в торфяной жиже, по пояс и выше, оттаскивая коряги в сторону.

Это был поистине адский труд. Торфосезон начинался во второй половине

апреля, земля ещё не оттаивала, и карьерщице приходилось работать в

воде, перемешанной с ледяным крошевом. На ней был непромокаемый костюм,

но, как обычно, всё, что не должно промокать, практически всегда

промокает. Через два-три часа непрерывной работы девушка вылезала из

карьера с распухшими руками, насквозь продрогшая и смертельно уст авшая.

Для согрева карьерщицам полагалось некоторое количество водки,

но водка передавалась через бригадиров-мужиков, которые не могли выпустить

из рук этот драгоценный напиток и выпивали его сами».

Старожилы нашего дома так или иначе были связаны с ГРЭС. Кое-кто

из женщин познал на себе труд карьерщиц.

Дом строился в шестидесятые годы XX века. В архитектуре Советского

Союза в те времена господствовал стиль, неофициально именовавшийся

«хрущёвским». Его разработчикам удалось успешно реализовать идею

совмещения туалета с ванной, однако совместить кухню с туалетом, а потолок

с полом не получилось. Но кое-чего добились, особенно в панельных

домах. Нашему герою повезло, он сооружался из кирпича, кухни изначально

оснащались печами на дровах или угле для приготовления борщей

и других питательных блюд, посему требовали кое-какой площади.

Один из парадоксов советской экономики. Дом стоял рядом с гигантом

электроэнергетики, казалось бы, почему не оснастить его электроплитами.

Экологично, экономично, эстетично. Нет, электричество использовали в

государственном масштабе, прежде всего, нацеливали его энергию на нужды

индустрии - на фабрики и заводы. Лишь в конце восьмидесятых годов

XX века печки упразднили и провели газ. Ушлые жильцы извлекли житейскую

выгоду из нововведения - оборудовали квартиры настоящими, как

на островах туманного Альбиона, каминами. Местные умельцы делали их

за смешные деньги. В доме имелось главное для оснащения квартир каминами

- надёжные, проверенные десятилетиями эксплуатации дымоходы.

Кто-то шёл дальше в модернизации квартиры - убирал стену, отделяющую

кухню от комнаты, получалась отличная гостиная. Заметьте - с камином!

Стоит дом на улице Гоголя. Великий писатель не имел никакого отношения

к данной местности. Есть предположение, чиновник, который

ввёл в топонимику населённого пункта Николая Васильевича, делал это

из соображения, а вдруг автор «Невского проспекта» мистическим образом

поможет Городку обрести свой Невский проспект. Почему бы нет, рассуждал,

ведь Нева от улицы, носящей имя великого писателя, отстоит не

намного дальше, чем в Питере от знаменитого проспекта.

Пока мистического влияния Гоголя на обретение Городком черт Питера

не наблюдается, дело с Невским проспектом застопорилось.

Нам печалиться по данному поводу некогда, пора начинать повествование

о доме по Гоголя, 15. Рассказ коснётся целого ряда квартир интересующей

нас парадной, а стартовать будем с «нехорошей». Вовсе не от того,

что «в семье не без урода», который в первую очередь норовит попасть

в строку. С ходу и не объяснишь, почему «шестнадцатая» напросилась в

самое начало жизнеописания дома.

п

«Шестнадцатая» завершала список первой парадной. Никогда не

встречал в домах «нумерацию с хвоста поезда», поэтому последняя квартира

классически находится на последнем этаже, в нашем случае - четвёртом.

Была она не категорически нехорошей, как у Булгакова в «Мастере

и Маргарите». Воланд со своей свитой, насколько известно автору, в ней

не останавливался. Однако на площадях, ограниченных стенами «шестнадцатой»,

случались пожары, потопы, разводы, самоубийства.

Лида Яркова из «третьей» квартиры не один раз говорила владельцам

«шестнадцатой»: «Надо срочно освятить помещение». Однако никто к ней

много лет не прислушивался.

Если не углубляться в историю «шестнадцатой», а начать с нулевых

годов XXI века, стартовый год нулевых знаменателен для квартиры фактом

- в ней поселился прокурор Городка. И не откуда-то с соседней улицы

переехал, а из далёкого жаркого Ташкента. Как он, из другого государства

прибывши, стал прокурором - история умалчивает. В те годы (как, собственно,

и в текущие) немало чудес имело место в чиновничьей среде.

Прокурор имел отнюдь не прокурорскую внешность в её обычном

понимании, когда весь он из себя неприступный, а на челе неизбывная

печаль по поводу преступной сущности человеческой натуры. В нашем

случае - молодой, видный и современный. Угадывалось во внешности наличие

толики восточной крови по бабушкиной или дедушкиной линии.

Чёрные густые волосы, чёрные глаза, смуглая кожа, гордая посадка головы,

манеры интеллигентного человека.

Одевался стильно, чаще в фирменные джинсы и модные пиджаки,

элегантные плащи и пальто. Жена, Светлана, под стать ему - яркая, сильная

женщина. В отличие от мужа в ней время от времени проскальзывали

нотки вульгарности. Выражалось это в громком смехе, резких окриках

собаки: держали кавказскую овчарку - суку. Светлана тоже относилась к

юридическому сословию, но в Городке, поддавшись всеобщей бизнес-лихорадке,

занималась не юриспруденцией, а торговлей. Создала небольшое

предприятие по продаже быстро портящейся продукции (овощей, фруктов),

возможно, произрастали они в жарком Узбекистане.

Прожили супруги семейной жизнью в нехорошей квартире чуть более

двух лет. Первым в подъезде о смерти прокурора узнал Славик-трубач,

единственный житель дома, имеющий непосредственное отношение

к культуре, - Славик играл в духовом оркестре, но не на трубе, которая

дала приставку к его имени с лёгкой руки острослова, оставшегося неизвестным,

а на тубе - самом низком по звучанию и большом по габаритам

духовом инструменте.

Славик и сам не из маленьких. Этакий двухдверный шкаф. Причём

не из ДСП на скорую руку с помощью степлера сделанный, а неподъёмный

- из дуба или ясеня основательно построенный. Большому человеку

большое плавание. Так ему и сказали в пионерском возрасте, когда пришёл

записываться в музыкальную школу, он уже тогда отличался габаритами.

Проверив слух, ему вручили тубу - самый тяжёлый духовой музыкальный

инструмент. Про Славика ещё будет разговор, сейчас не о нём речь. В тот

вечер к Славику пришла жена прокурора Светлана, не переступая порог

огорошила:

- Послезавтра хороню мужа, ваш оркестр не занят?

- Не занят, - ответил Славик. - А что случилось?

Славику прокурор нравился: нос не задирал, первым здоровался,

приветливо улыбался.

- А что случилось? - повторил вопрос Славик.

- В двенадцать похороны от подъезда, задаток нужен?

- Не надо никакого задатка, сыграем, - сказал Славик, - сейчас Данилычу,

руководителю оркестра, позвоню. А что случилось?

- Значит, договорились, - в третий раз пропустила вопрос мимо ушей

Светлана.

Оркестр, в котором играл Славик-трубач, тогда ещё был востребован

в Городке, чаще по печальным поводам - похоронам. Славик имел обыкновение,

подвыпив, заверять всех знакомых, чтобы не беспокоились, он

обеспечит сопровождение их похорон профессиональной музыкой.

- У нас не пацаны сопледуи, - запальчиво утверждал, - мы играть, так

играть!

В Городке долгие годы была традиция - обязательно, перед отправкой

похоронной процессии на кладбище, устанавливать гроб на двух табуретках

перед родным подъездом усопшего, дабы сделал он последний привал

по дороге к месту погребения. Гроб стоял порядка получаса. Подходили

знакомые, соседи, не обязательно молча стояли, кто-то говорил хорошие

слова об усопшем, желал ему «землю пухом».

Тут же наливали по чуть-чуть водки «за помин души», но без закуски.

Детям раздавали конфеты и пряники. Оркестр печальной музыкой начинал

церемонию, затем делал паузу, давая возможность сказать прощальные

слова. В зависимости от обстоятельств ещё раза два играл, прежде чем гроб

брали на плечи и несли к катафалку. Исполнял оркестр траурную музыку и

на кладбище. Там, поминая усопшего, выпивали с закуской - обязательно

присутствовала кутья, бутерброды. Гроб выносили со двора на руках, при

этом на дорогу бросали запашистые еловые ветви (вокруг Городка росли

еловые леса). Катафалк ждал в отдалении. Под него в стародавние времена

выделялась обычная бортовая машина - ГАЗ или ЗИЛ. Дно устилали ковром,

борта опускали. Двигался гроб по Городку, как на лафете. Подобным

образом хоронили в шестидесятые годы, позже - катафалками служили

автобусы «ПАЗ».

Был ещё нюанс в нашей парадной: после отбытия похоронной процессии

на кладбище кто-то из женщин мыл пол в квартире усопшего,

лестничную площадку перед ней, а также все площадки, что были ниже, и

лестницу до первого этажа.

Оркестр с участием Славика создавал соответствующую атмосферу

скорбным минутам последнего пути почившего.

Крайне рано проследовал по нему прокурор из нехорошей квартиры.

- За него только дома можно молиться, - тихо говорила кому-то из соседей,

стоя поодаль от гроба, Лида Яркова, - да ещё милостыню подавать.

Зачем так-то было? Наделал делов.

Прокурор пришёл утром в рабочий кабинет, достал пистолет и выстрелил

в висок. Расследование ничего не дало. В доме поговаривали, что

жена Светлана, раскручивая торговый бизнес, набрала кредитов, а кредиторы

с бандитским уклоном, они-то и довели супруга-прокурора до точки-пули.

Так ли это или вовсе не так, доподлинно никто сказать не мог.

Однако «шестнадцатая» не осиротела после трагической гибели хозяина.

Как раз наоборот. К Светлане приехала куча родственников, в том

числе две сестры. В сумме получилось три сестры под одной крышей. Были

они далеки от чеховских героинь из пьесы с таким же количеством кровных

родственников по женской линии. Сёстры являли собой персонажи

другой комедии. Но им в нашем повествовании места на первом плане не

нашлось, задвинула дочек в пыль кулис их мама, в недавнем прошлом тёща

прокурора. Женщина неповторимая. Одно имя чего стоит - Ариадна Арнольдовна.

Натура выдающаяся во всех отношениях. Энергии на пятерых,

никак не меньше. Для размещения такого количества термояда требуется

соответствующий объём, посему Ариадна Арнольдовна была дамой корпулентной,

или, говоря по-русски, - широкофюзеляжной. И в высоту метр

семьдесят пять не меньше. Узбекские дали с палящим солнцем не повлияли

на её русскую красоту. Шапка вьющихся русых волос на величаво посаженной

голове, широкоскулое лицо с выразительными глазами, грудной

богатый обертонами голос. Полнота фигуры не мешала двигаться хозяйке

легко и изящно. Эффектная, что там говорить, дама. Дочери получились

помельче.

Внутренний облик Ариадны Арнольдовны тоже отличался динамичной

монументальностью. Прилетев на похороны мужа старшей дочери

с южных окраин бывшей Российской империи, она, попечалившись над

гробом зятя-прокурора, предав его земле под траурные звуки тубы Славика,

прочно обосновалась в «шестнадцатой» квартире.

Будучи по крови русской, поступила самым восточным образом, чуть

пустила корешки на новом месте, тут же подтянула к себе кучу родственников.

Приехали две сестры Светланы (не чеховские героини), причёмодна

с мужем и дочерью. Не поленимся и позагибаем, производя подсчёты,

пальцы: Светлана с дочерью, плюс сестра с дочерью, плюс Ариадна Арнольдовна,

плюс ещё одна её дочь. В сумме шесть женщин да ещё овчарка

женского пола. Чтобы не тянуть кота за хвост, скажем сразу: с учётом нехорошести

«шестнадцатой» второй зять Ариадны Арнольдовны был обречён.

Что вскоре и случилось - погиб в автомобильной катастрофе. Славик

снова старательно выдувал у подъезда траурный марш Шопена.

- Освятить надо квартиру, - было первой реакцией Лиды Ярковой на

известие о смерти второго зятя из «шестнадцатой». - Сколько им говорила...

Лида в Великий четверг ездила в Шлиссельбург (пока не было церкви

в Городке) в храм на «двенадцать Евангелий», привозила со службы святой

огонь (был у неё особый фонарь, куда вставляла долгоиграющую свечу),

а ночью тайком крестила очищающим огнём входную дверь парадной, а

потом входные двери всех квартир. Как партизан в тылу врага, бесшумной

тенью двигалась по спящему подъезду от двери к двери. Однако нехорошесть

«шестнадцатой» не удавалось перебороть.

- Не везёт мужикам из «шестнадцатой», - сказала Додониха - Додонова

Дарья Степановна, жительница «двенадцатой» квартиры, расположенной

как раз под «шестнадцатой». - За полгода двоих снесли на кладбище,

- продолжила Додониха свою грустную мысль. - Говорят, Светкин

отец в Ташкенте пока. Наверное, скоро приедет.

В своём предположении Додониха ошибалась. Муж Ариадны Арнольдовны

обладал завидным чутьём. Мало того, и не подумал переезжать в

Городок к своему многочисленному семейству, он ни разу в гости к ним

не заявился. Не пожелал своими глазами увидеть, как его «женский ж е

лезный батальон» (так окрестил жителей «шестнадцатой» Славик-трубач)

поживает в северных широтах. Не возжаждал обнять дочечек, что кровь

от крови, и внучечек любимых не захотел лично подарками обрадовать.

Отсиживался в своём Ташкенте, как в крепости, глаз на берега Невы не

казал. Всем нутром чувствовал роковую сущность «шестнадцатой».

Женщины, надо заметить, не больно сокрушались от мужских потерь

и отсутствия крепкого плеча. Жили деловой и слаженной жизнью, хотя

никто не работал. Однако день у них начинался крайне рано. Возможно,

перебравшись из жаркого Узбекистана в северо-западные дали на добрых

четыре тысячи километров, продолжали по привычке жить по узбекскому

расписанию. Шумно поднимались ни свет ни заря.

Много раз случалось, что спящий двор оглашался криком: «Света-а-аа-а-а!

Кинь браслет!» Или: «Ксеня-я-я-я-я-я-я! Положи мой паспорт в пакет

и брось!» Это значит, одна из женщин, спустившись на первый этаж, вдруг

вспоминала об оставленных дома вещах, или документах, или ключах,

подниматься на четвёртый, бить ноги с утра не возникало никакого желания,

поэтому забывчивая вставала напротив окон «шестнадцатой» и

включала громкую связь. Происходило это с завидной постоянностью.

Женщины были настолько скоростные и моторные, что ухитрялись обгонять

мысли, они частенько с запозданием достигали их светлые головы.

Никто из женщин никогда не задумывался, что ранние вопли на всю

округу могли причинять неудобства спящим соседям. Подобным мелочам

не придавали значения. Мыслили исключительно масштабно.

Сёстры с мамой прожили в нашем доме менее трёх лет. Ариадна Арнольдовна

минуты не думала навсегда осесть в «шестнадцатой». Не по

причине ощущения нехорошести квартиры, нет - теснота хрущёвки был

не её уровень.

При этом не тешила себя надеждами: многочисленные дочери, пусть

даже красавицы, найдут принцев или олигархов и упорхнут из Городка,

прихватив с собой во дворцы с видом на море дорогую маму. Она давно

привыкла надеяться, прежде всего, на себя. Со свойственной ей вулканической

энергией и неординарностью бесстрашно принялась заниматься

жилищным вопросом для всего женского коллектива «шестнадцатой».

Есть под Петербургом место с экзотичным названием, от которого

веет волнующим ароматом древней истории, - Пелла. Аналогичное имя

носила столица древней Македонии, в которой родился покоритель мира

Александр Македонский. Пеллу на берегах Невы затеяла в XVIII веке построить

Екатерина II с дальним прицелом. Во внуке Александре (будущем

императоре Александре I) хотела видеть государя аналогично победного

кроя, как Александр Македонский. Возможно, императрица полагала, северная

Пелла мистическим образом повлияет на судьбу любимого внука -

он станет не менее велик, чем тёзка Македонский.

В красивейшем месте, где Нева на своём пути из Ладоги в Финский

залив делает крутой поворот и преодолевает пороги, Екатерина II принялась

энергично возводить величественный дворец, о котором говорила:

все остальные будут хижинами по сравнению с ним. Царица начала с размахом

строить загородную резиденцию, да не довела дело до победного

конца.

Знала ли о планах Екатерины Великой Ариадна Арнольдовна, автору

неизвестно, однако она выбрала Пеллу под коттедж, решив, где, как ни

здесь, возводить дом. Пусть не столь грандиозный, как екатерининский,

зато, в отличие от императрицы, свой непременно сдаст под ключ. Известно,

что Екатерина II приостановила бурное строительство с началом Русско-турецкой

войны. Сначала возникли финансовые затруднения, а потом

ещё более радикальные - умерла императрица.

После смерти матушки Павел I не подхватил эстафету Пеллы, проект

не вдохновил его, более того, приказал разобрать построенные здания

и пустить высвободившийся строительный материал под строительство

Михайловского замка.

У Ариадны Арнольдовны финансовых проблем не наблюдалось. Тоже

парадокс, никто из не чеховских трёх сестёр не работал. Бизнес по торговле

ташкентскими товарами после смерти прокурора Светлана свернула. «Откуда

деньги, Зин?» выяснила Додониха. Субсидировал «женский железный

батальон» загадочный глава семейства, безвылазно проживающий

в далёком Ташкенте. Причём, как опять же установила Додониха, давал

только наличкой. За ней время от времени, примерно раз в два-три месяца,

совершала авиавояжи Ариадна Арнольдовна. На ташкентские транши

члены «женского батальона» безбедно жили, растили и учили двоих детей,

а Ариадна Арнольдовна ударными темпами строила коттедж. «Большущий,

- рассказывала Додониха, она видела фотосессию строящегося объекта,

- из кирпича, а какая терраса, хоть в догоняшки по ней бегай».

Светлана через какое-то время возобновила занятия бизнесом, но не

куплей-продажей, открыла юридическую фирму в Петербурге. Надо понимать,

стартовые деньги тоже имели ташкентские корни. Каждое утро

за Светланой заезжала красивая машина, а вечером она же привозила

бывшую прокуроршу обратно. Додониха разузнала, что автомобиль принадлежит

Светлане, водителя наняла. Сама не водила. Невозможно поверить

в то, что такая женщина, опасаясь руля, побоялась пойти на курсы

вождения. Скорее всего, не могла выкроить время в своём напряжённом

графике, чтобы получить права и научиться самолично водить авто. Оно и

понятно, жизнь развивалась стремительно и непредсказуемо, только успевай

поворачиваться.

Можно предположить, что русская кровь, которая считается медленной,

под узбекским солнцем обретает завидный скоростной потенциал.

В нужный момент он начинает, действовать и тогда не удержать. Судите

сами: жила не тужила Светлана под крылом у прокурора. Упакована полностью

- авто у мужа личное, авто служебное, зарплата достойная. Вдруг

всё разом рушится: ни крыла, ни прокурора, ни мужа. Для Светланы это

не стало вселенской катастрофой.

В иные дни она не ездила в офис своей фирмы, но выскакивала из

подъезда к машине, чтобы передать водителю бумаги. Выскакивала в

длинном - в пол - бархатном бордовом халате, с небрежно заколотыми на

затылке волосами. Эту картину надо было видеть. Шикарная женщина, в

самой силе, идеальных объёмов (когда всё есть и всё на месте), в шикарном

халате, не в элегантном платье или стильном костюме, именно - халате,

придающем неповторимый, со штрихами интима шарм, на какую-то минутку

быстрым шагом (это могло быть промозглой осенью, снежной зимой,

ветреной весной) выходит из парадной, ударяя полными коленками

по полам халата, и отдаёт водителю папку с бумагами. А затем, оставляя

после себя шлейф восхитительных запахов, скрывается в подъезде.

Коттедж в Пелле был обречён на победные сроки возведения. Уникальная

Ариадна Арнольдовна ждать не могла, не хотела и не умела. Она

не чикалась со строителями, пару раз меняла бригады каменщиков. С отделочниками

поступила мудрее, их по её требованию прислал таинственный

муж из Ташкента. Надо думать, он откупался от супруги всеми способами,

только бы не оказаться с «женским железным батальоном» на одном ж изненном

пространстве. Смерть зятьёв красноречиво свидетельствовала,

что женских сил столько собралось в объединённом «железном батальоне»,

что его присутствие среди них обязательно закончилось бы для него

роковым образом. Не желал стать заработком для траурно-шопеновского

оркестра Славика-трубача.

Не прошло и года с начала работ на нулевом цикле, как коттедж уже

смотрел новенькими окнами в сторону Невы, а весело-голубой металлочерепицей

крыши - в небо Пеллы.

Наша парадная навсегда запомнила переезд обитателей «шестнадцатой».

Такого ещё не было в истории дома. На грузчиках Ариадна Арнольдовна

решила сэкономить. В одно раннее августовское утро, часиков этак

в пять, когда самый сон, дом проснулся от невероятного грохота. Как рассказывала

жительница восьмой квартиры Галя Сокол (ей и её мужу Васе

обязательно посвятим целую главу), подумала - землетрясение.

- Подумала землетрясение! - рассказывала соседкам. - Сердце заколотилась

об рёбра - вот-вот выскочит. Для начала сама выскочила на балкон

- оглядеться. Вижу, слева от нашего балкона на поломанных кустах

сирени и смятых в пыль цветах лежат створки шкафа - полноценного шкафа.

А с балкона «шестнадцатой» квартиры на это форменное безобразие

смотрит Ариадна Арнольдовна. То есть она бросила дверцу и целится боковую

стенку пустить следом, не успела я ей ничего сказать, как из подъезда

выскочила Дуся Саморезова.

Саморезовы жили на первом этаже в четвёртой квартире. Дуся была

закалённой в житейских битвах. Поспособствовал выковке характера

муж Гена. Человек мастеровой и пьющий. «Руки золотые, а горло дырявое»

- в полной мере относилось к данному жителю дома. Росли в семье

дочки-двойняшки Маша и Наташа. Умненькие и талантливые. В школьные

годы учились на круглые пятёрки по общеобразовательным предметам и

по классу аккордеона в музыкалке, да и позже в жизни сумели неплохо

в Питере устроиться. Гена ими гордился, но пить, к сожалению, от этого

меньше не стал. Дуся выросла не в разнеженных жарким солнцем южных

широтах, а на просторах Ладоги - в Шлиссельбурге. Волевая, решительная,

если Гена вдруг начинал буйствовать, по соседям с истошными криками

«убивает» не бегала, разруливала ситуацию сама. Бывало, ночью распоясавшегося

Гену забирал видавший дорожные виды милицейский «уазик».

А утром Дуся появлялась во дворе со свежим фингалом, но без тени смущения

из-за красноречивой отметины под глазом. Наоборот, была преисполнена

чувством собственной правоты и гордостью за очередную победу.

Это продолжалось до средины девяностых годов, когда Гена совсем слетел

с катушек. Дуся выгнала мужа, он умер у родителей, употребив какую-то

гадость на спиртовой основе.

Дуся, увидев непотребную картину с дверцей шкафа, накинула халатик

и включила сирену прямо от порога своей квартиры. За пределами

парадной крик достиг максимальной мощи. Персидская сирень, которая

приняла на свою красоту створку шкафа, была гордостью Саморезовой.

Лелеяла не один год, и вдруг нежные ветви грубо используются в качестве

амортизирующего материала при транспортировке тяжёлых вещей мето

дом сброса их с четвёртого этажа. Дуся не скупилась в выражениях, орала

на Ариадну Арнольдовну, но та и не думала отвечать, вместо этого метнула

боковую стенку шкафа. Надо сказать, Ариадна Арнольдовна пускала

детали гардероба настолько метко, будто всю жизнь только и делала,

что переезжала с верхних этажей без помощи грузчиков. Саморезова едва

успела отскочить на безопасное расстояние. Стенка шкафа легла рядом со

створками, серьёзно травмировав ещё один куст персидской сирени.

Дусе помогла в словесной баталии Додониха. Тоже женщина не слабого

характера.

Напомним, её «двенадцатая» квартира располагалась как раз под нехорошей

«шестнадцатой». И эту нехорошесть Додониха ощущала все годы,

пока над головой размещался «железный батальон». Её периодически заливали,

так как кто-нибудь из сестёр обязательно забывал закрыть воду

в ванне, наполненной полоскающимся бельём. Или начинала подтекать

труба в туалете. Додониха, как и Саморезова, прожила жизнь не сладкую.

К описываемому нами времени с ней в квартире осталась только младшая

дочь и старушка свекровь, два сына и старшая дочь уже покинули родное

гнездо, муж не был таким запойным, как Гена Саморезов, однако к

трезвенникам его никак нельзя было отнести, помотал нервы супруге на

этой почве, закаляя её характер. Умер года за два до появления летающих

шкафов за окном. Не сахарная жизнь досталась Додонихе.

Поддерживали её в несладком тонусе и женщины «шестнадцатой».

Если уж шкафы сбрасывали с балкона, тем более не выносили выбивать

во двор огромный палас, который лежал у них в большой комнате. Гигантский,

узбекских кровей палас вывешивался на балконе (при этом одним

краем он касался перил балкона Додонихи), затем начинались удары палкой

по пыльным площадям. Пыль щедро летела во все стороны и прежде

всего на балкон Додонихи.

Дарья Степановна зверела от такого обращения с экологией среды

её обитания, выскакивала на балкон и материлась во весь свой натренированный

на муже и детях голос. Непечатные выражения летели в адрес

Ариадны Арнольдовны, Светланы и всего остального «женского батальона»,

включая овчарку-суку, последней за то, что могла вдруг ни с того ни с

сего завыть среди ночи. Собака тоже не могла привыкнуть к европейскому

времени.

Что самое обидное во всей этой скандальной ситуации: Додонихе никто

не отвечал, даже собака не считала нужной гавкнуть в ответ и поддержать

скандал. Лишь удары палкой по паласу становились энергичнее.

Разобранный заранее шкаф, несмотря на все взывания соседок к совести,

был-таки по воздуху переправлен на землю. За ним приехал маленький

грузовичок. Он несколько дней перевозил вещи из «шестнадцатой».

Без всяких грузчиков. Какие-то сумки «железный женский батальон» выносил

к машине в руках, но в основном всё преодолевало расстояние до

земли в свободном полёте.

Наконец «батальон» покинул «шестнадцатую». Напоследок Ариадна

Арнольдовна совершила поступок, которым несколько удивила автора

повествования. Ариадна Арнольдовна, в последний раз спускаясь по лестнице

с каким-то узлом, вдруг позвонила Додонихе и сказала:

- Ты, Дарья, сердце на нас не держи, девки у меня, конечно, заполошные,

не без этого, но не со зла.

Додониха от неожиданности застыла с раскрытым ртом, а потом поспешно

заговорила:

- Да ладно, по-соседски чего только не бывает.

Ариадна Арнольдовна вдруг шагнула к Додонихе, крепко обняла, расцеловала

и её со словами:

- Вот и хорошо, - с высоко поднятой головой зашагала вниз по лестнице.

Додониха, вытирая углом фартука враз повлажневшие глаза, пожелала

вослед Ариадны Арнольдовны:

- Дай Бог счастья на новом месте.

И перекрестила уходящую спину.

В «шестнадцатую» через пару дней вселился Витя-мент.

В и ф л - л н н ф

Витя-мент служил мелким начальником в ГАИ, вернее - ГИБДД. Вид

имел довольно потрёпанный. Опытный глаз сразу делал вывод: попивает

товарищ. Возраст за сорок, с брюшком, на голове растительность, кою

язык не поворачивается именовать шевелюрой. Потравленный жизнью

субъект, тогда как жена Лена необыкновенно приятной внешности. И ослепительно

молодая. Дуся Саморезова откуда-то вынюхала - брак у Вити

четвёртый, от предыдущих имеются дети, даже взрослые.

Дуся, Додониха, Лида Яркова да и другие женщины парадной жалели

нежную Лену и осуждали гаишника.

- Вот же старый пенёк, - ругалась Додониха, - ни стыда, ни совести!

Лена ему в дочки годится - персик, ягодка. Охмурил девчонку.

- Ладно бы жила за ним, как куколка, - поддерживала соседку Саморезова,

- он других, Лена мне как-то пожаловалась, постоянно зажимает.

Ещё тот греховодник. И грубиян, никогда не поздоровается. Идёт и не посмотрит,

будто я ему три рубля должна.

Первым, с кем из парадной заговорил Витя-мент, был Славик-трубач.

Тот в лёгком подпитии с инструментом, убранным в матерчатый чехол,

возвращался с похорон, а Витя-мент курил у парадной.

- Трубачи Первой конной армии, - бросил он, когда Славик поравнялся

с ним. - В тубу дудим?

И поверг Славика в шок. Название его инструмента в парадной мало

кто знал, хотя он дудел в тубу с пионерского возраста. А уж про картину

Грекова, увековечившую мастеров духовой музыки, тем более никто не

упоминал в его присутствии из соседей.

- Тоже музыкант? - с надеждой спросил Славик.

- Не, - засмеялся Витя-мент. - У меня первый начальник был, так у

него в кабинете висела картина «Трубачи Первой конной армии». Если

он, собрав нас на опертивку, говорил: «Ну что, трепачи Первой конной», -

значит, настроение хорошее, можно не вибрировать. Когда начинал оперу

со слов: «Что, рвачи Первой конной, скажете? Опять поборами занимались!»

- прикрывай задницу сковородкой, сейчас начнёт направо налево

вставлять дыни. Новичка мог в качестве теста подвести к картине и спросить:

«Какие инструменты изображены?» Попробуй не ответь. Потому я

твою дудку знаю в лицо. Фамилия у него была Дударев, за глаза его звали

Дудкин. Д еду него когда-то играл в оркестре пожарных.

У Вити-мента с Леной долго не было детей. Кирилл родился, когда

Витя ушёл со службы или ушли. Та же Дуся Саморезова, у неё была знакомая

в милиции Шлиссельбурга, разузнала, что Витя мухлевал с правами,

помогал за деньги получить тем, кто не хотел честно учиться в автошколе.

Славик-трубач спросил Витю:

- Зачем из ГАИ ушёл?

- Везде есть стукачи Первой конной армии, - ёмко прозвучало в ответ.

Повесив на гвоздик милицейскую форму, он занялся купи-продай

бизнесом - покупал в порту подержанные машины с целью ремонта и

последующей реализации. Машины нагло ставил во дворе дома, загромождая

и без того маленькую стоянку. Часть из них тут же во дворе ремонтировал,

производил предпродажную подготовку. Автомобили, как правило,

имели заслуженный (в смысле - долго служили прежним хозяевам) вид.

Не отличались шикарностью. Витина супруга Лена лихо водила машину,

брала у мужа отремонтированные, но ещё не проданные, и гоняла по Городку.

Дуся Саморезова Витю метко охарактеризовала: кручёный мужик.

Витя вполне оправдывал Дусино звание. Пройдя этап предпринимательства,

связанный с ремонтом и продажей машин, поднялся на ступеньку

выше, организовал таксофирму из нескольких авто и сам в ней работал водителем.

Фирма просуществовала недолго, на рынок пришли люди с деньгами

и мелочёвку вытеснили, Витя-мент на какое-то время стал таксистом.

Причём предпочитал ездить ночью. Днём у него без того дел хватало. Повествование

наше неторопкое, посему стоит описать эпизод, который

характеризует дополнительными чертами Витю-мента, а также вводит в

ткань рассказа ещё одного жителя нашей парадной - Агнию Львовну Сокур

из «одиннадцатой» квартиры.

Она и её муж к безоговорочным старожилам дома, который открыл

свои новенькие двери жильцам в 1965 году, не относились. Путём обмена

квартиры переехали в него на двадцать лет позже. Как раз в период расцвета

горбачёвской перестройки, если кто помнит этого генсека-говоруна

с нехорошей тёмной отметиной на обширной лысине, под которой, к сожалению,

особого умища не наблюдалось. Тратить время на воспоминания

о нём не будем, а вот дань памяти Гене Саморезову стоит отдать ещё

раз - он первым познакомился с семьёй Сокур. Было это так. Новосёлы

разбирали только что внесённые в квартиру чемоданы и коробки, вдруг

звонок в дверь. Замкнул контакты звонка Гена. Он не относился к праздношатающимся

празднословам, которые могут отвлекать по пустякам:

здрасьте, пришёл познакомиться. Гена отправился к новосёлам по кон

кретному делу. Открыл дверь новый хозяин «одиннадцатой». Гена не стал

ждать, когда его пригласят в квартиру, сразу перешёл к цели визита:

- Здрасьте, займите, пожалуйста, три рубля.

Мужчины в те времена три рубля занимали исключительно на бутылку.

Хозяин «одиннадцатой», не скрывая удивления, произнёс:

- Слушай, я не знаю ни кто ты, ни где живёшь! И вдруг «дай взаймы».

Гена искренне удивился неосведомлённости соседа.

- Да ты чё, я же из «четвёртой», Гена Саморезов. Пойдём с родителями

познакомлю. Дуся, правда, на работе. И это, я тебе скажу, хорошо. Женщина

она неплохая, грех напраслину возводить, но когда на работе - это

значительно лучше. Пошли!

Приглашал он искренне, настойчиво, едва за рукав не начал тянуть.

Что и решило дело.

- Познакомимся, Геннадий, с твоими родителями в другой раз, - сказал

сосед, крикнув вглубь квартиры: - Агния, три рубля дай соседу.

Через неделю Гена честно долг вернул. Всем соседям говорил:

- В «одиннадцатой» настоящие интеллигенты поселились. В научно-исследовательском

институте работают, другой бы послал на три весёлые

буквы и захлопнул дверь: гуляй, Гена, жуй опилки, я - начальник

лесопилки. В самом деле, пришёл неизвестно кто и просит дать ему три

рубля за здорово живёшь. Этот вежливо выслушал, жене велел выдать

необходимую сумму, она с улыбкой вручила. Приятная женщина, сразу

видно, человек не с базара, а с высшим образованием. Дескать, пожалуйста,

Геннадий Петрович, если у вас острая надобность в деньгах, возьмите

и ещё заходите при финансовом затруднении. Даже представить не могу,

чтобы моя Дульцинея вот так вот кому-то могла вынести трёшку. Она мозг

вынесет, попроси у неё трояк. Нет, сразу видно - интеллигентные люди.

Гена задружил с «одиннадцатой», раза два ремонтировал им стиральную

машину и пылесос. Это для него были семечки.

Жизненные интересы Вити-мента и Сокур не пересекались. Абсолютно.

Тогда как Агнии Львовне однажды понадобилось такси. Её питерская

подруга предложила съездить в Псково-Печорский монастырь. Паломничество

не паломничество, некоторые батюшки с иронией называют такие

поездки православным туризмом. Не будем впадать в грех осуждения,

скажем, что автобусы стартовали в семь утра из Питера от станции метро

«Московская». До этой станции из Городка добрых два часа добираться.

Заказала Агния Львовна такси на пять утра, чтобы к открытию метро

быть на станции «Дыбенко», далее ехать подземкой до «Московской».

Была у неё причуда - такси заказывала не к парадной, а к магазину «Десятка»,

что на соседней улице. «Так удобнее», - объясняла. Паломничество

совершалось в августе. Питер не Узбекистан и не Сочи. Август не всегда

балует теплом. Не из жарких месяцев. В пять утра было зябко, сумрачно

и безлюдно. Агния Львовна вышла со двора, увидела на автостоянке у

магазина одинокое авто неопределённой марки и неопределённого цвета,

дёрнула заднюю дверь, дабы поскорее оказаться в тёплом салоне. Однако

её там явно не ждали. Заднее сиденье занимали вещи, наваленные горой:

сумки, пакеты... Несколько пузатых арбузов, каждая ягодка килограммов

на десять, заполнили площадь пола.

Ни сесть, ни ноги поставить.

Водитель зашевелился и сонным голосом предложил:

- Садитесь вперёд.

Агния Львовна узнала Витю-мента, но это не решило вопрос в его

пользу. Пассажирка твёрдо произнесла:

- Я поеду сзади.

Витя вылез из машины и начал молча перекладывать часть вещей и

арбузов на переднее сиденье. Делал это не торопясь, обстоятельно укладывая

сумки и пакеты на новое место. Наконец Агния Львовна разместилась

на заднем сиденье и назвала цель поездки:

- До Дыбенко.

Напомним, имелась в виду не улица, названная в честь пламенного революционера,

а станция метро. Витя-мент и не подумал рвануть с низкого

старта по указанному адресу. Всё также молча полез в бардачок и достал

- что бы вы думали? - нож. Приличных размеров откидной нож, такие на

зонах делают зеки начальству на подарки. Не сказать, что Агния Львовна

испугалась, когда острая сталь с сухим щелчком выпрыгнула из рукояти

и зловеще сверкнула, но озадачилась. Утро, безлюдная улица, тесное пространство

салона, крупный мужчина, хоть и выпивающий, но очень даже

в силе, с бандитским ножом в руке. У Агнии Львовны хватило мужества не

начать панически дёргать ручку дверцы, дабы выскочить из авто, но руку

на ручку положила.

Витя-мент, всё также молча, взял с переднего сиденья арбуз, взгромоздил

себе на колени и вонзил в полосатый бок острый нож. Арбуз радостно

хрустнул и с готовностью развалился пополам, выплеснув из себя

умопомрачительный аромат свежести. Витя-мент взмахом ножа отхватил

здоровенный ломоть и, не убирая с колен арбуз, начал смачно уплетать дар

астраханской или какой другой бахчи, выплёвывая косточки в окно.

Агния Львовна человек интеллигентный, здесь Гена Саморезов не

ошибся, но никаким бывшим гаишникам не могла позволить сесть себе на

шею и ножки свесить. Картина таксиста, поедающего арбуз, вместо того,

чтобы лететь по трассе, вывела её из равновесия. Агния Львовна вежливо,

но со сталью в голосе сказала:

- Извините, что я вам мешаю кушать утренний десерт, но пора ехать,

мне нужно к семи и ни минутой позже быть на Московской.

Витя-мент никак не отреагировал. Молча доел первый ломоть, небрежно

швырнул корку в окно и отрезал второй. Этот поедать сразу не

стал, ухитрился разместить половинки арбуза на загромождённое сумками

переднее пассажирское сиденье, завёл мотор, и машина тронулась.

Левой рукой водитель держал рулевое колесо, правой - ломоть арбуза, который

продолжал употреблять прямо на ходу.

Наконец, это безобразие закончилось, и тут же началось другое. Корка

полетела в окно, водитель взялся за руль двумя руками и дал газу. В этот

момент Агния Львовна очень пожалела, что поторопила соседа, сказав, что

надо к семи. Машина понеслась по пустынной трассе. Мелькали столбы,

ревел мотор. Одним словом - Формула-1 на берегах Невы.

В довершение всего Витя-мент на бешеной скорости достал сотовый

и кому-то позвонил. Оказывается, не они одни бодрствовали в это раннее

промозглое утро. Витя-мент долго с абонентом по имени Женя договаривался

о встрече, перебирая варианты, где это удобнее сделать. Наконец вопрос

был решён, Витя снова взялся за руль обеими руками и впервые за

всю дорогу обратился к пассажирке. Сделал это вполне корректно.

- На Московскую в аэропорт? - спросил, имея в виду стоянку автобусов,

идущих в Пулково.

- Нет, - коротко бросила Агния Львовна.

- Могу прямо в аэропорт, - предложил свои услуги Витя, - чуть дороже

будет.

И назвал сумму, в два раза превышающую нормальную цену. По-соседски,

так сказать.

Больше не проронил ни слова до конца поездки. К «Дыбенко» примчались

за четверть часа до контрольного времени. У Агнии Львовны осталось

время полюбоваться розовым восходом над спальным районом Питера.

В вагоне метро первым делом удалила из сотового номер диспетчерской

таксофирмы, в которой работал Витя-мент. Однако буквально через

пару месяцев вновь оказалась в машине соседа, вызвала не она, а дочь.

- Обошлось без арбуза, - рассказывала Агния Львовна Додонихе, -

зато мы постоянно куда-то заезжали по его делам. То на заправку, то за

каким-то клиентом, то на рынок к бывшей тёще. Вернувшись домой, я лично

удалила номер его службы из мобильников всех своих родственников.

И всё же от Вити-мента не избавилась. Поклонница джаза, она пристрастилась

ездить в джазовый клуб. Поразмыслив, пришла к выводу, что

удобнее всего пользоваться услугами Вити-мента, напрямую договариваясь

с ним. Витя-мент исправно возил соседку развеяться под звуки джаза.

Лена, жена Вити-мента, в один момент ушла от него к своей маме.

- Сколько раз говорила Лене, - делилась сокровенным Лида Яркова с

Додонихой, - освяти квартиру, нехорошая она. Не послушалась.

Лена погрузила свои вещи в машину, забрала сына Кирилла и уехала.

Витя-мент привозит Кирилла к себе на выходные. Лена ни разу больше в

доме на Гоголя не появилась. Всё знающая Дуся Саморезова из «четвёртой»

время от времени сообщала, что Лена замуж ещё не вышла, так с матерью

и живёт. Витя-мент помогал сыну, сам больше не женится. Или был

в поиске спутницы жизни, или что. Додониха злословила по этому поводу

в беседах с подружайками из парадной:

- Поди, мечтает опять урвать такой же персик, как Лена! Лучше посмотрел

бы на себя в зеркало внимательно, весь молью почиканный, а всё

баб перебирает!

Самое-то интересное, однажды Лида Яркова решилась и сказала Вите,

дескать, освятил бы свою квартиру. И он согласился. Не сразу, поначалу

молча выслушал Лиду и, не удосужив ответом, ушёл. Через пару месяцев

они столкнулись во дворе, Витя, вместо «здрасьте» бросил Лиде:

- Заказывай своего попа. Заплачу.

Так нехорошая «шестнадцатая» была освящена на радость Лиды, она

больше других переживала из-за наличия в парадной нехорошей квартиры.

Галл и « Сокол

Мы уже обмолвились один раз о Гале с мужественной фамилией Сокол

из «восьмой» квартиры. Пора о ней рассказать обстоятельнее. Галя

родом из посёлка, что находится на правом берегу Невы, в считанных

километрах от ГРЭС, где в Великую Отечественную войну с переменным

успехом постоянно шли бои. Это был так называемый «Невский пятачок».

Бои разрушили ГРЭС до основания. Насмотрелась Галя на убитых и раненых,

рассказывала: «Нева была красной от крови». В январе сорок третьего

Красная армия блокаду разорвала, Волховский фронт в районе деревни

Марьино соединился с Ленинградским, а уже в апреле торфодобыча

возобновилась. На восстановление ГРЭС понадобились рабочие руки в

большом количестве. Потянулись жители, в основном девушки и женщины

из соседних деревень. Галя с двумя сёстрами и матушкой тоже откликнулись

на призыв. Восстанавливали из руин ГРЭС, строили Городок.

После восстановления ГРЭС Галя устроилась на теплоэлектростанцию

учеником электромонтера. История умалчивает, что она вынесла в

профессиональном плане из той учёбы, но навсегда отпечаталось у неё в

голове словосочетание «вторичная коммутация». Когда в доме вдруг отключали

вечером электричество, Галя заодно с другими недовольными

жильцами выходила с фонариком на лестничную площадку и важно заявляла:

«Надо проверить вторичную коммутацию на трансформаторе».

Соседи уважительно замолкали и разбредались по квартирам ждать, когда

ремонтники разберутся с этой загадочной второй по счёту коммутацией.

Карьеру специалиста «второй коммутации» перебила вдруг открывшаяся

вакансия на хлебозаводе, от которой Галя, наголодавшаяся в детстве,

никак не могла отказаться. Однако работа на сытном заводе была

едва ли не более тяжёлая, чем на торфозаготовках, на коих работала одна

из сестёр Гали.

Сама Галя вышла замуж за Васю с боевой фамилией Сокол и родила

двух дочек-погодков. С детьми сидела матушка, а Галя бегала к четырём

утра на свой хлебозавод, дабы напечь хлеба на весь Городок. Работа в горячем

цехе не прошла бесследно для здоровья. Однажды резко похолодало,

в невских краях так бывает: температура на раз может опуститься на

десяток градусов. Галя не внесла поправочный коэффициент в погодные

особенности региона, разгорячённая выскочила после смены на улицу в

лёгком платьишке, несерьёзной косынке и, пока добиралась до дому, хотя

идти всего-то минут двадцать, замёрзла до основания, как результат - застудила

голову. Начали одолевать постоянные головные боли. Галя, конечно,

ходила в поликлинику, но больше надеялась на народные средства, в

частности, лечилась отваром из зелёных сосновых шишек.

В 1965 году, говоря языком официальных отчётов, дом, являющийся

героем нашего повествования, сдали в эксплуатацию, Галя получила на семью

из пяти человек двухкомнатную квартиру.

Муж её, Вася, был герой, в полном соответствии со своей фамилией.

Любимая его поговорка: «В огне не горим, в воде не тонем» - к нему имела

непосредственное отношение. Воевал Вася во флоте, самом что ни на

есть военно-морском - Балтийском. Однажды в крейсер, на котором он

героически сражался с фашистами, угодила торпеда, пущенная немецкой

подводной лодкой, старший матрос Василий Сокол оказался в неласково

холодных водах Балтийского моря. Но «в огне не горим, в воде не тонем» -

на дно не пошёл, хотя пришлось поболтаться долгонько в студёных волнах,

пока катер не подобрал.

Правой ноги лишился после того купания, в остальном полностью

соответствовал своей фамилии, был настоящим соколом. На День Победы

обязательно ходил на митинг, вернувшись в родной двор, выносил из

дома старенькую гармошку и пел морские песни. Начинал обязательно с

«Варяга»:

Наверх вы, товарищи! Все по местам!

Последний парад наступает.

Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает.

Голос у него был с хрипотцой и сильный. Заслышав боевую песню под

своими окнами, к фронтовику подтягивался Славка-трубач. Он ненавязчиво

подпевал своим баритональным басом, понимая, что солировать в

данной песне должен моряк-балтиец. На подъёме пели мужчины заключительный

куплет:

Не скажет ни камень, ни крест, где легли

Во славу мы русского флага.

Лишь волны морские прославят в веках

Геройскую гибель «Варяга».

Здесь дядя Вася делал длинную паузу, произносил:

- Какие ребята погибли, нас из ста человек всего шестеро выжили.

На звуки гармошки выходили другие соседи из парадной, собирался

импровизированный хор.

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали.

«Товарищ, мы едем далёко,

Подальше от нашей земли».

«Товарищ, я вахты не в силах стоять, -

Сказал кочегар кочегару, -

Огни в моих топках совсем не горят,

В котлах не сдержать мне уж пару.

Поди заяви ты, что я заболел

И вахту, не кончив, бросаю.

Весь потом истёк, от жары изнемог,

Работать нет сил - умираю».

Дядю Васю любили в доме за его честность, справедливость. Была

история, когда он, будучи уже на шестом десятке, защищая незнакомую

девчонку, пошёл на двоих парней, один выхватил нож, балтийца этим не

запугал, Вася раскидал хулиганов. Только и всего - плащ ему продырявили.

Тому, кто с ножом кинулся на фронтовика, руку сломал.

Вася был рыбаком. По причине протеза огородом не занимался. Огороды

Городка - особая тема, о ней расскажем ниже. Лишь отметим, что

Вася предоставлял право копать, полоть и окучивать на своём участке

многочисленным женщинам семьи. Сам больше любил рыбалку на карьерах.

Километров в пяти от дома была ещё одна достопримечательность Городка

- прекрасные пруды. Заброшенные песчаные карьеры заполнились

водой, в ней завелась рыба, получилось отличное место для отдыха. Туда и

ездил Вася на мотоцикле, который стоял в сарае с козами и свинками. Галя

успевала ещё и скотинку держать и обихаживать. Иногда с друзьями Вася

Сокол отправлялся на Ладогу. Зимой - ходил на подлёдный лов на Неву.

В День Победы как-то само собой организовывалось застолье у дверей

парадной. Выносили снедь, вино. Пели, выпивали, закусывали. Славик-трубач,

подвыпив, обязательно говорил:

- Дядя Вася, ты же знаешь, я тебя сильно уважаю, если что сыграем

тебе в лучшем виде, ты не беспокойся!

Вася Сокол говорил неизменное:

- На кладбище не тороплюсь, но ты мне Славик обещай «Варяга» сыграть.

Пусть «Варяг» не принят на похоронах, но ты уважь балтийца, сделай.

На кладбище, пожалуй, что не надо, а то не так поймут зубоскалы,

ведь там есть слова «наверх вы, товарищи, все по местам». На кладбище

не надо, опять же перед ранее усопшими неудобно, а перед домом сыграйте.

Объясни парням своим, что по просьбе дяди Васи. Наши люди поймут

правильно, как же - балтийца хоронят!

Славик клялся «сделать “Варяга”» и, надо сказать, слово сдержал.

Раз уж повествование вынесло к этой теме, закроем её. Вася Сокол

умер в 1997 году в августе. Перед этим приезжала старшая дочь Марина с

детьми и мужем из Советской Гавани. Времена, кто постарше, помнит, не

приведи Господь: бандитизм, безработица, скачки цен, дорогущие авиабилеты.

Семья дочери поднакопила деньжат и прилетела к родителям через

всю страну. Месяца два гостили. Получилось так, что Галя проводила дочь

с семьёй в Пулково, полетели они в Совгавань, а утром Вася умер.

Славик «Варяга» со своим оркестром исполнил над гробом матроса-балтийца,

но старшая дочь и внуки не смогли проводить отца и деда в

последний путь.

На следующий год летом они решили покинуть пределы Дальнего

Востока, продали в Совгавани квартиру, приехали в Городок, планируя

здесь купить жильё, но славные «радетели» благополучия России и россиян

устроили дефолт. Деньги от продажи квартиры в Совгавани разом

обесценились, снова, как в далёкой молодости, в Галиной двушке (с проходной

комнатой) поселилось пятеро человек. Теперь уже Галя была в роли

тёщи.

Её дочь Марина была медсестрой. Стоит рассказать ещё об одном

историческом эпизоде из жизни Гали Сокол, а значит, и парадной. Начать

следует, пожалуй, с того, что у Гали, кроме «вторичной коммутации»,

хранилось в памяти ещё одно крылатое выражение - «спасибо,

мать, за дочь». Употреблялось вовсе не в пафосных случаях. Но обо всём

по порядку. Характеризуя дочерей Гали и Васи, следует сказать, что Марина

забрала себе интеллект родителей, зато Валентине досталась красота.

Галя не сказать, что красавица, махонькая, лицом простенькая, тогда

как Вася был хорош. Можно представить этого молодца на довоенных

улицах Ленинграда в форме моряка-балтийца. Одно слово - Сокол. Дочь

Валентина тоже была соколом по внешнему виду. И характер соответсвующий.

Автор всё же погрешил против истины, интеллект имела выше

среднего уровня. Окончила Ленинградский политехнический институт,

в конструкторском бюро военно-морского профиля выросла до начальника

крупного отдела. На подводном флоте не любят женщин на корабле,

под любыми предлогами стараются не пускать их на палубу и во чрево

субмарин. Но к Валентине Васильевне, когда приезжала в командировку

на Северный или Тихоокеанский флот, всегда относились с большим

уважением как к классному специалисту и не отказывали в пропуске на

подлодку, если возникала надобность.

Марина уступала во внешности сестре, зато без малого отличница

по всем предметам. Две или три четвёрки в аттестате. После школьного

выпускного вечера смело подала документы в Первый медицинский, что

в Ленинграде. Конкурс зашкаливал. И вот же незадача - не добрала каких-то

полбалла до проходного. Обидно не то слово. Сдавала экзамены

вместе с задушевной школьной подругой из «девятой» квартиры - Ниной

Тютневой. О Тютневых непременно ниже скажем, тоже семья колоритная.

Нина в школе хуже училась, а, поди ж ты, набрала проходной балл, в то

время как Марина оказалась не у дел.

Обидно со страшной силой Марине, вдвойне горше Гале. Какие-то

мизерные полбалла решают судьбу дочери в минусовую сторону. Галя подкатила

к Васе:

- Сходи, - начала умолять супруга, - к ректору. Надень парадный костюм

с орденами и медалями и похлопочи за доченьку нашу! Ты фронтовик,

инвалид, ноги нет... Жизни не жалел в боях с фашистскими захватчиками...

Вася есть Вася - отказался наотрез идти на поклон. Просто затопал и

здоровой ногой, и протезом. Кремень мужик. Дескать, чтобы я - фронтовик,

балтиец - стал унижаться?! Нет, нет и нет!

Галя собралась с духом и поехала к ректору сама. Что характерно, пробилась

на приём к главе Первого меда. Тоже, следует сказать, надо иметь характер,

чтобы самолично встретиться с ректором крупнейшего престижнейшего

учебного заведения страны. Эмоциональо обрисовала ему обстановку

в красках и деталях. Мол, Марина и Нина - подруги с самого садика.

С горшкового возраста лелеяли одну на двоих мечту о бескорыстном служении

советской медицине. Всю дорогу девчонки играли в больницу и

докторов. Было бы так хорошо, чтобы не разлей вода подругам за одной

вузовской партой познавать премудрости самой благородной профессии

на земле.

Ректор внимательно выслушал горячий монолог Гали и, надо отдать

должное, не отмахнулся от посетительницы, а затребовал у секретаря документы

Марины и результаты экзаменов. Самолично убедился, что не

хватает этих самых до слёз обидных полбаллов.

В этом месте рассказа у Гали всегда затуманивались глаза, голос дрожал

на словах:

- Он встал из-за стола, вышел ко мне, пожал руку и сказал: «Я вижу,

ваша дочь - умница, она обязательно станет врачом. Спасибо, мать, за

дочь!»

Но в институт не взял. Марина поступила в медучилище и стала прекрасной

медсестрой. А у Гали появилось выражение, которое она применяла,

когда её тактично отфутболивали чиновники или кто-то кормил

обещаниями. «Короче, - говорила с горькой иронией и самоиронией, - получилось

“спасибо, мать, за дочь!”»

Галя прожила долгую жизнь, умерла в возрасте за восемьдесят. В последний

год заговариваться начала, но умерла праведницей - тихо и безболезненно

на руках у дочери Марины.

Сама Галя тоже пятую заповедь, которую принёс Моисей на скрижалях

от Господа Вседержителя, исполнила сполна. Сначала за мамой,

Васиной тёщей, ходила, потом за Васей, у него была онкология, года два

последних уже не ходил бедолага. Протез он и для здорового человека не

своя нога, что говорить о больном. А ещё Гале пришлось досматривать

старшую сестру Полину. Её здоровье забрали в своё время торфоразработки.

Сердце работало как часы, а вот слабые сосуды привели к инсульту,

парализовало.

Был у Полины сын, но его жена и дочь наотрез отказались ходить за

бабушкой-свекровью, поэтому забрала её к себе Галина. Сын что-то платил

тёте за уход, но как ни крути, а получилось: нечеловеческие условия

жизни были у матери, а нелюдьми стали дети.

K \G \ Я ГА Тнтнсвл

Раз уж заговорили о проблеме отцов и детей, надо рассказать о Тютневых.

Даша и Александр Тютневы жили в «девятой» квартире с двумя дочерями.

Даша была из рано старящихся женщин. Со спины смотрелась неплохо

- миниатюрная, стройная, но лучше бы не поворачивалась в анфас.

За глаза так и звали - Баба Яга. Пусть горба не было, зато нос крючком,

взгляд недобрый. На язык Даша - горький перец: ничего не стоило, будучи

не в настроении, любому и каждому бросить обидное слово. Прямолинейная,

грубая, причём до откровенного хамства в отдельных случаях.

Работа способствовала развитию бабаягинского характера - ездила

Даша кондуктором на рейсовом автобусе, который связывал Городок с Петербургом.

Маршрут пролегал вдоль Невы, со всеми остановками автобус

достигал станции метро за полтора часа. Было время вступить Даше в полемику

с пассажирами, а то и пособачиться. Спуску Даша никому не давала.

Поэтому постоянные пассажиры знали - лучше с ней не связываться.

Тот случай, когда ты слово, а в ответ столько, что уши вянут.

Да ладно бы только пассажирам грубила. Характер и дома смиренней

не становился. Не ладила Даша с дочерями, хотя девчонками росли не проблемными

ни в учёбе, ни в поведении. При первой возможности из родного

дома сбежали. Нина, о которой говорилось выше, окончила Первый

мединститут, стала терапевтом, вышла замуж за хирурга и уехала в Екатеринбург.

Приезжала с Уральских гор в Городок всего единожды - на похороны

отца, мать не хоронила. То ли не захотела, то ли что - не приезжала.

Вторая дочь Тютневых, Алла, окончила технический вуз - институт

точной механики и оптики, стала инженером, толковым специалистом и

организатором производства - доросла до директора завода, хоть и средних

масштабов, но оборонного. Должность, соответствующий характер

определили женскую судьбу, была одинокой. Где ж под такую самостоятельную

женщину сильного мужика отыскать было? Но сына вырастила,

дачу построила, машину лет тридцать водит. Иногда по выходным приезжает

в родительскую квартиру. Квартиру не продаёт. «Как погонят с завода,

- говорит любопытным соседям, - брошу Питер и буду жить здесь».

Пока не гонят, Алла и на пенсии продолжает командовать заводом. Не могут,

получается, лучше руководителя найти.

Характерная деталь - на обеих руках у Аллы укорочены все пальцы.

Где фаланги не хватает, где - двух. В первый год после школы не поступила

в институт, жить с родителями не захотела, пошла на завод в ученики-станочницы.

Там и получила травму. Однако это не отвратило девчонку от механосборочного

производства. Пожалуй, наоборот - добавило упрямства.

Возглавила завод в период горбачёвской перестройки и в сложные

девяностые не дала развалиться предприятию. Что было не так-то просто,

когда у многих руководителей в Кремле и на местах вспыхнул лозунг

в вороватой голове: это всё народное, это всё моё! Не зевай, ребята, пока

демократы!

Отец у девчонок, Александр Тютнев, был характера золотого и внешности

располагающей. Что в молодости, что в преклонные годы. Не стал

мерзким характер от недугов, сварливой, вечно всем недовольной жены,

от того, что дочери сторонились родного дома. Александр даже в преклонные

годы оставался такого же доброго нрава. Как напиток виски, который

с годами не умаляет своих достоинств, а только лучше делается.

Кстати, о виски, Александр не пил вообще. Одним словом - золотой

мужик. Даша пила. И сильно. И эти совершенно разные люди без малого

пятьдесят лет были вместе. Загадки нашей жизни.

Даша вдобавок ко всему курила, предпочитала папиросы, которые

уважали блокадницы, - «Беломор». Что и сгубило. Не в смысле рака лёгких,

сгорела в собственной кровати. Крепко выпивши завалилась в постель,

захотелось покурить и уснула с папиросой. К счастью, пожар вовремя

заметили бдительные соседи. Квартиру отстояли, Дашу спасти не

удалось. Александр лет десять жил один. Не захотел больше видеть слабый

пол в качестве супруги в своей квартире. Как говорится, сыт по горло.

Лида Яркова из «третьей» квартиры всё пыталась его привлечь к церкви,

но он только отшучивался. Алла звала отца к себе в Питер, дескать,

что ты тут как сыч один, квартира у неё позволяла, сын уже отделился.

Александр не захотел, предпочитал ни от кого не зависеть. Иногда к нему

заходил Славик-трубач с чекушкой. Взыграет у мужика аппетит, да дома

разве выпьешь с комфортом? Пусть жена и не выльет в раковину, а всё

одно в мужской компании слаще. Александр ставил на стол перед гостем

нехитрую закуску, рюмку. Мужчины говорили за жизнь, Славик выпивал,

Александр баловался чайком.

Славик, Г^ушд и «нтилинтлльнлл От ^а^а

Повествование наше подошло к Славику-трубачу. Жил он с матушкой

на первом этаже в «первой» квартире, что выходила окнами во двор.

Вся парадная звала его Славиком. При обширных габаритах нашего героя

имя звучало насмешкой, но никто не смеялся, а он не обижался. Не следует

думать, что Славик брал свой духовой инструмент в руки от похорон до

похорон. Как настоящий музыкант он репетировал ежедневно. Стоит ли

говорить, что об этом качестве знал весь дом. Славик работал на кирпичном

заводе, вернувшись после смены, мыл руки и до ужина (на полный

желудок какая игра) начинал музицировать. Часов в пять-шесть вечера

раздавались первые, самые сильные звуки тубы, а затем Славик старательно

выдувал разные басовые партии примерно час. В те дни, когда в Городке

были похороны, он не репетировал, брал на заводе отгул и с тубой на

плече в час дня выходил из дома, чтобы в два вместе со своим оркестром

начать церемонию с Траурного марша Шопена.

Однажды пригласил оркестр на похороны своей матушки и стал жить один.

Туба звучала реже и реже в репетиционные часы, потом и вовсе затихла.

Получилось так, что традиция прощания с усопшим под звуки

траурной музыки у подъездов и на кладбище в XXI веке отошла. Духовой

оркестр, используемый на скорбных мероприятиях, жители Городка

записали в разряд анахронизмов. Кстати, не только Городка. Это распространилось

повсеместно. Да ладно бы оркестры отменили. Похороны превратилось

в поток. В ритуальном зале при морге близкие и родственники

усопшего постоят отведённое регламентом время и скоренько на кладбище.

Потом кафе, стол с кутьёй, блинами, водкой, и готово. Деловито смерть

отодвинули на задворки. Быстрей-быстрей отвести мероприятие и дальше

торопиться. Неудивительно, если вдруг спросит сосед по площадке:

- А где Виктор Петрович, давно не вижу?

В ответ родственник Виктора Петровича:

- И не увидишь, полгода как умер.

- Вот те раз, а я и не знал.

Откуда узнаешь, если он последнюю перед кладбищем ночь дома не

ночевал, у подъезда не полежал в гробу. Не было возможности подойти,

коснуться рукой края домовины, попрощаться с усопшим, с которым

сколько разговоров переговорено за пятьдесят лет соседской жизни. Пусть

задушевными друзьями не были, но дети вместе росли, а вы старились параллельно.

Обеднел двор ещё на одну душу, а ты и не узнал вовремя, не

сказал последнее «прости-прощай», оно ведь не только усопшему надо,

тебе тоже.

После смерти матушки Славик через какое-то время исчез. Говорили,

уехал в Псковскую область, там от матери остался дом в деревне. Вернулся

через полгода и не один. С женой и лошадью. Дело было в двадцатых числах

декабря. Вдруг во двор с дальнего его края въехали сани-розвальни, в

их оглобли была впряжена гнедая кобыла.

Рядом с ней с вожжами в руках шествовал Славик в сопровождении

мощной ширококостной, широкоскулой женщины. И все трое - лошадь,

женщина и Славик - были большие и прекрасные. Они шагали через двор

в чинном спокойствии, отрешённые от городской суеты, будто шли по лесной

дороге. Лошадь остановилась возле парадной и тут же была окружена

ребятнёй. Посыпались вопросы: «как её звать?», «а можно погладить?». Лошадь

звали Отрада, а женщину - Груша.

Вдруг какой-то пострел выкрикнул:

- Покататься можно?

Груша благосклонно кивнула:

- Залезайте.

Сани мгновенно заполнились детворой и заскользили со двора на

окраину Городка. Ласково погоняемая Грушей Отрада легко везла сани

мимо дачных участков, огородов. Недавно выпавший свежий снег празднично

блестел на солнце, морозец рисовал румянец на мордашках счастливой

детворы. Щенячьим восторгом оглашали малыши округу. Это вам

не на почти игрушечном пони в парке кататься, настоящая рабочая лошадь.

Отрада везла сани неспешной рысью, ей тоже пришлась по нраву

праздничная прогулка. Ничего подобного в её лошадиной жизни не случалось.

Городской пейзаж, «поклажа», визжащая от счастья. Отрада совер

шила большой круг до Невы и вернулась во двор, где был поставлен восклицательный

знак путешествию, Груша вынесла хлеб и морковку, отдала

детям со словами:

- Поблагодарите лошадь.

Отрада косила глазом на морковку и хлеб, мягко брала большими губами

угощение из рук малышей, с одобрением покачивала головой.

Всю зиму Груша устраивала подобные праздники. В будни редко, а по

выходным - в субботу и воскресенье - обязательно. Детишки заранее выходили

на улицу с карманами, полными морковки, хлеба, печенья.

Под конюшню Славик отвёл сарай, кои имелись практически у каждого

жителя Городка. Все держали огороды, сажали картошку, сараи были

необходимы. Не всегда Отрада ночевала в сарае. В стену дома под своим

окном Славик вбил здоровенный крюк. Бывало, перед выходными привязывал

на ночь лошадь к нему.

Даша Тютнева из «девятой», стоя с неизменной беломориной на своём

балконе, могла, если была в хорошем, не бабаягинском настроении, крикнуть:

- Славик, твоя животина дом не утянет? Хорошо, если в Питер свезёт,

а вдруг - в болото. Просыпаемся, и здрасьте вам - лягушки вокруг квакают!

Славик улыбался:

- Дурных нет, она знает, что сено её туто-ка, на стороне кто ей чего даст.

Дом стоял практически на окраине Городка, на удобном для прогулок

на санях или телеге месте. За домом начиналась грунтовая дорога, которая

шла вдоль огородов, огибала их по широкой дуге, затем выходила к Неве.

Зимой Груша могла по льду через Неву повезти детишек в ближайшую деревню,

показать сельские пейзажи.

Весной Груша вспахала большой огород, Славику не доверила ответственное

дело (хотя пахать он умел, как показало время) и посадила

картошку, большой клин соток на двадцать пять засадила. Когда картошка

зелено закудрявилась, полола не тяпкой, а конной бороной прошла по

участку, и окучивала не вручную, использовала деревянную соху, которую

тащила Отрада. Ряды получились, как по ниточке ровные и ладные.

Женщины нашей парадной были кто больше, кто меньше, но всё же

нервные, вспыльчивые, издёрганные жизнью, от Груши исходило спокойствие,

основательность, будто на Псковщине в своей деревне узнала какую-то

истину, неведомую городским. Передала её Славику, он стал степеннее,

нельзя было не залюбоваться картиной, когда во дворе стояли рядом

Отрада, Славик и Груша.

Заготавливая сено, они косили траву на лугах, обкашивая каждый

участок. Кстати, были у них конкуренты. К примеру, Галя Сокол держала

козу, а также свинью и курей. Свиньи в хозяйстве были не редкостью

для жителей Городка в советское время, отдельные героические личности

даже коров ухитрялись держать. Умел народ приспосабливаться, ничего не

скажешь.

Кстати, Вася Сокол, который огородом не занимался, в выкармливании

хрюшек принимал самое непосредственное участие, относился к этому

не как к досадной обязанности, ходил в сарайку с удовольствием, но резать

свиней не мог, жалел, всякий раз призывал более смелых знакомых.

Славик овдовел осенью. Выкопали картошку, убрали в погреб, что

в сарайке Славик оборудовал, а перед самым Покровом Груша умерла от

сердечного приступа. Похоронили на Покров. С духовым оркестром, Славик

не играл на тех похоронах.

Лошадь Славик оставил. Пахал огород себе и соседям. Но массовые

катания детей ушли вместе с Грушей в историю парадной. У Славика душа

к этому не лежала. Во двор на радость малышне больше Отраду не приводил.

Потом женился и лошадь куда-то девал. И только крюк в стене дома

напоминал о том коротком периоде, когда парадная могла похвастаться

«своей» лошадью.

Женщины говорили о второй жене Славика:

- Она его к Отраде приревновала.

- Конечно, Отрада в сто раз симпатичнее этой кикиморы.

Вторая жена во всём проигрывала Груше. Невыразительная, неприветливая.

Для жительниц парадной было загадкой: как одному и тому же

мужчине могут нравиться совершенно разные женщины? Тем паче знали

Славика, как мужчину, которому во вкусе нельзя было отказать. Одевался

с иголочки, небритым из дома не выйдет, вовремя постригался.

Автор едва не забыл ещё об одной романтичной истории, связанной

с Отрадой.

Женщины парадной на Рождество Христово (это было ещё при ж изни

Груши) собрались в «четвёртой» квартире у Дуси Саморезовой. Дуся

пригласила отметить праздник и помянуть непутёвого своего Гену. Гена

умер за пять лет до этого в рождественскую ночь. Сидели женщины за

накрытым столом, пили чай с пирогами, попивали наливочку. Додониха

подливала наливку в чай:

- Ох, бабоньки, пристрастилась я в последние годы к пуншику, так

хорошо кровь разгоняет.

Отрада была привязана к дому, с полчаса назад из саней высыпала

счастливая компания накатавшейся детворы. Общая любимица, полакомившись

печеньками и морковкой, одиноко стояла, думая о чём-то своём.

Додониха, сидевшая у окна, увидела задумчивую Отраду и озорно

встрепенулась:

- А не покататься ли нам, бабоньки?

Само собой вырвалось это предложение. И все поддержали.

- Страшно вспомнить, когда я на санях в последний раз ездила, - сказала

Галя Сокол. - Разве что в девчонках, до войны ещё!

Все они были деревенского завода, все с раннего детства знали лошадей...

Недолго думая, Дуся Саморезова упорхнула за порог. Свято почитая

принцип: «воля гостей - закон», Дуся постучалась к Славику-трубачу

взять на прокат Отраду.

Всё было решено в одну минуту, женщины побежали по своим квартирам

одеваться для праздничного катания.

Правила Отрадой Додониха. Она так сноровисто взяла в руки вожжи,

так ладно легли они в меховые рукавицы, так лихо свистнула, будто всю

жизнь только тем и занималась, что промышляла ямщиной.

Отрада поняла: не дилетант в кучерах и с места пошла рысью. Сани

вынесло на Неву. Низкое небо, куда ни глянь, поля чистого снега... Отрада

шла ходко, красиво переставляя ноги. Лица наших женщин горячила скорость

и встречный ветер...

- Ух, прокатила нас Додониха, - и через несколько лет вспоминали

ту поездку женщины. - Прямо летели по Неве, ветер в ушах свистел!

И Отрада постаралась!

ДСНГСА-ШАЛАБА

В хорошем доме хозяин сидит во время трапезы во главе стола, он

же принимает решения по всем основным вопросам, но пребывающая в

его тени хозяйка не менее главный человек в доме - его душа, его сердце.

При плохом хозяине дом не дом, при никудышной хозяйке и вовсе добра

не жди.

В нашей парадной хороших хозяек было несколько, но это не вызывало

никаких противоречий и досадных столкновений характеров. Женщины

уживались.

Спокон веку жилконтора завела порядок: за чистотой парадной следят

сами жильцы. Хотите жить в грязи - пожалуйста, нет - берите тряпки

в руки. Никто и не думал «права качать», дайте нам техничку-профессионала.

Относились к данному обстоятельству как к явлению само собой

разумеющемуся. В грязи хозяйки парадной жить не хотели, поэтому по

очереди со всей ответственностью мыли полы.

В советское время отмечались советские красные дни календаря,

кроме них, обязательно Пасха, Рождество, Троица. На Троицу все шли

на кладбище. На Пасху соседи обменивались крашеными яйцами. Особо

почитался День Победы. Это и понятно, все взрослые знали войну не по

фильмам: одни с оружием в руках на фронте, другие испытали горечь блокады

и оккупации.

Женщины без того поддерживали чистоту, что уж говорить о торжественных

случаях. На каждом этаже имелась наиболее активная, которая

следила за очередностью мытья. На четвёртом роль организатора

исполняла Валя Дубок из «четырнадцатой» квартиры, проживающая с мужем-инвалидом

Веней (ходил, переставляя ноги, как цапля, сказывались

последствия полиомиелита, которым переболел в детстве).

За стенкой у Вали, в «тринадцатой» квартире, жила да и сейчас живёт,

прямо скажем, реликвия парадной - удивительная Калерия Ивановна. Уже

сам факт, что ей за девяносто, кое о чём говорит. Хотя долголетие женщин -

эта особенность Городка. Имеется следующее объяснение данному феномену.

Оно не подтверждено научными изысканиями и опирается на наблюдения

пытливых старожилов. Секрет кроется в элементарной картошке.

В той самой, которую Городок поедал всю жизнь в больших количествах.

Лишь с началом нулевых годов XXI века этот продукт стал утрачивать

первостепенное значение в рационе жителей Городка. Обширные площади

огородов начали зарастать дурниной, сначала травой, потом и деревца

стали набирать силу на бесхозных участках. Земля-кормилица перестала

быть таковой. Тогда как в прежнее время считалось засадить десять соток

картошкой на семью из четырёх-пяти человек - мало. Лучше для подстраховки

- пятнадцать. Такие масштабы и аппетиты. Картошка - это калий.

Для сердечной мышцы да и функционирования всего организма необходимый

микроэлемент. Поэтому жили женщины парадной долго, никто из

них не умер от сердечной недостаточности. Тогда как «кондрашка» косила

ряды. Чаще от инсульта умирали. Но, опять же, в преклонном возрасте.

В картофельные годы не диво было увидеть восьмидесятилетнюю старушку

с тяпкой на своём наделе. С мужской статистикой сложнее, на продолжительность

жизни влияли раны войны, пристрастие к бутылочке. Многие

мужчины, несмотря на картофельный рацион, умирали рано.

Калерия Ивановна, с которой начали разговор о влиянии картофеля

на организм жителей Городка, тоже перевалила за девяносто. Количество

мужей, коих она пережила, с ходу не сосчитаешь. Стоило отойти в мир

иной одному, Калерия Ивановна находила другого. Никогда не оставалась

одна. Дамой всю жизнь слыла независимой, работала в советское время на

уважаемой должности - товаровед в горторге.

Последний раз похоронила мужа в восемьдесят с хвостиком. После

этого, как водится, появился новый. Однако он оказался из крепких, живёт

и живёт. Калерии Ивановне, возможно, из-за давней привычки к разнообразию,

время от времени надоедает его соседство, выпроваживает

деда за порог. Да проходит месяц-другой, и снова сходятся. После первых

двух «разводов» крепкий дед забирал от Калерии Ивановны свой холодильник,

двухтумбовый письменный стол (писал мемуары) и пачки книг,

связанных кусками бельевой верёвки. Всё это громко вывозилось (дед сам

был в прошлом полковником, и внук пошёл по его стопам - капитан артиллерии),

топали по лестнице сапогами солдаты-грузчики, снося скарб

«разведённого» к высокой военной бортовой машине. Потом дед перестал

забирать свои вещи. Зачем, решил, вся эта суета, всё одно обратно приезжать.

Исчезнет «на каникулы», затем снова появится.

- Позвала? - спросит деда при встрече Валя Дубок из «четырнадцатой».

- Куда она на фиг денется? - тихонько (чтобы «она» не услышала) хихикнет

дед.

Мытьё полов в парадной перед праздниками было непременным делом.

Накануне вечером Валя Дубок выходила с ведром воды и швабройлентяйкой,

мыла свою лестничную площадку и лестницу до третьего этажа,

где её поджидала Додониха (напомним, из «двенадцатой»), та принимала

эстафету и добросовестно мыла лестницу до второго этажа. На

втором мыла Галя Сокол, причём частенько прихватывала первый этаж,

если никто не подхватывал у неё эстафету. Галя не считала за труд лишние

метры вымыть самой.

Не все так думали. Вале Дубок ох как не нравились манкирующие

поломойство. В своё время вела упорную работу со Светланой-прокуроршей,

та стойко игнорировала все графики помывки. Валя поставила себе

цель - приучить Светлану мыть лестницу. При встрече обязательно напоминала

об этой обязанности, о договорённости соседей. Светлана легкомысленно

говорила «да-да, обязательно» и тут же забывала, до тряпок ли

ей было с такой бурной жизнью. К Ариадне Арнольдовне Валя не вязалась,

не оттого, что побаивалась, нет - за хозяйку квартиры не держала, квартира

была в собственности Светланы. Короче, в один прекрасный день Валя

не выдержала и поколотила Светлану шваброй-лентяйкой. Во всяком случае,

говорила:

- Я ей вдоль спины-то протянула хорошо раз да другой, она как сиганёт

по лестнице.

При живом муже-прокуроре Валя не решилась бы пускать швабру

в ход, после его смерти «вдоль спины протянула». Никаких последствий

урок шваброй не возымел - ни для Светланы, ни для чистоты парадной.

Светлана как не считала нужным мыть свою часть лестницы, так и дальше

продолжала не считать. Как говорится, руки не под тряпку заточены у

юриста-бизнесмена.

Также Вале не по душе было, что не мыла Ленка Пугачёва, здоровая

девка, из «пятой» квартиры. За «пятую» выходила с тряпкой баба Зина.

- Ладно, мать у тебя всю жизнь на работе, тащит вас, - выговаривала

Валя Ленке, - но ты-то, кобыла такая, могла бы уж потратить десять минут

на пол! Бабка за неё моет! Не стыдно? Что из тебя может вырасти?

Из Ленки «выросло».

Если обратиться к истории дома, первыми из рода Пугачёвых в нашей

парадной появились Ленкины дед Степан и баба Зина. Ленки ещё и

в помине не было, зато имелась её будущая мама Соня. Она в своё время

вышла замуж и в своё время родила Лёшку, а следом Ленку. При вступлении

в брак Соня менять девичью фамилию (была Пугачёвой) на мужнину

Кретинин не стала.

- Будут детей кретинами звать! - заявила решительно.

О Ленке нельзя сказать впроброс уже потому, что она на сегодняшний

день владелица трёх квартир нашей парадной, не считая квартиру

деда с бабкой, которая тоже со временем отойдёт в её собственность. Славик-трубач

смеётся:

- Лен, ты так всех нас скупишь с потрохами!

- Тебя оставлю, - говорит Ленка, - не беспохлёбся. Жаль, лошадь продал,

так бы катал с бубенцами.

Вынесла Ленка из детства Отраду и катание на санях.

- Туба осталась, - говорит в тон соседке Славик. - Если что, я тебе по

блату сыграю Шопена в сольном исполнении.

- Типун тебе на язык, - ругалась в ответ Ленка, была она суеверной.

Пугачёвы долго жили полноценной семьёй в «пятой» квартире - баба

Зина, дед Степан, Соня с мужем Вовой, Ленка да Лёша. Сразу же приплюсуем

к этому составу Петровну из соседней парадной - верного друга и

помощника Пугачёвых. Петровна - одинокая шустрая бабулька, ровесница

бабы Зины. Не корысти ради, а по доброте душевной частенько водилась

она с Лёшей и Ленкой в период их нежного возраста и постарше. Особенно

Ленку любила, да и по сей день любит незнамо за что. Со стороны если глядеть,

не видно, чтобы Ленка отвечала взаимностью. Безответная любовь.

Пугачёвы отличались долгие годы тем, что кто-нибудь из них обязательно

находился во дворе. Не считая папу-Володю. Тот жил жизнью

выпивающего человека. В молодости и несколько позже был смерть женщинам

- атлетически сложенный, артистически красивый, такие типажи

в театрах играют героев-любовников. Играл ли папа-Володя по жизни эти

роли, изустные летописи двора умалчивают. Про то, что много лет крепко

выпивал, об этом любой и каждый во дворе скажет. Стакан мимо рта не

проносил и не проносит. Беда, конечно. Да из песни слов не выкинешь.

Пугачёвы с утра и до позднего вечера пропадали во дворе: или с детьми

(потом с внуками) гуляли, или бельё караулили, вдруг дождь. Молодому

поколению расскажем, старшему напомним: сушили бельё в прежние годы

во дворах. В каждом имелся уголок со специальными столбами с перекладинами,

за которые цепляли верёвки.

Ленка выросла в долговязую и худущую девушку, ещё и сутулилась,

не досталась ей породистая красота отца, больше взяла от беспородной

матери. Однако в этой сутулости и угловатости таилась мощная женская

сила, которую опытный мужчина чувствует на расстоянии, а неопытный

слепо летит на неё, как глупенький мотылёк. Такого Мишу-мотылька Ленка

зацепила в восьмом классе.

Думала ли тогда Ленка связать будущее с Мишей-мотыльком? Скорее

всего, нет. Автор более чем уверен, она вообще ни о чём тогда не думала.

Хотя Миша-мотылёк был из хорошо обеспеченной семьи - отец владел

строительной фирмой. Зацепила Ленка Мишу крепко. Есть мнение доморощенных

и не только психологов, что у большинства мужчин наблюдается

характерная особенность - первая любовь крепче суперклея и суперцемента.

Схватывает намертво и навечно. Он, может, искатель сладенького

по чужим огородам, да всё одно, где бы ни носило, - ноги сами обратно

идут, пригвождён намертво к первой любви. С Мишей-мотыльком получилось

согласно этой теории. Он и на стороне ничего не искал.

Поступили оба в вузы. Миша на юриста подался, Ленка куда попроще

- в строительный. Попроще - это имелось в виду небольшой конкурс,

платить не надо. Зато потом пахать и пахать на ниве учёбы. Ленка через

пару месяцев раскусила это самое «потом» с пахотой и решила «на кой оно

мне?». Родителей посвящать не стала в своё «на кой», продолжала добросовестно

каждое утро уходить из дома, якобы в институт на лекции. Сама

в соседний подъезд к Петровне шасть и сидит, пока не закончатся занятия

в институте. И с честными глазами возвращалась домой. Да с таким усталым

видом, дескать, меня не кантовать, все силы занятия высосали. Какое

тут мытьё полов в парадной?

Ленку отчислили из института, отдали документы, но она продолжала

часов по шесть-восемь безвылазно высиживать у Петровны. Заключила

шпионский договор с любящей её без ума бабулей. Пользовалась её преданностью

по полной. Что могла делать молодая, полная сил и энергии

девушка столько времени в четырёх стенах однокомнатной квартиры?

А ничего. Книг Ленка по жизни не читала, газет - тоже. Или телевизор

смотрела, а больше спала. Петровна молчала, как партизан. Редкостная выдержка,

никому ни слова, даже подруге Зине Пугачёвой не проговорилась.

«Учёба в институте» продолжалось до поздней весны, пока Миша-мотылёк,

зацементированный первым любовным чувством, не сделал предложение

объекту обожания.

Получилось в итоге, что симпатичный, умный, хозяйственный, энергичный

и весёлый парень женится на ленивой, нелюбопытной, дремучей

девице без образования и ничего не умеющей по жизни, даже готовить.

Здесь-то вся партизанщина с Ленкиной учёбой на инженера-строителя

раскрылась, однако Петровну никто на радостях, что Ленке так свезло с

мужем, не заклеймил предательницей и потакательницей беспробудной

Ленкиной лени. Родители Миши-мотылька предложили поучиться невестке

за их счёт в любом университете или институте, но Ленка отрицательно

замотала головой. И чтобы никогда не возвращаться к этому

вопросу, скоренько родила мальчика, а следом ещё одного для верности.

Мол, выбросите себе из ваших светлых головушек идею с дипломом о высшем

образовании невестки.

Ленка не утруждала себя сыновьями. А зачем, если имеется в наличии

у мальчишек бабушка, прабабушка, плюс верная Петровна. Жили молодые

в Городке у родителей мужа. Каждое утро Ленка приводила парнишек в

родную парадную. С ними возились до самого вечера Зина да Соня Пугачёвы

и, конечно же, Петровна. Как без неё. Вечером или Ленка забирала

детей, а чаще мужа посылала.

Сама сидела весь день дома. Бездельничать умела мастерски.

Однажды молодые провели эксперимент - попробовали жить отдельно

от родителей Миши-мотылька. Но всё по порядку. Во «второй» квартире

нашей парадной жили Иван и Наташа Борейко. Бог им детей не дал.

Хорошие отзывчивые сердечные люди. Тот случай, когда всем чем могут

помогут, кто бы ни обратился. Друг за друга всю жизнь держались, рядом

и состарились. Наташа умерла первой. Иван остался один. Тут-то к нему и

повадилась шастать Зина Пугачёва.

Именно шастать. Тайком под прикрытием ночи. Степана своего давно

похоронила под музыку Славика-трубача, казалось бы, свободная старушка,

что тут такого. Однако бегала только в «ночную смену» и втихаря. Первым

застукал эти шуры-муры Витя-мент. Ночью таксовал, ну и, проезжая

мимо дома, заскочил кофе попить. Глядь, а Зина нырнула в дверь к Ивану.

Любительница джаз-клубных вечеринок Агния Львовна из «одиннадцатой»

тоже засекла эти тайные хождения. Вернулась за полночь из

Питера, вошла в парадную, а из двери Ивана брызнула вверх по лестнице

Пугачёва-старшая. Агния Львовна ещё подумала: «Во, бабуля, ей под восемьдесят,

она днём правнуков понянчить успевает, а ночью романы крутит

со вдовцом».

Позже выяснилось, про романные чувства слишком хорошо подумала

Агния Львовна, - имелся элементарный практический интерес, обихаживала

Зина соседа-старичка не из сердечного интереса, а из практического

- за квартиру. Убиралась у него, готовила, стирала и добилась своего -

подписал дарственную на Ленку.

Вскорости Славик-трубач сыграл на его похоронах траурную музыку.

Квартира отошла Ленке, которая не то что разу полы в ней не помыла, не

зашла к Ивану с ласковым словом, спасибо не сказала благодетелю. Всё

баба Зина сделала за любимую внучку.

Миша-мотылёк отремонтировал эту за здорово живёшь доставшуюся

Ленке квартиру, молодые вселились в неё, прожили месяца четыре да и перебрались

обратно к родителям мужа. Не по нраву пришлась Ленке самостоятельная

жизнь. Тяжело и надсадно. Это при том, что Зина и Петровна

ходили ежедневно к Ленке готовить да убирать.

Съехали молодые, а квартиру сдали в аренду.

Вскоре Ленка прибрала к рукам «седьмую» квартиру, в которой едва

не полвека жили Банниковы, через стенку с Васей и Галей Сокол.

Надежда и Пётр Банниковы оба из фронтовиков. Пётр воевал в особом

отделе дивизии. Никогда не говорил какой армии принадлежала дивизия

- был особистом до мозга костей. Надежда отвоевала медсестрой во

фронтовом госпитале. После войны оба волей судеб оказались в Городке и

продолжали трудиться по своим специальностям, не зная друг друга. Вместо

особого отдела дивизии был особый отдел оборонного предприятия,

вместо госпиталя - районная больница Городка.

Городок война никак обойти не могла - лежал он в руинах. В этом

интерьере познакомились наши герои. Случай был не из тех розово-романтичных,

когда мужчина пригласил на танец понравившуюся женщину

и под лёгкую летящую музыку вдруг проскочила искра между сердцами

вальсирующих, дрогнуло сердце кавалера и часто-часто забилось у партнёрши.

Ничего подобного. Надежду отправили по служебным медицинским

делам на режимный объект, режимом которого заведовал Пётр.

Приходит наша фронтовичка рано утром на проходную, а её не пускают.

Какой-то грамотей фамилию медика в списке пропускаемых на предприятие

с ошибкой записал, не сходится на одну букву с паспортными данными.

Вахтёр встал стеной - вам не положено. Надежда начала скандалить и

требовать, чтобы её во что бы то ни стало пропустили - работа ждёт, а они

здоровые мужики в шпионов играют.

Дело приняло более чем серьёзный оборот, неизвестная гражданка

неудержимо рвётся на военный объект. Может, на самом деле - шпион.

Вызвали начальника особого отдела. Пётр начал призывать женщину к

социалистической дисциплине и порядку. Приводил цитаты из трудов основоположников

марксизма-ленинизма об усилении бдительности в связи

с капиталистическим окружением социалистического государства. Имел

неосторожность обронить:

- Может, вы диверсант!

Ух, Надежда взвилась! Ух, вылепила, что с декабря 1941-го, с боёв под

Москвой на фронте. Семнадцатилетней девчонкой, накинув себе год, пошла

защищать Родину. Три боевых ордена, четыре медали, сотни спасённых

раненых.

Для убедительности рванула ворот кофточки и показала шрам от

осколка, ударившего над белой девичьей грудью. Медик есть медик, не постеснялась

чуток заголиться перед незнакомцем.

Особист стушевался до полной неспособности к дальнейшему разговору,

тем более - действию. На завод не пустил, но и санкций никаких не

применил к нарушительнице, с миром отпустил фронтовичку.

Надежда победно развернулась и пошла в свою больницу.

В тот же день, поздно вечером, возвращается к себе в общежитие,

вдруг слышит: быстрые шаги за спиной. Кто-то вознамерился догонять

её. Осень, небо затянуто тучами, темно, хоть глаз коли, фонарей, конечно,

никаких, место пустынное. В кармане пальто у женщины был трофейный

вальтер. Выхватила его, резко повернулась навстречу приближающимся

шагам, сухо бросила в сторону обозначившегося в темноте силуэта:

- Стоять! Ещё шаг и стреляю!

Догоняющий остановился, из темноты раздался знакомый голос:

- Не бойтесь, это я, начальник особого отдела завода.

- Бояться надо вам! У меня вальтер, пользоваться им приходилось не

один раз!

Надежда собралась ещё раз отбрить особиста, да тот другим тоном

начал разговаривать с женщиной. Вполне по-светски, как это бывает при

знакомстве мужчины и женщины, стал расспрашивать, где воевала, откуда

родом. Умел он вопросы задавать. Детей, бывало, до белого каления доводил:

«Куда идёшь? С кем? Зачем? Когда вернёшься?» Одно слово - службист.

Надежду смутить было невозможно. Она и сама могла забросать вопросами

любого и каждого.

По пути в общежитие рассказывала о себе, посмеиваясь, посчитала,

особист подкатил издалека, дабы продолжить свой допрос. Оказалось -

всё серьёзнее. Вечером следующего дня Надежда выходит из больницы, а

Пётр у крыльца курит.

- Протокол будем вести? - не без ехидства спросила Надежда, когда

Пётр задал первый свой вопрос.

- Не, опять без протокола, - не смутился особист.

Несколько таких встреч и гуляний «без протокола» закончились тем,

что ухажёр признался: в жизни подобных женщин не встречал, предположить

не мог, что такие могут быть. И очень ему хочется рядом с сильной

и бесстрашной Надеждой пройти семейный путь, детей воспитать и

состариться вместе. Всю жизненную программу изложил в двух фразах.

Надежда не стала долго раздумывать, тут же согласилась с предложенной

программой и отдала своё сердце Петру.

Всё получилось, как договорились они в далёком послевоенном сорок

шестом. Состарились вместе, успев родить и вырастить двоих сыновей

и троих внуков. Умерли друг за другом. Сначала Пётр, а через несколько

месяцев - Надежда. Похоронив мужа, Надежда осталась одна в квартире,

сыновья давно отделились. Однажды утром не вышла, как обычно, на

лавочку у парадной. Галя Сокол забила тревогу: вызвала старшего сына.

Квартиру открыли и нашли Надежду в собственной кровати без признаков

жизни. Лежала, когда-то бравая фронтовичка-медичка, как спала: на

чистой простыни, под одеялом, в опрятной ночной рубашке. Сухонькая

и маленькая, а губы в улыбке. Что ей приснилось с последним вздохом?

Может, Пётр - особист любимый.

После похорон Ленка подъехала к сыновьям Надежды и Петра, дескать,

как вступите в наследство, я готова купить квартиру родителей.

Так и получилось в итоге.

А вскоре умерла Галя Сокол, что жила через стенку. Лена и эту квартиру

прибрала к рукам. Купила у Галиной дочери Марины, той самой, за которую

благодарил ректор Галю: «Спасибо, мать, за дочь!». Марина решила

перебраться в новый микрорайон Городка.

Ленка посчитала, что в случае надобности можно из двух квартир

одну сделать. А пока квартиры сдавала. Голова у неё, не отягощённая высшим

образованием, мыслила очень даже трезво в направлении материальной

выгоды. Пусть родители мужа обеспеченные люди, муж хорошие

деньги зарабатывает, но своего Ленка упустить не могла. Вот тебе и лентяйка,

вот тебе и неуч. Как тут не скажешь: другие времена, другие нравы,

другие песни и другие звёзды взошли в нашей парадной.

Л и ^ А ЛЕСОВА И «(Г О Г О Л К С И Б А Я »

Продолжает наш дом свой путь во времени. Вася Сокол, бывало, называл

дом на Гоголя, 15 кораблём. Возвращаясь «на базу» подшофе, мог

спросить сидящих у парадной:

- Ну что, балтийцы, идём полным курсом? Пробоин нет? В трюмах

сухо? Бунта на корабле не предвидится? Тогда свистать всех наверх не будем,

лично я следую курсом в свою каюту.

Умер Вася, преставилась его Галя. Многие пополнили помянник Лиды

Ярковой из «третьей» квартиры. Она аккуратно записывает в него почивших

«матросов». Заказывая в родительские дни панихиду по своим самым

близким, Лида всякий раз сожалеет, что по финансовым соображениям не

может всех бывших соседей вписать. Но, когда батюшка начинает громко

перечислять рабов Божиих, Лида раскрывает свой помянник и читает про

себя внесённые в него имена. И проплывают перед внутренним взором

Галя и Вася Сокол, Дуся Саморезова и её когда-то крепко выпивающий

муж Гена, первая жена Славика-трубача Груша, медичка Надежда и особист

Пётр Банниковы, Даша Тютнева, бабаягинского нрава, и её золотого

характера муж Александр, другие соседи, переселившиеся из нашего дома

на кладбище...

Лида Яркова - старожил парадной. Вселилась в дом в числе первых в

1965 году. Работала воспитателем в детском садике. Была, как узнали соседи

позже, человеком верующим. В советское время крестик носила, но не

на шее, в лифчик зашивала. В трудные жизненные периоды отправлялась

на Смоленское кладбище к святой блаженной Ксении Петербуржской -

помолиться, поплакать, записки «Ксенюшке» оставить. Лишь выйдя на

пенсию, стала ездить в храм, не таясь.

Родом была из Ульяновской области. Воцерковление началось на русской

печке. Отец на фронте, мать в колхозе или на рытье окопов, в первые

месяцы войны гоняли женщин строить линию обороны или на лесозаготовках.

Дети оставались дома с ветхим дедушкой Игнатом. Он малышам

сказки рассказывал, жития святых читал, учил молитвам «Отче наш», «Богородица»,

«Царю Небесный», «Живый в помощи Вышняго».

И ещё обещал после войны сводить в церковь в районное село на

празднование чудотворной иконы Божьей Матери «Боголюбивая». Обещание

не выполнил по причине смерти - не дожил до Победы. Однако

Лида в паломничество к иконе сходила. Любила рассказывать о нём соседкам

по парадной. Кто-то слушал с недоверием, кто-то с удивлением, впервые

узнавая о мире ангелов и демонов.

- Тётка меня с двоюродной сестрой Ниной, нам лет по десять было,

взяла с собой, - рассказывала Лида. - Сорок километров идти. Тётка чуть

рассвело, растолкала: айдате. Первые пять километров на бортовой машине

ехали, рабочих в лес на деляну везли и нас подбросили. Я из деревни

сроду никуда не выезжала, тут целый мир передо мной. Едем по лесу, а на

полянке два журавля стоят - длинноногие, важные. До того красивые... По

сей день та картина перед глазами...

Память образа Божьей Матери «Боголюбивая» первого июля. Лето

в самой поре - благодать. На праздник вся округа сходилась. Тридцать с

лишком лет советской власти миновало, а всё одно народ знал икону, чтил

её. С соседних и дальних сёл шёл и ехал честной люд. Больных везли на

телегах. Даже из Ульяновска и Чебоксар приезжали паломники.

В храм все не вмещались. Икону выносили из церкви на специальных

носилках, ставили в церковном дворе, дабы дать возможность всем

паломникам приложиться к святыне, благоговейно пройти под образом,

сгибаясь до земли.

На всю жизнь запомнила девочка Лида, как женщина мучилась, стараясь

поднырнуть под икону. Ни пройти, ни перекреститься на образ не

получалось. Поднимет руку крест на себя наложить, да будто невидимыми

вожжами кто-то захлестнёт руку и держит в воздухе. Силится бедняжка

коснуться пальцами лба, а рука будто вмёрзла в воздух. Пот по лицу...

Взмолилась:

- Зачем я туда ходила? Зачем это делала? Прости, Матушка Богородица!

В толпе сказали: к ворожеям ходила - рогатый и взял власть над ней...

Ещё одна женщина в пляс пустилась с частушкой. Икону из церкви

вынесли и сначала на паперть поставили. Лида с сестрой на поленницу

дров забрались - сверху хорошо видно.

Прямо у поленницы женщина стояла, яркая косынка на голове, платье

лёгкое, рукава фонариками. Вынесли икону, женщина как давай крестить

ся да частить поклонами. Крестится, как обмахивается, а кланяется, будто

нырки делает. Соседей одёргивает: не мешайте молиться, плохо видно изза

вас. И вся-то какая-то не такая - на нервном взводе, будто закипает у

неё что-то внутри, того гляди - выплеснется. Народ расступился. А когда

икону понесли с паперти по ступенькам, сорвало женщину навстречу святыне

с частушкой:

Раздайся, народ,

Меня пляска берёт!

Маленькие чертятки,

Хватают за пятки!

И точно, будто пятки защекотало, бьёт каблуками, как заведённая,

щекотку в землю вколачивает... В один момент двое мужчин подхватили

её под руки, увели.

В толпе сказали: это братья, которые её к чудотворной привезли.

Лида с сестрой Ниной всюду поспевали. Перед выносом иконы девчонки

стали свидетелями - батюшка бесноватую отчитывал. Накрыл епитрахилью...

В памяти у Лиды осталось: батюшка богатырски большой,

плечи могучие, рыжая борода на всю грудь. Накрыл женщину епитрахилью,

читает над ней молитву. Вдруг из-под епитрахили грубый мужской

голос. Лида к сестре прижалась. Страшно, хоть и народу кругом полно.

Женщина заговорила жутким, как из бочки, голосом. Сначала он насмехался:

«Зря стараешься, не выйду!» Потом принялся жаловаться: «Дурно

мне, дурно! Всё равно не уйду! Не выгонишь!» Наконец взмолился: «Скажи,

куда уйти? В лес дремучий? В яичную скорлупу? В игольное ушко?»

- Когда читаю Евангелие о гадаринском бесноватом, - говорила соседкам

по парадной Лида, - всегда ту женщину вспоминаю. Батюшка продолжает

молиться, а у неё пена изо рта. Рядом стояла женщина, как говорили,

сестра её, бросилась вытирать рот. Тут-то взрослые заметили нас

и нагнали: «Ну-ка, марш отсюда, любопытные Варвары! Не полезно вам

такое смотреть! Хотите, чтобы вышел бес из неё да в вас заселился?!» Нас

как ветром сдуло. Конечно - не хотели мы.

Лида Яркова стала в парадной главным консультантом по духовным

вопросам. Соседи спрашивали, каким святым ставить свечи в том или

ином случае, как записки подавать. Открывала глаза на сектантов: рериховцев,

иеговистов, пятидесятников, кришнаитов, которые не миновали

Городок навязчивым миссионерством.

Открыли в Городке церковь, Лида сделалась активной прихожанкой.

В парадной начала вести миссионерскую работу, призывая крестить детей

и внуков. Ленка-шалава одной из первых откликнулась, понесла крестить

своих чад. Обрадованная такой победой, Лида тут же подкатила к Ленке

с венчанием, дескать, как хорошо будет вам с Мишей церковным браком

укрепить семью. Получился, говоря словами той же Ленки, облом. Венчаться

Ленка не захотела:

- Тётя Лида, пожалуйста, не морщь мне мозги своей церковью.

Категорично Лиду отшила.

- Детки хотя бы крещёные, - вздыхала Лида, рассказывая о неудаче с

венчанием, - и то хорошо.

Однако планировала, выждав паузу, снова подкатить к Ленке с церковным

браком.

Что интересно, Калерия Ивановна своего кавалера, в прошлом полковника,

тоже заставила принять таинство крещения. Как-то подозвала

Лиду, мол, древнего старичка батюшка может окрестить или имеется возрастной

ценз?

- Живу в одной квартире с нехристем! - жаловалась Калерия Ивановна.

- Поставлю ему вопрос ребром: если не покрестится, пусть забирает

свой двухтумбовый гроб вместе с холодильником и проваливает на все

четыре стороны!

- Может, вас заодно и повенчать? - предложила Лида.

- Ты чё, Лида, рехнулась?! Нашла, понимаешь, «тили-тили тесто ж е

них и невеста»!

- Живёте в грехе.

- Кашу что ли в грехе едим?

Полковник было закочевряжился: я в партии состоял. Да не на ту напал.

Калерия Ивановна провела жёсткую агитационную работу, и полковник

от «вопроса ребром» поднял руки вверх. Но с одним условием: креститься

готов только дома, то бишь в квартире Калерии Ивановны, в храм

не пойдёт ни за какие коврижки.

Когда Валя Дубок из «четырнадцатой» узнала о предстоящем крещении

полковника, решила, пусть заодно священник и её с Веней окрестит.

В далёком детстве испорченные полиомиелитом Венины ноги к тому времени

совсем отказали, до церкви он бы не дошёл. Священник в просьбе не

отказал, всех желающих окрестил. А через полгода Веню отпел.

Васю Сокола заочно отпел. Однажды Галя Сокол пожаловалась Лиде:

муж часто снится. И раньше являлся в сновидениях, но изредка, раз в полгода,

тут едва не каждую ночь стал.

- Наверное, к себе зовёт, - вытирала платочком уголки глаз Галя.

- Отпеть надо, - сказала Лида. - Мается Васина душа, помощи просит.

Отпоёшь, потом будешь панихиды заказывать, записки на проскомидии

подавать. Ему и легче станет.

Галя так и сделала. А Лиде наперёд наказала:

- Проследи, чтобы меня сразу отпели, не откладывали на потом.

Я девчонкам своим, конечно, накажу строго-настрого, но ты всё одно проконтролируй.

Лида просьбу подруги выполнила.

Славик-трубач не реже Лиды бывает в церкви, даже чаще. Директор

клуба, при котором много лет состоял духовой оркестр Славика, стал иереем

- отцом Иоанном, настоятелем церкви Городка, а руководитель оркестра

Данилыч, его мы однажды вскользь упоминали, - регентом в том

же храме. Данилыч позвал Славика на клирос. Пусть у Славика скромный

баритональный бас, да как известно в храмах с небольшими приходами

извечный дефицит мужских голосов, а Славик с его музыкальным образованием

на лету всё схватывал и вскорости начал петь, будто с детства в

клирошанах состоял. На клиросе размещается басящей глыбой во втором

ряду. Впереди бабульки в белых платочках, за ними Славик на две головы

всех выше, с могучим разворотом плеч.

Когда-то Славик старательно играл у нашей парадной похоронный

марш Шопена, теперь поёт преставившимся соседям «Вечную память».

Помните, подвыпив, обещал, если что - их оркестр на похоронах для своих

постарается. Теперь в подобных ситуациях Славик уверяет знакомых:

батюшка Иоанн в случае чего отпоёт в лучшем виде.

Надо отметить, хор под управлением Данилыча проникновенно и

вдохновенно исполняет «Вечную память», не каждый монастырский так

сможет.

Однако Славик больше любит участвовать в венчании. Но, к его печали,

таинство брака в церкви Городка совершается значительно реже, чем

отпевание.

б одессу к Блтншгсе ионе

'

повесть

Первый рассказ раба Божия Иоанна

Папа мой из уральских казаков. Недавно прочитал, казакиуральцы

в большинстве своём придерживались старой веры.

Гнула их власть, притесняла два века, а поди ж ты - грянула революция

и не поддались на приманку коммунистов о создании рая на земле.

Бога отменим, а рай создадим. Из всех казачьих войск уральцы самыми

преданными оказались царю-батюшке и Отечеству. Не пошли в красные

под лозунгами «Власть советам» и «Грабь награбленное».

Родителей отца, моих бабушку с дедушкой, в лихие годы выслали с

Урала, сначала в Северном Казахстане жили, потом - перебрались в Курган.

Старой веры не держались, были православными. Отец носил фамилию

Дьяков, не исключено, кто-то из предков был церковнослужителем.

Отец верил в Бога. Врезалась в память картина - мы с ним в храме.

Одно из первых воспоминаний детства. Мне года четыре, вторая половина

пятидесятых, жили в районном селе, а тут отец взял с собой в Омск.

Тёплый летний день, ехали в кузове грузовой машины. Потом Казачок -

Казачий рынок. Открытые ряды, лошади у ворот. Отец купил мороженое.

Кажется, ничего вкуснее того мороженого в жизни ни до, ни после не ел.

В стаканчике, сладкое...

Потом церковь. В голове отложилось: вот мы с отцом на рынке, проходит

короткое время - стоим в храме. Словно совсем рядом от рынка церковь,

всего лишь выйти за ворота. До того крепко это ощущение сидит во

мне, что до конца не уверен, а Крестовоздвиженский это был собор? Хотя -

какой ещё? Всего два храма действовали в Омске: Никольский - на Труда

да Крестовоздвиженский - на Тарской. Но точно, не на Труда.

У бабушки по маме, бабушки Лены, была икона - Божья Матерь. Заходишь

в комнату и первым делом видишь её, в углу висела. Куда после

смерти бабушки подевался образ, так и не удалось выяснить. Спрашивал

у мамы, тёти - пожимали плечами. А теперь уже и спросить не у кого. Бабушка

молилась по утрам, вставала у иконы, молитвы она знала наизусть.

Каким-то образом воспринял дошколёнком от отца ли, от бабушки,

что Бог есть, жил с уверенностью - Он есть. Маленького (лет пяти-шести-семи)

оставят дома. Днём не боялся, хоть полдня мог сидеть в одиночестве,

с сумерками заползал страх в сердце: а вдруг мама с папой до ночи

не вернутся? Встану на коленки: «Боженька, помоги, пожалуйста, чтобы

мама с папой пришли быстрее. Мне страшно. Очень тебя прошу, Боженька».

Была полная уверенность: надо хорошо попросить Боженьку, и мама

с папой обязательно придут. Всегда так и случалось. Помолюсь, а вскоре

калитка стукнет. Подхватываюсь и к двери, крючок откидывать. Калитка

стукнула, собака не залаяла, значит, мама с папой...

Мама была коммунисткой. Верховодила сначала среди сельской молодёжи

- секретарь комсомольской организации. А в войну поставили её

председателем колхоза. Молодая женщина, можно сказать, девчонка, толь

ко-только замуж вышла и - руководитель большого хозяйства. Крепко ей

доставалось, но выдюжила. В войну основная рабочая сила бабы да подростки,

с ними билась на трудовом фронте. Надо и планы поставок государству

выполнять в соответствии с призывом «Всё для фронта, всё для

победы», и колхозников кормить. Справлялась.

Папа у меня Дьяков, а я - Савченко. В чём нестыковка? Мама по первому

мужу Савченко. Алексей Семёнович Савченко был на четыре года

старше её, директор школы. В начале сорок первого поженились, а на пятый

день войны мама проводила Алексея Семёновича на фронт. Их дочь

Надежда родилась без него. Был Алексей Семёнович командиром разведроты,

погиб в сорок втором под Ленинградом. Но сначала считалось -

пропал без вести. Только в середине семидесятых, я уже училище оканчивал,

Надежда поехала в Ленинград, разыскала по архивам, когда погиб

Алексей Семёнович, а потом и братскую могилу, где был похоронен с другими

бойцами, нашла.

После войны мама с папой сговорились пожениться, а их не расписывают.

Нет документального подтверждения, что первый муж погиб. Мама

посылала запросы в архивы, но или плохо искали, или формально отнеслись...

По закону более одного мужа иметь не полагается. Маме сказали:

Антонина Андреевна, мы вас уважаем, но, извините, пока не будет документального

подтверждения, что разведены или муж погиб, оформить

брак не сможем.

В метрическом свидетельстве меня записали по фамилии матери.

Отец, отдавая в первый класс, договорился в школе, и меня записали под

его фамилией. После восьмого класса друзья подались в Омск, в авиационный

техникум, я, как в том кино - «все побежали и я побежал», - собрался

за компанию поступать в авиаторы. Свидетельство об окончании школы

оформляли не со слов отца, а по документам, с той поры из Дьякова превратился

в Савченко.

Отец горевал, единственный сын не стал продолжателем фамилии...

С техникумом не получилось, вернулся в школу и после окончания десятилетки

поступил в танковое училище. На этот раз шёл не за компанию -

«все побежали...», решение стать офицером вызрело в старших классах.

Подавал документы в училище осознанно и страшно боялся. Конкурс, как

в престижный столичный вуз, одиннадцать человек на место. В авиационный

техникум почему не поступил - завалил математику, и десять классов

окончил более чем средненько - семь троек в аттестате. Учителем математики

в старших классах была Софья Петровна Приданцева, умница, и не

чикалась с нами. Не один раз повторяла, когда мямлил у доски:

- Савченко, будь ты моим сыном, драла бы и драла тебя кнутом, утром

для зарядки, вечером для крепкого сна! Моего сна, заметь, не твоего. Ты

ведь умный парень, но лень раньше тебя на свет появилась. Кончится тем,

что будешь скотником.

- Не буду, - упрямо твердил.

Позорище, конечно, такое слушать на виду у всего класса. Все хихикают.

- А куда тебя возьмут с такими блестящими знаниями и прилежанием.

Да и на скотном дворе коровы могут на рога поднять, коли из-за твоей

лени по титьки в навозе будут стоять круглые сутки.

Окончил училище, приехал в родное село, шагаю с автобусной остановки

по улице, новёхонькие лейтенантские погоны на плечах золотом горят.

День только-только разгорается, солнце на чистом небе. Я нет-нет да и

скошу глаза, полюбуюсь на долгожданные звёздочки. Чемоданчик в руках.

Счастливый! Софья Петровна навстречу. Остановилась, улыбается:

- Савченко, скажи честно, не иначе в училище попался старшина, который

из тебя лень вышиб. Я не смогла, родители не сумели, а он нашёл на

тебя правло!

- Не, Софья Петровна, - говорю, - сам за ум взялся!

- Ой, не верю!

Обняла, расцеловала:

- Молодец, Савченко! Горжусь!

Без всякого старшины с правлом учился. Но сначала поступить надо

было. Боялся не сдать экзамены, молил Бога. Жили в палатках. После отбоя

лягу, натяну одеяло на голову и молюсь своими словами. К Господу обращался

и Сергия Радонежского умолял. Знал, что есть такой святой, отец

говорил: «Сергий Радонежский твой небесный покровитель».

Обещал Господу в училище хорошо учиться, только бы поступить.

На экзаменах парни, у кого четвёрок было меньше, чем у меня троек,

остальные пятёрки, срезались, а мне каждый раз попадалось, что знал.

Сдал всё на твёрдые «хорошо».

Бывало, и в училище молился после отбоя. Всякое случалось: малодушничал,

трусил, против совести шёл. Знал, грех это. Просил: Господи,

прости, пожалуйста.

Учиться трудно было. Одновременно и учились, и служили. На прошлой

неделе мороз ударил под тридцать, все за голову схватились - ай-айай,

какой колотун! У нас, бывало, минус сорок пять, а мы в карауле. На посту

стоишь, тулуп до пят, рот полотенцем завяжешь, дышишь сквозь него,

иней нарастёт игольчатым ворсом сантиметров в пять. И ничего. Даже

ворчали, зачем вместо двух часов, как в нормальную, погоду стоишь на

посту всего час. Толком не поспать. Сменишься, чуть прикорнул и опять

автомат в руки...

В семьдесят пятом году окончил училище. Послали, само собой, не

в Приарбатский военный округ, так Подмосковье называли, отправили в

Забайкальский. Читинская область, полчаса - и китайская граница. Не пограничник,

но так получилось - служил в разные годы на четырёх границах:

китайской, иранской, турецкой и польской.

Служба шла хорошо, всего восемь месяцев был командиром взвода,

потом поставили командиром роты, а это капитанская должность. Через

три с половиной года появилась возможность в Германию поехать, да гордыня

раньше меня родилась, поспорил с командиром, и с Германией меня

прокатили, а потом и с Чехословакией, в результате вместо Европы поехал

в Армению, в Закавказский военный округ, что под боком у Турции

с Ираном. Но майорскую должность получил. Потом перевели в Нахичевань,

это уже Азербайджан.

Год отслужил и подал документы в бронетанковую академию имени

маршала Малиновского. Тоже с кондачка не поступишь, если нет у тебя такого

счастья, как дедушка генерал. Со всего Союза приезжали желающие.

Тогда в армии было более пяти миллионов воинов, танковая группировка

насчитывала шестьдесят тысяч танков и всего четыреста человек на курс

в академию набирали. Молил Бога, просил помощи. И поступил. Окончил

в восемьдесят шестом, послали в Прикарпатский военный округ. Получил

там полковника и попросился в СибВО - в Омск. Все рвались на запад, а я

с запада на восток, из элитного военного округа в Сибирь, мама заболела,

нужен был уход.

Через два года пенсию заработал и написал рапорт. Можно было служить

и служить, передавать опыт молодёжи - не захотел. Велеречивый

борец за трезвость товарищ Горбачёв начал развал армии, почитатель зелёного

змия господин Ельцин продолжил чёрное дело.

Тылы у меня все годы мотаний из округа в округ, из части в часть были

отличные. Жена, Нина, дай Бог каждому мужчине такую хозяйку в доме,

такой души спутницу по жизни. Двое сыновей. Старший, Антон, прошёл

с нами все гарнизоны. После школы полгода поучился на экономическом

факультете в университете и сказал:

- Не моё.

Мать ему:

- Тебя же в армию заберут.

- Пусть. Косить не буду.

Шла война в Чечне. Я мог подключить знакомых, но не стал переубеждать

сына.

Службу начал он в Омске, в учебке ВДВ, после неё отправили в Екатеринбург.

Демобилизовался весной, сдал экзамены в университет путей

сообщения. Тридцать первого июля зачисление, а он тридцатого погиб.

Что произошло - неизвестно. Нашли в Омке под Горбатым мостом.

Мама моя умерла за три года до этого. Когда она тяжело заболела, начал

я ходить в церковь. Приду, ничегошеньки не знаю, ни как записку подать,

ни как молебен заказать. Да и не понимал, зачем это? Смотрю, что-то

пишут. Спросить гордыня не позволяла. Дескать, мужик до седых волос

дожил, бабки, молодёжь, как рыба в воде, он в церкви ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

Приду на службу в храм на Тарскую, постою, молитвы послушаю.

Своими словами попрошу за маму, жену, сыновей.

Год ходил вот так. Потом познакомился с отцом Виталием. И прикипел

к нему. Мы почти ровесники. Когда я попросился в духовные чада к

нему, он замахал руками, мол, какой он духовник, сам недавно в сане, ты

что? Отказался поначалу. Священником отец Виталий стал, имея два светских

высших образования. Во-первых, технарь, окончил институт водного

транспорта, на реке несколько лет работал, во-вторых, диплом омского

худграфа имеет. Хорошо рисует, иконы пишет. Плюс ко всему кандидат в

мастера по боксу. Разносторонний человек. Я, кстати, тоже в училище боксом

занимался, до первого разряда дошёл. Много у нас общего.

У отца Виталия бабушка была глубоко верующей. Рассказывал, что

старец Иона Одесский (это когда тот ещё и старцем не был, а отец Виталий

не был священником) учил его, что православный не тот, который много

о Боге говорит, а тот, который чувствует сердцем, человек в чём-то нуждается,

к примеру, просто-напросто голоден. Ты накорми его, поддержи, чем

можешь. Бабушка Виталия жила на Урале. После войны пленные немцы

работали у них в посёлке. Могла пригласить незнакомого немца в дом:

тяжело тебе, солдатик, садись, поешь. Немец ей: давай, матка, поработаю,

что-то сделаю. Как так задарма за стол садиться, чужой кусок хлеба есть?

Она поставит перед ним на стол картошку, молока нальёт: ешь. И это притом,

что муж с войны не вернулся (больше и не вышла замуж), сын погиб.

А она кормит немца, воевавшего с ними. Тот поест, в благодарность напросится

дров поколоть или что-то отремонтировать по хозяйству, в огороде

поделать.

«Отец Иона сам был такой, - рассказывал батюшка Виталий. - Я улизну

из монастыря на море. Лето кончается, последние жаркие дни, так хочется

покупаться. Самочинно сбегу на море. Купаюсь, загораю, плавать

любил, вода тёплая, заплыву подальше... Солнце, небо... После купания

проголодаюсь, а монастырь уже потрапезничал. Просить неудобно. Зайду

к батюшке Ионе в насосную. Он глянет на тебя: “Есть, поди, хочешь? Возьми,

на столе рыбка тарелкой накрыта, хлеб”. Я не есть, жрать хочу. Рыбу в

минуту умну, чаю попью, батюшке на ходу брошу “спаси Бог” и дёру, чтобы

не стал расспрашивать, где меня носило. Ему и расспрашивать не надо, так

всё видит. Чувствовал сердцем, что человек в чём-то нуждается. Голодный

или на душе тяжело и всегда помогал. И люди к нему тянулись».

Познакомился отец Виталий с будущим духовником Свято-Успенского

одесского патриаршего монастыря отцом Ионой (Игнатенко), когда

ездил поступать в Одесскую семинарию. Это ещё в советское время. Много

о нём рассказывал, а потом повёз меня к нему. Это когда беда у меня

случилась.

Нашли моего Антона в Омке в одежде. Как ушёл из дома в джинсах,

футболке, кроссовках, курточке-ветровке, погода прохладная стояла, так

и нашли. Одно дело купался и утонул, другое - одетым в воде оказался.

Я к отцу Виталию, отпеть надо. Он даже растерялся. А вдруг руки на

себя наложил?

- Не должно быть, - говорю, - всё хорошо у парня. В университет

поступил. Зачисление - простая формальность. Проходной балл набрал.

Да и не набрал бы, не из маменькиных сынков впадать в отчаяние. После

армии вообще повзрослел.

Отец Виталий говорит:

- Давай так, я к владыке Феодосию пойду, если благословит, то считай,

Бог благословил на отпевание.

Митрополит выслушал отца Виталия и принял решение - отпевай.

Груз с души у меня упал, легче стало. Значит, церковь может молиться

за Антона, буду панихиды заказывать, записки подавать.

И всё же точила голову мысль: а вдруг суицид. Никаких свидетелей

милиция так и не нашла. Опять же - как ночью в том районе сын оказался?

Живём на Левобережье. Мог, конечно, с кем-то, как они говорят, - тусоваться.

После сдачи экзаменов на полную катушку расслаблялся.

Прошло две недели после похорон, жена никакая. Просто себя не чувствовала.

Я и сам места не находил, на неё посмотрю - сердце кровью обливается,

мне плохо, а ей вообще. Спрашивает меня:

- Зачем жить после этого? Зачем?

Отцу Виталию рассказал, мы с женой оба его духовные чада, венчал нас.

- Что делать? - спрашиваю. - Как быть? Боюсь за неё...

- Давай-ка, - говорит, - поедем в Одессу к батюшке Ионе.

К а к л не с т а д с ш и н а ^и с т о м

Рассказ протоиерея отца Виталия

В 1986 году поехал в Одессу поступать в семинарию. Сказать, что

было твёрдое желание стать иереем - нет. Не считал себя достойным. Получилось

так, что два знакомых по приходу парня собрались в Одессу в

семинарию, я про себя подумал, почему бы мне не попробовать. Тем более

- лето, море. Семьёй не обременён, деньги на поездку - не проблема.

Пошёл за благословением к владыке Максиму, архиепископу Омскому и

Тюменскому. Владыка меня не знал и напрямую не дал благословения,

отправил к отцу Борису, настоятелю храма на Труда, дескать, раз ты туда

ходишь, пусть он решает. Игумен Борис мне нравился, был из батюшек

старого закала. Выслушал и сказал:

- Есть желание попробовать - поезжай, а там как Бог даст. Поживёшь

в монастыре, увидишь монашескую кухню изнутри, может, тебе и не понравится.

Пройди этот искус.

Я и поехал, положившись на волю Божью.

Ректор Одесской семинарии протоиерей Александр Кравченко (интеллигент,

интеллектуал) на собеседовании огорошил меня: «Слушай, ну

зачем мы тебе нужны? Мы ведь отщепенцы! А у тебя два высших образования.

Ты коммунизм должен строить, а не с нами, попами дремучими,

молиться».

Я к тому времени окончил Новосибирский институт водного транспорта,

армию отслужил, на реке поработал, потом окончил худграф Омского

пединститута. Ректор семинарии честно сказал, что одесский уполномоченный

по делам религий костьми ляжет, не даст добро на такого семинариста,

как я. И руководство семинарии по шапке может получить за самодеятельность

и утрату бдительности. Молодой, самостоятельный мужчина,

на обучение которого государство уйму денег потратило, вместо того,

чтобы со всем народом строить рай на земле, вознамерился увильнуть под

иконы, съехать на обочину столбовой дороги в светлое коммунистическое

будущее.

Потом-то я узнал: в КГБ имелась негласная установка с высшим светским

образованием не допускать «в попы».

Собрал я вещи... Понятно, в каком настроении уходил из Свято-

Успенского монастыря, на территории которого семинария располагается.

Иду и у ворот столкнулся с отцом Ионой. Ничем иным, как промыслом

Божьим, это встречу не назовёшь. Был он тогда всего лишь иноком. Потёртый

старенький-престаренький подрясник на нём. В монастыре был уже

около пятнадцати лет.

Увидел меня понуро бредущего с чемоданом в руках, поинтересовался,

отчего печаль-кручина на светлом лике. Объяснил, что с семинарией

не выгорело, ректор отец Александр наладил домой, слишком оказался образованным

для будущего иерея. Батюшка Иона выслушал и убедительно

посоветовал:

- Не спеши, Виталий, в свою Сибирь, никуда она не денется без тебя.

Предложил остаться хотя бы дня на три. И повёл за собой в насосную

станцию, что находилась рядом с воротами монастыря. Так я остался в монастыре

на два года. В насосной была у батюшки Ионы келья, в ней держал

косы, грабли. В ней отбивал (стояла чурка с бабкой) косы. Отобьёт, мне

даст брусок: «Точи». Помещение просторное, насос где-то в углу, в глаза не

бросался. Включался время от времени. Уже в то время к отцу Ионе, хотя

он был простым иноком, в насосную шли люди. Позже это будет одна из

келий, в которой старец Иона станет принимать стекающихся к нему со

всей Украины (и не только) многочисленных паломников.

На следующее утро батюшка позвал монастырским коровкам траву

косить. По берегу моря вблизи монастыря располагались дома отдыха, на

пустырях рядом с ними среди кустарников косили. Угодья такие, что не

разгонишься в трудовом азарте «раззудись, плечо, размахнись, рука»: на

одном пятачке пару-тройку раз литовкой махнёшь, на другом покрутишься.

Зато место какое! Берег высоченный, а внизу, насколько глаз хватит,

море. Купол неба, чаша моря... Морской простор дышит ветром, вздымается

сверкающими на солнце волнами и манит к себе...

Недавно в Интернете попалась чёрно-белая фотография батюшки

Ионы, стоит на высоком берегу в старом подряснике, за спиной море, а в

руках коса лезвием вверх. Таким он был, когда мы вместе косили.

Ему понравилось, как я запросто с косой обращаюсь. А для меня это

было привычным, в детстве много раз косил.

- Молодец! - похвалил.

Как батюшка Иона косил, я, конечно, не мог, да и никто в монастыре.

Прокос широкий... Так-то не Илья Муромец, но в грудь в шутку кулаком

себя стукнет, и как по железу ударит - звон.

С той косьбы начались мои монастырские послушания и общение с

батюшкой, его покровительство. Первые две ночи оставлял меня на ночлег

в насосной, затем в келью в монастырских воротах определил, потом в

монастырскую гостиницу устроил. Жил я нелегально, без благословения

отца настоятеля. Недели через три батюшка Иона представил меня эконому

отцу Виталию (Гаенко). Сказал, что лично проверил - сибиряк не

из белоручек, работящий, зря монастырский хлеб есть не будет. Эконом

против меня ничего не имел, замолвил слово наместнику монастыря отцу

Вадиму (Семяшко). Тот благословил остаться трудником.

Отец Виталий новоиспечённого насельника сразу отправил в полымя,

на коровник, - самое тяжёлое послушание монастыря. Ну да работой меня

не запугаешь, зато на коровнике познакомился с архимандритом Арсением.

Много позже понял, каким подарком для меня были монастырские послушания.

Божьим промыслом сподобился быть рядом с редкими людьми

и исповедниками веры православной. Тогда не думал об этом и не понимал,

ну хорошие люди, очень хорошие, не более того. Тот же отец Иона,

мог ли я представить, что в скором будущем (через каких-то четыре-пять

лет) он станет игуменом, духовником монастыря, почитаемым в православном

мире старцем, в келью к нему будут приходить за благословением

греческие епископы, патриарх Кирилл. А уж простой люд нескончаемой

вереницей потянется за утешением, исцелением, духовными советами.

Батюшка не стремился к званиям, наградам, не думал иереем, нет - был

человеком редчайшего смирения. Единственное о чём мечтал - попасть на

Афон. Собрал целую коллекцию видов Святой горы. Пел песни про Афон.

Голос у него был тихий, ровный...

Я грешным делом думал: мечтай-мечтай, мечтать не вредно, кто тебя

пустит на Афон. В советское время паломничество туда простым смертным

было практически невозможно. Власти ставили всевозможные препоны,

стремились добить русские монастыри на Афоне, даже общение с

соотечественниками всячески пресекали. Обители разваливались, монахи

голодали, братия естественным образом убывала, притока русских насельников

не было. При мне лишь келаря отца Никона неожиданно для него

самого включили в делегацию от патриархии. Что было почти чудом.

К счастью, я ошибался. Мечтать, оказывается, не вредно, вредно не

мечтать - батюшка девятнадцать раз ездил на Афон, подолгу жил там. Ему

предлагали остаться на Святой горе - отказался, был верен Свято-Успенскому

монастырю. Понимал, насколько нужен людям в это крайне трудное

- девяностые годы, нулевые - время.

Батюшка вечно кого-то устраивал в монастыре. Смотрю, на тележке

везёт гору матрасов, значит, надо паломников обеспечить ночлегом. Бывало,

в праздник гостиница полна-полнёшенька, в насосной у батюшки

тоже под завязку, тогда он размещал паломников прямо в храме. Матрацы

на пол - почивайте, братья и сёстры. Монастырское начальство возмущается

до крика: Иона, куда ты опять? А он как не слышит, буркнет что-то

и по-своему сделает. Каши из трапезной паломникам принесёт - ешьте.

К нему шли и шли люди с бедами, болезнями, шли за советом, поддержкой,

за его молитвами. Терпеливый на редкость, десять раз одно и то же

можешь спросить - ответит. Не было, чтобы занервничал, дескать, сколько

можно долбить одно по одному? Ко всем, кто бы ни обращался - учёный,

колхозник, бомж, - одинаково относился...

Любил молиться, любил службы, не чурался никакого труда... Я не

понимал тогда, что передо мной великий угодник Божий. Знал, чувство

вал, что он большого сердца человек, который тебе как близкий родственник,

как отец родной, но не поверил бы, скажи мне кто тогда: пройдёт совсем

немного времени - и батюшку будут сравнивать с Кукшей Одесским,

могила которого была на монастырском кладбище, была святым местом

для нас.

Архимандрит отец Арсений, с которым работали на коровнике (тоже

станет в девяностых годах духовником монастыря), нёс все послушания

скотника - убирал за коровами, кормил их, бывало, и дояром подвизался,

монахи ни-доярки на службу пойдут, он возьмёт подойник, сядет под корову.

Из себя не богатырь, но посмотришь на руки - трудяга. Был родным

братом отца эконома архимандрита Виталия.

Отец Виталий - личность более чем легендарная в монастыре, на протяжении

многих лет бессменный эконом. Тяжкое послушание (шутка ли -

всё хозяйство обители на нём) нёс до старческих седин - не могли найти

достойную замену. Кого ни поставят - не тянет. Неделю-другую помается,

чуть вникнет в суть дела, увидит - сколько всего в хозяйстве (насосная,

дизельная, холодильники, коровник, свинарник, гараж, склады, водопровод,

канализация), за голову схватится и бежит к отцу наместнику, падает

в ноги: нет-нет-нет, не справлюсь! Отец Виталий как взвалил на свои плечи

этот крест в молодости, так и нёс до преклонного возраста, пока отец

Христофор не взял бразды правления хозяйством в свои руки.

В моё время отец Виталий был ого-го-го - бравый, крепкий, красивый

человек. В холодное время ходил по обители в генеральской из серого каракуля

папахе, офицерским ремнём подпоясанный. Истинное слово - генерал.

Юмор не воспринимал. Я пару раз пошутил и понял - не проходит,

надо осаждать себя в его присутствии. В прошлом моряк-подводник, он

пользовался большим уважением у военных моряков, подразделение которых

располагалось впритык к монастырю. Морякам частенько излишки

молока с нашего коровника доставались, в пост - особенно. Было взаимополезное

сотрудничество: моряки нам помогали чем могли, монастырь -

им.

И не только моряки к отцу Виталию в Одессе и области с уважением

относились, его знали в колхозах, на предприятиях. Он мог обратиться в

частном порядке к кому-то с проблемами монастыря, в свою очередь обитель

в долгу не оставалась. Ну и политика с дипломатией. Кого-то приходилось

задабривать. Уполномоченному по делам религии то одно, то другое

везли из монастыря. Я сам однажды участвовал в распилке и погрузке

дров, которые для дачи уполномоченного предназначались. Монастырское

вино ему время от времени отправляли. Молдаванин отец Ефимий был

искусным виноделом, монастырское вино славилось среди знатоков. Оно

не предназначалось для продажи. Да бывало, отец эконом использовал его

в качестве валюты. Скажем, начальство областного ГАИ задобрить, ведь в

монастыре несколько машин, свой гараж, свои водители.

Хозяйство обители строилось в советское время по принципу: максимальная

автономия - ни от кого не зависеть. Своя монастырская насосная

станция - воду из скважины качать в случае отключения или поломки

городского водопровода. Дизельная подстанция - вдруг город электричество

отрубит. От безбожной власти всё можно было ожидать. И она частенько

давала о себе знать теми или иными кознями. Были годы, когда

и воду отключали, и электричество, брали на измор, дабы сделать жизнь

насельников невыносимой, выдавить их из монастыря. Расстреливать уже

не расстреливали, как в двадцаты-тридцатые годы, но в покое не оставляли

никогда.

Мне как-то доверили информацию о наличии в монастыре секретного

склада бензина. Об этом знал ограниченный круг лиц. На территории

монастыря была тайно зарыта в землю большая ёмкость, в которой на экстренный

случай, вдруг на заправках не станет горючего, хранился бензин.

И ведь случалось - в городе возникали перебои с ним. Не один раз отец

эконом посылал меня к ёмкостям с канистрой. Делалось это со всеми предосторожностями.

Чаще по темноте, кому-то срочно понадобится ночью

ехать, и машину надо заправить...

Имелись склады продовольствия. Там хранились продукты, овощи,

фрукты, закрутки собственного приготовления, бочки с вином. Хранилища

заполнялись не по щучьему велению. На территории монастыря содержались

огороды, виноградник. Всё было продумано, грамотно организовано,

рационально использовалось. На чердаках хранились орехи, висели

связки лука. Отвечал за обширное хозяйство отец эконом.

Монастырский гараж располагал набором легковых и грузовых автомобилей.

Даже представительская «Чайка», редкая в Советском Союзе

машина, имелась - патриарха встречать или высокого заграничного гостя.

В этом случае отец Лаврентий, лучший водитель монастыря, садился в

«Чайку» и ехал в аэропорт или на вокзал. При мне приезжал Касьян-сан,

православный монах из Японии. Из Индии индус однажды пожаловал,

имя не помню, тоже монах. И тому и другому нравилось гулять по территории

монастыря. Вся без исключения братия работает, они прохаживаются.

Отцы не могли не пошутить, кто-нибудь посоветует мне:

- Виталий, взял бы ты на коровник Касьян-сана!

- Ага, - скажу, - корова хвостом зашибёт хлипкого японца, мне потом

отец благочинный устроит Цусимское сражение, а отец настоятель - взятие

Порт-Артура. Пусть лучше отец Геннадий даст японцу послушание по

своей канализационной части. Подрясник у Касьян-сана самый подходящий

для сантехнических работ.

Подрясники что у японца, что у индуса светлые. Такие наши монахи

не носили. Митрополит Одесский и Херсонский Сергий (Петров), жил он

на территории обители в архиерейских покоях, мог себе позволить, из простых

монахов - никто. Только архиереи. Это сейчас - без году неделя как он

монашеский постриг принял, уже в светлом подряснике форсит. Тогда никто

бы не понял, с чего ты вырядился этаким фертом. Касьян-сан вальяжно

прогуливается по аллеям, и обязательно какой-нибудь наш нерадивый

к нему пристроится, вроде как сопровождает гостя. Отцы иронизировали:

сам сан палец о палец не ударит, ещё и наших лодырей искушает.

Даже фуникулёр, редкий на то время механизм, в монастыре имелся.

Обитель на высоченном берегу. С него по тросу, к морю спускающемуся,

ходила кабинка. В конце пирса имелась крохотная монастырская территория

с небольшим, огороженным бетонными плитами домиком. Монахи

купались. Но шли на водные процедуры пешком, фуникулёр предназначался

только для случаев приезда патриарха в свою летнюю резиденцию.

Монастырь патриарший, на его территории располагалась патриаршая резиденция,

всегда готовая к приёму святейшего.

Когда мы с Иваном Савченко, после гибели его сына приезжали, от

фуникулёра мало что осталось - плоды перестройки являли себя во всей

красе. Проржавела кабинка, исчез подъёмный механизм, как и домик на

пирсе. Лестница, что к морю от монастыря спускалась (через сад проходишь,

калитка, а за ней деревянная лестница), была в жутком состоянии -

ступеньки полусгнившие... Иван чуть ногу не сломал. Провалился, хорошо

вовремя среагировал и подался назад, иначе бы полетел вниз и поломался.

И от домов отдыха, что стояли рядом с монастырём, одни руины

остались.

Отец Виталий, эконом, не переносил нерадивых, но, если видит, ты

работы не чураешься, всё сделает, и заботливым был. Приведу такой пример.

Меня и ещё троих семинаристов отправил в колхоз за сеном. Привезти

в монастырь прессованного сена на монастырской машине, заодно помочь

колхозникам. Выезжали мы рано утром, накануне вечером, смотрю,

отец Виталий везёт на тележке объёмистый фанерный ящик. Казалось

бы, эконом, распорядись - и без тебя всё сделают, нет, собственноручно

всё сделал. В ящике колбаса копчёная, сыр, масло, картошка свежая, хорошие

консервы и трёхлитровая банка монастырского вина. Полный ящик

еды собрал. И говорит: «Хлопцы, если что не съедите - не везите обратно,

местным жителям оставьте!» И заговорщицки добавляет, мы-то не видим,

что там в ящике: «Я вам немного кое-чего поставил, но только после работы.

Колхозникам поможете, а вечером можно. Пост, конечно, но у вас

работа тяжёлая, вам можно». Не сказал: не расслабляйтесь, помните, пост

идёт. С пониманием отнёсся - молодые, работа напряжённая, весь день на

свежем воздухе. Благословил не только скоромное есть, но и вина выпить

после работы.

Причём всё предусмотрел. Заглянули, кроме еды и «кое-чего», в ящике

были уложены рабочие рукавицы, два или три полотенца, мыло... Поработать

на колхозном покосе пришлось, зато вечером помолились, поужинали,

вина выпили и помянули добрым словом отца эконома.

Кроме сена монастырским коровкам, колхозники предложили набрать

в обитель арбузов из расчёта: сколько заберёте - всё ваше, всё равно

пропадут. Бахча таких размеров, что устанешь от края до края идти.

Колхозники хорошие арбузы собрали, остальные бесхозно лежат, хоть в

футбол играй. Спелые, вкусные, на базаре таких не найдёшь, и никому не

нужны... Сколько могли набрали, отец Виталий похвалил: молодцы!

Он редко служил литургию или всенощную, хозяйство требовало постоянного

внимания. Но Божьей милостью однажды я сподобился вместе

с ним послужить. Это когда с Иваном Савченко приезжал, в храме Андрея

Первозванного с отцом экономом раннюю литургию служили. Сподобил

Господь с таким батюшкой у Своего престола помолиться.

Отец Виталий ко мне хорошо относился, год моего трудничества прошёл,

пообещал провести меня кандидатом в семинарию. Договорился с ректором

отцом Александром. Я какое-то время походил в кандидатах. Однако

и на этот раз ректор вызвал к себе и один на один сказал: уполномоченный

по религии всё равно не разрешит мне учиться. Ничего за год не поменялось

в лучшую сторону. Благоразумнее пока не высовываться, а оставаться

в тени. Негласную установку не допускать людей с высшим светским образованием

в «попы» КГБ не отменило. Я отцу Виталию доложился, он развёл

руками, что, мол, тут поделаешь, остаётся терпеть и ждать.

В монастырь часто приезжали монахи из Почаева, Псков о-Печерского

монастыря, Киево-Печерской лавры, приглашали меня в гости. Иногда

отец Виталий отпускал, иной раз на мою просьбу скажет: «Лучше воздержаться.

Там сейчас майор КГБ орудует, как бы потом не аукнулось тебе».

Оберегал, чтобы никуда не влез, не подпортил реноме. Но и понимал, мне

нужны впечатления от других обителей.

В Киев, в Свято-Вознесенский Флоровский монастырь, сам отправил:

«Поезжай дней на пять, посмотри, как матушки живут». Попутно какое-то

поручение дал. По приезде первым делом пошёл я к благочинной, та послала

к матушке Александре. Захожу, а в келье русская печь. Полноценная

русская печь. Вовсе не для музейной красоты. Эксплуатировалась по полной

программе. Матушке Александре лет восемьдесят, она у печи каждый

божий день орудует. Назначила себе послушание, заводит ведёрную кастрюлю

теста и каждое утро печёт пирожки, печенье, шанежки и отправляет

монахинь со стряпнёй в онкологическую лечебницу. Захожу к ней,

она воскликнула:

- О, монах пришёл.

На мне пальто батюшки Ионы. Прохладно было, батюшка настоял,

чтобы я надел его пальто, кто-то подарил ему. Позже, когда батюшка игуменом

стал, он в нём в паломничества ездил. Я в Интернете нашёл фотографию

батюшки, он в этом легендарном пальто. Серое в рубчик. Фасон

не последней моды, но добротное и тёплое. Теперь у меня есть две фотографии,

на одной я в этом пальто у главного входа Одесской киностудии,

на второй (из Интернета скачал) - батюшка Иона на Святой земле в нём.

Матушка Александра первым делом меня поручением нагрузила.

Наладила на Крещатик - купить масла и ещё целый перечень продуктов,

выделила сорок рублей, приличные деньги по тем временам. Крещатик рядом.

Сам монастырь на Подоле находится, спускаешься по Андреевскому

спуску - и вот она обитель.

Быстро сбегал, всё купил, вернулся, матушка усадила за стол, начала

кормить. Объеденье, как у бабушки на Урале. Русская печь, она и в Африке

русская. Всё естественным образом парится, жарится, до вкусного состояния

доходит. Отведал знаменитых матушкиных пирожков.

В монастыре было заведено: гостей сначала к матушке Александре отправляли,

которая определяла - кого куда. Обязательно кормила... У неё

наелся, еле дышал. Поговорили, пока ел. Жизнь матушка прожила никому

не пожелаешь... Что удивило, хоть и пострадала в годы репрессий, прошла

ГУЛАГ, на себе испытала гонения на верующих, тем не менее было своё

мнение о коммунистах. Заговорили о них. У меня чуть не вырвалось с языка,

хотел свои три копейки вставить, что это сплошь карьеристы, ловчилы

да подлецы... Матушка сказала, что были и есть настоящие коммунисты

и не надо путать их с проходимцами. Настоящий коммунист отец и брат

для всех. Ей приходилось сталкиваться, коммунист стрелялся от бессилия,

настолько был принципиальным... План в НКВД спускают: расстрелять

триста человек... А он достаёт пистолет и пускает себе пулю в лоб... «Нет,

брат Виталий, - сказала, - были среди коммунистов настоящие люди...»

Ни от кого из монахов не слышал такое... И в ГУЛАГе, говорила матушка,

были настоящие коммунисты...

Благодаря жизни в Одессе я узнал монахов, кто шёл в монастырь осознанно,

наперекор всему. Сейчас приходится сталкиваться со случайными

людьми и в монашестве, и в священниках. Мирские власти, сам мир противостоял

церкви, чурался её, гнобил, а сейчас мирское проникает к нам.

Я пятнадцать лет прослужил, прежде чем стать протоиереем. Сейчас смотришь,

года два как рукоположили его, уже крест золотой получил. Понимаю,

время другое, скорости другие, да гордыня - всё та же... Без году

неделя он в церкви, уже свысока на всех смотрит, через губу разговаривает.

А недоброжелатели рады, тычут в нас пальцем: церковь такая-сякая...

Вернулся из Флоровского монастыря, отец Виталий спрашивает:

- С матушкой Александрой познакомился? Как тебе старушка?

- Уникум, - говорю, - пирожки вообще объеденье.

- Что верно, то верно! Этого у неё не отнять! И молитвенница!

Если отец Виталий всегда был на виду в монастыре, его брат отец Арсений

в тени держался. Служил в храме в свою седмицу, но чаще на коровнике

смирялся. Работа ломовая. Жилы на руках, как канаты. А сам по себе

непритязательный и добрый. Заправляли на коровнике две монахини. Вот

уж гром женщины. Все их боялись, даже отец Виталий старался не связываться.

Им слово, они сто на тебя. Отца Иону, когда ещё в послушниках

ходил, помоями облили, рассказывал, стал перечить коровницам, ну и получил

из ведра. Одна мыла подойник, батюшка заспорился с ней. Недолго

думая, окатила с ног до головы, чтобы в следующий раз при себе держал

особое мнение на предмет правильных порядков на коровнике. Смиряли

всех. Ничего не стоило пожаловаться митрополиту Сергию, матушки ему

молоко носили, ну и докладывали, если что не так в мычащей епархии.

Кстати, с владыкой я однажды столкнулся у святого источника. Он

шёл с каким-то важным человеком. А я выруливаю в застиранном рваном

подряснике... В монастыре в свободном доступе были подрясники для

использования в качестве рабочих халатов. Я вырядился в подрясник последней

ветхости и везу на тележке в трапезную картошку. Владыка меня

подзывает... Над источником купол, его изнутри покрасили... По задумкам

маляра он изобразил небесный цвет, на самом деле небесным и не

пахло. Что-то зелено-жёлтое. Митрополит подзывает меня:

- Ну-ка посмотри, что-то мне цвет не глянется.

- Да, владыко, - говорю, - намешали какой-то бодяги.

- Я тоже почувствовал - не то.

И говорит спутнику:

- Вот, видите, трудник тоже не согласен.

Шла подготовка к 1000-летию Крещения Руси. Монастырь ожидал

много гостей. Всё было важно. Возможно, как раз спутник владыки приложил

руку к покраске купола. Я его, получается, подставил, сам того не

ведая. Владыка откровенно спросил, я честно ответил.

Возвращаясь к матушкам-коровницам, надо сказать, работали они с

утра до вечера не за страх, а за совесть. Послушание у них было - не позавидуешь.

Кроме коровника, ещё и свинарником командовали. У монахов в

рационе мяса не было, поросят для семинаристов откармливали. На своём

послушании матушки закалили железный характер. Железобетонный.

Я жил рядом с коровником. Бывало, ночью попадал под раздачу: то

корова телится, то ещё какая загогулина. Только вроде прилёг, тарабанят в

раму, да так, что того и гляди - все стёкла полетят по закоулочкам: «Вставай,

бисова семя! Коривка мукает, порося хрюкает, вин лэжит!» У матушек

неподалёку, тут же на территории монастыря, стоял домик, огороженный

отдельным забором, к домику вёл от коровника проулочек. Всё под охраной

злющих собак - никто свободно не мог пройти ни к матушкам в келью, ни

на коровник. Меня, отца Арсения, отца Иону, отца эконома собаки хорошо

знали, проблем не возникало. Хотя однажды я забылся... Был такой Рекс,

самый злющий пёс, я с ним отлично ладил - запросто его гладил, ещё кусочек

какой-нибудь дам в знак дружбы. Но не вздумай приближаться к нему,

если кость грызёт. Я в тот вечер забылся, подхожу, Рекс меня хвать. Дружба

дружбой, но косточки врозь... Посчитал, претендую на его лакомство.

Кость бросил и в первое, что было ближе всего, вонзил клыки. Страшно

повезло, прокусил туфлю между пальцами правой ноги. Прошил рядом с

большим. Летние лёгкие туфли, как сейчас помню, чешские фирмы «Цебо»,

поизносились уже, вид не парадный имели, только на коровник ходить, тем

более мне за неделю до этого отец Арсений хорошие туфли подарил. Рекс

клыками пробил верх и подошву, рычит, тащит на себя. Я на задницу упал,

пытаюсь вырваться... Руками в землю упираюсь. Боюсь, подтянет меня и

цапнет за живое - отчекрыжит полступни. Зубы такие, свиные косточки,

как сушки, хрумкают. И туфлю, как ни силюсь, не могу сбросить - Рекс в

землю ногами упирается и со страшной силой тянет на себя. Кое-как удалось

мне исхитриться, при помощи другой ноги освободился от туфли. Отпрыгнул

и бежать. Рекс туфлю в будку затащил. На следующий день как ни

в чём не бывало, завидев меня, завилял хвостом. А туфля у будки валяется,

в мочалку её превратил, так был зол - на его кость позарились.

Основная братия вообще о монастырском коровнике имели туманное

представление. Тем более прекрасно знали про охрану - не собаки,

а смерть. Если возникала срочная необходимость, допустим, отца Арсения

искали, на забор, отделяющий коровник, залазили и кричали оттуда.

Сколько раз, особенно попервости, монахини жаловались на меня.

Могли настоятелю настучать, а то и митрополиту - трудник ведёт себя не

должным образом, дерзит, норовит по-своему делать. Отец Виталий придёт

на коровник и ну отчитывать: «Шо ж ты зробыл, окаянный, как тебе не

стыдно?» Я начну каяться: «Виноват, батько, всё исправим!» Пошумит-пошумит,

увидит, монахини отошли, не слышат, сменит тон: «Не журысь, Виталий,

опять наговорили владыке. На, поешь». Сунет пару пирожков или

горсть конфет. Владыка Сергий поручил ему отреагировать на жалобу коровниц,

он, выполняя наказ митрополита, демонстративно отчитал меня.

И отец Арсений меня подкармливал. Подоит коров, баночку молока

оставит, причём с учётом острых языков коровниц. Им всё равно - архимандрит

или кто. Ничего не стоило сказать, что отец Арсений монастырское

молоко разбазаривает почём зря, тогда как каждый литр на учёте. Он

баночку накроет от бдительных глаз, а мне тихонько скажет: «Попей, брат,

парного, под скуфьёй оставил». Или грушу принесёт в качестве угощения,

гроздь винограда зимой, а то из одежды что-нибудь: «На, пригодится».

Отец Арсений однажды спас батюшку Иону. Его сразу не приняли

трудником в монастырь, жил в пещере, вырытой в обрывистом берегу.

Её можно было увидеть со стороны моря: высоченный яр, в нём пещера.

Одно время жил под стеной монастыря, это со стороны коровника, там

были заросли грецких орехов с густыми кронами, которые укрывали паломников

от солнца и дождя. Частенько паломники, приезжающие из

сёл, располагались под ними на ночлег, а утром шли на раннюю службу.

Отец Иона больным пришёл под стену. Спал, подложив под себя фуфайку.

И занемог так, что температура под сорок, всего лихорадит, ослаб... Отец

Арсений увидел его и на свой страх и риск взял доходягу на коровник. Того

уже ноги не держали, на себе дотащил, уложил в ясли на сено. Отпаивал

парным молоком и молился за здравие раба Божия Владимира, батюшка

при рождении Владимиром был крещён. Отмолил его отец Арсений.

Батюшка пошёл на поправку, начал крепнуть, фигуристость появилась.

Хотел остаться в монастыре, но его не взяли. В шестидесятые хрущёвские

годы был строжайший запрет властей брать в монастырь трудников и послушников...

Батюшка лишь в 1971 году попал в обитель...

Монастырь - незабываемо счастливый отрезок жизни. Не знаю, дала

бы столько семинария. У семинариста другой статус. Учёба отгородила бы

от батюшки Ионы, остальной братии, с кем был рядом в повседневной работе,

в церкви... Первое время думал: ну ещё месяц побуду, да надо ехать

в Омск. Месяц пролетит, а уезжать не хочется. Потом назначил срок до

весны. Наступила весна, продлил до осени: разве плохо лето провести у

моря... Жизнь обители незаметно захватила, вовлекла в свой ритм. Это

как в семье, ты становишься частью родного коллектива...

В два года столько хорошего вместилось, а сколько светлых людей я

узнал... В семинарии несла послушания Анна Храмцова. В монашестве

Мариам, насколько помню. Почему-то не отложилось доподлинно в памяти.

Моя землячка, родом с Урала, а после войны осела в Одессе. По-матерински

ко мне относилась. Дня через два, как познакомились, подзывает и

дарит сорочку с длинными рукавами. Красивую и модную. Я опешил:

- Зачем, не надо! У меня есть!

- Бери, бери, - настояла, - ты молодой, должен красиво одеваться.

Ещё раза три-четыре дарила отличные сорочки. Собираясь на Одесскую

киностудию, обязательно надевал какую-нибудь из ею подаренных.

Жила матушка Мариам в городе. Неоднократно ездил к ней в гости. Старался

чем-нибудь помочь по дому - прибить полочку, розетку поставить

новую, прокладку в кране поменять. Несколько лет переписывались с

ней, как вернулся в Омск. Рассказывала монастырские новости, я описывал

свою жизнь. Наставляла: «Виталя, что бы ни было, от Бога не отходи,

от церкви не отдаляйся!» Радовалась, что на клиросе пою: «Как можешь,

славь Бога!» Её слова воспринимались материнским наказом.

В монастыре был монах Лаврентий. Рослый, красивый парень. Семинарию

окончил. Артистически красивый, Бог наделил и лицом, и статью.

Девчонки табунами за ним бегали. Да назойливые, приставучие. Сказано -

одесситки. Оторви да брось девки. А он скромняга. У матушки от бесстыдниц

прятался. В буквальном смысле скрывался, был в ту пору ещё послушником.

Не давали прохода, как бесы неотступно кружили вокруг, на всё

были согласны, только бы в монастырь не пустить. Предлагали себя в качестве

матушек, дескать, не ходи в монахи, что ты себя заживо хоронишь?

Лучше давай хотя бы в белые священники! А то бросай всё... Искушали со

страшной силой. И девки-то одна другой краше. Одесские штучки. Особенно

активизировались перед постригом, почувствовали, ускользает парень

из рук. Готовы были выкрасть. Матушка Мариам одну такую привязчивую

отогнала от него и говорит: «Виктор, поехали ко мне! Не дадут тебе

эти хабалки покоя! А у меня не достанут!» Прятался у матушки до самого

пострига. Так ведь и там нашли. Матушка Мариам жила на первом этаже,

приехали и в окна стучали. Виктор, как подпольщик, выключив свет, забившись

в дальний угол, сидел.

Я был на его постриге. Потом под впечатлением ходил. Сегодня он

был Виктором, а назавтра - Лаврентий. Тот же человек, и другой... Во всяком

случае в моём восприятии. Что-то поменялось на мистическом уровне...

Может, не будь на постриге, не было бы такого впечатления... Вместе

с Лаврентием были пострижены в монахи Зосима и Савватий. Савватий

никак не мог смириться, что имя Зосима не ему дали. Как ребёнок обижался.

Очень хотел быть Савватием. Нёс в монастыре послушание кузнеца.

Трудяга редкостный... За любую работу брался. Свидетелем был, ему

поручили сделать слив из алтаря Свято-Успенского собора. Начал рыть

траншею и вышел на глыбу бетона, как уж она и когда оказалась под землёй...

Можно было обойти, я бы никогда не стал долбить напрямую. Он не

свернул, продолбил.

Матушка Мариам всю жизнь в семинарии работала. Рубашки мне

даже в Омск присылала. Семинаристы уедут, бросят, ничего им уже не

надо, она постирает, выгладит. Одни рубахи сам носил, другие раздавал

знакомым. Молодость её совпала с войной, сполна хлебнула фронтовых

скорбей, воевала в морском десанте. Два боевых ордена у неё, медали. После

войны потянулась к Богу. Смерть родных, смерть боевых товарищей

заставили на многое посмотреть по-новому. Начала ходить в церковь.

И не от случая к случаю... Однажды вызвали на дисциплинарную комиссию,

насколько помню, при горисполкоме. Пришла бумага из соответствующих

органов - провести с несознательной гражданкой разъяснительную

работу. Случилось это, когда Хрущёв грозился искоренить церковь до

останнего попа, а того показывать по телевизору, как последнего представителя

былой дремучести. Председательствовал в комиссии генерал.

Он припозднился, без него поставили Анну Храмцову перед своими ясные

лики и начали прорабатывать. Набросились ретивые борцы за нравственный

облик строителя коммунизма. «Как вам, советскому человеку,

не стыдно, - встал один, - государство щедро наградило вас орденами и

медалями, а вы по церквям да монастырям, как насквозь тёмная бабка!

Позор!» Первый не успел договорить, второй поспешно перебил, боясь,

загодя заготовленное раньше него скажут: «Порочите честь защитника

Родины и Отечества!» Тут же третий впрягся в обличительно-разоблачительную

упряжку, тоже не терпелось внести свои три копейки: «Какой вы

подаёте пример подрастающему поколению?! Какой?! Вы что не можете

другую себе работу найти, в семинарии за попами полы моете!»

Матушку подмывало возразить: не с барского плеча давали ей ордена

и медали, кровью заслужила! Да прекрасно знала: ничего не докажешь пустозвонам.

Настроилась держать себя в руках. Избрала смиренный стиль

поведения - не ввязываться, терпеть словоблудие. Решила, если только

Бога хулить станут, тогда перейдёт в наступление, даст отпор, мало не покажется,

а так пусть себе резвятся. Ведь сами не ведают, что творят.

И тут заходит генерал. Извинился за опоздание, бросил взгляд на

объект суда и вдруг возгласом: «Аннушка, ты ли это!» - пошёл на пропесочиваемую.

Сгрёб её в охапку, на глазах изумлённых членов комиссии расцеловал.

Комиссия только лишь распалила себя в праведном гневе, вошла

в азарт врезать отсталому элементу по первое число, чтобы раз и навсегда

запомнил: никто не будет терпеть церковных закидонов, никто на самотёк

не пустит вопрос мракобесия, партия с новой силой взялась за попов и

их приспешников! И вот тебе, на тебе - председатель комиссии бросился

целоваться с «тёмной и отсталой»... Да раз её поцеловал, да второй, да

третий...

А всё почему? «Отсталая» жизнь спасла генералу. В войну погон генеральских

он не носил, а воевал храбро, в одном из боёв тяжело ранило,

матушка вынесла его на себе и не успокоилась, пока не сделали ему в госпитале

операцию. После войны потеряли друг друга. Ветераны на День

Победы в ту пору не собирались, да и праздника как такого ещё не было.

Хрущёв он со Сталиным да с церковью воевал, а тех, кто с врагом сражался,

ему чтить было западло, их он боялся. Генерал считал, Аннушка-спасительница

погибла. И вот встреча. Председатель комиссии тут же закрыл

заседание, саму комиссию в решительной форме выпроводил за дверь.

А затем достал из сейфа коньяк... Отметили однополчане встречу,

по-фронтовому выпили за Победу, помянули погибших товарищей.

«После этого, - рассказывала матушка, - меня больше никто не трогал

и морали не читал».

Замечательные люди подвизались в монастыре. Отец Ефимий отвечал

за виноград и виноградсодержащие продукты. Старенький, борода

белая до последнего волоска, молдаванин. Что бы я неправильно ни

сделал, никогда голоса не повысит. По жизни я много раз сталкивался с

молдаванами, в армии, на реке, в монастыре - никогда проблем с ними не

было. Всегда ладил. Народ спокойный, бесхитростный. В Молдавии, где

много солнца, винограда, и люди солнечные. Труженики, и вера в Бога у

них твёрдая. Был в монастыре игумен Серафим, регент, тоже молдаванин.

Кто бы ни пришёл в хор - семинарист ли захочет петь, монах, трудник,

послушник - всех брал. Ему не важно, хороший у тебя голос или совсем

слабенький, хочешь петь - вставай. Но если кто-то начинал гнуть из себя:

я - Робертино Лоретти, а неумехи только мешают, - мог запросто выгнать:

раз мешают - иди отсюда. Клирос был основным послушанием лишь у

двух отцов - Варахиила и Митрофана, у одного тенор, у второго баритон, -

остальные клирошане ходили по собственному желанию, и никому отец

Серафим не сказал: ты нам не подходишь. Сам был в церковном пении

профессор, окончил духовную семинарию. Невысокого роста, крепкий

телом, светлый душой. Когда начались шатания, развал Союза, делёж на

национальные квартиры, игумен Серафим покинул монастырь и уехал в

Кишинёв. Солнечный человек.

Его земляк отец Ефимий был главным специалистом монастыря по

винограду и вину - изготовлению веселящего продукта, его хранению. Часто

призывал меня в помощники. Одна из причин - я никогда не просил

вина. Отец Ефимий однажды сказал: другого позовёшь, он работает, а у

самого все мысли на одно заточены - в оконцовке будет выпивка. Зачем

искушать слабого человека. Послушания, которые давал мне отец Ефимий,

были самые разные: виноград собирать, давить, бетонные столбики на винограднике

ставить... В самый первый раз помогал бочки ремонтировать.

Поработали до обеда, донышко у двух бочек заменили, несколько клёпок

новых поставили. Плотно потрудились.

Отец Ефимий деловым тоном бросил:

- Брат Виталий, прежде чем на трапезу идти, надо молотки смазать.

Надо так надо. Молотки разнокалиберные: лёгкие, тяжёлые, головки

разной формы - круглые, квадратные, прямоугольные... И все медные... Собрал

вместе, штук восемь получилось. Отец Ефимий направился в подвал, я

за ним с охапкой молотков. На улице жара, в подвале благодать - прохлада.

Два ряда бочек друг над другом. Батюшка подходит к одной, подставляет

кружку объёмом стакана на два, наполняет, ко мне поворачивается:

- Виталий, ты шо? Да брось ты молотки, зачем притащил? На, выпей!

Смажь молотки!

Над винным подвалом был небольшой цех отца Ефимия, в нём ставил

агрегат для отжима винограда. Не единожды довелось вращать его ручки

с семинаристами. По сторонам в цехе располагались комнатушки, в них

отец Ефимий чаем поил, вином угощал земляков-паломников из Молдавии.

Среди семинаристов было немало молдаван. Тоже заглядывали к отцу

Ефимию. Я иногда заглядывал, пили чай, беседовали.

Отец Ефимий был иеромонахом, в церкви служил, кроме всего прочего.

А так на все руки мастер. Приспособления всевозможные делал для

работ на винограднике. Как-то смотрю, достал из своих закромов трубы,

колёса, сварщика призвал. Сделал с ним двухэтажную тележку для сбора

винограда. На верхней площадке сборщик, корзину наберёт, её принимает

кто-то из братьев, на нижнюю площадку ставит, по надобности он же

перемещает тележку вместе со сборщиком на новое место. Удобно и производительно,

не надо лестниц, то и дело слезать-залезать, переставляя с

места на места. А ещё отец Ефимий был кровельщиком. Однажды вместе

с ним крышу семинарскую ремонтировали. Это накануне 1000-летия крещения

Руси. В тот период высотные работы для меня шли одна за другой.

На главных монастырских воротах двенадцать больших икон установлены,

отец эконом поручил к празднику обновить: раз ты художник - давай.

В помощники выделил семинаристов, вместе красили, подрисовывали. Затем

пришла в монастырь бригада специалистов по золочению куполов. Им

потребовался специалист «подай-принеси», но выставили жёсткое требование

- непременно лёгкий и подвижный, чтобы на самый верх по лесам

лазить. Во мне тогда и семидесяти килограммов не было. Довелось и у куполов

соборов монастыря побывать, полюбоваться красавицей Одессой с

птичьего полёта. В одну сторону глянешь - море до края неба волнами

ходит, в другую - расчерченный улицами город в зелени утопает... Ну и

трубы коптят...

Вечером говорю батюшке Иону:

- Сверху смотришь на мир, вот бы птицей полететь - райская красота.

Но человек не может не нагадить в ней.

Батюшка улыбнулся:

- Не будет, Виталий, рая на земле, не будет. Ни у коммунистов, ни

у капиталистов. Все жадные, алчные, всем деньги подавай, или за мячом

футбольным бегать будут. А Бога им не надо...

Он это не один раз повторял:

- Рая на земле не будет!

- Для меня монастырь, как рай, - скажу.

- Трудись и молись, - покивает головой, - только так можно спастись.

Но молитва первым делом.

Учил простоте, учил быть не стяжательным, не гоняться - вкуснее поесть

да помягче поспать. Не возноситься: я хороший-расхороший. Ходить

в храм, исповедоваться, причащаться, Родину любить, почитать великих

полководцев Суворова, Макарова, Ушакова, Нахимова.

Был монархистом. Ещё разговора, даже в церковной среде, не было о

прославлении царской семьи, почитании царских мучеников. В меня тогда

было вбито: царь - отжившая форма власти. Батюшка говорил: царь - помазанник

Божий, всегда за народ, свою страну, ему бежать некуда, а эти

меняются один за другим: сегодня один красуется, завтра ещё хуже придёт.

Я с недоверием слушал, думал, что он такое несёт? Слава Богу, хватало ума

не лезть в спор. Не рвать рубаху на груди, как же так: царь - и вдруг хорошо,

да уже царей в цивилизованных странах не осталось.

Батюшка часто повторял о необходимости духовного возрастания

православного человека. Сам постоянно читал духовную литературу и

призывал к этому. Часто вручит книгу: на, почитай, расскажешь потом.

Учил радоваться тому, что Господь каждый день даёт. Никогда не забуду

его наставлений. «Виталий, - скажет, - не пугайся ничего. Надо копать

землю - копай и не сетуй на судьбу. Господь посчитает нужным - экскаватор

в помощь пришлёт. Заставляет жизнь идти дворником - иди, а завтра,

если достоин, Господь поставит начальником ЖЭКа. Знай, Господь, если

ты обращаешься к нему, не оставит без внимания, не оставит без еды, без

помощи! Будь всегда с Господом!»

Рядом с ним в монастыре было легко. Молился за меня. Сегодня я это

хорошо понимаю. Старался следовать его наставлениям. Какое бы ни дали

послушание - не крутил носом. Надо - на лошади поеду, надо - на машине

грузчиком. Читать пошлют - читаю. Не рвался в алтарники, поближе

к архимандритам, наместнику, митрополиту. Считал себя недостойным.

Вообще редко-редко в алтарь заходил. Только лишь, когда скажут ковры

вынести или занести, что-то подобное сделать.

Уроки батюшки Ионы не все осознал сразу, но запомнил на всю жизнь,

по сей день помогают. Батюшка часто ставил в пример преподобного Кукшу,

тогда ещё не прославленного в святых. Говорил: надо быть как Кукша,

столько скорбей выпало на его долю, всё вытерпел, всё прошёл, Богу не

изменил, и в общении с людьми всегда был простым, сердечным. Народ

любил его, шёл и шёл к нему. С преподобным Кукшей батюшка встречался,

от него получил благословение на монашество.

Не могу не упомянуть ещё об одной колоритной личности монастыря -

архидиаконе Пимене. Перевели его в Одессу из Почаевской лавры, понятно

- не в качестве поощрения, как раз наоборот - за какую-то провинность.

Заметная внешность - рыжие волосы, из себя представительный,

каким и должен быть архидиакон. Густой баритональный бас. Энергичный,

подвижный. Иду с коровника, он навстречу бежит:

- Брат, - голосом, каким кличут на пожар, блажит, - трэба взять драбыну

и поднять шпакивню!

И срывается с места в карьер, я следом за ним. Не знаю, что за зверь

«драбына» и с чем едят «шпакивню», но бегу.

Отец Пимен несётся со всех ног, еле поспеваю. Подбегаем к здоровенной

лестнице, хватаем её. Архидиакон за один конец, я за другой. Он

впереди, я сзади. Летим, вот-вот от земли оторвёмся. Его пожарное нетерпение

передаётся мне посредством вибрирующей лестницы. На бегу

перевариваю услышанное, рисую жуткую картину падения неведомой

«шпакивни» на умопомрачительную глубину. Делаю предположение: нам

предстоит лезть едва не в преисподнюю за ней. Хорошо, если не тяжелая

сама по себе, управиться вдвоём, а если нет... Лестница длиннющая, меня

мотает из стороны в сторону, заносит на поворотах. У отца Пимена все

мысли о трагедии со «шпакивней», посему не ввёл в полётное задание

поправочный коэффициент на габариты доставляемого к цели груза -

лестницы - и наличие поворотов на маршруте. Приходилось время от

времени притормаживать галопирующего архидиакона, дабы вписаться в

очередной поворот и не очутиться в кустах. Несмотря на бешеную скачку,

голова моя не утратила мыслительной функции, сделала умозаключение,

что «драбына» - это есть тот самый предмет, с которым летим по аллеям

монастыря, остаётся развеять туман в отношении провалившейся в тартарары

«шпакивни».Подбегаем к высоченному ореху, отец Пимен приставляет

«драбыну» к стволу, быстро взбирается по ней...

Я-то думал, неведомая «шпакивня» в результате ЧП оказалась значительно

ниже уровня поверхности земли, на самом деле - высоко над ней, но в

положении «или-или», в любой момент может сорваться и удариться оземь...

«Шпакивня» - не что иное, как скворечник. Он висел на честном слове.

Это трагическое обстоятельство и привело к переполоху, который отец

Пимен учинил во всём монастыре... Таща «драбыну», мы пол-обители распугали.

Кроме того, что мы с отцом Пименом сделали благородное дело -

спасли скворчат от падения вместе со «шпакивней», я обогатил словарный

запас двумя украинскими словами, которые, благодаря архидиакону, вписались

в меня намертво.

Отец Пимен был знаменит тем, что имел феноменальную память: все

службы знал наизусть. Псалтирь с любого места мог читать. По его разумению

Псалтирь каждый монах должен знать наизусть.

Любую службу он на память служил, не заглядывая ни в какие требники,

служебники. Больше такого феномена я за двадцать пять лет службы

в церкви ни разу не встречал.

Когда с Иваном Савченко приехали в монастырь, отец Пимен меня

мгновенно узнал:

- О, Виталий!

И тут же потащил в трапезную:

- Вы же с дороги, есть хотите!

В трапезной напрямую к поварам пошёл, не обращая никакого внимания

на окрики - куда вы, сам положил в тарелки, как сейчас помню, по

большому куску рыбы, каши гречневой, компота налил, принёс:

- Ешьте, братья.

Старец Михей, как и отец Пимен, переводом попал в Одессу. Был самым

возрастным насельником монастыря, шутка ли - сто два года человеку.

Родился ещё в XIX веке в царствование Александра III, современник

Толстого, Чехова, патриарха Тихона... Ходил с большим трудом, его или

паломницы водили под руки, или послушник. Раза два меня просил по

мочь. В хрущёвские времена его выслали в Одессу из Троице-Сергиевой

лавры. Старец Михей обладал редким даром - отчитывал бесноватых. Это

раздражало власть предержащих, посему отправили монаха подальше от

Москвы. Занимался отчиткой в Одессе или нет - не знаю, не скажу...

При мне точно нет, совсем старенький был. Чудил, время от времени

в трапезной мог взорваться ни с того ни с сего:

- Вы хотите келью мою забрать? Знаю, ждёте не дождётесь, когда умру!

Его убеждают: нет-нет, ничего подобного! Он не верит:

- Ждёте-ждёте, я знаю.

По этим истеричным выпадам, я считал, выживает человек из ума,

оно и понятно - столько лет, вполне объяснимо... Оказывается, ничего

подобного. Ум был вполне. Однажды батюшка Михей несказанно удивил

меня. Было это перед Успением Божьей Матери, отец эконом отправил

меня на просфорню. Успение Богородицы - престольный праздник обители,

тысячи паломников стекаются в монастырь, просфор понадобится, как

никогда, много, посему на просфорне аврал. Постоянное послушание по

выпечке просфор нёс отец Аркадий, не простой это был монах - духовную

академию окончил. Человек добрый, красивый, но исповедь, надо сказать,

жёстко вёл. Было дело, я проштрафился, он мне за это триста поклонов

назначил. Я по простоте душевной рассчитывал: отец Аркадий сам по

себе мягкий - покаюсь ему, и дело с концом, пронесёт. Ничего подобного,

получил по полной. Жёсткий отец Аркадий в этом плане оказался. Грешным

делом после той исповеди стал остерегаться его. В первый раз ринулся

к нему, думал, человек добрый, к тому же очередь к нему коротенькая.

И получил епитимию, те самые триста поклонов. А так по жизни ко мне

хорошо относился. При встрече останавливал, проявлял неподдельный

интерес, расспрашивал о моих планах, о храмах Омска. Интеллигентный

человек. Но не мягкотелый. Не случайно его в девяностые годы поставили

наместником Одесского Свято-Пантелеимоновского монастыря, что рядом

с железнодорожным вокзалом. Основан был в XIX веке греческими

монахами с Афона. Когда-то в нём была Одесская семинария, но в 1961

году в хрущёвские гонения монастырь закрыли, а семинарию перевели в

Свято-Успенский монастырь. Отец Аркадий возрождал обитель.

Кроме него, на профсорне подвизался отец Тит, мой земляк-сибиряк.

Он в семинарии преподавал, но летом нёс послушание на просфорне. Тит

родом из Красноярска. Немногословный, основательный, будто рождён

для монашеской жизни. Я по натуре общительный, работали с ним на винограднике,

начал расспрашивать его, откуда приехал, чем по жизни занимался?

Он коротко, в двух словах сказал о себе, потом бросил:

- Прости, брат, прости, давай лучше помолимся.

Мне показалось, что-то трагическое у него в жизни произошло. Молодой,

моложе меня лет на пять, и ревностный в вере. Не бука, всегда приветливо

здоровался, читалось по лицу - искренне рад тебе. Когда мы с

Иваном Савченко приезжали, отец Тит уже был архимандритом.

А тогда перед Успением Божьей Матери меня и ещё двух братьев бросили

на подмогу отцу Титу и отцу Аркадию. Просфорня - особое место

в монастыре, это и понятно - богослужебный хлеб выпекается, всего два

раза удосужился я поработать там. В тот раз прихожу - и, Бог ты мой, старец

Михей. Причём не дореволюционную молодость вспомнить пришёл,

не в сторонке безучастно наблюдает, как братья просфоры выпекают, нет,

он в свои сто два года рулит процессом - вся просфорня под ним ходит.

Отцов просфорников гоняет как мальчишек. Сам помолодел, преобразился,

прилив сил у него. Заставил нас, вновь прибывших, первым делом

ногти остричь, дал ножницы и выгнал на улицу: быстро привести себя в

порядок! Вернулись - проверил каждый палец, после чего скомандовал

тщательно вымыть руки с мылом. Только что артериальное давление не

отправил измерять. По его команде молитву прочитали и принялись за

Богоугодное дело.

Всегда с радостью и благодарностью вспоминаю отца Геннадия. Удивительный

старец. Держался в монастыре отшельником и молчальником.

Своего рода юродство. Ходил в видавшем виде замызганном подряснике.

Вместе с братией никогда не трапезничал. Он нёс послушание - содержать

водопровод и канализацию в должном порядке. Посему считал,

ни к чему распространять в трапезной запахи своего далёкого от тонких

благоуханий хозяйства. На службу ходил чин чинарём, вымоется (баней

сам заведовал), облачится в рясу... У него был друг отец Тихон, такой же

старенький, они частенько пикировались. Отец Тихон увидит отца Геннадия

в рясе, обязательно начнёт подначивать: «О, вырядился сантехник!

А вдруг канализация прорвёт! И что тогда?» Они были полной противоположностью

друг друга: отец Тихон говорун, балагур, увидит тебя и ну чтото

живо рассказывать, всегда у него были в загашнике новости, истории.

Вдвоём с отцом Геннадием они топили монастырскую баню, а перед этим

пилили дрова на циркулярке. Иногда вызывался помогать им. Кино было

наблюдать за этой парой. Отец Тихон говорит-говорит, задаёт вопросы

отцу Геннадию, сам на них отвечает, его собеседник лишь кивает головой,

редко-редко удосужится уронить скупое слово. Оно и не надо отцу Тихону,

его монолог без того не оскудевает.

Отца Геннадия с ранней весны, как тепло устоится, до осени чаще

можно было застать в его традиционной позе - сидящим на доске... Доска

лежала прямо на земле: толстая (пятидесятка), широкая, длинная. Ноги

вытянет вдоль неё, голову на грудь уронит... Сидел и дремал у стенки рядом

с входом в подвал, в его мастерскую. Чего только в ней не было - верстак

с тисками, газовые ключи разных номеров, самый разный инструмент

ждал своего часа... Тут же склад с задвижками, заглушками, вентилями,

кранами, прокладками, патрубками, паклей... Ночью молился отец Геннадий,

а днём вот так, сидя в теньке, добирал сон. Батюшка Иона, бывало,

также. К примеру, давим виноград, порцию сделали, ждём, пока отец

Ефимий заливает сок в баки из нержавейки. В это короткое время отец

Иона дремлет. Голову на грудь уронит, рука повиснет, или обопрётся о

руку... Ночью молился, а днём в перерывах, если была возможность, досыпал.

Часто повторял: труд и молитва - вот наши два крыла. Вечером

придёшь к нему, он свечи отливает. Было у него маленькое устройство,

ниточки-фитильки натягивает, воском заливает, меня при этом попросит

почитать из святых отцов. Слушает и свечи делает. Он научил меня читать

по-церковнославянски. Подарил молитвослов Киево-Печерской лавры,

давних времён издания, в кожаном переплёте, жучки немного поточили

его. Подписал «На молитвенную память Виталию». Церковных книг тогда

днём с огнём нельзя было купить, но ему паломники частенько приносили,

дарили. Он мог любую тут же тебе отдать: на! Да и любую вещь в келье.

Любил подарки делать.

Отца Геннадия особо уважал. И всегда спешил к нему на помощь

(меня прихватывая), если у того форс-мажор - трубу прорвёт или какая

другая неполадка. Тут уж дрёма с отца Геннадия слетала, как и не было, бежал

к нам: выручайте, братья! И тогда лезем в колодец или подвал... Отец

Геннадий указывает, что делать, какой вентиль крутить, где хомут ставить.

У него сил уже не хватало. Или канализация выйдет из строя, забьётся.

Шуруем проволокой, устраняя затор, возвращаем в штатное состояние

столь важную для жизнедеятельности монастыря коммуникацию. Сделаем,

выберемся на свет Божий с головы до ног неизвестно в чём... Идёшь

мыться и думаешь, чтоб я ещё хоть раз вот так согласился...

Отец Геннадий говорил о себе: я - человек грешный, окаянный, недостойный.

Но этот вечно дремлющий дедок был редким молитвенником.

Я удивился, когда архимандрит отец Арсений, окончивший, кроме семинарии,

ещё и духовную академию, будущий духовник Свято-Успенской

обители, на мою жалобу о личных нестроениях сказал:

- Ты попроси отца Геннадия помолиться, и всё наладится.

Думаю: да не может быть. Но ведь наладилось.

Уверен, в том числе по его молитвам я священником стал. Пусть не сразу,

но стал. Когда второй раз собрался в семинарию поступать, молился на

могиле Кукши, просил старца, тогда ещё не святого, посодействовать. А также

просил молитв отца Геннадия. Помню, от ректора семинарии иду убитый

горем, тот сказал окончательное «нет», поставил шлагбаум моему обучению,

иду мимо отца Геннадия, он по своему обыкновение сидел на доске.

- Что опять не получилось? - спросил.

Начал ему жаловаться:

- Отец Александр сказал, что нельзя мне.

- Бог даст, - перебил моё нытьё отец Геннадий, - будешь священником.

Обязательно будешь!

И заулыбался своей неповторимо сердечной улыбкой. Мне так захотелось

обнять его, до того родной человек...

Был свидетелем, из Киева приехали высокие гости из духовенства (летом

в монастырь частенько приезжали серьёзные люди отдохнуть у моря),

слышу, один заезжий архимандрит сетует эконому отцу Виталию, мол, так

и так, бьюсь-бьюсь, а хоть ты волком вой, ничего не выходит.

- Попроси молитв отца Геннадия, - посоветовал отец эконом.

Отец Геннадий по жизни почти не разговаривал, кивнёт на твою

просьбу. Или засмеётся (смех был рассыпчатый), рукой махнёт, вот и весь

разговор. Постороннему могло показаться, у человека проблемы с речью.

Ко мне, как к внуку, относился. И я к нему, как к дедушке. Не понимал тогда,

не хватало ума, что это не просто водопроводчик и хороший человек,

это старец. Однажды захотелось арбуза. Иду на трапезу, отец Геннадий в

своей дремлющей позе на доске расположился.

- Отец Геннадий, - спрашиваю, - не подскажете, где арбуз взять?

Смерть как захотелось!

Он неопределённо сказал:

- Ты приходи, приходи.

Я и не понял, услышал, нет ли о чём я ему говорил.

На следующий день иду, он голову поднял, пальцем, ни слова не говоря,

показал на лавку, рядом стоящую. Я наклонился, а под лавкой в картонной

коробке арбуз. Я уже забыл о вчерашнем разговоре.

Поздней осенью помогал отцу Геннадию вентили в подвал затаскивать,

ну и сказал между делом: холода наступают, скоро снег пойдёт, пора

на другую форму одежды переходить. Он кивнул головой. Вечером меня

подзывает, в мастерскую заводит, на верстаке большой узел лежит, ремнём

перевязанный. Отец Геннадий показал на него, мол, бери. Разворачиваю -

шапка, пальто, ботинки тёплые моего размера, полный комплект на зиму.

И туфли, да такие - только в ресторан ходить.

Пальто у себя примерил, нормальное, сунул руку во внутренний карман,

а там деньги. Рублей сто. Приличная сумма по тем временам. Билет

на самолёт из Омска в Одессу рублей сорок стоил. У меня искушение - что

делать? Идти с ними к отцу Геннадию или специально положил? Боялся

обидеть отца Геннадия. Ну, а вдруг просто-напросто забыл вытащить? Что

обо мне подумает? Пока я раздумывал, у меня это пальто спёрли вместе с

деньгами. Не спёрли, конечно. Кто-то из паломников, видимо, перепутал,

надел и уехал.

Когда пальто «ушло», признался я отцу Геннадию, деньги лежали в

кармане. Он мотнул головой: такая ерунда, что и обсуждать не стоит.

Я рот раскрыл от удивления:

- Ну как же!

- Не морочь мне голову этими деньгами! - замахал руками отец Геннадий

и наладил в храм: - Иди уже, скоро служба начнётся!

Этим случаем вразумил: если старец дал - бери и пользуйся и не страдай

ерундой. У старца ничего случайным не бывает.

При мне трудником пришёл в монастырь Валера. Отслужил армию,

отдохнул, как мы после дембеля говорили, и отправился в обитель. Друзья-однополчане

кто на завод, кто в институт, а он в монастырь. Под два

метра ростом. Плечи - не обхватишь. Курчавые чёрные волосы. В подряснике

ходил и в здоровенных, сорок шестого размера армейских сапогах.

Добродушный, общительный, улыбчивый. От послушаний не бегал, ломал

работу за троих. Но была проблема. На Успение Божьей Матери на

трапезу вино подали. Валера на радостях, что Успенский пост закончился,

решил взять повышенное послушание: за себя и за тех монахов (многие

отцы проявили к вину полное равнодушие) отметить праздник. Крепко

выпил. И понесло... Начал по монастырю шататься, благим матом орать,

распугивая окружающих. Благочинный отец Павел, сам под стать Валере

богатырь, быстро устранил возникший непорядок, урезонил дебошира.

Скрутили Валеру, полотенцами связали, бросили как тюк. Я думал, ну,

завтра проспится Валера и ему достанется на орехи и остальные фрукты

с овощами за нарушение устава монастыря. Обязательно будет разбор полётов,

как это обычно в миру бывает. Того гляди, выставят парня за ворота

обители, а жаль. На другой день Валера с утра впрягся в работу, под

руководством келаря отца Никона возил на тележке продукты со склада в

трапезную. И тишина! Никаких разборок и вызовов на ковёр. Все сделали

вид, что ничего не случилось. То есть не осуждай брата своего, если он

оступился, а молись за него.

Валера после инцидента обратился к отцу Геннадию, попросил у того

молитв, чтобы избавиться от тяги к вину. Батюшка, как всегда, молча кивнул..

. Валера поступил в семинарию, окончил её, это мне матушка Мариам

написала, его рукоположили в священники и отправили на приход.

Отец Макарий был искусным автомехаником. Ремонтировал любые

марки машин. Нередко к нему со стороны пригоняли. При мне делал капремонт

«Волге» профессора из Львова. Могли позвонить отцу эконому из

колхоза с нижайшей просьбой - поставить «бобик» на ноги или грузовую

реанимировать. Об отце Макарии знали далеко за пределами монастыря,

слава шла по городу и области - есть в обители умелец, руки не просто из

нужного места растут и голова светлая по железу, электрике и любой неполадке,

он ремонт сделает во славу Божью. Последний критерий светские

заказчики не понимали, просто знали, не за страх, а за совесть работает

монах. Для меня отец Макарий - идеал труженика и порядочного человека.

Всегда откликнется на твою просьбу. Я в Киев уезжал во Флоровский

монастырь, пиджак понадобился. В то лето в монастырь приезжали преподаватели

Киевского института культуры, познакомился с ними, пригласили

в институт. Как без пиджака в культурное заведение? Мы с отцом

Макарием примерно одной комплекции. Посетовал ему на отсутствие необходимого

наряда. Он повёл в свою келью, открыл шкаф:

- Выбирай, какой нравится, да хоть и все бери насовсем.

Два костюма, пара пиджаков висели. Я выбрал костюм тёмно-фиолетовый

и пиджак в крупную клетку. Пиджак от костюма кому-то отдал потом,

узковат в подмышках был, в клетчатом пиджаке долго ходил и в Омск

в нём уехал. Носким оказался.

Поначалу, когда я приехал в монастырь, отец Макарий был послушником,

звали Михаилом. Потом постриг принял. Моего возраста. Историю

его прихода в монастырь не знаю, практически не говорили на житейские

темы, в работе не любил разговаривать о постороннем, но меня часто

призывал в помощники. Были ребята не чета мне - доки в автомобилях,

но те лезли с советами, как лучше ту или иную неисправность устранить.

Всезнайки мастера раздражали. В отличие от них, я работал по принципу:

скажет крутить - кручу, держать - держу. И дело не стоит. Понятие

капремонта у него было такое, всё равно, чья машина - знаменитого профессора,

из военной части или из дальнего колхоза. Ремонт, значит, ремонт.

Двигатель ставим на кантователь, он его переберёт от и до... Что

надо заменит. В монастыре всё заготавливалось впрок, в том числе имелся

богатый склад запчастей. Кузов машины грунтуем, шпаклюем, красим,

причём, если мушка какая, волосинка попала, - перекрашиваем. Должно

быть без сучка и задоринки. Только высшее качество. Если надо укрепить

раму (знал слабые места конструкции), жёсткости добавит. Или, наоборот,

лишнее уберёт. Мыслил как конструктор. Где-то набивается грязь, поставит

защиту.

Работал отец Макарий, не глядя на часы. Скажу:

- Не успеем к сроку, скоро должны приехать за машиной, а у нас ещё

дел по горло.

- Ты, брат, главное - не суетись, - бросит в ответ. - Случись авария

по нашей вине, никто не спросит, сколько времени потратили на ремонт,

долго возились или раз-раз и в дамки - забирайте машину. Каким словом

нас помянут, произойди поломка в дороге? А если машина будет ходить

исправно, за нас с тобой молиться будут.

Мелочей, которые можно оставить за бортом, у него не было. К примеру,

пыль под ковриками в кабине. По большому счёту - хозяин не переломится,

сам вычистит. Нет, проведёт уборку и скажет:

- Хозяин, может, и не заметит, но Господь знает, где мы с тобой лень

праздновали, спустя рукава сработали.

Страх Божий в нём был такой, что всё делал на совесть, на авось да

небось не надеялся. Ремонтируем бортовой ЗИЛ. Перебрали двигатель,

изношенные запчасти заменили, каждый болт смазали. Работает движок

как часы. Задачу сделать капремонт двигателю выполнили на пять с

плюсом. Он смотрит - в кузове одна доска с трещиной. Что тебе та доска?

К двигателю не имеет никакого отношения. Ну, трещина - не сломана ведь.

Машина не один год с ней ходить может. Нет, он доску вынимает, новую

выстругивает, красит, ставит.

- От Господа ничего не скроешь, - скажет.

Однажды пригнали ремонтировать «Альфа-ромео». Как сказал отцу

эконому хозяин - второй подобной красотки нет в Одессе. Напомню, это

были времена советские, иномарка на дороге - редкость. Из легковых

машин господствовали на трассах «жигули», «москвичи», «запорожцы»,

«Волги», да ещё «Ока», про которую говорили: курица не птица, «Ока» - не

автомобиль. Соответственно - никаких специализированных автосалонов

для «немцев», «японцев», «итальянцев» не было в помине.

Когда пригнали «Альфа-ромео», весь монастырь ходил любоваться

авто с летящими грациозными формами.

- Брат Михаил, - спрашиваю, - ты когда-нибудь имел опыт работы с

такой цацей?

- Не приходилось, - сказал отец Макарий без тени смущения.

- И с какой стороны к ней подступать будешь?

- Разберёмся, люди ведь делали.

Смело принялся за ремонт. Если какой затык, открывает описание

автомобиля, оно на английском, находит страницу с рисунком нужного

агрегата, просит меня перевести.

Я где с листа прочитаю, где со словарём, термины все специфические.

Михаил послушает, в какой-то момент прервёт:

- Всё понятно, спасибо, дальше не надо.

Через девять лет приехали мы с Иваном Антоновичем Савченко в монастырь,

Михаил давно уже отец Макарий, но всё так же занимался автомобилями.

Увидев меня, призвал по старой памяти на помощь - видавший

виды грузовик реанимировал. Вдвоём с Иваном Антоновичем взялись

подсобить. Иван в моторах и механизмах любому фору даст, как-никак

танкист, принялся советовать отцу Макарию. Пришлось потихоньку урезонить,

шепнул, что у мастера на всё сугубо личное мнение, бесполезно

переубеждать, лучше не затевать автодебаты - быстрее справимся.

Исповедовался я часто у архимандрита Алексия (Филозофа). Иногда

у отца Арсения, но чаще - у Алексия. Он в пятидесятые годы исповедовал

самого академика Филатова и даже был какое-то время его духовником.

До монастыря краем уха я слышал про знаменитого врача-офтальмолога,

попадалась статья о его прогрессивных методах лечения глазных болезней.

Что он был глубоко верующим человеком, знать не знал. Это тщательно

замалчивалось в Советском Союзе. Филатов был прихожанином храма

святых мучеников Андриана и Натальи, что на Французском бульваре.

В этом храме служил сразу после окончания семинарии отец Алексий.

Говорю, был я совсем зелёный тогда - отца Алексия не воспринимал

как высокой духовной жизни монаха. Не доходило до меня, передо мной

иерей, у которого исповедовался всемирно известный учёный. Филатова

уважали в самых высоких кабинетах, вплоть до Кремля, а те, кто завидовал

ему чёрной завистью, боялись строить козни против него, ведь самого

Сталина лечил от глаукомы. Кавалер четырёх орденов Ленина, Герой Социалистического

Труда. Только, пожалуй, учёные-атомщики получали в то

время столько наград. Светило медицины ходил к отцу Алексию на исповедь.

До меня это слабо доходило, мог запросто подшутить над батюшкой.

Он адекватно воспринимал мой юмор. Бывало, бегу с коровника...

Как работал с вилами да лопатой, так в грязной одежде (скотник, что тут

скажешь) бегу. Отец Алексий стоит у церкви, волосы белые-белые, у отца

Ионы чёрные с сединой, а у этого белые, завидит меня:

- Виталий, ну-ка пошли-пошли на исповедь.

Начну отказываться, я ведь не просто так бежал, может, в город торопился.

Мне бы поскорее умыться, переодеться и выскочить на часик-другой

на море или в кино. Коровник такое послушание, ты к нему как привязанный.

Коровам всё равно - праздник, будни, они отгул не дадут, регулярно

требуется кормить, доить, убирать за ними. Выдастся свободный

часик, стараешься использовать с пользой - Одесса неповторимый город.

Попытаюсь открутиться:

- Батюшка, да я в грязном, только что от коров, как в храм в таком виде?

- Ничего, перед Богом все равны.

И куда тут денешься. Архимандрит зовёт. Поисповедуюсь, уходя, брякну:

- Батюшка, натащил вам запахов навоза, никаким ладаном не перешибёшь.

Улыбнётся:

- Навоз дело естественное, не какая-нибудь химия или радиация.

Не обижался на мои дурацкие шутки. Исповедовал долго. Получаса

никогда не хватало. Расспрашивал о детстве, учёбе в институте, службе в

армии, в свою очередь про Филатова рассказывал. Филатов был близким

другом архиепископа Одесского и Херсонского Никона (Петина), состоял

в переписке с ещё одним великим врачом, архиепископом Лукой (Войно-Ясенецким),

будущим святым. Бывало, стою под епитрахилью и грешным

делом думаю: скорее бы ты, батюшка, закончил, мне бежать надо. В то

же время неловко, ведь в грязном стою - как бы не замарать батюшку. Он

не обращает внимания на неприглядный вид скотника. Скажет:

- Ты много трудишься, брат, это хорошо.

Я в долгу не останусь:

- Зато вы, батюшка, много молитесь.

Улыбнётся, дескать, молодец, ответ принят.

- Ты прав, - заметит, - надо трудиться и молиться.

И это были не досужие разговоры. Исподволь он наставлял меня.

- Кто-то храмы разрушал, - скажет, - а кто-то всю жизнь жертвовал

на них, как это делал Филатов.

За разработку методов пересадки роговицы и тканевой терапии Филатов

в войну был удостоен Сталинской премии I степени. Ученый обратился

к Сталину с просьбой половину денег направить в детские дома,

а другую - в Свято-Димитриевский храм, что стоит на Втором христианском

кладбище в Одессе. Что и было сделано, Сталин не стал воспрепятствовать.

Филатов помог сохранить храм на Французском бульваре и

кладбищенский Свято-Димитриевский. Если бы не он, могли снести.

О Филатове отец Арсений рассказал следующую историю. Учась в

Московском университете, будущий светило медицины увлёкся карточной

игрой. И однажды выиграл у сокурсника крупную сумму денег, тот,

желая отыграться, поставил на кон свой дом и проиграл его. Дело было

при царе. На следующий день сокурсник не пришёл на занятия. Филатов

поначалу не придал этому значения, а потом его начала мучать совесть.

Вернувшись домой, взял выигранные деньги и пошёл к сокурснику. А в

доме гроб с сокурсником - он застрелился. С той поры Филатов зарёкся

брать в руки карты.

Этот рассказ слышал потом и от батюшки Ионы.

Батюшка Иона исповедовал, как и отец Алексий, долго. Это был разговор

о жизни, вере, человеческих немощах. Мог начать рассказывать о

Суворове. Впервые к нему на исповедь попал, когда мы приезжали в монастырь

с Иваном Савченко. За то время, как мы не виделись, батюшка

стал иеромонахом, за четыре года до нашего приезда - игуменом. Мне

посчастливилось у него четыре раза исповедоваться. Из Омска несколько

раз ездил в отпуск в Харьков к родственникам и старался заехать в Одессу.

Суворова батюшка почитал за крепкую веру в Бога, считал его святым,

называл Русским архистратигом. В келье у него стоял портрет великого

полководца. Для батюшки Суворов являл собой пример мирского человека,

который не знал себя без молитвы, без церкви, без Святого причастия,

который всю свою жизнь строил с Богом. И солдат учил тому же. Победы,

а он не знал поражений, шестьдесят девять битв выиграл, считал не

собственной заслугой, а даром Божьим... Батюшка повторял, что Суворов

не дьявольскую гордыню тешил, направляя полки на неприятеля, как это

делал Наполеон, он с Божьей помощью бился с врагами царя, отечества и

веры православной. «Преклоните колена, - обращался к солдатам перед

сражением, - разогрейте душу к Богу, помолитесь Ему, и победа будет за

нами».

- Суворов верил в чудотворную силу молитвы, - говорил отец Иона. -

С Богом за синее море, а без Бога ни до порога!

Исповедовал меня в алтаре. Исповедь занимала не менее часа и проходила,

как беседа, он рассказывал о себе, о своих грехах, вспоминал молодость,

была она у него бурной, что-то спрашивал и всем этим разговором

подвигал тебя раскрыться, заглянуть глубже в себя. Мог батюшка

заплакать. И понимаешь, стоя рядом с ним, плачет о тебе, о всех нас, мы

живём не так, размениваемся на мелочи, суетимся, гоняемся за какими-то

миражами, не делаем главного в жизни. Стоим в алтаре у жертвенника,

епитрахилью накроет мне голову. Или я на коленях, он (ноги сильно болели)

рядом присядет. Ощущение непередаваемое, будто паришь над землёй.

Время остановилось, исчезло, его нет, ты в другом измерении. Вот он храм,

идёт вечерняя служба или приготовление к ней, но это всё куда-то отодвигается,

душа не здесь. Она в любви, исходящей от батюшки, сердцем чувствуешь,

он сокрушается о грехах, тобою совершённых... Тебе и стыдно за

себя, окаянного, в то же время легко, тяжесть уходит из сердца, батюшкина

любовь окрыляет, обновляет, благодатно преображает... Он понимает

тебя, просит Бога за тебя... Эти минуты незабываемы.

После исповеди у батюшки Ионы вышел к Ивану Савченко, голову

наклоняю:

- Потрогай.

Он руку положил, удивился:

- Ты, батюшка, как из бани.

Отцы Арсений, Алексий, сами того не зная (и я не думал тогда об

этом), отец Иона научили меня исповедовать. Они не копались, не расспрашивали

детали... Собственно, по интонации человека, по голосу понятно

- ему стыдно даже название греха своего озвучить, он волнуется,

раскаивается в содеянном... И, наоборот, другой такое начинает рассказывать

про себя - стыдно слушать, а по тону чувствуется никакого раскаянья.

Батюшка Арсений повторял: «Я сам грешник и люблю грешников».

Он, отец Иона могли говорить на исповеди больше, чем я, исповедующийся,

и не укоряли, не грозили пальчиком «ай-я-яй», вообще, казалось бы,

о чём-то постороннем вели речь, да, слушая их, понимал свою греховность,

понимал, как я далёк от спасения...

В 2013 году в последний раз ездил к родственникам в Харькове. Батюшка

Иона за год до этого почил. Я планировал съездить в Одессу в монастырь,

поклониться могилке батюшки Ионы, да не сложилось. Думал, в

следующий раз обязательно. А потом случился майдан, война на Донбассе.

А в 2013-м заговорил с женой дяди о батюшке Ионе. Она посетовала, у

невестки проблема с чадородием, пять лет живёт в браке, а деток нет. Собиралась

съездить к батюшке Ионе, да прособиралась. Результат, говорят,

всегда был положительный у таких женщин, когда обращались к старцу.

Я хорошо знал батюшку Иону в повседневной монастырской жизни,

однако не предполагал того, что раскрылось в нём несколькими годами

позже. Жена дяди рассказала такую историю. У директора крупного завода...

Не могу не вспомнить удивившие меня слова монахини Александры

из киевского Свято-Вознесенского Флоровского монастыря о том,

что были коммунисты, которые для простых людей становились отцами

и братьями. Тот директор относился к таким советским руководителям -

радел за завод, радел за заводчан. А дочь родную упустил - стала наркоманкой.

Хорошая, добрая девушка попала в роковой капкан... Мать поехала

к отцу Ионе за помощью. Очередь на несколько часов. Знала, можно

задавать старцу один вопрос, и что скажет - неукоснительно выполнять,

только тогда будет результат. Очередь подходит, до ушей доносятся слова

батюшки. Мужчина задаёт вопрос по той же беде, что и у неё: сын - наркоман.

Батюшка говорит: моли для него смерти, чтобы душу его спасти.

Она испугалась услышать и в свой адрес подобное. Как так вымаливать

смерть для единственной дочери?! Вышла из очереди, поехала на вокзал...

Дочь умерла через два года. В Германии заразилась неизвестной болезнью,

врачи не смогли поставить диагноз, вернулась домой и умерла. Её ребёнка

дед с бабушкой усыновили и вырастили.

В мой период послушничества батюшка Иона время от времени выручал

деньгами. В город соберусь, а в кармане пусто, попрошу взаймы пятёрку

или десятку. Он, кстати, не пресекал мои походы в город, не требовал:

в мир не ходи, сиди в монастыре, здесь твоё место. Нет. Ещё и пальто своё

даст, то самое, в котором я во Флоровский монастырь ездил, батюшка его

потом в паломничества надевал в холода. Модель, как уже говорил, не последнего

крика моды, зато из отличного драпа, серое в мелкий рубчик, богато

смотрелось. Выглядел я в нём колоритно. Оттого и попал на Одесскую

киностудию. Волосы у меня, это сейчас сплошь седые, в то время волнистые,

чёрной шапкой. Наверное, фотогенично смотрелся. Так-то я худой

был, пальто добавляло недостающей импозантности. Иду мимо киностудии.

Самый центр города, Французский бульвар, неподалёку от киностудии

церковь святых мучеников Андриана и Натальи, в которой служил после

окончания семинарии молодой отец Алексий и в которую ходил врач

Филатов. Здание его клиники было тут же на бульваре... Иду прогулочным

шагом, женщина останавливает:

- Молодой человек, мы снимаем кино, в массовой сцене нужен человек

вашего типажа...

Пообещала три рубля за «типаж».

Ладно, думаю, почему не попробовать.

Так познакомился с режиссёром Валерием Федосовым. Через него с

другим режиссёром - Кирой Муратовой. Тогда ей было чуть за пятьдесят.

Одевалась нестандартно, с большим вкусом. Длинное в пол пальто,

строгий, отлично сшитый костюм, яркая блузка. Интеллигентно и в то же

время оригинально. Она и по характеру была такой. В её кабинете на киностудии

много раз доводилось бывать. Пили кофе, она вспоминала Владимира

Высоцкого, съёмки фильмов с ним - «Опасные гастроли», «Короткие

встречи». Со своей стороны расспрашивала о монастыре. Её и Федосова

удивляло, что я, современный образованный человек, художник по второй

профессии, по собственной воле оказался в обители, столько времени бок

о бок с монахами живу, несу разные послушания, вплоть до коровника.

С Муратовой говорили о вере, о Боге, об отцах монастыря, силе молитвы.

Женщина умная, интересная, и, так мне показалось, очень одинокая. Сетовала,

что её кино далеко не все зрители понимают, а радетели идеологической

выдержанности критикуют, но снимать сугубо на потребу публике

не её удел. Ей хотелось, чтобы зритель думал вместе с ней, говорить с ним

не на уровне инстинктов, а на уровне души, чтобы его волновало то, что

тревожит в жизни её. Не желала тратить себя на мыло, если уж снимать, то

умное кино. Кстати, она и после развала Союза старалась делать фильмы

не на потребу...

Недавно умерла, молюсь за упокой её душ и...

Мы с ней какой-то период переписывались. Я даже было озадачился:

вот бы помочь обрести своё женское счастье. Красивая, умная и одна...

Наметил кандидатуру - знакомый художник, примерно её возраста, жена

умерла, очень талантливый, интересный человек. Уже было решил - познакомлю,

сведу, пусть съездит в Одессу, а там как Бог даст. Но потом передумал,

художник был из выпивающих...

Мне Муратова говорила: «Может, попробовать тебя поснимать, внешность

вполне, ты внутренне не зажатый, должно получиться».

До кинопроб со мной руки у неё так и не дошли, а вот у Федосова дошли,

он решил дать роль пусть не главную, но и не такую, когда секундно

мелькнул в кадре и всё. Снимал он фильм «Утреннее шоссе». В главной

роли Родион Нахапетов. Меня собирался пробовать на роль священника.

Ты, мол, всё знаешь, касаемо этой сферы, не соврёшь... Мы когда познакомились

с Федосовым, часа три проговорили. Ему было всё интересно:

церковь, монастырь, монашеская жизнь. Дотошно расспрашивал. Тогда

церковь в кино практически не показывали, ничего не снимали. Ему хотелось

коснуться этой сферы. Дал мне сценарий. Я прочитал и накатал

три листа критических замечаний. Даже не замечаний, раскритиковал в

пух и прах. Сценарист ничего лучше не придумал, как главарём наркомафии

сделать священника. Портовый город, с Кавказа или из Средней Азии

привозят наркотики и переправляют по морю дальше. Герой Нахапетова

таксист. Как сейчас помню, Антоном звали. Его сменщика втянули в схему

доставки «товара». Ездил за ним в горы. В один момент стал неугодным,

с ним расправились - в шахту лифта столкнули. Понадобилась замена,

предложили Антону, естественно, не посвятили, что будет использоваться

в качестве транспортировщика наркоты.

Фильм не без элементов индийского кино. В город приезжает взрослая

дочь Антона, которую он ни разу не видел. Она хочет на папу посмотреть,

а папа начинает за ней недвусмысленно ухаживать. Это ладно, по этому поводу

замечания не делал, другое возмутило. Сценарист посчитал, он гениальный

ход придумал: под крышей православного храма главный мафиози

окопался и всем заправляет... Съёмки уже шли. Я познакомился с Нахапетовым.

Мы даже с ним что-то наподобие стенгазеты вместе делали прямо

на съёмочной площадке... Замечательный артист, хороший человек...

Это было накануне 1000-летия со дня Крещения Руси. Я написал своё

мнение о сценарии, Федосову сказал: «Валера, ты русский человек, после такого

фильма всю жизнь будешь каяться. Всем нам придётся отвечать перед

Богом. Без тебя хватает тех, кто мажет грязью церковь - коммунисты-богоборцы,

КГБ. Никакой батюшка под автоматом не пойдёт на наркоторговлю.

Это не просто грех, а грех, вопиющий к Богу. Ничего даже отдалённо похожего

не знаю. Да и все батюшки под контролем КГБ. Получается, КГБ спит,

раз у него под носом такое творится. Сцены, касаемые церкви, написаны

топорно, даже люди, далёкие от этой темы, поймут - враньё».

Резко написал и сказал. Мол, зачем тебе такая слава к 1000-летию

Крещения Руси. Думал, обидится после моих категоричных слов. Но для

меня вопрос был принципиальным. Что интересно, Валера послушался.

Сделал главарём мафии начальника порта. У священника в переработанном

сценарии осталась совсем крохотная роль. Главный герой везёт его на

такси и просит помолиться за сменщика, убиенного раба Божия Михаила.

Федосов звал меня на эту роль. Сказал, мол, только тебя вижу в этом эпизоде.

Но его снимали, когда я уже уехал в Омск. Мне пришла телеграмма с

вызовом, да я не полетел. Кстати, в «Утреннем шоссе» снимался актёр Перфилов,

который всем запомнился по фильму Говорухина с Владимиром

Высоцким в главной роли - «Место встречи изменить нельзя», где сыграл

колоритного фотографа МУРа. Перфилов сам по себе светлый, доброжелательный.

Как-то он ждал съёмок своей сцены, погода стояла промозглая,

холодина, ветер с моря, я в автобусе сидел, он зашёл в салон погреться,

подсел ко мне, разговорились. Оказался простым в общении... Вспоминал,

как с Высоцким снимался.

В монастыре была ещё одна видная личность - благочинный отец Павел

(Судакевич). Однажды поздно вечером прихожу в келью к отцу Ионе и

каюсь:

- Не удержался, так захотелось искупаться. С вечерней службы два

раза удирал на море.

Удобно было. Море рядом - пару минут, и там. Делал так: на клиросе

встану с краю, почитаю, потом в боковую дверь шмыгну, через сад и на

море. Покупаюсь, незаметно вернусь к помазанию, вроде никуда и не уходил.

После помазания опять улизну. К окончанию службы вернусь. Шкодничал,

одним словом.

Батюшка выслушал и говорит:

- Бог простит. Я сам сегодня отца благочинного обидел. Сказал ему,

что в сытом теле добродетель не держится. Вырвалось с языка.

Тела у отца Павла было много. Глыба весом в сто двадцать килограммов.

Железную дисциплину держал в монастыре. Поздно вечером (ночью

тоже приходилось с ним сталкиваться, это когда я на коровнике работал),

как медведь шатун, ходил по территории. Бывало, на отца Иону шумнёт.

У того подолгу свет в келье горел - молился. Отец Павел как гаркнет, а

голос такой, полмонастыря разбудит:

- Иона, хватит уже, выключай свет!

Не дай Бог семинарист припозднившийся попадётся на глаза, шуганёт,

мало не покажется:

- Ну-ка спать!

А как без дисциплины! Что только не пережил монастырь за годы

советской власти, поэтому ухо надо было держать востро, провокации

нельзя было исключать. При мне послушника избила милиция до полусмерти.

Васей звали. На монастырской грузовой машине ехал, милиционеры

остановили и потребовали вина. Вези и хоть ты тресни. Вася не без

наивности посчитал: милиция шутит. Одесситы народ весёлый, почему бы

милиции не поюморить. Откуда, спрашивается, у послушника вино? Так

и сказал. Реакция последовала отнюдь не шутейная: Ах, тебе вина жалко,

поповский прислужник. Вытащили Васю из кабины, отволтузили так, что

еле добрался до монастыря. Вся братия молилась за его здоровье. Врачей

в монастырь приглашали. Но разглашать и заявлять в милицию не стали.

Наместник отец Вадим решил дело не возбуждать. Посчитал, пожалуйся

на милицию, только обители хуже будет. Еле-еле выкарабкался Вася. Отец

Павел сокрушался: «Что ж ты, брат, такой недогадливый, надо было посоветоваться

со старшими, нам что вина жалко? Отвёз бы милиционерам, и

дело с концом».

Простодушный Вася просто-напросто не сообразил. Менты имели в

виду: раз ты в монастыре работаешь, нацеди банку-другую и привези. Знали

о монастырском вине. Били Васю остервенело, весь монастырь молился

за него. Я на коровнике работал, пойду в угол, где сено лежало, встану на

колени и молюсь. И все так, по кельям, на службе. Вымолили Васю.

На отца Павла любо-дорого было посмотреть. Бери с картины «Три

богатыря» Илью Муромца, и вот он, наш благочинный. Рассказывали,

когда ещё в духовной академии учился, развлечением у сокурсников было

упросить его согнуть пятак. Отец Павел смущался, отказывался, только

если сильно просили, исполнял цирковой номер. Брал советский пятак,

клал его на указательный и средний пальцы, большим давил, будто фигуру

из трёх пальцев хотел сделать, и пятак сгибался пополам. Во, силища! Отец

Арсений говорил, что отец Павел изредка в узком кругу, опять же - надо

сильно попросить, мог и сейчас продемонстрировать номер с пятаком.

Отец Савватий заведовал при мне мастерской по металлу. В тот раз я

у него молотобойцем подвизался, а делали скобы по заказу сельского храма.

Мастерская без кузнечного горна, пруток разогревали газосваркой и

гнули. Отец Савватий своим молотком показывал, куда наносить удар, я

кувалдой бил. Отец Павел подходит:

- Братья, дайте-ка помогу!

Я уже собрался ему молот дать.

Отец Савватий тоном, не терпящим возражений, пресёк трудовой

азарт благочинного:

- Отец благочинный, вы в чистом, замараетесь!

Мол, к чему монаху вашей должности заниматься грязной работой, да

и не отвлекали бы нас попусту, заказ был срочный.

Отец Павел искренне обиделся, будто в куске хлеба отказали. Он от

всей души хотел помочь в тяжёлой работе. Видит, не богатырь в роли молотобойца.

Меня, конечно, по комплекции с ним не сравнить. А молот

полноценный. Вызвался подменить меня, дать передохнуть, а его отшили

самым категоричным способом.

- Да ну вас! - сказал в сердцах, развернулся и ушёл.

Один раз машину с картошкой, в решётчатые ящики затаренную, разгружали.

В цепочку выстроились, передаём друг другу ящики. Пыль во все

стороны. Торопились поскорее машину отпустить. Большую часть разгрузили,

вымотались прилично. Отец Павел подходит:

- Братцы, давайте помогу!

Кто-то бросил: отец благочинный, вы бы лучше не мешались под ногами,

без вас как-нибудь справимся. Он едва не плачет:

- Братцы, ну что вы! Я ведь вижу, устали, шутка ли КамАЗ разгружать!

Это не ГАЗ.

Всё же внедрился в цепочку, ящиков пятнадцать прошло через его

руки. Довольный отошёл. Запылился, само собой.

Когда я с Иваном Антоновичем приезжал в монастырь, отец Павел

уже наместником был.

С батюшкой Ионой мы часто трудились вместе, в огороде или на винограднике.

В минуты отдыха он рассказывал про своё детство, родителей,

протоирея Кукшу. Говорил:

- Ты ходи к нему на могилку, молись. Уедешь в свою Сибирь, такой

возможности не будет. На моей памяти, может, и нет, на твоей точно будет

прославлен. Святой человек.

Про Кукшу я много слышал от его последнего келейника отца Епифания.

Тот походил на деревенского дедушку, белые волосы, сухой, на

балалайке играл. Сядет с балалайкой на берегу моря, на обрыве, и поёт

духовные песни. Когда он уезжал из монастыря в отпуск, передавал мне

своё послушание - следить за чистотой вокруг летней патриаршей резиденции.

Стояла она в саду. Чудный уголок. Летом поутру такая благодать.

Аллеи, кроны деревьев, птички поют, солнце сквозь густую листву каштанов

пробивается, морская прохлада... Патриарх приезжал редко, но терри

торию отец Епифаний содержал в идеальном порядке. Мне не составляло

большого труда подмести участок, а когда отец Епифаний возвращался, он

приглашал в келью Кукши. Доставал арбуз, вина, рассказывал о Кукше, показывал

его вещи, которые ревностно хранил: скуфью, рясу, книги... Тогда

широкая публика ничего не знала про Кукшу, о нём не писали... Отец Епифаний

и батюшка Иона в один голос заверяли: Кукша обязательно будет

прославлен в святых. Был прозорливым, обладал даром исцеления, к нему

шли и шли люди с горестями, болезнями... Я уже говорил, отец Иона был

у него в начале шестидесятых годов, Кукша утвердил батюшку в намерении

стать монахом. Я воспринимал слова о причислении Кукши к лику

святых, как сказку. Для меня тогдашнего святые это Александр Невский,

Никола Чудотворец, целитель Пантелеймон, Сергий Радонежский... Тогда

как Кукша - мой современник, почил в 1964 году. Не вмещалась в меня его

святость. Прошло не так много времени, в 1994 году Кукша был прославлен

в лике преподобных. День его памяти 29 сентября.

Отец Алексий тоже хорошо знал Кукшу. И тоже наставлял молиться

ему. Сейчас паломники монастыря обязательно идут к раке с мощами Кукши,

ну и к могиле батюшки Ионы, а тогда шли к могиле Кукши.

Как-то мне бросился в глаза офицер, насколько помню - полковник.

Солидный мужчина, в форме, седина. Почему заострил внимание? Не в

первый раз видел его в монастыре. И не из праздно шатающихся - крестится,

молится. Спросил у отца Ионы. Среди других в монастырь приезжали

паломники, не экскурсанты, а именно паломники, по которым сразу было

видно - не простого рода-племени... Я человек любопытный, тут же старался

выяснить у кого-нибудь из насельников, что за необычный человек...

В тот раз у отца Ионы спросил по поводу военного. Батюшка поведал

следующую историю. Девушка приехала к Кукше и говорит: «Жить в миру

не моё, хочу принять монашеский постриг. Дом продала, вот деньги». Достаёт

из сумки пакет. Решительная девушка. Мол, не с пустыми руками

пришла. А старец и говорит: «Возвращайся домой, выйдешь из поезда и

первому, кто тебе встретится, отдай деньги». Она посчитала волей Божьей

услышанное от старца. Поехала домой, вышла из поезда на своей станции,

налево-направо посмотрела - никого нет. Направилась вдоль путей, вдруг

навстречу военный. Ещё подумала, офицер не может быть бедным, но раз

сказал батюшка «отдай первому повстречавшемуся» - протянула пакет со

словами: «Это вам». Лейтенант пришёл к железной дороге с твёрдым намерением

броситься под поезд. Накануне проиграл в карты крупную сумму

казённых денег и никакого другого выхода не нашёл, как наложить на себя

руки. Оружия не было, выбрал железнодорожный вариант. С недоумением

развернул полученный от незнакомки пакет и увидел сумму как раз для

погашения недостачи. А вскоре женится на спасительнице.

Мне верилось и не верилось. Тем не менее - вот он тот самый военный.

Тогда увидеть человека в форме в монастыре - крайняя редкость.

Второго случая и не припомню. Этот приезжал несколько раз при мне.

Я ведь не успокоился, спросил у отца Епифания про военного, и от

него услышал ту же историю.

Отец Епифаний жил с радостью в сердце. В общении светлый. Но

когда я в девяностые годы увидел его, был потухшим, потерянным. Произошла

метаморфоза после публикации воспоминаний о Кукше. Написала

их монахиня, которая приезжала к игумену задолго до своего пострига,

в молодости. Отца Епифания изобразила злобным, ненавидящим Кукшу,

считая, что через него действовал враг, изводящий схиигумена со света.

По её воспоминаниям послушник Николай (будущий отец Епифаний) не

дружил с головой, был страшно грубым со старцем, командовал им. Окончилось

тем, что холодным октябрём выгнал его из кельи, в результате чего

Кукша простудился, заболел и умер.

Зачем написала? Ради того, чтобы показать страдания старца? Хотела

того или нет - впала в грех осуждения. Мне представляется, монахиня по

фрагментам, которые видела сторонним взглядом, не зная всей картины,

сделала заключение о целом. К примеру, отцы Геннадий и Тихон, перебирая

старые доски, что шли на дрова, могли повздорить, раскричаться. Со стороны

посмотришь: да эти истеричные деды хуже, чем кошка с собакой живут.

На самом деле - неразлучные друзья. У Кукши сильно болели ноги, страдал

от тромбофлебита, и возраст под девяносто. Допускаю, это была своего

рода игра, согласованная со старцем. Келейник отгонял паломников, шумел

на старца, видя, что тот держится из последних сил и срочно нуждается в

отдыхе. Тогда как паломникам казалось, келейник груб со старцем, крутит

им, как в голову взбредёт. Но это была видимая сторона. Как в притче: слепой

обхватил ногу слона и сделал вывод, что перед ним столб - гладкий,

толстый, высокий. Кукша в последние годы мог принимать посетителей, а

по его ногам кровь текла, собиралась в сапоги. Келейник, вырвав старца у

паломников, мыл ему ноги, мазал мазями, ухаживал за ним.

Мне, знавшему отца Епифания, думается, монахиня перегнула палку,

написала со значительным преувеличением. Что стало для отца Епифания

ударом.

Никогда не замечал, что он слаб умом, как написала монахиня. Мы

много лет не виделись, приехал в монастырь, отец Епифаний сразу узнал:

- О, Виталий, ты уже священник! Это хорошо!

«Сильные умом» не все вот так с ходу вспомнили, а он сразу...

Если подвести итог моего трудничества в монастыре, я увидел ту самую

«кухню», о которой говорил в Омске отец Борис. Приехал одним человеком,

уехал другим. Открыл для себя мир, о котором и не догадывался,

который существовал параллельно светскому миру и по своим законам -

доброта, смирение, не стяжание, вера, молитвенное состояние. Был в монастыре,

как в семье, с кем-то ближе, с кем-то дальше, но это стало моим,

ничем не заменимым. И работа не в тягость. Несёшь послушания, ходишь

на службы, читаешь в церкви, поёшь. Дни идут, а на душе хорошо - ты там,

где должен быть, на своём месте, ты здесь свой.

Обстоятельства сложились так, мне надо было возвращаться в Омск.

Планировал до 1000-летия Крещения Руси отбыть, отец эконом, отец Виталий

попросили остаться, помочь в подготовке к празднику. Не мог отказать,

задержался на полтора месяца и только потом уехал.

- Приезжай, - звал батюшка Иона, прощаясь со мной. - В гости ли,

навсегда ли - приезжай.

Вернулся в Омск, и как раз началось казачье движение. Колоритные

люди пришли туда, я тоже посчитал себя имеющим отношение к казачеству,

бабушка по маме, бабушка Анна, говорила, что в роду у нас были

уральские казаки. Стал ходить на мероприятия казаков. Звания тогда

запросто налево-направо раздавали, меня назначили сотником. Сотник

налицо, в сотне - ни одного казака. Как в том анекдоте. «Суп будешь?» -

«Ага!» - «Иди, вари!» Начал искать казаков себе в подчинение. Времена

шли бурные, Союз развалился, вспыхнули боевые действия в Приднестровье.

Войсковой атаман Тупиков несколько раз ездил туда с нашими ребятами

воевать. В очередной раз набирает группу, я решил тоже поехать. Назвался

груздем - полезай в кузов: не для карнавала надел казачью форму.

С автоматом обращаться умел, в армии как-никак служил.

Собрался ехать, вдруг поступает предложение - автомат заменить на

крест иерея. Атаман второго отделения нашего казачьего войска Волин говорит:

- Виталий, ты в церковь ходишь, в монастыри ездишь, пришла бумага:

в Новочеркасске организуются курсы полковых священников. Отучишься

на курсах и поедешь в Приднестровье священником. Казак без веры - не

казак. А с автоматом без тебя есть кому воевать, нам нужны свои казачьи

батюшки. Возьми благословение у владыки Феодосия и вперёд. Казаки решили,

ты самая подходящая кандидатура.

Предложение атамана пришлось по душе - и казак, и священник. Поживу,

думаю, в центре донского казачества, съезжу в Вёшенскую станицу,

поклонюсь могиле Шолохова. Окончу курсы, после них поеду в Приднестровье

к нашим казакам полковым священником. Вписали моё имя в направление

на курсы. Самая что ни на есть официальная бумага, со всеми

печатями. С ней отправился к владыке Феодосию, митрополиту Омскому

и Тарскому, будучи уверенным, через неделю еду в Новочеркасск. Владыку

Феодосия тогда практически не знал. В церкви, конечно, видел, на архиерейских

службах был. Он меня вообще не знал, кто я и чем дышу.

Владыка пробежал глазами направление, улыбнулся, как только он

мог улыбаться, с хитринкой, и развернул дело по-своему.

- Для начала, - говорит, - возьми квач, помоги женщинам мыть стены

собора. А потом мы на тебя посмотрим.

По его тону понял, с ходу не благословляет на курсы. А без благословения

куда поедешь? Самочинство будет.

Владыка, отправляя на послушание, добавил:

- Завтра часам к восьми вечера приходи ко мне домой, побеседуем.

Стал к нему ходить, разговоры разговаривать. Какое-то время был

вроде референта при нём и сторожа. Отвечал на звонки, когда его дома (на

Успенского, 26) не было. Владыка мог улететь в Москву на несколько дней,

меня оставлял присматривать за домом. Взялся он за меня основательно,

стал привлекать на архиерейские службы иподьяконом, потом направил

пономарём в Казачий собор к настоятелю Виктору Чухно. Комплексно

подошёл к моей грешной персоне, так как надумал рукоположить в священники.

Даже матушку мне, холостому да неженатому, организовал и в

роли свахи выступил, только что сватов не засылали, а так проявил завидное

упорство в достижении цели.

Получилось следующим образом. Владыка взял меня с собой в район

на церковно-светское мероприятие и приметил, вот уж глаз был у него,

обратил внимание, что я проявил интерес к хористке. Евгения пела в светском

хоре, отличный был коллектив, прекрасный руководитель Вера Михайловна

- человек верующий, хор исполнял много духовных песен. Владыка

с большой симпатией относился к этому коллективу.

Интересное было время. Церковь только-только вырвалась из-под

гнёта советской власти. Владыка трудился на всех фронтах. И в церкви, и

в миру. Сидел в президиумах светских мероприятий, не только сидел, нёс

пасторское слово, а проповедником он был отменным, открывал приходы

по всей области, организовывал духовные концерты. На одном из них

узрел факт моего интереса к хористке.

По отдельности мне и ей назначил прийти в одно и то же время к нему

на чай. Ничего не подозревая, прихожу и застаю Евгению. Не придал этому

никакого значения. Мысли не возникло, что не случайно разом оказались

у владыки. Евгения была правой рукой руководителя хора, ту владыка

привечал у себя, поэтому я посчитал - Евгения решает с владыкой

творческие вопросы. Пьём чай, о чём-то беседуем. Владыка вдруг выдаёт:

- Сижу и любуюсь на вас, молодых и красивых, вижу - из вас получится

прекрасная пара. Виталия будем рукополагать в священники, ему

нужна хорошая матушка. Благословляю вас под венец.

Евгения вспыхнула до корней волос, брызнула из-за стола. Удрала.

Владыка улыбается:

- Это хорошо! Плохо, если бы на шею тебе бросилась.

Через день звоню Жене, опасался: вдруг наотрез откажется встретиться

после сватовства у владыки. Нет, пришла. Ни слова ей об инциденте

у митрополита, и она молчит на данную тему. Однако владыка был

человеком целеустремлённым, если что решил - не свернёшь. Касалось ли

это глобальных вопросов - строительство Христорождественского собора,

восстановление кафедрального Свято-Успенского или сугубо частного

случая - женитьба будущего священника. Если долго не рассказывать,

после некоторых колебаний дала Женя согласие, я доложил владыке, он

определил, в каком храме будем венчаться, назначил священника. Я справил

наряд жениха - костюм, туфли, рубаху. Всё чин чинарём. Женя платье

подвенечное сшила. Но в последний момент струсила. Не явилась в церковь.

Ждём-пождём, а невесты нет. Говорю владыке:

- Владыко святый, нет, так нет! Насильно мил не будешь. Слишком

старый я для неё.

Мне тридцать девять, ей всего двадцать пять.

Владыка как ни в чём не бывало:

- Виталий, не хвилюйся, добивать будем!

Да ещё со своим украинским акцентом произнёс «добивать будем».

Уважаемый верующими и властями митрополит, пожилой человек

выделил время, приехал на венчание, а невеста выкинула фокус. Что интересно,

не обиделся, что его благословение игнорируется.

- Вот увидишь, - уверенно сказал, - гарная матушка получится!

И вторая попытка венчания оказалась неудачной - невеста повторила

фокус с неявкой. Никак не могла решиться на столь важный шаг. В третий

раз владыка назначил «добивать» в Казачьем соборе. Там ещё стоял орган,

перед ним ряды белоснежных кресел, богослужения проходили в боковом

приделе. Ничего умнее не придумали в советское время - устроить в православном

храме органный зал. После возвращения храма епархии орган

долго не демонтировали, по назначению не использовался, но стоял.

В третий раз собрались мы венчаться перед Петровским постом, едва

не последний день, когда можно было. Дальше бы на долгий месяц отложилось.

И снова та же картина, что и в предыдущие разы. Жених во всей

подвенечной красе, в тёмно-синем костюме, белой рубахе, побрит, пострижен,

наглажен, владыка в наличии, священник, настоятель храма отец Владимир

Чухно в облачении, венцы приготовлены, дружка, кому венец над

моей головой держать, в полной готовности выполнять торжественную

миссию, хор в ожидании отмашки регента, дабы поддерживать таинство

пением, сочувствующие (несколько казаков, друзья) подошли, а невесты

тю-тю. Обещала, божилась - больше ничего подобного не повторится, и

снова-здорово... Пытаюсь дозвониться - никто не отвечает. Нервничаю,

будто сам виноват. Ругаю возлюбленную на чём свет стоит. Как так можно?

Ну, скажи «нет», рубани с плеча, да и дело с концом.

Владыка подождал-подождал, крякнул, сел в «Волгу» и поехал в свою

резиденцию. Проводили его, поднимаюсь по ступенькам паперти, впереди

батюшка Владимир, я следом. Сейчас, думаю, извинюсь перед собравшимися

и поставлю жирную точку в истории с венчанием. Зол был на Женю,

не то слово.

Слышу, батюшка радостно возглашает:

- А вот и невеста!

Женя идёт с подругой. Постеснялась в подвенечном платье приехать,

с собой взяла. Батюшка Владимир тут же владыке позвонил. И здесь он

не фыркнул: раз так с митрополитом обращаетесь, венчайтесь как знаете.

Пока невеста надевала подвенечный наряд, вернулся. Оказал нам честь.

Жена зашла в придел, владыка уже там, будто и не уезжал.

Вскоре меня рукоположил в дьяконы, месяца три служил дьяконом

в Крестовоздвиженском соборе, тогда был он кафедральным, потом был

рукоположен в священники и отправил меня владыка на север области,

создавать в районном центре приход.

Так стараниями владыки Феодосия, вечная ему память, стал священником.

Отдельное спасибо владыке за матушку, если бы не его настойчивость.

.. Пятеро деток у нас...

Больше года служил я в субботу-воскресенье в районном центре,

а в будние дни в Крестовоздвиженском соборе. На селе сформировался

у меня приход, отдали под церковь бывший клуб, с властями наладил

контакт. Потом владыка отправил туда другого батюшку, а меня вернул в

Крестовоздвиженский.

Там в первой половине девяностых познакомился с Иваном Антоновичем

Савченко. Сам по себе Иван дотошный, воцерковляясь, то и дело

подходил с какими-то вопросами, а потом говорит:

- Батюшка, будьте моим духовником.

Я в отказ, какой из меня духовник? Попытался объяснить, что духовники,

в моём понимании, это многоопытные в духовном делании священники,

монахи, такие как отцы Свято-Успенского Одесского монастыря Арсений

или Алексий, а теперь ещё и батюшка Иона, я в священниках всего

ничего, какой из меня духовник-наставник. Иван Антонович твердил своё:

- Вы из уральских казаков, и я тоже. Вы боксом занимались, и я. Мы

одного возраста...

Одним словом, подружились мы. Брак у него был невенчанный, обвенчал

их. И вдруг эта трагедия - у него погиб старший сын. Я отпевал.

Девять дней прошло после смерти, Иван весь чёрный ходит, на жену его

Ольгу вообще смотреть больно.

- Иван, - предлагаю, - а поедем-ка в Одессу к батюшке Ионе.

Он согласился.

6 СвЯФ0-у<ГННС1С0Л1 AtOHACTMfC. . .

Второй рассказ раба Божия Иоанна

В год гибели моего Антона было у батюшки Виталия и матушки Евгении

две дочери. В Одессу поехали мы семьями, они вчетвером, я с женой

Олей и младшим десятилетним сыном Петром. В Одессе с вокзала прямо

с чемоданами направились в монастырь. Батюшка первым делом обратился

к старому знакомому эконому отцу Виталию, Царствие ему Небесное,

почил уже. Тот призвал к себе монахиню Марию и попросил разместить

сибиряков у неё в доме. Всё решилось в какие-то полчаса.

Матушка Мария жила в трёхстах метрах от монастыря. Двухэтажный

дом, уютный дворик, даже садик ухоженный имелся. В далёкие пятидесятые-шестидесятые

годы матушка была духовным чадом и келейницей владыки

Одесского и Херсонского митрополита Бориса (Вика). Рассказывала,

был он человеком с большим сердцем, многим помогал. И её поддержал в

трудный период.

Матушку Марию арестовали за хранение обращения Иоанна Кронштадтского

к русскому народу. Пусть умер святой задолго до установления

власти советов, карающие органы посчитали антисоветским его призыв

к русским, к России твёрдо держаться веры православной, церкви и

царя православного, иначе будет страна «не Россией, не Русью Святою, а

сбродом всяких иноверцев». Отсидела матушка в общей сложности восемнадцать

лет гулаговских лагерей. Много скорбей пришлось претерпеть

женщине. На свободу вышла, а ни кола, ни двора, ни родственников. Владыка

Борис приютил в своём доме, жил он вместе с мамой. Мария стала

помогать по хозяйству, трудилась в Свято-Успенском монастыре. Архипастырское

служение владыки Бориса на Одесской кафедре совпало с годами

хрущёвской злобы на церковь. Митрополит активно и небезрезультатно

противодействовал закрытию церквей в своей епархии. С владыкой нельзя

было разговаривать только на уровне приказов, пользовался большим

авторитетом в народе, архиерейские службы проходили в переполненных

храмах, паства шла за ним. Поэтому был бельмом в глазу власть предержащих,

немало врагов нажил. И надорвал сердце. Умер в пятьдесят девять

лет от инфаркта, а потом и мама его умерла, похоронена рядом с сыном

на монастырском кладбище. Умирая, завещала дом матушке Марии, она к

тому времени уже постриг приняла. Так что жили мы в бывшем архиерейском

доме.

Матушка Мария приняла нас как родных, выделила большую комнату,

площадью метров двадцать пять, в ней все вместе разместились. Не пятизвёздочный

отель, но главное - монастырь рядом и атмосфера в доме самая

благодатная. По вечерам матушка Мария приходила к нам, душевно разговаривали,

читали книгу «Отец Арсений», она только-только появилась.

Батюшка Виталий по дороге в Одессу сказал, что в обители надо обязательно

поработать. Эконом отец Виталий поприветствовал наш трудовой

порыв и отправил батюшку в распоряжение келаря отца Никона, тот

его на фитофтору определил, я попал в бригаду, которой руководил иеромонах

отец Иоанн. Говоря по-научному, пришлось мне поучаствовать

в решении логистической задачи по погрузке-разгрузке, перемещению

грузов из точки «А» в точку «В». Вместе с отцом Иоанном возили на тележке

бетонные столбы для забора, которым огораживали складские помещения

на территории монастыря. Три дня занимался заборной логистикой,

а потом батюшка упросил отца эконома дать нам общее послушание.

Объяснил ситуацию с погибшим сыном. Отец Виталий внял просьбе и, к

большому недовольству отца Иоанна, отправил меня на фитофтору. Отец

Иоанн в резкой форме высказал батюшке Виталию своё негативное отношение

к такой перестановке послушаний: не хватает рук забор ставить, а

он, пользуясь благосклонностью отца эконома, забрал нужного работника,

тем самым оголил фронт. Позже, правда, они примирились.

В южной части монастыря, ближе к морю, располагался виноградник,

а рядом с ним большое поле помидоров. Помидоры росли не как в Сибири,

без ухищрений с колышками, подвязыванием каждого стебля - прямо на

земле. И урожай - красным-красно. Но много плодов, поражённых фитофторой.

Их мы убирали, дабы болезнь не поражала здоровые.

Сказать по правде, я и работой с отцом Иоанном был доволен, он

проявил живой интерес ко мне, расспрашивал о Сибири, о моей службе в

армии и понемногу начал рассказывать про батюшку Иону. Не сразу, видимо,

приглядывался, можно-нет доверять информацию про старца паломнику-омичу.

Тогда ещё ничего не писали о батюшке Ионе. После работы

отец Иоанн накрывал стол в саду, вкушали вместе, беседовали.

Батюшка Виталий сказал перед поездкой в монастырь, что в Одессе

живёт редкий угодник Божий, старец Иона. Такой же почитаемый

на Украине, как в России протоиерей Николай Гурьянов с острова Залит,

архимандрит Кирилл (Павлов) из Троице-Сергиевой лавры, архимандрит

Иоанн (Крестьянкин) из Псково-Печерского монастыря.

Втайне я надеялся: отец Иоанн был вхож к батюшке Ионе, он поспособствует

встретиться со старцем, что было не так-то просто. Прямо сказать

- совсем не просто. Ворота в монастырь открывали в шесть утра, а

уже с трёх-четырёх ночи начинала расти очередь у ворот жаждущих попасть

к отцу Ионе. Батюшка Виталий сразу сказал:

- Надо хорошо молиться, чтобы побывать у него. Тут как Бог управит.

О старце Ионе много поведала Тамара, его духовное чадо. Мы жили

у матушки Марии на первом этаже, Тамара в этом же доме - на втором.

Как уже говорил, при доме садик, думаю, ещё от владыки Бориса остался.

Виноград, яблони, груши, абрикосы. Дневной зной спадёт, и так хорошо

посидеть, наслаждаясь южной благодатью. Тамара рассказывала, что батюшка

Иона родился в 1925 году на Кировоградчине девятым ребёнком в

семье. Назвали Владимиром. Родители крепко держались веры православной.

За это, скорее всего, как идеологические противники новой власти

попали под раскулачивание. Была в хозяйстве лошадь и коровёнка, а как

без этого прожить большой семье. Наличие скотины стало поводом для

записи в кулаки, с последующей экспроприацией движимого на четырёх

ногах и недвижимого имущества.

В пятнадцать лет Владимир начал трудовую деятельность на кавказских

нефтепромыслах. Было время, зарабатывал на хлеб шахтёром, потом

трактористом. Однажды ночью пахал на тракторе, и сморил его сон под

монотонное урчание мотора - уснул за рычагами молодой парень. Внезапно

проснулся, а в свете фар перед капотом женщина стоит, секунда -

и наедет на неё. Остановил трактор, выскочил, глядь, никого нет, а гусеницы

в метре от крутого обрыва. Ещё немного и сверзился бы в глубокий

овраг. Отец Иона говорил: «Это Богородица меня от смерти спасла».

Был батюшка в миру не паинькой. В молодости никого не боялся, ходил

с ружьём. Отец упрекал сына, мол, никто в семье оружия не носил...

По словам Тамары, батюшка с неохотой вспоминал ту свою жизнь, нелицеприятно

отзывался о себе. Был мужчиной жёстким, сильным и гордым.

В начале шестидесятых годов заболел тяжёлой формой туберкулеза и оказался

в одной палате с такими же обречёнными на смерть. Одного вперёд

ногами вынесли, второго... Глядя на эту картину, дал обет посвятить себя

Богу, если удастся выйти из больницы.

И случилось чудо. Начал на глазах оживать. По логике болезни обязан

был чахнуть, всё происходило с точностью до наоборот. Бесповоротно

пошёл на поправку. Выписали как совершенно здорового человека, даже

рубцов в лёгких не осталось.

Обет, данный Богу, вчерашний смертельно больной не забыл. Отправился

в Абхазию к монахам-пустынникам, что ставили кельи в безлюдных

местах среди гор и славили Бога вопреки всем гонениям и напастям. Претерпевали

изрядно. Выискивали их с вертолётов, арестовывали, бросали

в камеры к уголовникам. Этой участи батюшка Иона избежал, какое-то

время пожил среди пустынников, а потом отправился в Одесский Свято-

Успенский монастырь в надежде стать трудником, славить Бога в молитве,

работать вместе с братией во славу Божью. И получил категорический от

ворот поворот: ни под каким видом в обитель взять не можем. Не потому,

что не нуждался монастырь в рабочих руках. Ещё как требовались они,

тем более, которые к любому делу пригодны. И крестьянствовать могут,

и в сугубо рабочих специальностях разбираются. Всё объяснялось просто:

власть в очередной раз ополчилась на церковь, на всякие ухищрения

шла в намерении закрыть один из последних монастырей, что остался на

территории шестой части земли с гордым названьем Советский Союз. На

тот период категорически не разрешалось брать в обитель даже трудников.

Батюшка Иона отчаиваться не стал. В Абхазии пустынножители как

только не приспосабливаются, сгонят с одного места, в другом ставят кельи

из подручного материала. Один в дупле устроился. Однажды решил

сходить с визитами к братии, кто поблизости жил, а никого нет - кельи

разорены. Милиция по наводке вертолётчиков устроила облаву. Лишь

келью-дупло не засекли с воздуха. Батюшка Иона пошёл на берег моря,

на котором монастырь расположен, в глиняном обрыве, где стрижи норы

роют, выкопал себе пещерку. Обосновался почти как пустынник в первые

века христианства. В пещерке несколько месяцев жил и молился, просил

Матерь Божью принять в свою обитель.

Местные власти, всячески досаждая монастырю, пытались не мытьём,

так катаньем подвести его к закрытию. Придумали светлые партийные

головы темнотой одолеть оплот православия - отключили подачу электроэнергии.

Пребывали в полной уверенности: монахи поживут-поживут

без электричества, да и разбредутся кто куда. При лучине большое монастырское

хозяйство не потянешь. Обитель не только себя содержала, государство

драконовскими налогами обложило монахов. И не моги не заплатить

вовремя. Это колхозам сроки проплат сдвигались, суммы долгов

скашивались или списывались вовсе, монастырям - нет. Вынь да положь

в указанный срок назначенную сумму. Монахи в ответ на происки властей

с отключением электричества раздобыли мощный дизель-генератор

военного образца. Нашли выход из тупиковой ситуации. Одна загвоздка:

обслуживать технику некому - нет дизелиста среди братии. Певцы есть,

электрики есть, водопроводчики есть, виноградари есть, специалиста по

эксплуатации дизеля - ни одного. Тут-то и вспомнили о трактористе, что

просился в обитель. Отец-наместник призвал к себе упрямого мужика.

Потом отец Иона будет вспоминать: «Я думал, в монастыре только и

буду в молитвенной тишине к Богу взывать, а опять в ушах шум дизеля».

Следующую историю не от Тамары слышал, в поле, когда на фитофторе

работали, семинарист рассказал. Владыка митрополит Сергий (Петров),

был он человеком сановитым, по-генеральски представительным,

однажды присмотрелся к братии монастыря и ну отчитывать, дескать, негоже

ходить в поношенных, латаных-перелатаных подрясниках. В обитель

паломники приезжают со всех краёв, его святейшество патриарх в любой

момент может заявиться, а вы ходите в затрапезном виде. Не будешь

возражать архипастырю, что не избалована братия разнообразием гардероба.

Если и есть подрясники поновее, так они в церковь на службы надеваются,

зачем понапрасну трепать...

Высказал владыка претензии братии. А когда стали подходить к нему

под благословение, появился инок Иона, доселе отсутствовавший по причине

выполнения срочной работы - ремонтировал дизель-генератор. Подойдя

к митрополиту, на глазах у всех наклонился и вытер руки, измазанные

соляркой и машинным маслом, о шёлковый подризник владыки. Затем

взял архиерейское благословение и как ни в чём не бывало, пошёл дальше

реанимировать раскапризничавшуюся технику. Митрополит Сергий,

только что распекавший братию за внешний вид, проявил удивительное

смирение. Ни полслова не промолвил по поводу дерзкого поступка инока.

А вскоре одарил монахов новыми подрясниками. В том числе инока Иону.

И всё же посчастливилось мне встретиться с батюшкой Ионой. В тот

день мы с отцом Виталием пришли в трапезную на обед. По уставу сначала

монахи трапезничали, потом остальные. Мы припозднились, заходим в трапезную,

Бог ты мой, никого, а батюшка Иона арбуз вкушает. Перед ним в глубокой

тарелке средних размеров нарезанный аккуратными ломтями арбуз...

У меня сердце оборвалось... Впервые за пять дней увидел. На территории

монастыря постоянно был в ожидании, вдруг появился, не пропустить

бы ... Ему тогда было чуть за семьдесят лет. Крепкий, борода с густой

сединой, но видно, когда-то была смоляной черноты...

Отец Виталий спросил:

- Батюшка Иона, не узнаёте меня?

- Как же тебя не узнать, - сказал батюшка, - скотника нашего.

В это время в трапезную вошёл высокий статный монах в клобуке. Лет

сорок с небольшим, роскошная густая борода.

Батюшка Иона представил его отцу Виталию:

- Это моё духовное чадо. Офицер, полковник.

Монах взял у батюшки Ионы благословение, он куда-то уезжал, и ушёл.

Отец Виталий на меня показал:

- А вот моё духовное чадо, тоже полковник.

И добавил:

- У него сын недавно погиб.

Только это и сказал обо мне. Я сел в сторонке, мне принесли поесть.

Отец Иона начал расспрашивать батюшку Виталия об Омской епархии.

В один момент повернулся в мою сторону, передал ломоть арбуза.

- Бери, кушай. Вкусный кавун.

Минут десять они беседовали. Батюшка Иона поднялся уходить. Я всё

это время сидел, как на старте, вскочил, шагнул к нему:

- Благословите, батюшка.

Он молитву прочитал и говорит:

- Не печалуйся, чадо. Кто убивает, грехи убиенного на себя забирает.

Отец Виталий ничего не говорил батюшке об обстоятельствах смерти

сына. Я в пяти метрах сидел, весь разговор слышал. Только и прозвучало

обо мне, когда представлял - «у него сын погиб».

Кто бы только знал, как мне стало легко после слов батюшки. Словно многотонная

глыба свалилась с души, под гнётом которой жил после смерти Антона.

«Кто убивает, грехи убиенного на себя забирает».

Фактически сказал: убили Антона...

Понимаю женщину, которая пришла к старцу со своими печалями и

грехами, а потом бежала от него, не чуя под собой ног, ликуя от счастья:

«Батюшка Иона сказал, что любит меня!»

Отец Иона (рука у него лёгкая, будто воздушная) благословил, в моей

голове пронеслось: вот бы ещё сына и жену благословил.

Буквально на следующий день Оля с Петей и матушкой Марией идут

по монастырю, навстречу батюшка Иона, обычно вокруг него коловращение,

здесь никого. Они к нему под благословение...

Как можно не верить после этого в милость Божью.

НС ЗД1БАСТ К Л А ^ К И ф А f lf A K t ^ H H K A . . .

Третий рассказ раба Божия Иоанна

В танковом училище был у меня друг и товарищ Валера Самохин. Отличный

парень, даже породнились, наши жёны двоюродные сёстры. На

третьем курсе дали нам увольнение, Валера пригласил к своей зазнобе:

«Пошли-пошли, к моей Надежде сеструха сродная приехала из района, не

теряйся - отличная деваха». Я, слава Богу, не растерялся. С девушками застенчивый

был, тут крепко за дружи л. После училища пути-дороги наши с

Валерой редко пересекались, но, как ни встретимся, подначивал: «Ты меня

аж бегом обязан коньяком поить за такую жену!»

Валера тоже помотался по Союзу. На Дальнем Востоке начинал службу,

потом - Алтай, Горьковская область, Германия, наконец - Украина. На

год раньше меня академию окончил. Головастый, хваткий. На Украине

осел. Смеялся: «Перепуталось всё кверху ногами. Русак Самохин в Украине,

а хохол Савченко в Сибири!» При развале Союза он был заместителем

командира дивизии в Закарпатье, полковник. Ему пообещали: останешься

в Украине, через полгода станешь командиром дивизии и получишь генерала.

Он клюнул. Валера профессионал, всё прошёл - от взводного до

замкомдива. Он бы и дивизией командовал лучше многих. Одним словом,

присягнул Валера Украине. Чем крайне раздосадовал своего отца. Дядя

Слава из серьёзных мужиков. Фронтовик, танкист, четыре экипажа сменил

в войну, не один раз горел в танке, до Праги дошёл. Категорически не

согласился с выбором Валеры. Подвыпив, стучал кулаком по столу: «Ты

мне не сын!» Обиделся страшно: «Два раза присягу не принимают!»

Запад активно подтягивал Украину под свои знамёна. Валера ездил

«перенимать опыт» в войска США, НАТО. Два раза подавали его документы

на присвоение генерала, оба раза не прошло. Приоритет отдавался

национальным кадрам. Так и не стал командиром дивизии. Потом ему

предложили генеральскую должность в национальной академии обороны,

Валера переехал в Киев. Но это я забегаю вперёд.

Как бы там ни было, не осуждал его выбор, остались друзьями. В 2009

году Валера пригласил нас с женой в гости: «Киев покажу, потом поедем

под Одессу на море, отдохнём по высшему разряду». Я с радостью согласился.

Первое, что пришло в голову: ещё раз побываю у батюшки Ионы.

Прошло двенадцать лет после нашей встречи. Пять дней в Киеве у Валеры

гостили, я первым делом настоял на посещении Киево-Печерской лавры...

Потом поехали вчетвером (он с женой, и я с женой) в Чабанку, в ней

стояла танковая бригада. Вот где служба - двадцать километров от Одессы,

берег моря. Это не забайкальские степи у границы с Китаем. Валера,

как и обещал, всё устроил в наилучшем виде - поселили нас в отдельно

стоящем генеральском домике. Море, солнце, купались, загорали.

День на третий говорю Валере, как бы в Свято-Успенский монастырь

съездить.

- Да без проблем, - уверенно прозвучало в ответ.

На следующее утро машина была подана к крыльцу. В первый раз

вчетвером поехали, а потом с женой вдвоём паломничали в обитель.

Во вторую нашу поездку отстояли с женой литургию, после службы

выходим, архидиакон Пимен на солнышке сидит.

- Отец Пимен, - спрашиваю, - разрешите присесть рядом с вами?

Он хорошо знал батюшку Виталия ещё по тем временам, когда тот в

трудниках подвизался в монастыре. Батюшка Виталий смешно рассказывал,

как отец Пимен однажды подскочил к нему: «Брат, - заполошно говорит,

- трэба взять драбыну и поднять шпакивню!» И увлёк за собой. Бегут,

а батюшка знать не знает, какую такую «драбыну» взять, чтобы поднять

неизвестную «шпакивню». Бежали они за лестницей приводить в порядок

свалившийся скворечник.

Я начал рассказывать отцу Пимену, что приезжал сюда двенадцать лет

назад с батюшкой Виталием.

Он вспомнил батюшку, на мой вопрос о старце Ионе ответил:

- С неделю как на Афон уехал.

Иона почти каждый год ездил на Святую гору.

Так и не удалось больше повидаться с ним. Валера Самохин и на

следующий год звал в Одессу, я засобирался, позвонил матушке Марии,

узнал, что батюшка Иона в монастыре и никуда не собирается. Купили билеты,

но за два дня до отъезда жена порвала связку на ноге.

Сейчас остаётся только мечтать, что когда-нибудь сподобит Бог на

могилке у батюшки побывать. Четвёртый год каждое утро читаю молитву

«О прекращении междоусобной брани», прошу Господа: «Господи Иисусе

Христе Боже наш, призри милостивым Твоим оком на скорбь и многоболезненный

вопль чад Твоих, в земле украинстей сущих. Избави люди

Твоя от междоусобные брани, утоли кровопролития, отврати належащие

беды. Лишённые крова введи в домы, алчущие напитай, плачущие утеши,

разделённые совокупи... Не остави стадо Свое, от сродник своих во

озлоблении сущих, умалитися, но скорее примирение яко щедр даруй...

Ожесточенных сердца умягчи и к Твоему познанию обрати. Мир Церкви

Твоей и верным чадам ея подаждь, да единем сердцем и едиными усты

прославим Тя, Господа и Спасителя нашего во веки веков. Аминь». Украина

для меня закрыта. Валера, само собой, больше не приглашает. Он хоть

и ушёл в отставку, но по-прежнему преподаёт в национальной академии

(кстати, генерала ему и здесь не дали), и приезд в гости полковника-танкиста

из России для него грозит большими неприятностями. С началом военных

действий на Донбассе позвонил, подвыпивши был (чаще в таком состоянии

звонит), и пусть полушутя, но стал наезжать: «Ну что, агрессоры?»

Я ему жёстко ответил и положил трубку. С того раза если звонит (или я

на день его рождения), разговоры разговариваем только на бытовые темы,

политику не затрагиваем.

В 2009-м мы отлично, спасибо Валере, отдохнули. Чудный вечер провели

с женой у матушки Марии. Встретились случайно в обители, она

зазвала к себе, потчевала нас варениками домашними и чаем с абрикосовым

вареньем. Матушка рассказала интересную историю из недавнего

прошлого Свято-Успенского монастыря. Батюшка Виталий, кстати, тоже

знал её, он ведь сразу после Чернобыля приезжал в монастырь поступать

в семинарию. Спросил его: «Почему не рассказали, батюшка?» - «Как-то, -

говорит, - к слову не пришлось».

Радиоактивное облако после взрыва на Чернобыльской АЭС прошло

над Одессой. Невидимая радиоактивная грязь не миновала миллионный

город. Подняли военных для проведения дезактивации. Те, прежде чем начать

её, составили дозиметрические карты.

Посмотрели на них, и возникло два вопроса. Во-первых, на территории

Свято-Успенского монастыря чисто. Вокруг грязно, а здесь, словно в

радиоактивном облаке дыра над обителью образовалась. Причём чисто

не только на площади, ограниченной забором монастыря, немаленькая

территория, примыкающая к обители, тоже не сифонит. Это первый загадочный

момент. Второй - кладбища чистые. Ни на одном погосте нет

повышенного радиационного фона.

Военные приехали к отцу Вадиму, наместнику Свято-Успенского монастыря,

за разъяснением. Положение на Украине сложилось более чем

тревожное. По радио вещали: всё хорошо, оснований для беспокойства

нет. Осведомлённые люди знали - есть все основания для тревоги. Чернобыль

продолжал представлять реальную угрозу, никто не мог дать гарантий,

что четвёртый блок не рванёт ещё раз. Поэтому военным было не

до реверансов в сторону государственной атеистической идеологии, смело

приехали в обитель за разъяснением, каким образом товарищи монахи

добились чистоты на своей территории? Уж не сами ли нейтрализовали

радиоактивную грязь?

Отец наместник собрал многоопытных монахов, доложил о вопросах,

поставивших военных химиков в тупик.

Кто-то из отцов предложил для наглядности провести следующий

эксперимент. Попросил принести морской воды для замера уровня радиации.

- Я без дополнительного замера знаю, - сказал один из военных, -

сифонит море.

Воду всё-таки принесли. Дозиметр показал значительное превышение

нормы. Отцы освятили морскую воду и передали военным, мол, делайте

контрольный замер. Те пожали плечами, мол, зачем? Но дозиметр

«нащёлкал» норму.

- И что, вы вот так по всей территории молились? - удивились военные.

- В монастыре молитва не прекращается никогда, - сказал отец наместник,

- и не только в связи с Чернобылем.

- Ладно, допустим, - согласились военные, - у вас чисто из-за молитв,

а как же кладбища? Там-то почему? В разных местах расположены, однако,

какое ни возьми, вокруг их территорий грязно, среди могил никаких отклонений?

Получается, покойников не берёт радиация?

Ответ отцов-монахов ещё больше озадачил военных.

- На каждом кладбище, - объяснили, - хотя бы один праведник лежит.

Он и освящает землю.

- Хорошо, пусть будет так - на кладбищах, как вы говорите, праведники,

в монастыре - молитвы, но почему за забором у вас чисто? Целый

кусок территории не тронут?

На этот вопрос отцы с ходу не ответили, взяли тайм-аут.

Покопались в своих архивах и нашли дореволюционную карту Одессы,

на которой монастырь обозначен в первоначальных границах. Сравнили

с дозиметрической картой. Всё стало ясно. Земля за забором обители

не была загрязнена по той причине, что она долгие годы принадлежала

монастырю, пока советская власть не начала борьбу с «религиозным дурманом»,

не потеснила монастырь, отхватив от его угодий добрый кусок

земли. Улицы на нём проложили, дома поставили...

Такую историю рассказала матушка Мария.

В тот приезд в Одессу так и не удалось повидаться с батюшкой Ионой,

надеялся, вдруг вернётся с Афона, но нет. А с его духовным чадом, Тамарой,

с которой познакомился в первый наш приезд, столкнулся в обители.

Рассказала, что батюшка Иона начал сдавать. Не такой энергичный, частенько

болеет. Живёт с сердечным кардиостимулятором. А паломников

к нему стало ещё больше. Отовсюду едут, даже из Франции и Германии, а

есть дедок-американец, так он каждый год из США специально прилетает.

С Тамарой обменялись сотовыми телефонами. Позвонил ей только

через три с половиной года, когда узнал, что батюшка Иона преставился.

Тамара расплакалась в трубку:

- Нет больше нашего батюшки, нет нашего молитвенника. Осиротели.

Кто теперь будет просить Бога за нас, грешных?

Поплакала, потом говорит:

- Батюшка предсказал, через год после его смерти начнутся большие

нестроения, будет кровавая Пасха. Расспрашивать его, конечно, не стали,

что он имел в виду под кровавой Пасхой? Но сказал так.

Преставился отец Иона в декабре 2012 года.

Слова Тамары сразу вспомнились в 2014-м, когда начались кровавые

события на Украине.

ЯБЛОКИ ДЛЯ ПАТОИАвУА

Повесть

Входите тесными вратами, потому что широки

врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими.

Евангелие от Матфея (7:13)

Глава первая

н а п р а в о с л а в н о й лрмлркс

Внашей кипучей жизни православная ярмарка - явление, которое

не могу назвать ординарным. Есть митрополиты, наложившие

запрет на проведение подобных мероприятий в границах

своих митрополий. Дескать, вера и торговля - несовместимые понятия,

Господь Иисус Христос изгнал торговцев из храма, а мы пытаемся запрячь

в одну телегу коня и трепетную лань, духовность и товарно-денежные отношения.

Вступать в горячий спор по данной теме не имеет смысла, безусловно,

торговля есть торговля, она живёт по закону выгоды, и ничего тут

не попишешь. Где деньги, там имеет место быть неприкрытая корысть, да

и мошенничество, которого не удалось избежать православным ярмаркам,

вплоть до пребывания на них псевдомонашествующих.

Однако для многих верующих православная ярмарка - это праздник

с благодатной, духоподъёмной атмосферой, праздник, окрыляющий и

надолго запоминающийся. Столько святынь из самых дальних краёв, из

разных церквей и монастырей собираются на маленьком пятачке - мощевики,

чудотворные иконы. А сколько батюшек и монахов, братьев и сестёр

во Христе притягивает к себе ярмарка, сколько сердечных встреч... Городская

суетная жизнь разъединяет нас, ярмарка даёт возможность пусть мимолётно

да увидеться с дорогими людьми, прикоснуться к их душам. На

настоящей православной ярмарке это перевешивает товарно-денежные

устремления...

Во всяком случае - для меня. Так получилось, что православные ярмарки

одарили ещё и героями рассказов. Как-то, подавая церковные записки,

разговорился с женщиной, она доложила, что читала мою книжку, ей

тоже есть что порассказать. Взял телефон. Месяца через два решил позвонить.

Скорее - для очистки совести. Почему-то думалось, навряд ли будет

результат. Что-то смущало. Казалось, это случай, когда после минутного

порыва начнутся сомнения «стоит ли, ведь это сугубо личное», «вдруг батюшка

не благословит». К радости, я ошибся. В корне ошибся. Женщина

оказалась с интересным путём к Богу, памятливой. После бесед с нею написал

несколько рассказов, а, кроме того, Тамара Петровна, назовём эту

женщину так, познакомила со своими подругами, сёстрами во Христе, которые

тоже внесли лепту в мою творческую копилку.

С прообразом героя данной повести тоже познакомился на православной

ярмарке. В день открытия приехал под вечер. Планировал заскочить

в первый раз на полчасика. Встретил знакомого, с полгода не виделись,

минут пять поговорили, к нему подошёл мужчина с бородой, ясными

глазами, мы пожали друг другу руки, представились. Он назвал себя...

Пусть будет Валерием, по имени героя нижеследующей повести. У моего

знакомого зазвонил телефон, он отошёл, мы с Валерием остались вдвоём и

проговорили минут сорок.

Он вызывал интерес уже тем, что не пользовался Интернетом, не смотрел

телевизор. При этом оставался прекрасно осведомлённым об основных

событиях в мире и в церковной жизни. Не было у Валерия И Н Н ...

«К таким, как я, когда-то относились как к людям весьма своеобразным,

- говорил Валера. - Ещё не было решения архиерейского собора 2013

года. Ещё не выступил патриарх Кирилл в Госдуме по поводу распространения

электронных технологий. Не был канонизован самый почитаемый

(и самый читаемый) в США, Европе и России святой Паисий Святогорец.

Великий афонский старец постоянно говорил, что внедрение электронных

технологий ведёт к тотальному контролю и управлению населением,

говорил об опасности создания единой базы, вбирающей в себя данные

всех жителей Земли. Говорил о последних временах, ведь электронная

идентификация личности ведёт в конечном итоге к нанесению печати антихриста:

в тебя вводится микрочип, и готово. Ещё не был канонизован

архимандрит Гавриил (Ургебадзе), не появились книги о нём и с его предостережениями

о наступлении последних времён. Об этом же говорил

архимандрит Кирилл (Павлов), который был духовником патриарха Алексия

II, об этом предупреждал архимандрит Иона Одесский (Игнатенко)».

Валерий купил дом в далёком таёжном районе и провёл эксперимент

над собой, пять лет учился жить на земле, от земли.

Мы отгоняем от себя мысль о последних временах. Большинству из

нас представляются кликушеством разговоры о том, насколько опасно

введение поголовной электронной идентификации. Хотя в уже существующих

идентификационных номерах почему-то присутствует знак, о котором

предупреждает Апокалипсис, - знак зверя. Нет никакой технической

надобности, о чём говорят специалисты и что подтвердил своим постановлением

синод Русской православной церкви, наличия трёх шестёрок

в повсеместно распространённых штрих-кодах, однако они внедрены и

«тупо» отстаиваются.

Можно сказать: ну и что? Зато как удобно - один документ на все

случаи жизни: паспорт, банковские счета, права, отпечатки пальцев и так

далее. Ещё как удобно. Только не для одного тебя. Недавно пришлось столкнуться

с таким явлением. Был долг по коммунальным платежам. Как говорится,

нашла коса на камень. Раз вы не делаете своё, я не буду платить.

А через полгода пять тысяч были просто сняты с моего счёта. Без вызова в

суд, без повестки, без какого-то исполнительного листа. Оказывается, уже

есть закон, согласно которому можно вот так запросто залезть в твой карман.

Получается, отнюдь не теоретически-кликушеские размышления, что

в один момент могут быть обнулены по какой-то причине твои счета. Или

«сбой на линии». Его могут устроить мошеннически грамотные спецы, да

и техника может подвести. И тут имеются печальные примеры. Гражданин

вдруг обнаруживает, с его карты сначала в магазине сняли за реальную

покупку, а завтра ещё раз ту же сумму списали за виртуальную покупку,

якобы из-за «сбоя на линии». И бегай доказывай, что ты не верблюд, не

осёл и никакое другое лопоухое животное - ты жертва, которая жаждет

вернуть свои кровные денежки, а не так-то просто это сделать - в виртуальном

мире всё иллюзорно, в нём за руку мошенника зачастую бывает

невозможно схватить.

Человек так устроен, читая о подобном, думает, «как не повезло товарищу»,

и уверен, на него кирпич не упадёт. Гонит от себя коварную

мыслишку: будучи объектом создаваемой информационной сети, в один

момент может оказаться в ситуации, соответствующей фразеологизму

«остался гол как сокол». Нажатие нескольких кнопок на клавиатуре, и ты

без денег, без работы, без медицинского обслуживания, без возможности

перемещения на дальние и на близкие расстояния. Ты - никто. Как пелось

когда-то: «Песня грустная такая слышится далёко где-то, на щеке снежинка

тает, вот она была, и нету». Шутники пели: «Вот была щека, и нету».

Интересен опыт хитромудрых англосаксов, которые недавно взяли

и вышли из Европейского союза. Дескать, нам такой колхоз не глянется

вовсе. А ещё раньше в Великобритании (а уж эту страну мы считаем ух

какой продвинутой) на законодательном уровне сказали «нет» поголовному

введению универсальной электронной карты, которая вбирает в себя

всё и вся о гражданине, и отказались от банка персональных данных на

всех жителей страны, соответствующим образом пронумерованных. Поначалу

заинтересованные структуры принялись активно собирать в одну

копилку информацию о гражданах Великобритании «прежде всего для их

удобства», да британцы заставили пойти на попятный активистов-глобалистов,

единая база данных была уничтожена. Не захотели консервативные

жители Соединённого Королевства облегчать своё пребывание на

матушке-земле навороченными информационными технологиями. Мол,

извините-подвиньтесь, мы уж как-нибудь по старинке с привычными документами,

удостоверяющими личность англосакса, а также правами, медицинскими

картами, анкетами и так далее будем жить-поживать да добра

наживать. Не приглянулся им вариант, когда всё валится в одну кучу...

В Апокалипсисе Иоанна Богослова сказано: «Нельзя будет ни покупать,

ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя,

или число его». Ты согласился иметь начертание, отступив от Бога, и сделался

полностью зависимым, значит, и управляемым. Технически всё готово,

разработаны и производятся микрочипы, они уколом вводятся под

кожу (уже есть примеры практики на фирмах вместо карточек-ключей).

Ты получаешь уникальный номер, он начертан на микрочипе. Собственно,

уникальный номер уже имеется - СНИЛС. Можешь при желании сменить

имя, фамилию и даже пол (не дай Бог), но не СНИЛС. С микрочипа

информация (помимо твоего желания-нежелания) записывается, считывается,

стирается... Под контролем и управлением все твои данные - от

денежных вкладов до медицинских показателей. Вся подноготная в единой

глобальной базе, где вместо твоего имени - номер. Недавно почивший

архимандрит Кирилл (Павлов) говорил, что Бог почему-то первого человека

Адамом назвал, а не «225» и Еву тоже цифрой не обозначил.

Приходит на память повесть замечательного писателя Виктора Астафьева

«Последний поклон», эпизод из главы «Пеструха». Повесть автобиографична,

её герой, парнишка Витя, вспоминает доколхозное, довоенное

детство, а в вышеназванной главе рассказывает о бабушкиной корове

Пеструхе, которая была неотъемлемой частью их семьи. Многое в жизни

крестьянского дома завязывалось на корову, весь годовой цикл ведения

хозяйства так или иначе был связан с ней. Корова не только кормила, одевала

(молоко, масло возили на продажу в город), она учила сердечности,

любви, воспитывала чувство ответственности за тех, «кого приручили».

Писатель описывает, как детвора набилась в стайку к корове, чтобы посмотреть

три дня назад родившуюся тёлочку, а ещё - придумать ей имя

под руководством бабушки героя. Задача не из простых. Предстояло не

просто выбрать первое попавшееся имя, имелось жёсткое условие: оно

должно быть оригинальным для данного двора, и коров с таким здесь ранее

не водилось. А так как бабушка с дедушкой героя жили долго на белом

свете, не так-то просто было найти решение. Отвергались Ласка, Звёздочка,

Мушка, Полька, Манька. Шум стоял в стайке, наконец определились -

Пеструха. Тёлочка с «длинными, узластыми ножками, со светлыми, будто

игрушечными копытами», со звёздочкой-проталинкой во лбу обрела имя.

Не во всём счастливо сложилась жизнь Пеструхи. В один момент свели её

со двора в колхоз, где не захотела доиться чужим людям и пошла под нож.

Бабушку героя, Екатерину Петровну, трудно с первого взгляда назвать

праведницей, и всё же в глубинном понимании, безусловно, праведница.

Господа Бога по своей горячности могла не один раз на дню всуе упомянуть.

Но ни одного дела не начинала, не испросив Божьего благословения,

не сотворив (пусть в иной раз и поспешную) молитву. Дойка коровы - ритуал

для каждой хозяйки. Два существа входят в гармонию друг к другу.

Разве не таинство, когда мать кормит ребёнка грудью. Ведь не просто продукт

под названием «материнское молоко» (его можно разложить на десятки

столь нужных для организма химических ингредиентов) вливается

в чадо. Две души, два сердца касаются друг друга, обмениваясь волнами

нежности, благодарности, любви, радости... Если у мамы на сердце неспокойно,

непокойным становится ребёнок. Хозяйка, даже из нерадивых, прекрасно

знает, лучше к корове с руганью, матами не подходить - добра не

будет. Как говорится, себе дороже. Ты уж постарайся оставить за дверями

стайки гнев, раздражённость или хотя бы держи их в себе, не выплёскивай

наружу. Бабушка героя Виктора Астафьева, женщина мудрая, хотя по

складу характера огонь, вихрь, скорая на слово осуждения и на подзатыльники

неслуху внуку, прилаживаясь доить корову, творила молитву «Во

благословение стада»: «Владыко Господи Боже наш, власть имеяй всякия

твари, Тебе молимся, и Тебе просим, якоже благословил и умножил еси

стада патриарха Иакова, благослови и стадо скотов сих раба Твоего Ильи,

и умножи, и укрепи, и сотвори е в тысящы, и избави е от насилия диавола,

и от иноплеменник, и от всякаго навета врагов, и воздуха смертнаго, и губительнаго

недуга: огради е святыми ангелы Твоими...»

«После такой складной молитвы, - пишет Астафьев, - которую дети

повторяли за бабушкой, шевеля губами, всё стихало, усмирялось, привычным,

почти торжественным ожиданием. И ожидание это разрешалось слабым

звоном...» Первые струйки молока били в дно подойника, который

отзывался весёлым вкусным звоном. Окончив доить, бабушка ласково

хлопала корову по крупу: «Благодарствую тебя, доченька, спаси тебя Бог».

В завершение своего рассказа о Пеструхе вспоминает автор, как побывал

он однажды с группой литераторов в образцово-показательном скотокомплексе.

Где всё было механизировано, от кормления, поения, дойки

до удаления продуктов жизнедеятельности бурёнок. Но не было там Маек,

Пеструх, Рыжух и Полек. Все коровы были под номерами.

Пусть обращение к Астафьеву останется лирическим отступлением,

ассоциативной прихотью автора. Вернёмся к нашим баранам. Кто сказал,

что данные, накопленные о тебе под твоим номером, не могут попасть непонятно

к кому. Даже не по той причине, что всё тайное становится явным,

а потому, что всё продаётся, а многое и воруется. Как тут не привести слова

одного ироничного критика чипизации: «Я бы ещё согласился, чтобы

влиятельные люди США, Англии или Европы имели на своих сверхсекретных

компьютерах информацию по факту моей финансовой состоятельности,

что живу я, простодыра, от зарплаты до зарплаты. Тут не обеднею, но

на кой ляд им знать о моём чирье, вскочившем в неприглядном месте - на

заднице, которую я заодно с фурункулом, стянув штаны, демонстрировал

врачу женского пола? Чтобы данной интимной подробностью шантажировать

меня и вербовать в тайные агенты?»

Кстати, об иронии. С Валерием мы не только поднимали глобальные

темы глобализма, извините за тавтологию, но и посмеяться успели, коснувшись

темы «проделок хозяина тайги в медвежьих углах».

Валера оказался человеком со здоровым чувством юмора, отсутствие

которого всегда настораживает. Поделился случаем, происшедшим с охотником

из той деревни, в которой он жил пять лет. Этакая трагикомедия в

таёжном интерьере.

Пришёл в церковь никогда её не посещавший охотник Боря Коровин.

Средней комплекции, средних лет и среднего роста мужичок пришёл

в храм заказать благодарственный молебен. Жена отправила. Боря, надо

сказать, не сопротивлялся, по той причине, что произошёл с ним чудесный

случай.

Будучи в тайге, Боря решил укрыться от начинающегося дождя в дупле.

Раньше оно ему на глаза не попадалось, а тут в самое подходящее время

увидел дерево в два обхвата с дуплом метрах в трёх от земли. Последнее

обстоятельство не остановило Борю, силушка в руках имелась, благо

ниже дупла торчали остатки толстых обломанных сучьев. По ним легко

взобрался на нужную высоту, затем, ухватившись за толстую ветвь, росшую

над отверстием, подтянул ноги и начал опускать их в чрево дерева.

Тут-то рука незадачливого охотника возьми и соскользни с мокрой ветки,

после чего он полетел в темноту. Полёт продолжался всего ничего, и

приземление было не жёстким. Однако Боря сразу оценил своё положение

как аховое. Оказался в трубе диаметром ненамного поболе ширины его

не узких плеч. Книзу труба расширялась, но Боре хотелось двигаться в

другую сторону. Скоб, конечно, никто не набил для выхода наружу. Более

того, стенки дупла ровненькие, никаких выступов и выемок, а отверстие,

ведущее к освобождению, высоко над головой. Руками не достанешь и не

допрыгнешь.

Называется, переждал один дождик. Как бы это ни выглядело забавным,

но охотник и таёжник Боря ножа при себе не имел. Тот случай, когда

одна беда не ходит. Выскочил на свои угодья в межсезонье на пару дней,

проверить, что да как, а главное - избушку подремонтировать. С избушкой

справился быстро, крышу подлатал, дверь подогнал, а потом решил пробежаться

по участку. Второпях, имелась в Боре такая особенность (знатоки

человеческой сущности объясняют её наличием острого шила в заднем

месте) - излишне скор на ход, голова ещё в раздумьях, а ноги уже включили

пятую скорость. По этой причине Боря забыл нож в избушке. Установку

себе давал, это он хорошо помнил: не забыть захватить нож. Использовал

его за трапезой в качестве кухонного - сало да хлеб резал. Установкой

всё и окончилось, заторопился обернуться дотемна, сразу после обеда подхватился

бежать и забыл про столь необходимый в тайге предмет. Будь

при себе нож, начал бы углубления ковырять в стенках дупла, чтобы ноги

ставить, восходя наверх. Да нет ножа, а зубами ступеньки к свободе не

выгрызешь. Случись такой капкан в деревне, на помощь позвал бы, здесь

хоть зазовись - до деревни более двадцати километров.

Попавший в ловушку охотник взмолился: «Господи, если ты есть, помоги

выбраться, надоумь, как это сделать!»

Вдруг раздался шум снаружи, явно не ветром производимый. В Бориной

темнице без того было сумрачно, тут свет начал меркнуть. В дупло

проворно опускалось что-то лохматое. Оно коснулось Бориных рук, воздетых

к небу. «Медведь», - определил Боря на ощупь и, недолго думая (когда

тут думать?), вцепился обеими руками в шкуру хозяина тайги и дупла....

Позже, когда ситуация разрешится, сделает логический вывод: вот кто отполировал

стенки дупла шкурой.

Посмотрим на драматическое событие другими глазами, представим

себя на месте медведя. Лез Михайло Потапыч домой в благостном настроении,

ему удалось ловко обмануть разыгравшуюся непогоду, вовремя успел

восвояси вернуться. Дом он и для лесного жителя самое распрекрасное

место. И вдруг из нутра этого самого дома за твою шкуру кто-то хватается.

Мёртвой хваткой за самое незащищённое место... Ракетой-носителем

медведь вынес Борю из заточения. «Спутник», оказавшись на орошаемой

дождём свободе, вовремя расстыковался, разжав пальцы... Это не остановило

лохматую «ракету», она, набирая скорость, понеслась в чащу.

«Он должен был тебя обязательно обделать!» - смеялись односельчане.

«Ничего подобного, - отнекивался Боря. - Не успел, настолько быстро

всё произошло! Может, медвежья болезнь позже открылась».

Но ему не верили по поводу позднего открытия медвежьей болезни.

Как бы там ни было, Боря пришёл в церковь, едва не первый раз в

жизни, и заказал благодарственный молебен.

Когда Валера покупал дом в деревне, у хозяина спросил:

- Медведи водятся поблизости.

- А чё мы хуже других! Есть, конечно!

- Далеко? - поинтересовался Валера.

- Зачем далеко, за деревней.

- Охотники стреляют?

- Зачем? На петлю ловят.

Они, оказывается, и соболя в ловушки ловят, и медведя, на петлю, как

зайца почти.

Приманку, добрый кусок мяса с запахом, особым образом устанавливают.

На неё медведь идёт, не может устоять, ну и лезет на свою погибель и

попадает в петлю из стального троса. Валера не был свидетелем, охотники

рассказывали, издалека видно, если попадётся - деревья ходуном ходят.

Само собой, медведя в петле застрелить куда проще, чем когда один на

один с ним столкнёшься на узкой лесной тропке. Можно даже промазать

раз-другой, ранить и не опасаться, что поломает в два счёта. И прицеливаешься,

как в тире.

Но не всегда. Как уж тот охотник целился, или самоуверенно навскидку

бабахнул, пуля точно угодила в трос. Медведь, обретя неожиданную

свободу, рванул со всех лап...

Его оппонент тоже не остался на месте, дунул со всех ног. Благо, каждый,

прежде всего, о себе любимом думал, охотник и жертва (которая неожиданно

сама получила возможность заняться охотой, но не воспользовалась

ею) помчались в разные стороны. Обошлось без ненужных смертоубийств,

но с медвежьей болезнью у обоих оппонентов.

Глава вторая

Современные православные России отличаются тем, что едва не у

каждого второго своя история крещения. Это в царской России крестили

в несознательном младенчестве, герою таинства нечего вспомнить о данном

событии. Только и всего, если родители впоследствии расскажут чтото

интересное о дне обретения чадушком Ангела-хранителя. К примеру,

такой случай. Было это в далёкую дореволюционную пору. Папаша после

крещения на радостях так разогнал лошадь, что на вираже новоиспечённый

православный христианин под воздействием центробежной силы покинул

сани и улетел в сугроб...

Если идти по порядку, в той истории роды были непростые, мамаша

по болезни в церковь поехать не смогла, отец запряг лошадь, положил в

сани сынка, по дороге прихватил крёстных. Деревенский батюшка совершил

таинство, крёстная завернула младенца, тот, угревшись, сразу заснул.

Видя, что младенчик голода не испытывает, мамки не требует, крёстная

пригласила кума к себе отметить событие. Младенцу, само собой, ядрёной

медовухи наливать не стали, зато восприемники и папаша выпили в

ознаменование торжества. После чего родитель повёз сына домой, а по дороге

случился казус с виражом и полётом младенчика за борт розвальней.

Кстати, малыш так крепко заснул в церкви после крещения, что потом ни

разу не пикнул у крёстной, пока крёстные выпивали за его здоровье, сладко

почивал в скользящих по зимней дороге санях, укутанный в одеяльце,

не вякнул, вылетая из оных и приземляясь на пушистый снег. Отец обнаружил

пропажу только у ворот дома, в панике развернул лошадь, погнал

её во весь опор на поиски сына. И нашёл того мирно сопящим. Сынуля

продолжал преспокойненько спать, вдыхая морозный воздух.

У нашего героя своя история. До школы рос на попечении бабушки

и дедушки. Имелась у последних ещё и внучка, однако внук Валерий для

дедушки Ильи - статья ни с чем не сравнимая. Бабушка смеялась, рассказывая,

когда соседка, работающая в роддоме, принесла весть о рождении

внука, дед подскочил с лавки и со словами: «Унук! Унук!» - забегал по комнате.

Почему сорвалось с его языка непонятное «унук», сам не знал. Есть

предположение, хотел выплеснуть восторг громким «у меня внук!», да от

великой радости фраза спрессовалась до неологизма «унук». Что «унук»,

что дед души друг в друге не чаяли. Солдат Великой Отечественной войны

дед учил внука военным песням. Среди них «Священная война» пользовалась

особым почитанием. Валера исполнял марш на подъёме, его высокий

голосок взмывал под самые небеса на словах:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна...

Затем сжимал пальцы правой руки в кулачок, размахивая им в такт, с

суровым лицом пел:

Идёт война народная,

Священная война!

Пелось это на сцене, коей служила табуретка. Внук громко и звонко

исполнял марш от начала и до конца, затем прыгал на пол, причём делать

это следовало по условиям представления громко, после чего бабушка с

дедушкой устраивали солисту «бурные аплодисменты».

В спальне на комоде стояла у них цветасто разрисованная, блестящей

глазурью облитая керамическая крынка, служила она шкатулкой - в ней

хранились медали деда. Валера любил нырять в крынку рукой, доставать

боевые награды, прицеплять их к рубашке, а потом с гордо выпяченной

грудью ходить при медалях с бабушкой в магазин и на колодец.

Дед работал кладовщиком на току. Время от времени брал внука с собой.

Придёт домой на обед, поест, покурит, спросит:

- Есть настроение помочь деду?

Настроение было из десяти раз десять.

Они выходили за калитку, дед водружал внука на плечи, и они двухэтажно

шли по селу. У деда в его маленьком кабинете в специальном ящике

хранились респираторы и защитные очки на резинках. Внук обязательно

доставал очки, просил деда подогнать резинку. Это мало помогало, окуляры

плохо держались на белобрысой с торчащими ушами голове, приходилось

Валере задирать её высоко вверх, постоянно придерживая очки

рукой. Весной дед с внуком ходили в степь «выливать сусликов». Дед из

ведра лил воду в нору, и, когда мокрый суслик, убегая от потопа, высовывался

из соседней норки, Валера, охваченный охотничьим азартом, визжал

от радости.

Умер дед неожиданно. От войны остался у него в локте осколок. Валера

любил вечером залазить на кровать к деду. Кровать была с никелированными

спинками и большой периной. Валера умащивался у стены и

просил потрогать осколок. Водил пальцами по руке деда, нащупав инородное

тело, шептал:

- Ага, вот! Не болит?

- Мы с тобой мужики, - говорил дед, - должны терпеть. А сильно

заболит, врачи подлечат.

Отправляясь в тот раз в больницу, дед наказал внуку:

- Я пару неделек полечусь, разнылись мои раны. Ты за мужика-хозяина

остаёшься, и чтобы всё было в ажуре!

- Будет в абажуре! - уверенно принимал пост внук. - И ты давай в

абажуре!

В больнице дед пролежал дня четыре, вдруг потерял сознание и впал

в кому.

Валера не отходил от гроба. Плакал, не верил - дедушки больше не

будет. Недавно копали червей в огороде, ходили на рыбалку, а теперь дед

лежит неподвижно.

После похорон бабушка робела ночевать дома. Каждый вечер собирала

внука, и они шли к «другой Тасе», так называл Валера свою прабабушку,

её, как и бабушку, звали Тасей. Другая Тася жила в землянке, крыша которой

летом зеленела травой. Землянка была просторной, на две большие

комнаты. У Валеры с четырёх лет имелось послушание, каждое утро бабушка,

подоив корову Майку, давала литровую банку парного молока, отнести

«другой Тасе». За что всякий раз получал от «другой Таси» конфетку.

В землянке царил таинственный сумрак, вкусно пахло сухими травами, в

углу стояли иконы, горела лампадка. Одна из тех икон - Казанская Божья

Матерь - сегодня главная святыня домашнего иконостаса Валерия. Образ

редкого письма - Богородица ликом схожа с Филермской Божьей Матерью,

которую согласно церковному преданию апостол Лука написал при

земной жизни Девы Марии, повторив черты молодой Богородицы.

У «другой Таси» имелась самопрялка с педалью, её разрешалось Валере

понажимать. На стене висели большие часы в футляре с двумя гирьками

и золотистым маятником. Циферблат был в футляре, а безостановочно

ходящий из стороны в сторону маятник вне его. Валера был счастлив, если

ему разрешали подтянуть гирьки.

День на четвёртый или пятый после похорон деда Валере приснился

сон. Кто-то взял его под заунывный колокольный звон на руки и понёс по

землянке «другой Таси», мимо часов, мимо прялки, мимо икон... От рук

исходила нежность, любовь, тепло. Они пронесли Валеру по землянке и с

превеликой осторожностью положили на кровать. Сон на всю жизнь врезался

в память... И колокольный звон, и эти заботливые руки...

Утром Валера бодро доложил бабушке - кто-то носил его по землянке

под колокольный звон. Кто он, не видел, но было совсем не страшно.

Бабушка от радостного доклада внука пришла в великое волнение, запричитала:

«Дед хочет забрать тебя к себе! Он страшно любил тебя, хочет

забрать к себе!»

Бабушка и причину сна, не задумываясь, нашла, и радикальное средство

защиты, чтобы сон не стал вещим, тут же обнародовала: в срочном

порядке крестить внука. Схватила его в охапку и повезла за сто километров

в районный центр.

Батюшка был с чёрной густой бородой, первым делом спросил Валеру:

- Креститься умеешь?

Валера уверенно кивнул головой:

-Д а!

- Ну-ка, ну-ка покажи!

Валера одним пальцем изобразил что-то мало похожее на крестное

знамение. Батюшка, улыбаясь в бороду, стал учить креститься. Потом задал

архитрудный вопрос:

- Бабушку слушаешься?

Валера обречённо повесил голову.

Бабушка засмеялась:

- Прутиком вчера попало по мягкому месту. Двух цыплят придушил.

Батюшка после крещения повёл Валерия в магазин и вручил большой

кулёк шоколадных конфет:

- Держи, только бабушку не забудь угостить.

Валера сказал «ага», ловко прижал кулёк локтем левой руки к животу,

запустил в него правую, молниеносно развернул одну за другой две конфетки,

разом засунул в рот, а после этого протянул кулёк бабушке - угощайся.

После крещения бабушка начала учить его молитвам. Немного было

таковых в её арсенале: «Отче наш», «Богородица», «Царю Небесный»...

Первым делом освоил Валера «Отче наш». С той поры бабушкин урок на

всю жизнь вошёл в привычку, прежде чем ложиться спать, Валера читал

Господнюю молитву. Прочитает, перекрестится и в кровать.

Так что дед своей смертью ускорил крещение внука. Кто его знает, когда

бы оно произошло. До школы Валере оставалось всего ничего, а так как

мама его учительница, о церкви и разговора быть не могло...

Первый раз причастился Валерий и исповедался в двадцать лет. Друг

назначил его свидетелем на своей свадьбе с венчанием, перед которым батюшка

велел всем участвующим в таинстве исповедоваться и причаститься.

После свадьбы Валера несколько раз причащался без подготовки и

исповеди. Приходил на литургию, выстаивал службу от начала до конца,

упрямства ему не занимать, и подходил к Чаше. Рассуждал: раз люди идут,

значит, так положено.

Глава третья

АФ И Ш КА Антоний

На литургию Валера ходил в кафедральный собор, почему и удавалось

причащаться по принципу «все побежали, и я побежал» - без подготовки.

Народу много, исповедь принимали несколько священников, очередь к

Чаше длинная, за всеми не уследишь. Тем более вид у Валеры серьёзный,

представительный.

Всё изменилось, когда в двух кварталах от его дома в бывшем детском

садике освятили церковь Святого Духа. Отец Димитрий служил в ней

один и сразу вычислил «партизана».

- Вы исповедовались? - спросил Валеру, когда тот со скрещёнными

руками подошёл к Чаше.

- А зачем?

- Утром вкушали?

- А как же.

К причастию батюшка, само собой, Валеру не допустил и попросил

подойти после службы. С того момента под руководством батюшки Димитрия

началось у Валеры воцерковление. Однажды батюшка сказал на

очередной Валерин вопрос:

- Не знаю, что ответить. Тебе нужен монах, опытный в ведении духовной

брани. Предлагаю к старцу обратиться.

- А это кто такой?

- Есть монахи, молитвами которых города стоят, думаю, батюшка Антоний

из них.

Так Валера узнал о существовании иеромонаха отца Антония.

Батюшка Димитрий привёл Валеру к нему, познакомил и оставил наедине.

Валера поведал батюшке о себе и начал задавать вопросы. Ответы

получал доходчивые и убедительные. В частности, Валера пожаловался

на кошмары, которые донимали его по ночам. Жизненная ситуация была

такой, что работал в двух местах, когда и отдохнуть, как ни ночью, а там

бесовщина. Отсюда постоянный недосып.

Батюшка Антоний заулыбался:

- Какой хитрющий враг! Когда ему служил, он тебя не трогал, стоило

пойти наперекор - накинулся. Тут, мой дорогой, или-или. Встал на

тропу войны, будь готов к борьбе. Думаешь, враг обрадовался, что курить

ты бросил. Столько лет рукоплескал каждой твоей сигарете, а ты лишил

его фимиама. Где ж ему быть довольным! Начал менять образ жизни, он

и забеспокоился, засуетился: кормился преспокойненько твоими грехами,

вдруг трах-бах - садишь его на голодный паёк.

«Батюшка взялся ставить меня на лыжню, - рассказывал Валера, - я

находился в прелести, за несколько месяцев до этого усвоил неправильный

образ молитвы. Отцу Димитрию почему-то не рассказывал об этом.

Встаю на молитву и представляю в уме «Бога». Именно в кавычках. Началось

с того, что приснился огромный с девятиэтажный дом старец.

В светлых одеждах, наподобие священнических, с украшениями, седовласый,

серьёзный взгляд, а в руках меч. Меч протягивает мне. Молча. Я беру.

Воспринял вручение меча, как посвящение в воины Христовы. С того сна

молился этому старцу. Становясь на молитву, воспроизводил в уме образ

«Бога» и обращался к нему. Собственно, напрягаться, для вызова портрета

старца, не надо было. Стоило вспомнить о нём, тут же вставал перед внутренним

взором во всей огромности. Под рукой всегда находился. Воспринимал

эту оперативность с гордостью, подтверждением факта - я избранный

воин Иисуса Христа. Пока однажды не случился шок: молюсь старцу,

а из-за его головы с левой стороны дьявольская рожа высовывается. Ни

с чем не спутаешь. Отвратительная образина - рожки на лысой голове, в

глазах злорадство, мол, как я тебя. Мне бы понять, что к чему, я истолковал

увиденное в свой адрес: какой же я распоследний грешник, если самое

святое бес поганит».

Батюшка объяснил, Бог как раз и показал, чьи руки «божественный

образ» рисуют в голове, кто «старца» подсовывает раз за разом.

Около часа длилась первая беседа с батюшкой. Валера высказал наболевшее,

ответы получил, собрался было прощаться... Тем временем к

батюшке одна за другой стали бабушки заходить. Благословение берут, на

диван по-деловому садятся. Сразу видно, не первый раз здесь.

Батюшка предложил Валере:

- Сейчас молиться будем, присоединяйся.

Перспектива молиться в такой компании у Валеры энтузиазма отнюдь

не вызвала. Зачем он, молодой мужчина, станет с бабушками-старушками

поклоны бить? Резво сиганул к двери с торопливым объяснением «пойду,

ещё в одно место надо успеть». Батюшка мягко повторил:

- Валера, ты помолись-помолись с нами. Почитаем акафист иконе

Божьей Матери «Всецарица».

«Поспешно ботинок зашнуровал... - вспоминает Валера первую

встречу с духовником. - Никогда не забуду то состояние, тот резкий переход,

когда мгновенно на сто восемьдесят градусов всё во мне повернулось -

только что топорщился, противился, не соглашался молиться с бабушками,

вдруг, будто на меня ведро отрезвляющей воды вылили, и сразу на

душе сделалось легко, хорошо, желание быстрей-быстрей выскочить на

улицу исчезло. Расшнуровал ботинок... Понимаю, батюшка за меня в этот

момент молился, потому и произошла метаморфоза...»

Двенадцать лет, до самой смерти батюшки Антония, Валера был его

духовным чадом.

Глава четвёртая

М о л и тв а з а с л л ю у с и и ^ у

Один из вопросов, который беспокоил Валеру и с которым обратился

к батюшке Антонию, - самоубийство дяди Славы.

Дядю Славу Валера любил, в детстве мечтал быть таким же весёлым,

общительным, всё умеющим. Когда дядя по праздникам приходил к ним

в гости, дом наполнялся счастливой кутерьмой, музыкой басистого голоса.

Все заряжались от дяди Славы улыбчивым настроением. Он мог надеть

фартук и помогать женщинам на кухне. А то устроит соревнование

с Валерой, кто больше подтянется на турнике, над дверью закреплённом.

Или возьмёт гитару племянника. Дядя хорошо пел романсы, мастерски

фотографировал, отлично готовил, был на ты с компьютерной техникой,

только-только входившей в обиход. По-мальчишески любил что-то новое,

и, чем бы ни начинал заниматься, «копал до золота», как сам говорил.

И Валеру учил: «В любом деле, если берёшься, добивайся результата на

пять с плюсом! А уж на твёрдую четвёрку всё можно освоить».

Сломали дядю Славу девяностые годы. Валера сразу вспоминал дядю,

когда слышал, «не будь девяностых со всеми их издержками, жертвами, не

возродилось бы православие в России». Получается, дядя Слава - одна из

жертв этого возрождения. Дядя открыл предприятие, всё-то у него (как

всегда) получилось, умел считать на несколько шагов вперёд, а споткнулся

на кредите. Взял его, вложил в дело, но вовремя отдать не смог. Не имеющие

страха Божия люди придумали много схем отъёма денег и бизнеса,

одну из них применили на дяде Славе. Оказавшись в тупиковой ситуации,

дядя разрешил её не в своей манере - повесился.

Валера очень скорбел, но, рассуждая о поступке дяди Славы, считал,

поступил он правильно: погиб, защищая семью, она бы оказалась на улице.

Своей смертью обрубил концы и сохранил квартиру жене и двум дочерям...

Так Валера думал, пока не узнал об отношении церкви к самоубийцам.

Тогда-то вспомнил один из приходов дяди Славы к ним. За столом

дядя весело рассказывал о спиритических сеансах, которые устраивали в

молодости. После института работал два года на ремонтном заводе в небольшом

городке. Организовалась компания, как дядя говорил, - «молодёжь-холостёжь

из местной интеллигенции». Хирург, только-только после

мединститута, школьная учительница иностранных языков, корреспондент

местной газеты и преподаватель музыки в педучилище. «Собирались

по праздникам чаще на квартире у учителя физики, - рассказывал дядя

Слава, - жена у него работала инструктором в райкоме комсомола, детей

не было, а квартира большая. Выпивали, пели, танцевали. На дни рождения

устраивали поздравительные спектакли, мы их называли рок-операми.

С песнями, танцами, переодеваниями. Веселились от души. Как-то

корреспондент предложил устроить спиритический сеанс. И ведь получилось

вызвать духа, изрядно пощекотали нервы. Недели через три был

день рожденья у учителя физики. Как не собраться. И снова захотелось

спиритического сеанса. Вызвали духа, не помню кого, а он мне говорит:

пойдёшь мимо кладбища - я тебя задушу. Воспринималось всё на уровне

дурачества, но идти мне домой на самом деле мимо кладбища. Было это до

снега, конец октября, темень, как в подполье, подхожу к кладбищу, и такая

жуть навалилась, ничего с собой поделать не могу, знаю, ерунда на постном

масле, а хоть обратно возвращайся. Ужас сковал. Кое-как собрался с

духом и рванул. Летел, будто за мной с топором гнались. Мокрый с головы

до ног прибежал домой, пот ручьями, сердце горлом выскакивает. Больше

с той поры в духов не играл».

Повесился дядя в дальнем углу парка, граничащем с кладбищем.

Узнав об отношении православия к самоубийцам, Валера ещё раз

остро пережил смерть дяди. Мысль об участи души дорогого человека не

выходила из головы. Хотелось помочь ей, но как?

Однажды в обеденный перерыв задремал на работе. Положил голову

на стол и оказался в темноте, хоть руками раздвигай - плотная, густая,

давящая. Сковало удушье. И пришло понимание: здесь находится душа

дяди Славы. И ему, Валере, дано понять, что чувствует душа самоубийцы.

Валера не мог вдохнуть полной грудью, набрать в лёгкие воздуха, словно

многотонный груз водрузили ему на грудь. Душа, изнывая под тяжестью,

желала вырваться из темноты. Туда, где за стеной мрака спасительный

свет. Там люди, радость, счастье, там Бог. Она молила Бога простить её. Но

молитва вязла в густой, как расплавленный гудрон, темноте.

За дверью в коридоре раздались громкие шаги, зашумел пылесос. Валера

поднял голову, протёр ладонями, будто умываясь, лицо, лоб. Вспомнил

только что увиденное. Решил для себя: ему показано, где находится

страдающая дядина душа.

От кого-то из знакомых услышал про канон «За самовольно жизнь

скончавших». Но без благословения читать его нельзя: ты делаешь вызов

сатане. Спросил батюшку Антония:

- Благословите читать.

- Я на себя такое взять не смогу, - ответил батюшка.

- Может, отец Владислав на себя возьмёт?

Валере говорили, что есть батюшка Владислав, который молится по

самоубийцам и по нерождённым младенцам.

Батюшка Антоний разрешил:

- Ну, попробуй, может, на самом деле отец Владислав благословит.

В православном магазине Валера спросил канон «За самовольно

жизнь скончавших», на что продавец, благообразная пожилая женщина,

прочитала целую лекцию предупредительного характера. Будто заранее

готовилась к встрече. Пафос её монолога - читать канон крайне опасно.

Можешь сам пострадать и на ближних накликать беду.

«То ли часто к ней обращались по этому вопросу, - рассказывал Валера

о визите в магазин, - то ли я удачно попал. Протянула руку и тут же

достала книжечку, в которой была статья о священнике, который ещё в

советское время отчиткой бесноватых занимался. Сам-то жил в чистоте

и святости. Враг ему ничего сделать не смог, но на ближних отыгрался.

У священника ребёнок стал инвалидом, обезножел, на коляске передвигался.

Загрузила меня продавец: “Самоубийца - рабочая лошадь сатаны,

безропотная, бесправная. Так просто дьявол ни за что не отдаст её”. Что

интересно, отец Владислав легко благословил меня читать канон. Продавщица

столько страхов поведала, он с ходу разрешил. Я начал молиться, тут

же мама сломала руку, на работе у меня пошли неприятности. Поди знай,

с каноном связано или совпадение, я решил для себя: в период чтения канона

следует усиленно молиться за ближних. Заказывать молебны тем, кто

не воцерковлён. Кто воцерковлён - плюс к молебнам записки подавать на

проскомидию. Так и делал».

Глава пятая

Поиск ЛИСТА

В первую нашу встречу на православной ярмарке Валера рассказывал:

«От батюшки Антония впервые услышал: многое говорит о том, что

живём мы в преддверии апокалипсиса. Скажу честно, с недоверием к его

словам отнёсся. Но начал изучать этот вопрос. Узнал, что о последних временах

говорят современные афонские монахи, жившие в XX веке святые, -

преподобные Иосиф Исихаст, Лаврентий Черниговский, Серафим Вырецкий,

Кукша Одесский, Паисий Святогорец. Батюшка Антоний предупреждал

словами апостола: нельзя участвовать в делах тьмы. Нельзя делать

уступку дьяволу - принимать систему тотального контроля за человеком,

систему идентификации личности, которая в конечном итоге ведёт к принятию

начертания на руке или челе, о котором говорится в «Откровении

Иоанна Богослова». Отказавшийся от этого, будешь лишён в последние

времена возможности пользоваться деньгами. Как выживать? Батюшка не

настаивал, не требовал - советовал: “Лучше подготовить спокойные места

для себя, своих семей. Сколько у нас деревень полуживых, где можно купить

хорошие недорогие дома, огородами заниматься, скотину держать”.

Так говорил батюшка. У Паисия Святогорца прочитал: “Три с половиной

года будут тяжёлыми. Тем, кто не согласится с этой системой, придётся нелегко.

Их будут стараться засадить в тюрьму, постоянно находя для этого

какой-нибудь новый повод. Мучить таких людей они не будут, однако, не

имея печати, человек не сможет жить. “Вы страдаете без печати, - скажут

они, - а если бы вы её приняли, то трудностей у вас бы не было”. Поэтому,

приучив себя уже сейчас к жизни простой, умеренной, можно будет

пережить те годы. Иметь маленько землицы, возделать немного пшенички,

картофеля, посадить несколько масличных деревьев, и тогда, держа

какую-нибудь скотинку, козочку, несколько курочек, христианин сможет

пропитать свою семью. Потому что от запасов пользы тоже немного: продукты

долго не лежат, быстро портятся...”»

Валера и ещё несколько духовных чад отца Антония озадачились найти

отдалённую деревню, купить дома. «Да будут чресла ваши перепоясаны

и светильники горящи», - говорится в Евангелии. Батюшка рассказывал

про Таёжку. Он был первым настоятелем храма в селе, когда в конце восьмидесятых

передали его епархии. Таёжка тогда ещё не начала разъезжаться,

не скатилась в пьянство и повальную безработицу, ещё существовал

колхоз.

- Остался бы в Таёжке с великим удовольствием, - вздыхал батюшка,

- выйдешь утром, а на острове журавли курлыкают. До того на сердце

светло станет. Рассчитывал: это моё последнее земное пристанище, здесь

отойду ко Господу. Да владыка забрал к себе. Ты, говорит, в городе нужнее.

Валера был самым активным из духовных чад батюшки, кто задумал

найти уединённое место. Настроился переехать в деревню на постоянное

жительство. Сотоварищи планировали дачный вариант, этакую базу, которую

можно при надобности использовать по полной. Валера решил провести

разведку боем. Испытать себя, научиться жить на земле.

В процессе поисков подвернулось несколько заманчивых мест. Какие-то,

помаячив радужным светом, отпали. Один вариант по всем параметрам

подходил: отдалённое от губернского города село, храм, работа

при нём. Крупный предприниматель построил в родной деревне церковь.

Понадобился староста. Да среди местных ни одной подходящей кандидатуры,

чтобы непьющий, отличался бы деловыми качествами и православный.

Настоятель храма, иеромонах Николай, служил в субботу всенощную,

в воскресенье - литургию, в остальное время жил в монастыре за

сотню километров от деревни. Предприниматель хотел иметь человека,

постоянно находящегося при церкви.

«Ты будешь в шоколаде, соглашайся», - говорил отец Николай Валере.

Валера пошёл за благословением к отцу Антонию.

- Попробуй, - сказал батюшка.

И согласился проехаться с чадом, посмотреть место, церковь, но в назначенный

день слёг с температурой. Валера с Аркадием Бережным, тоже

чадом батюшки и тоже горевшим покупкой дома в деревне, заехали за батюшкой,

а у того температура тридцать девять.

- Езжайте без меня, - благословил.

С отцом Николаем договорились встретиться в здании епархиального

управления. Валера с Аркадием приехали на машине последнего, отец

Николай звонит: «Непредвиденное крещение, и не откажешься, послушание

от игумена, подождите часика два». Через полтора часа новый звонок

от отца Николая: «Сегодня не смогу, давайте в другой раз». Потом и вовсе

от своего предложения отказался, предприниматель нашёл другого человека

на роль старосты.

С ходу понравился Валере вариант с Баженовкой. Дом стоял в лесу и

в то же время в двух километрах от Баженовки. Да не дом, вилла - триста

метров жилой площади. Пять минут ходьбы, и ты на крутом берегу лесной

реки. За лентой воды луга простором дышат, тайга уходит к краю неба.

Дом строили Елена и Александр, поначалу даже вознамерились домашнюю

церковь сделать, да владыка не благословил. Елена - моторная

женщина - инженер-строитель. Причём не в белых перчатках: надо -

мастерок возьмёт, кладку вести, надо - будет штукатурить стены или

плиткой облицовывать. У мужа были серьёзные проблемы с позвоночником,

строительство дома хозяйка вела одна. Где людей нанимала, где сама.

До деревни работала прорабом в строительной фирме, даже храмы приходилось

поднимать.

Валере глянулось всё, кроме одного - не по карману.

- Ты не переживай, - говорил Аркадий, - главное - вместе. Я квартиру,

что от бабушки осталась, продам. Может, кто из наших присоединится.

Домина не на одну семью. Деревня рядом, в ней церковь.

- Мне бы комнатку какую, с головой хватит. Что там мои сто тысяч

рублей.

- Главное, чтобы вместе, - повторил Аркадий.

В разговоре Валера спросил хозяев дома: почему в лесу отстроились,

не в Баженовке?

Елена честно рассказала, что деревня воинственно настроена против

пришлых. Да и между собой неладно живут. Пристрастие к самогонке и

водке - не самое страшное, где в деревнях не пьют. Вороватые. Ничего

не стоит утянуть у соседа, что плохо лежит. И на хорошо лежащее зарятся.

История села знает немало битв с дрекольем и членовредительством.

Все лесные угодья вокруг Баженовки негласно строго поделены: ягодные,

грибные места, озёра... Там ивановский берег, в этом озере Петровы ловят.

.. Не приведи Господь быть застуканным на чужом участке, запросто

могут до полусмерти избить. Приехала в Баженовку порядочная семья

с Сахалина. Всё пришлось по душе сахалинцам, вознамерились осесть в

живописных местах, дом купили, пришло им два контейнера со скарбом.

В ту же ночь местные подожгли содержимое контейнеров. Что оставалось

делать новосёлам? Отбыли подальше от такого соседства.

Елена с Александром поначалу тоже купили дом в Баженовке. Их

не жгли, на демократической основе Александра выбрали главой администрации.

Руководи, дескать, нами, мил человек. Выбрали, если честно

сказать, дабы между собой не переругаться. Выбрали, да потом принялись

выживать. Не вписался чужак в баженовские уставы.

«Устали с ними судиться», - рассказала Елена.

В конечном итоге оформили участок земли за деревней, навозили

двадцать КамАЗов песка и построились. Получилось как в санатории.

Лось может подойти к огороду, грибы в десяти метрах от усадьбы, черника

с брусникой в шаговой доступности. Пчёлки летают - пасека за домом.

- Надо брать, - говорил Аркадий по дороге из Баженовки. - Райский

уголок.

Приехали к батюшке Антонию с докладом, он послушал-послушал

восторженные речи духовных чад и отрезал:

- Не благословляю.

- Почему? - хором выдохнули Валера с Аркадием.

- Жизни вам с такой деревней под боком не будет!

Таёжка смущала отдалённостью, дорога до неё мало того, что длинная,

на ней имелся участок в полсотни километров, совершенно убитый,

причём с годами ситуация лишь усугублялась, в непогоду дорога окончательно

делалась бездорожьем, непроходимым для легкового транспорта.

Кроме того, имелась паромная переправа, а значит: весной с таяньем льда

и осенью при ледоставе - переправы никакой.

И всё же остановились на Таёжке.

Глава шестая

Таёжка начиналась для входящего в неё с Поклонного креста, что стоял

перед полноводным ручьём, испокон века служившим границей, минуя

которую житель или входил в пределы села, или покидал их. Через ручей

переброшен мост, ступая на который сердце таёжкинца или охватывала

радость от встречи с домом, или погружалось в печаль от предстоящей

разлуки с родным краем.

История креста восходила к Первой мировой войне, весть о которой

быстро долетела до села и пала чёрной тенью. Крепко жила Таёжка. Да и

вся округа. Дома как на подбор, строевого леса вокруг сколько душе угодно,

только не ленись, а лениться сибирский крестьянин не умел. В каждом

хозяйстве лошади, коровы, немерено живности, которая мекала, бекала да

кукарекала. Сеяли хлеб, рыбачили, охотились.

Вдруг война, бросай, мужик, плуг, прощайся с родными и отправляйся

защищать веру православную, Отечество да царя-батюшку.

Двадцатипятилетний Андрей Бекасов вышел на крыльцо, окинул

взглядом двор, не к чему было придраться, оставлял хозяйство в лучшем

виде. Четыре года назад поставил этот пятистенок, амбар, стайки, конюшню.

Всё добротно, ладно, глаз радует. Пороха Андрей не нюхал, но знал по

рассказам стариков - «война не мать родна». Дядя вернулся с Японской

без ноги, ходил на деревяшке.

Провожать Андрея за ворота вышли жена, мать с отцом, двое ребятишек.

С матерью и отцом простился у калитки, жена с ребятишками пошли

дальше. У моста Андрей, прежде чем обнять жену, сказал: «Вернусь ж и

вым, поставлю здесь крест в благодарность Богу». И наказал своей Ираиде:

«Скажи отцу, чтобы приготовил листвяжное бревно, пусть ждёт своего

часа».

Провожатые остались у моста, мужики попрыгали в телеги и поехали

в уезд к месту сбора.

Тяготы войны испытал Бекасов сполна. В Галиции контузило, попал

в плен. С третьей попытки удалось бежать. Шёл 1917 год, на фронте началась

неразбериха. Андрей подумал-подумал и направился в свою Таёжку.

Полгода добирался. Высокий, широкоплечий, большой человек шёл по

большой и красивой, но охваченной смутой земле. Ночевал в деревнях, в

лесу, в стогах сена. Бог миловал его на войне. Сидели втроём, ели кашу из

котелков, вдруг снаряд упал рядом, двоих насмерть, в том числе Кондрата

Черникова из их Таёжки, а ему ни царапинки. В другой раз засыпало землёй

после взрыва снаряда, под землёй бы и остался. Но лицом оказался в

углублении, мог дышать, очнулся, ногами стал шевелить, по ногам и приметили

- живой. Мать, провожая на войну, вручила медную икону, Николая

Угодника, на груди её носил. Ударило однажды в грудь, думал всё.

А только и всего образок пулей, что в сердце метила, погнуло.

Обещание Богу поставить крест засело в нём прочно. Отмахивая вёрсты

по дороге к дому, представлял себя идущим по селу с крестом на плече.

Как бы ни было тяжело, крест на телеге не повезёт. Нести не так уж и далеко,

труднее всего первая половина пути - от дома дорога шла в горку, к

церкви, зато потом - под уклон.

К мосту Андрей подошёл под вечер, перекрестился на церковь, постоял,

вслушиваясь в вечернюю Таёжку. Мычали коровы, брехали собаки,

вдруг женский визгливый голос перекрыл все звуки: «Федька, да куды ж

ты запропастился, иродяка?»

Из цельной лиственницы вырубил Андрей брус, выгладил его рубанком,

украсил незамысловатой резьбой. Стояли последние дни сентября,

светили золотом берёзки, лиственницы охватило жёлтое пламя. Андрей

посадил на деревянные шипы перекладины креста, укрепил над двумя

верхними голубец - крышу. На следующий день рано утром открыл ворота,

повернулся в сторону церкви, перекрестился, затем приподнял верхний

конец, взвалил крест на плечо и понёс голубцом вперёд. Жена всплеснула

руками:

- Андрюша, давай помогу.

Отогнал:

- Не мешай!

С той поры пошло в селе «Андрюшин крест». «Только с моста съехал

и сразу за Андрюшиным крестом воз перевернулся», «Встретились у Андрюшиного

креста», «Покурил у Андрюшиного креста и зашагал домой».

Судьба у Андрюшиного креста сложилась счастливо, пережил все

богоборческие времена. В тридцатом году закрыли храм в Таёжке. Священника

отца Никодима арестовали, увезли со связанными руками и растерянным

лицом, а потом и расстреляли. Ретивый комсомолец Гришка

Иванченко вознамерился спилить крест, да мужики-охотники шепнули:

«Ты, поди, Гришаня, слыхивал, быват, человек заналадится в тайгу, уйдёт,

и как в воду канул. Уж как его сердешного не ишшут, как ни выкликают.

Никакой милицай концов не найдёт, так что смотри, паря». Гришка был не

настолько с ветром в голове, намёк понял. Устоял Андрюшин крест.

Во времена хрущёвские председателю сельсовета районные власти

ставили на вид, что это за безобразие, вся страна идёт к коммунизму, а

в Таёжке крест тормозом торчит на пути в светлое будущее. Требовали

убрать препятствие в коммунистическое завтра. Председатель сельсовета

не отличался красноречием, однако твёрдо держался своего: «Не я его ставил,

люди не против». Благо в медвежий угол начальство редко заглядывало.

А если и заносило, председатель встречал более чем хлебосольно, было

чем угостить в богатом краю. Провожая высоких гостей, умел гостинцев

в виде лосятины, рыбы, кедровых орехов, соболиных шкурок поднести.

Так что самовольство с крестом прощалось ему. Более полувека стоял Андрюшин

крест. Подгнил и упал только в конце шестидесятых годов.

В 2004-м в честь девяностолетия начала Первой мировой войны родственники

Андрея Бекасова, внук и правнук, поставили новый крест.

Пусть не сами рубили, не на руках доставляли на место, а всё одно почтили

память деда-прадеда Поклонным крестом. Водрузили его несколько в

стороне, так как над местом, где полвека возвышался Андрюшин, прошла

линия электропередачи. Новый размером поскромнее, Андрюшин - шестиметровой

высоты, этот - на полтора метра ниже. Тоже из лиственницы.

Так что ещё лет пятьдесят простоит. Только бы Таёжка простояла.

Глава седьмая

Жндн у слсуси ^ВА БСС'йыу ГуСЯ

Пасмурным, насупившимся февральским днём Валера с Аркадием

подкатили к Поклонному кресту. Перекрестились и поехали дальше. Цель

приезда - покупка домов. Друзья благополучно её осуществили и стали

владельцами недвижимости в Таёжке.

Через месяц Аркадий помогал Валерию переселяться. Сам он планировал

летом обживать свой дом, Валера ехал на постоянное жительство.

На этот раз Таёжка встретила щедрым мартовским солнцем. Однако щедрость

небесного светила радостных чувств не вызвала. Дорогу порядком

развезло, доехать до Валериного дома на «жигулях» не получилось, выгрузили

вещи на обочине. Лужи, снег, а посредине всего этого диван ярко-красного

цвета, на нём Валера с Аркадием сидят в ожидании трактора,

вызывая живой интерес у редких прохожих.

Валера и Аркадий купили дома на дальнем краю села, который в последние

годы смотрелся хутором. Словно в один прекрасный или какой

там момент домов двадцать, сговорившись, разом снялись и на пару километров

ушли поближе к реке, которая в том месте делала поворот, навсегда

уходя в тайгу. На самом деле ещё в шестидесятые годы прошлого века

справная улица с домами по обе стороны «пуповиной» соединяла Выселки

(так в народе звали дальний край села) и Таёжку. Но «пуповина» стала со

временем ослабевать, хиреть. Забивались ставни в её домах, или их раскатывали

и перевозили в другое место. В результате Выселки на самом деле

стали таковыми.

В них на юру Валера приглядел хороший дом. Рядом приобрёл жильё

Аркадий.

Жить Валера решил хозяйством. Для себя и на продажу. Других доходов

у него не имелось, поэтому в планах было завести живность, сажать

картошку, другую огородину и заняться пчёлами... Жизнь сложилась так,

что был он в ответе только за одного себя. Сила в руках имелась, голова

на плечах тоже. Не крестьянская, да как капуста с моркошкой растёт знал

по бабушкиному огороду, даже привлекала пчёлок обихаживать. В конце

концов готовыми агрономами не рождаются. Учиться можно по ходу дела,

книжки читать, за советом к умным людям обращаться. Был Валера ещё

полон романтики и розовых представлений.

Хозяйство повёл с размахом, без раскачки: гуси, быки - всё в большом

количестве, огород в тридцать с гаком соток, чтоб ни миллиметра не пустовало.

Ну и по мелочёвке - десятка полтора куриц, пару козочек.

Гусей взял инкубаторских, суточных, майских. Масштабы не как в

песне «Жили у бабуси два весёлых гуся», покруче арифметика - сто штук.

Отвёл в доме угол пернатым, сделал загородки и разделил на две группы

по пятьдесят голов в каждой. Живите, так сказать, нагуливайте вес. Вместо

этого начался падёж. Как потом узнал, самой первой допущенной ошибкой

было неправильное формирование групп. Оптимальный вариант -

десять штук в подразделении. Это позволяет избежать феномена толпы.

Крохам тепло требуется. Лампы круглосуточно горят, всё одно мёрзнут,

сбиваются в кучки, собственными градусами согреваясь. Как сбились,

одного-двух бездыханных вытаскивай. Позже Валере подсказали способ

обогрева: плюс к лампам тёплая вода в полторашках, малыши облепят бутылки...

Кормёжка через два-три часа. И опять гляди в оба, как бы не задавили

кого в обеденной кутерьме. Собственно, смотри не смотри - задавят.

Спать приходилось урывками.

Гусята и спали шумно. Вроде угомонились, а всё одно постоянно бормотание

из их угла, будто что-то там варится. И через каждые два часа

начинается ор: жрать давай!

«В гусыню рядом с ними превратился, - смеялся Валера, - только что

крыльями не бил».

Кормил пушистые шарики смесями, яйца варил и крошил, рвал молодую

крапиву - лакомство для цыплят.

Ещё одна напасть - вороны. Валера, по своей городской наивности,

считал, вороны падкие лишь на то, что блестит. Этакие эстетки с крыльями.

Оказывается, это самые настоящие стервятники, которые воруют яйца

из птичьих гнёзд, рыбу, стоит оставить её без присмотра, и гусят. Когда

последние при родителях, вороне сложно свою кровожадность потешить,

лишь вознамерится, взрослые гуси малышей окружают кольцом, шеи над

ними палаткой вытягивают. Если ворона наберётся наглости спикировать

за нежной добычей, так получит от вожака клювом (а клюв, что твоё

зубило), что едва-едва уносит голову с места конфликта. Валере некогда

было, распростёрши руки, над своим поголовьем стоять, он зорко следил

за нежным поголовьем, когда находилось оно под небом голубым - во дворе.

Правит какое-никакое дело, сам косит глаза на ворону-стервятницу.

Та обязательно поблизости крутится - или совершает высокие обзорные

облёты территории, или на ветке сосны, что в углу двора, сидит и делает

вид - у неё ни капельки интереса до Валериного хозяйства нет, ей без

того есть чем заняться. На самом деле хищница с индифферентным видом

выжидает воровской момент - стоит гусыне-Валере скрыться со двора -

начинается резня.

Валера заскочит в дом на короткую минутку, перекусить, чайку попить...

А у самого сердце не на месте. Гусята частой сеткой накрыты, но

вдруг... Сорвётся, гонимый нехорошим предчувствием, выскочит на

крыльцо, а «вдруг» уже нашла дырочку в сетке над загоном. Ворона не

одна вместе с воронятами в гусятнике зверствует. Натуральное побоище

идёт: у одних гусят головы оторваны, у других из разодранных грудок ворона

внутренности по-хозяйски клювом достаёт. Бойня. Тушки, головы

валяются, живые гусята в угол обречённо забились...

Коршуна Валера однажды подстрелил, на конец высокого шеста привязал,

водрузил шест торчком у забора в устрашение другим пернатым

разбойникам. Никакого воздействия это не поимело, никого не испугало.

Гусята подросли, грузоподъёмности у вороны не хватает унести упитанного

гусёнка со двора. Воровку это не останавливает. Наоборот, добавляет

охотничьего азарта - спикирует на жертву, голову в остервенении оторвёт...

Из ста гусей осталось в оконцовке шестьдесят. Местные считали,

вполне нормальный процент падежа, Валера был не согласен. Ладно, ножки

слабели, хворь одолела. Естественный отбор, тут ничего не попишешь.

Но, когда здорового затаптывали сородичи или клюв вороны-воровки лишал

жизни, это нормальным явлением назвать не мог...

Валера любил с гусями, курицами разговаривать. Мама его приехала

первый раз в Таёжку. Всё-то ей понравилось: и дом, и то, как ведёт сын хозяйство.

В огороде порядок, со скотиной как настоящий сельский мужик

управляется. Мама родом из села, знает, что к чему. Казус случился день

на четвёртый. Вышла на крыльцо, и похолодело сердце от звуков, доносящихся

из сарая...

Валера в общении с гусями разработал свой язык. Каких только звуков

в нём не было: гортанные, чвакающие, свистящие, ухающие, охающие,

бубукающие, бобокающие... Богатый набор. Да с разными интонациями.

Гуси народ болтливый, им только дай поговорить. Мама вышла из дома в

разнеженном утреннем состоянии, а из сарая...

Валера, ничего не подозревая (не знал, что появился посторонний

слушатель), беседует с гусями. Аудитория большая, каждый крылатый

собеседник (напомним, более шестидесяти) норовит свои «три копейки»

вставить в разговор, у каждого своё мнение. И Валера в настроении поболтать

был, разговорился: то-то-гокает, посвистывает, языком пощёлкивает.

.. Одни звуки гусей удивляли, они замолкали, замирали, с интересом

слушали: ну-ка, ну-ка, что там дальше? На другие реагировали шумно, начинали

вступать в диалог, мотать головами, подчёркивая сказанное.

Дверь в сарай была открытой. Мама услышала весь этот пугающе

странный набор звуков из уст сына, мороз пошёл по коже от диагноза, тут

же поставленного: у Валеры проблемы с головой. От одиночества умом

тронулся. Бросилась в сарай с мыслью: надо срочно везти домой.

У быков падежа не было. Стопроцентная выживаемость. Пять быков

взял Валера по приезде в Таёжку, пять через год сдал. У каждого свой норов,

но общий язык хозяин с ними находил. Посему с тяжёлым сердцем

сдавал на мясо, прикипело сердце к животинке. Кормились летом бычки

самопасом, утром за ворота Валера выгонит, даст напутствие нагуливать

с Божьей помощью тело... Пойдут потихоньку. Неторопкие были. Дом на

юру, внизу луг просторный, речка бежит - есть что поесть, где водицы испить.

Без напоминаний знали время возвращения на базу. Нетерпеливостью

отличался лишь бычок по кличке Доня. Ничего не стоило бросить

компанию и одному заявиться вечером домой. Можно было ещё поскубать

травку, нет, бросает пастись и направляется в гору. Поднимется, встанет у

забора и мычит призывно, мол, впускай хозяин, домой хочу, травы досыта

нажевался, что-нибудь посущественнее давай.

- Доня, ну что ты опять один приплёлся, почему других не привёл? -

отчитает хозяин за самочинство. - Одного не пущу, иди за остальными.

Доня голову опустит в обиде, дескать, не нанимался за всякую бестолочь

отвечать.

- Иди-иди, - подгонит Валера.

Доня развернётся, метров на пятьдесят отойдёт, собратья далеко внизу

пасутся, пару раз им пронзительно крикнет. Те в ответ промычат «слышим-слышим»

и не спеша потянутся в гору. Доня дождётся, и тогда все

вместе подойдут к забору, хором затрубят: впускай.

С гусями свой разговор. Они тоже паслись у речки. Водоплавающим

вообще раздолье - в полном распоряжении чистейшая река. Пару раз

уплывали вниз по течению, бегал Валера на поиски, но обычно на виду

паслись и плавали. Конкурентов в округе не имелось - на все Выселки

единственное стадо гусей у городского жителя. Такой деревенский парадокс.

Своего Дони среди гусей не имелось. Приходилось Валере самому

звать домой. Выйдет, шумнёт. Тоже свой язык. Один раз крикнет, ответят,

но с места не сдвинутся. Как бы, мы здесь, всё нормально. Ты, хозяин,

спросил, мы не проигнорировали - всё под контролем. Но стоило два раза

крикнуть, у гусей начинался ажиотаж на грани счастливого переполоха.

С криком, бешеной спешкой (будто жизненно важно в первых рядах оказаться

у ворот) срывались с места. Кто летел, кто бежал, падали, натыкаясь

друг на друга, вскакивали. Шестьдесят голов - это опять же не «жили

у бабуси два весёлых гуся». Едва не полкосогора заполняло хлопающее

крылами, радостно гогочущее, стремительно поднимающееся к Валере

белоснежное облако. Лавой текут вверх. Обступят Валеру, наперебой говорят-говорят-говорят

на гортанном наречии. Перевода не надо, без того

ясно: дай! Целый день паслись, а всё равно дай поесть, раз позвал.

На собственном опыте Валера познал мудрость слов Паисия Святогорца

о козе на последние времена. В непостные дни весь его рацион зачастую

сводился к хлебу, козьему молоку и яйцам. Готовить было просто

некогда. Это притом, что занимался не умственным трудом, работал в то

время грузчиком на пилораме. Не сразу Валера приноровился коз доить.

Руки поначалу болели, коза так просто молоко не отдаст, удивлялся, как

женщины доят. Потом накачал мышцы. Целая наука. И ещё один нюанс, из

разряда иронических - пока одну козу доишь, другие могут на раз карманы

твои очистить. Карманники козы искуснейшие. Не заметишь, как бу

дешь обворован. Так что не зевай. Однажды Валера подоил, отнёс молоко

в дом, процедил и собрался в церковь, а ключа от замка нет. Все карманы

обшарил - куда девался. И ключ, как назло, в единственном экземпляре.

Что делать? Потом осенило - а не козы ли утащили? Сжевать, конечно, не

сжевали. Пришлось всю солому, что под ноги козам бросил, перебрать. Так

и оказалось, какая-то воровка вытащила и бросила. Наученный горьким

опытом, Валера, отправляясь доить коз, всё из боковых карманов выгребал.

У соседа Геры-Чеченца был козёл по кличке Чугун. Чернущий, ни одного

светлого пятнышка, и отчаянный ворюга. Его не интересовало съестное,

он пристрастился к куреву. Воровал у мужиков сигареты. Ходил по

Выселкам и, если видел мужика, начинал охоту. Как и все козы, умел делать

индифферентную морду, дескать, до вас никакого мне дела нет, на самом

деле ловил момент, когда можно незаметно подкрасться и вытащить пачку

из кармана. Казалось бы, козлиная морда - это не тонкие чувствительные

пальцы карманника, а всё одно ухитрялся проникнуть в карман так, что

его обладатель не замечал чужого присутствия. Обнаруживал пропажу,

когда лез в карман за сигаретами. Мужики знали эту страсть Чугуна, однако

снова и снова попадались. Дым Чугун не пускал, предпочитал жевать

сигареты. Делал это с большим аппетитом и страшно довольной мордой.

Вот и скажи, что скотина дурная. Валера что-то делает во дворе в одном

углу, коза занята своим в дальнем другом. Но будь спокоен, она не выпускает

тебя из поля зрения. Всё под постоянным приглядом. Стоит Валере,

к примеру, закрыть калитку на улицу, тут же подойдёт, начнёт рогами,

мордой открывать, борясь за свободу козьей личности.

Козлята - отдельная песня. Если козы - специалисты по карманам

шарить, пока хозяин занят дойкой, козлятам дай побаловаться в этой ситуации

- залезть на голову Валере. Тяга к горным вершинам у коз в крови.

Поэтому забежать по спине и водрузиться на голову - это раз плюнуть.

Валера доит, у него на плечах козлёнок стоит, будто так и надо. Ты, дескать,

занимайся своим делом, а я представляю себя на высоченной скале, обозревающим

горные кручи и долины.

Когда первая коза принесла приплод, Валера ещё не знал истины, что,

хотя козы и домашние, гены горных предков в них ой как живы. Особенно

у козлят, которые, окрепнув, бросаются выделывать цирковые номера. На

короткий период в них просыпается страсть к гонкам по вертикали. Валера

опешил, когда козлёнок вдруг забежал на стену, будто на него перестало

действовать земное притяжение. Грешным делом подумал: не бесы ли дурят

ему голову необычными видениями? Козлёнок разгоняется по полу и

легко взбегает на стену, само собой, перпендикулярную к полу... Пусть не

до потолка поднимается, невысоко... Один сделал трюк, спрыгнул на пол,

второй разгоняется повторить номер...

И ещё одна живая душа была в хозяйстве - пёс Джульбарс. Так Валера

звал его в официальных случаях - представляя гостям. На самом деле -

Жулька. Невысокий, разномастный, как ртуть, подвижный кобелёк-кабыздох.

Детство Жульке выпало, судя по всему, не солнечное. В его голове

с висящими ушами постоянно жила мысль-предупреждение о голодных

временах, которые могут в любой момент нагрянуть, и тогда рад будешь

любой завалящейся косточке. Поэтому по всему двору, во всех углах имелись

тайники с собачьими драгоценностями. Закладывались они на чёрный

день. При этом Жулька был постоянно обеспокоен - а не обнаружит

ли кто-нибудь его запасы? Не посягнут ли на его тайники лихие конкуренты?

Посему постоянно перепрятывал содержимое своих захоронок.

Особенно в моменты появления потенциальных расхитителей. К примеру,

козы возвращаются с пастбища, Жулька заслышит их приближение и

начинает суматошно носиться по двору, выкапывать кости и в спешном

порядке закладывать тайники в новых местах. Если Жулькина миска была

полной, как и желудок хозяина, он бросался через силу пожирать содержимое

посудины, давился, торопясь поскорее опорожнить её. При этом

пытался грозно рычать, дескать, не подходите к моей еде - загрызу. В результате

получалось что-то рычаще-чавкающее и вовсе не грозное.

Сторожем был отменным, если хозяин рядом. В его присутствии заливался

лаем на чужаков, зло ярился. Однако без хозяина ничего не стоило

покинуть объект. Страшно любил ходить с Валерой в Таёжку. После

того как Валера покидал двор, Жулька выжидал какое-то время, а потом

партизаном выбирался за ограду и, скрываясь в зарослях по обочинам,

пробирался следом. Надолго соблюдать конспирацию терпения не хватало,

выскакивал на дорогу и... попадался. Валера отчитывал неслуха, отправлял

домой. Жулька, понурив голову, слушал нелицеприятные слова в

свой адрес, затем поворачивался и старательно делал вид, что он самый

послушный пёс на свете, да чуток оступился, но осознал свою ошибку, кается

и бежит охранять объект. Однако через пару десятков метров нырял в

заросли обочины и снова брал курс в направлении Таёжки.

Был казус, в одном из самочинных путешествий в притвор церкви

юркнул. Пришлось батюшке освящать его.

Любил Жулька Валеру со страшной силой. После долгой разлуки так

выражал радость при встрече, что обязательно писался.

«Как-то сидим летом на крыльце с соседом, Герой-чеченцем, - рассказывал

Валера, - на дворе куры, гуси, быки - все вместе. Козочек уже

взял. Гера удивился идиллии, никогда, говорит, такого не видел. Объяснил

ему, что молюсь о скотине каждый день. В Вербное воскресенье освящённой

вербочкой быков, коз, гусей похлестал. Дом освящён. Божья благодать

своё дело делает. Скотину на пастбище не раньше, а только на Георгия Победоносца

выпустил. Всё как положено».

С освящением дома как получилось. Месяца два Валера пожил на Выселках,

батюшка Антоний в гости приехал, Аркадий привёз его. Батюшка

устал, шутка ли - восемь часов в машине, а возраст за восемьдесят. Сел

чайку с дороги попить, потрапезничать. Вдруг искоса на Валеру глянул.

Валера подумал, не тем угощает дорогого гостя. День не постный.

- У тебя дом-то освящён? - спросил батюшка.

-Н ет .

- Сейчас освящать будем. Чаи потом.

Год выращивал Валера быков, сдал живым весом и просмеялся-прослезился.

Человек скрупулёзный, каждую копеечку затрат записывал, поэтому

прибыль точно высчитал. Получилось по семьсот рублей в месяц. Не

с одного быка, со всех пяти. Сумасшедший доход.

«Как на эти деньги прожить сельскому человеку? - задаёт Валера риторический

вопрос. - Откуда энтузиазм возьмётся на животноводство у

местных? Корма покупать невыгодно, в этой местности их давно перестали

сеять-выращивать, привозят за полтысячи километров, цена соответствующая,

сено тоже в копеечку влетает. Для сравнения скажу, на второй

год повезло на пилораму устроиться. Загрузил КамАЗ пиломатериалом,

тебе семьсот рублей наличкой хозяин вручает, на быках эту сумму за месяц

заработаешь, а через восемь месяцев только получишь. Гусей взять.

Поехал в район на базар продавать битую птицу - никому не нужна. Никому.

Хорошо вовремя сообразил, знакомым, одному да другому, позвонил

в город, Рождество на носу, сарафанное радио рекламу сделало, заказов

надавали,только так реализовал».

Картошкой Валера засадил огород в первую весну от забора до забора.

У прежнего хозяина возделываемая земля давно сузилась до заплаточки,

Валера всю плугом разодрал, как без картошки в деревне - себе, скотине и

на продажу. Подошёл из принципа «растить, так растить», семена не первые

попавшиеся сажал, у бывшего агронома бывшего колхоза, что да как

расспросил и по его совету поехал за двадцать километров к известному

на всю округу фермеру, который выращивал картофель, и закупил семена

сорта «розария». Под завязку нагрузил свои старенькие «жигули», едва

не угробил, по ходу движения заднее колесо вместе с полуосью выехало.

Хорошо, вовремя заметил, что колесо на полметра вышло за габариты машины.

Осень показала - не прогадал с семенами. Каждой лунке при посадке

поклонился, в каждую опилки, в специальном растворе смоченные, положил

- расти, картошечка. Без малого тридцать соток под картошку отвёл.

Вовремя прополол, вовремя окучил. Вовремя дожди упали. Больше ста

мешков в первый год взял. Ух, радовался, когда копал. Потом, как с быками,

хочешь - слёзы утирай, хочешь - улыбайся в тридцать два, или сколько

там осталось зубов. Цена - пять рублей за килограмм.

«Один год вообще по три, - вздыхает, вспоминая агрономические

опыты Валера, - было и того хуже - вообще не брали. Спустил в погреб,

весной достал, чтобы за копейки продать. Сколько здоровья на ту картошку,

тягая мешки, положил. Самая большая цена была двенадцать рублей.

И то “кому война, кому мать родна”. В тот год засуха в европейской части

России была, всё погорело, с Курской области приезжали купцы за картошкой».

На четвёртый год Валера ограничил возделываемую площадь огорода

до семи соток. Опыт с быками уже на второй год повторять не стал, как и

с гусями. Коз держал для себя, доил. Сыр козий делал.

«Очень вкусный получался, - вспоминает Валера. - Кофейного цвета.

Отличный сыр. Коза не корова, легче прокормить. Коров у местных почти

не осталось. Козы хорошо доились, была бы возможность сдавать молоко,

запросто можно держать в коммерческих целях, да никто молоко не

принимает. По детству помню у бабушки в деревне каждый вечер ездила

подвода с флягами, хозяйка выходит из дома, выливает... Ничего этого

нет. Никому не надо. А вы говорите, ещё не последние времена».

Большую надежду Валера возлагал на пчёл.

С идеей пасеки бился до последнего.

Изначально, собираясь на деревенские хлеба, думал о пчёлах. Не телята,

гуси, а благородные пчёлы, которые по капельке нектар собирают. Ты

по капельке стяжаешь благодать Божью, по капельке преобразовываешь

себя, пчёлы по капельке обращают нектар в мёд. Пасека, представлял Валера,

это почти затвор. Пчёлки трудятся, одни на луга взятку брать полетели,

другие, отягчённые нектаром, к уликам торопятся. А ты в этой гармонии,

руками что-то делая, творишь непрестанную молитву. Сама обстановка

пасеки к ней располагает. Высокая организация пчёл, уединённость, безмолвие...

Вариант с пчёлами сразу подвернулся на Выселках. Хозяин, у которого

Аркадий купил дом, был пчеловодом. Профессиональным. Всю жизнь

кормился пчёлами. Предложил Аркадию купить свою пасеку из ста ульев.

Аркадий жить на Выселках собирался в дачном формате, о пасеке не могло

быть речи, отправил пчеловода Валере. За семьсот тысяч он продавал всё:

от ульев с семьями до машины ГАЗ-66 с будкой. От дымокуров до фляг

алюминиевых под мёд.

- Бери, - настойчиво предлагал, - деньги не такие уж большие. Но

мне нужны сразу - сыну надо помочь с машиной.

Валера обратился к благочинному отцу Евгению, настоятелю храма

в районном селе. Он окормлял приход в Таёжке, когда там не было своего

батюшки. Надо сказать, зачастую - не было. Не задерживались священники

в Таёжке. Валера предложил батюшке Евгению взять пасеку на двоих.

Занять денег, а потом с мёда рассчитаться. Батюшка заинтересовался.

- Даже знаю, у кого занять, - сказал, - пасека - дело очень хорошее.

- Можно и кредитора в долю взять, Я беру на себя всю работу на пасеке.

- Пчёлами мой кредитор заниматься не будет, а денег в долг должен

дать.

У батюшки Евгения пятеро по лавкам, с трудом сводил концы с концами.

Пасека сулила постоянный доход.

Батюшка попросил неделю на раздумье и отказался по истечении контрольного

срока:

- А если не получится, - объяснил причину отказа, - как рассчитываться

будем?

- Почему не получится?

- Валера, сто ульев - это не один домик. Почему-то он продаёт выгодный

бизнес.

- Ему сыну на автомобиль надо.

- Что же он на мёде не наберёт? В конце концов подождал бы сын,

поди, не пешком ходит.

Валера поначалу сильно расстроился. Как бы славно с пчёлками, молись

да работай. И время поджимало, если с пчёлами заводиться, месяц,

полтора пройдёт, и можно разворачивать пасеку где-нибудь поблизости

на лугу, а то и прямо в огороде, площади хватит. Покручинился Валера и

смирился, раз воли Божьей нет, зачем лоб расшибать. Купил гусят, бычков.

Однако мысль о пчеловодстве лелеял и делал практические шаги. Собирал

инвентарь, по случаю купил медогонку, пяток ульев, пока без семей.

Книги собирал. И обобщал опыт местных пчеловодов. В результате чего

выяснил: почти все от пчёл отказались. Одна из причин - сотовая связь.

Пчела теряет ориентацию в пространстве и не может вернуться домой.

К концу лета семьи становятся малочисленными, слабыми, взятки мёда

маленькие, семье трудно выжить. Местный пчеловод рассказывал, когда

Ростелеком поставил в Таёжке вышку для телефонной связи, пчёлы поначалу

вели себя неадекватно, совершая хаотичные полёты...

Вторая напасть - пчелиный клещ, который косил поголовье. Как результат,

масштабных пчеловодов в округе не осталось, кто и держит - дватри

улика, исключительно для себя.

А бывший хозяин дома Аркадия, предлагавший Валере пасеку за

семьсот тысяч, так и не продал её, никто не позарился. Пчёлок выпустил,

правильнее сказать - выбросил.

По всей планете сокращается пчелиное поголовье. В США и Европе

называют три основные причины катастрофы с пчёлами, кроме сотовой

связи и клещей - сельское хозяйство с его губительными пестицидами. Но

какое сельское хозяйство с ядохимикатами на сотни километров вокруг

Таёжки? Давно уже пахотные земли не то что травой - деревьями заросли.

«Попал бы в капкан с пасекой, - говорит Валера, - Бог миловал. Эйнштейн

пророчествовал, когда пропадут пчёлы, “людям останется только

четыре года жизни”, голод обрушится на планету, ведь основные опылители

злаковых - пчёлы».

И всё же оборудование для пчеловодства Валера хранит. Книги знакомому

по Выселкам дал почитать, но лишь во временное пользование.

На своём горьком опыте понял, жить в деревне, зарабатывая трудом

на земле, невозможно. Единственное, что может дать доход, - коневодство.

Братья казахи выручали. На «коневозах» объезжали область и покупали

полуторагодовалых лошадей за хорошие деньги. Брали «с хвостами и

головами» и на ура. Одна Астана каждый день пускает на махан и иные казахские

деликатесы хороший табун лошадей, а ещё есть Алма-Ата и другие

города и веси мусульманского государства, своих коней с такой скоростью

подъели, что возник устойчивый дефицит.

Валера, было дело, помечтал о коневодческом бизнесе. Бывший зоотехник

колхоза на развале Советского Союза кое-что поимел из народной

движимости и недвижимости. Предлагал на пару заняться выращиванием

лошадей. Пяток коней держал, но мечтал расширить производство.

«Возьмём полутяжеловозов, - предлагал Валере, - они быстро вес

набирают, не надо полтора года ждать, можно раньше продать. У меня

сеноуборочная техника есть, два трактора, покосы и выпасы, в качестве

конюшни - бывшая колхозная ферма. Всё есть, кроме денег на молодняк.

Найди миллиона два, и займёмся вместе. Не прогадаем».

Откуда, спрашивается, у Валеры такие деньги?

Так что продолжал трудиться на пилораме. Работа ломовая, неполезная

для поясницы и внутренних органов, но деньги платили неплохие.

Глава восьмая

От противного

Мы уделили немало места рассказу о деревенском хозяйстве Валеры.

Не подумайте, мирская жизнь затянула нашего героя без остатка, дальше

гусей с картошкой ничего не видел, застили всё на свете. Скотина и огород

отнимали немало сил и времени, однако о молитвенном подвиге Валера не

забывал.

В свой самый первый деревенский год Великим постом, кроме всего

прочего, взял на себя послушание читать канон о «Самовольно жизнь

скончаших». Участь дяди Славы беспокоила, всем сердцем хотел помочь

дорогому человеку, печалился, что никто, кроме него, не поддерживал

дядю. Его дети, двоюродные сёстры Валеры - Нина и Вера, - далеки от

церкви, жена вышла замуж. Сорок дней, вплоть до Страстной седмицы,

каждую ночь в двенадцать часов (ночная молитва самая сильная) поднимался

читать канон. Горела лампадка перед иконами, веяло теплом от бока

печки. Батюшка Антоний учил: в пост мы наиболее защищены, страсти

угасают, демоны на обезжиренном довольстве, слабо от нас кормятся.

Всё шло хорошо. Единственное, в какой-то период, дня на три или

четыре нахлынуло состояние сильной скорби. В голову остро засела мысль

о дяде Славе, словно трагедия произошла совсем недавно, сердце вновь

плакало от боли утраты. Позже прочитает у старцев, такое возможно, если

Господь подвигает тебя на молитву об усопшем. Он желает твоих действий

в помощь почившему - молитвы, милостыни.

Никаких других настораживающих изменений в пост в душе не происходило.

Зато после Пасхи... Казалось бы, пост окончился, ежедневно

поётся тропарь «Христос воскресе из мёртвых...» Выйдешь за ворота -

весна золото-зелёным валом по земле катится... Река открылась ото льда,

луга, склоны холмов облила зелень... Каждый листочек трепещет новой

жизнью. Птицы загомонили, кукушки закуковали... Они в том краю нечто

особенное. Хором поют. К примеру, одна рядом за огородом принялась за

свою песню. Не успела взять паузу, прерваться на перерыв, из тайги другая

«ку-ку» повела. За ней третья подключилась. Закуковало, закуковала округа.

Без изысков песня, а заслушаешься. Никто так не поёт. Пусть соловей -

неоспоримый солист среди пернатых, да его переливы, замысловатые коленца,

слышишь, будучи рядом, пение кукушки на километры разносится,

подчёркивая глубину пространства. Концерты кукушки устраивали под

вечер, в грустно-прекрасные часы, когда небо становится ниже, окраши

вается закатными красками, ветер стихает. И недвижимый воздух начинают

прошивать со всех сторон ни с чем не сравнимые звуки - ку-ку, ку-ку,

ку-ку...

Однако в тот май ничто не трогало сердце Валеры, ходил словно замороженный,

сердце, как под наркозом... Нет в душе воскресения, не

окрыляет её радость светлых дней с их тропарём «Христос воскресе...».

В душе коктейль из уныния, печали, безразличия и маловерия. То и дело

возникало в голове: зачем я здесь? Что хочу себе доказать? Что могу сделать

слабый, немощный человек?

«Была бы возможность причаститься, - анализировал то своё состояние

Валера, - но батюшка Роман, он у нас тогда служил, на месяц уехал. Вот

когда по-настоящему понял пустынников из повести протоиерея Валентина

Свенцицкого «Граждане неба», которые сетовали, насколько бывает

трудно без причастия в пустыни, никакая келейная молитва не заменит

его».

Скис Валера. Господь творил чудеса на глазах апостолов - исцелял,

воскрешал, всё равно ученики просили Его: «Умножь в нас веру». Валере

на фоне уныния пришёл безумный помысел: врага бы увидеть что ли, дабы

встряхнуться.

Математики используют метод доказательства от противного. Валера

посчитал: ангела лицезреть он просто-напросто не достоин. С его-то

грехами, о каком ангеле может идти речь? Если и появится ангельское существо,

не верь своим глазам! Категорически не верь, сразу ищи копыта

у гостя в ангельском обличии. Они обязательно должны быть. Поэтому

лучше на врага в его истинном виде посмотреть.

Бес не заставил себя долго ждать. Валера лёг спать и оказался в состоянии,

которое называл «как в трансформаторной будке». Тревожное, напряжённое.

Начал забываться и слышит - дверной скрип. Если учесть, что

одна дверь на веранде (само собой, её на ночь закрыл на засов), а вторая

с веранды в дом (тоже кованый крюк изнутри накинут), то характерный

звук открываемой двери энтузиазма у Валерия не вызвал.

«Читал в книгах, - рассказывал о впечатлениях той ночи, - выражение

“кровь отхлынула от головы”. Дверь скрипнула, и я прекрасно ощутил

смысл этих слов. Кровь разом ушла из головы. Паники в душе не возникло,

а голова опустела до звона, стала холодной. Лежу с закрытыми глазами, он

идёт».

Шёл гость, не таясь. Как великан, закованный в железо, обутый в ж е

лезные сапоги. Ступал, будто шествовал не по деревянному полу сибирской

избы, а по каменному огромного средневекового замка. Вот с лязгом

опустился сапог на пол, затем пауза, гнетущая тишина, снова гулкий грохот

от соприкосновения железа и камня.

Валера почувствовал, как сгустился, уплотнился вокруг него воздух.

Каждый его атом, каждая молекула испускала тяжёлую энергию, заполняющую

дом.

Гость медленно приближался к кровати... Идти всего ничего, метров

шесть, а он шёл и шёл... Валерий принялся читать заклинательные

молитвы - «Живый в помощи» и «Да воскреснет Бог». Не открывая глаз,

сосредоточился на молитве, дабы не сбиться, не дать возможности бесу

скомкать её.

И вдруг сами собой кулаки сжались, накатило мужское желание ни

больше, ни меньше, а дать по морде ночному визитёру. Зачем притащился?

Что тебе надо? Параллельно молитве ретивое взыграло - открыть глаза,

вскочить и выдать двойку правой-левой по печени и в челюсть.

«Так захотелось врезать по бестолковке!» - вспоминал потом.

Почти как у афонского монаха, который при явлении демона прочитал:

«Во имя Отца и Сына и Святого духа», - и бросился на врага, пытаясь

«врезать по бестолковке» и другим частям бесовской сущности. С монахом

враг не возжелал вступать в физическое единоборство, мгновенно исчез.

Неизвестно, как бы отреагировал на выпад Валеры, но до контактного поединка

не дошло.

Навык чтения молитв на бесовские напасти имелся. Начинал Валера

с «Живый в помощи Вышняго», не хватало псалма, добавлял «Да воскреснет

Бог». Если врагу удавалось спутать молитву, возвращался к её началу,

каждое слово надо гвоздём вбить во врага.

Прочитал с ходу, без запинок и почувствовал - проняло гостя. Отступил,

сместился к окну, властный великан съёжился, скукожился, затаился

в ожидании.

Валерий открыл глаза, сел на кровать и с шумом всей грудью втянул в

себя воздух. Сердце заломило болью. Вдох получился, будто нырнул ты с

лодки с одним желанием, как можно дальше уйти на глубину. Нырнул, подхлёстывая

себя: терпи, терпи, ещё глубже, ещё немного... Наконец достиг

предела, резкий поворот и, отчаянно работая руками-ногами, устремился

наверх. Летишь, будто пробка из бутылки, с непреодолимым желанием -

сделать вдох. Начинается лёгкая паника. Ты готов вдыхать воду. Наконец,

выскакиваешь на поверхность, вот он, долгожданный глоток воздуха, кажется,

лёгкие не выдержат, разорвутся на части.

Что-то подобное произошло тогда.

«Получается, не дышал, когда читал молитвы, - рассказывал Валера

о той ночи. - Он стоял в шаге, а я молился с парализованным дыханием».

Валерий продышался и начал спешно, на вдохе-выдохе, часто крестясь,

читать «Богородица Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою

...» Горела лампадка, пламя отражалось на ликах Богородицы, Иисуса

Христа, Николая Угодника. А он молился-молился, взахлёб, торопливо...

Чуждая энергия, наполнявшая комнату, ушла. И всё же присутствие

гостя всё ещё чувствовалось. Господь будто испытывал Валерия, как поступит

дальше?

Валерий включил свет, с молитвой «Да воскреснет Бог» окропил святой

водой стены, окна, двери, постель, себя.

На память пришли слова Серафима Саровского о бесах: «Они обладают

таким для человека и для всего земного невообразимым могуществом,

что самый маленький из них может своим когтем перевернуть

землю. Одна Божественная благодать Всесвятаго Духа, туне даруемая нам,

православным христианам, за Божественные заслуги Богочеловека Господа

нашего Иисуса Христа, одна она делает ничтожными все козни и злоухищрения

вражии».

Через месяц при встрече расскажет отцу Антонию о визитёре. Батюшка

отругает за эксперимент:

- Демоны только и ждут момента подцепить нас. На всякие ухищрения

идут, стараясь подловить. Тебя ловить не надо, сам возжаждал встречи.

Глава девятая

Сон

Валера относился к сновидениям осторожно. Иронизировал по поводу

женщин, любящих «мусолить сны». На вопросы о снах приводит

пример Иоанна Лествичника, который утверждает, что от Бога те, которые

показывают ад и муку, да и то, если не вызывают уныние. В противном

случае они тоже от беса. От Бога могут быть в критических ситуациях:

угроза смерти, вопиющая несправедливость. И то, если во сне присутствует

неискажённый православный крест или является Божья Матерь в каноническом

образе. А искажённый крест бесы запросто могут подсунуть,

истинного боятся - попаляет их.

Старец Силуан Афонский в отношении снов учит - не принимай и не

отвергай. Другими словами, думай.

Повествование наше хроникой назвать нельзя, легко перемещается

по шкале времени. Сделаем скачок на добрый десяток лет вперёд и завершим

тему, которая остро живёт в душе у Валерия, - дядя Слава.

Приснился Валерию дед. Любимый, тот самый, после смерти которого

внук был в спешном порядке стараниями бабушки крещён. Валерий, как

только начал воцерковляться, стал поминать деда в домашней молитве,

вписывать его в записки на проскомидию, заказывал панихиды в родительские

субботы Великим постом и на Радоницу...

Умер дед в 1980 году. А через тридцать пять лет, это уже после Таёжки,

явился Валере в странном сне. В военной форме, бравый и красивый идёт

с взводом солдат. Пустая просёлочная дорога - ни машин, ни телег - Валерий

беспечно шагает, навстречу отряд. Дед в первом ряду. Смотрит на внука,

глаза радостные, и в то же время читается в них скорбь. Валерий решает

про себя: деду отдана команда арестовать внука за грех, который мучил его

на тот период и с которым не мог справиться. А дед на службе у Бога, ловит

грешников. Отправили арестовать внука и доставить в узилище. Будь во

главе отряда кто другой, Валера побежал бы со всех ног, от деда не мог...

В этот момент проснулся. К чему сон? По Силуану Афонскому - не

принимай и не отвергай. «Почему дед в военной форме?» - задавался вопросом,

разгадывая символику увиденного. Деда праведником не назовёшь.

Курил, выпивал, мог матерное слово обронить в сердцах. Но воевал,

кровь проливал за Родину, Евангелие от Иоанна гласит: «Нет больше той

любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Присутствовал во сне ещё один человек в военной форме, с лицом

строгим и серьёзным, к отряду, идущему арестовывать Валерия, не имел

отношения. Вне строя и поодаль от него шёл дядя Слава. Тоже в военной

форме, её мог носить по праву, даже был ранен. Воевал не на Великой Отечественной

войне, родился в сорок шестом, дядя Слава участвовал в военном

конфликте с китайцами на острове Даманский. Раненный в ногу,

отказался уходить с поля боя, продолжал вести огонь из пулемёта, пока

подмога не подоспела. Медаль имел за тот бой.

По выражению лица дяди Славы Валерий понял, раскаивается, что

руки на себя наложил.

Загадочный сон. Дядя Слава и дед одновременно. К чему бы? Знаменательно,

сон приснился в ночь на двенадцатое июля, на Петра и Павла, а

дед был Петром Ивановичем. Хочешь не хочешь, да задумаешься.

Спросить бы батюшку Антония, да ко времени сна он год как почил.

После опыта чтения канона «Самовольно жизнь скончаших» в Великий

пост больше к нему, по совету батюшки, Валера не возвращался. Милостыню,

поминая дядю, подавал и всё.

Этот сон - единственное, что было показано Валере о дяде Славе. Воспринял

его, как наставление дядю и впредь не забывать.

Глава десятая

Алсшгса

Дореволюционные психиатры при диагностировании сумасшествия,

дабы отличить данное заболевание от напасти духовного характера

- одержимости, - использовали следующий приём: перед пациентом

ставилось десять стаканов с водой. В девять наливалась святая, в один -

простая. Болящему предлагалось взять любой стакан и выпить. Одержимый

бесами всякий раз, сколько бы ни повторялся этот опыт, выбирал не

святую воду.

Напротив дома Валеры жил раб Божий Алёшка. На вид нормальный

деревенский парень. Чернявый, скуластое лицо, быстрый шаг. Возрастом

под тридцать. У него был крепкий пятистенок, но без хозяйского догляда.

Алёшка жил бобылём, родители умерли один за другим, он остался один

в доме. Имелся старший брат, жил в Никольском, соседнем селе. При покупке

дома о странностях соседа Валере никто не обмолвился. Лишь позже

сказали, что Алёшка - парень смирный, но случаются периоды, когда

«дома не все в наличии» и «шарики за ролики заходят».

К примеру, вдруг Алёшка начинает шагать спиной вперёд. Взрослый

парень, мужик резво включает задний ход и таким образом чешет вдоль

по Выселкам.

- Ты чё, Алёшка, дурачишься? - спрашивают удивлённые односельчане.

- Дак, там инопланетяне на тарелках прилетели, с них прожектора

бьют, прямо в глаза целят. Слепят, блин, никакой дороги не разобрать, боюсь

в грязь врюхаться.

Алёшка не принадлежал к племени трезвенников. Поэтому односельчане

списывали заскоки на водку и слабую сопротивляемость головы к

воздействию алкоголя. Другому мужику надо ой-ё-ёй сколько выпить до

помутнения мозгов, чтобы начать околесицу нести, Алёшка от малой дозы

молол языком что ни попадя. Однажды объявил всей деревне, что ночью

пойдёт на кладбище и поднимет мертвецов.

- Ждите, - обещал, - всех до единого приведу.

- Так они тебя и послушаются, возьмут под козырёк, - говорили односельчане.

- Послушаются, - утверждал Алёшка, - я с ними ведь разговариваю.

Это из безобидных примеров, которые можно расценить как пьяную

ДУРЬ.

Был эпизод, собаке своей голову отрезал, домой занёс и положил на

кровать.

Небезобидно поступал с соседкой тётей Галей. Под самыми окнами

сложит поленья костром, бересты надерёт, между поленьев натолкает.

Останется только спичкой чиркнуть. После чего входит в дом к тёте Гале

и просит:

- Бабка, дай покушать.

Не грозит поджогом, не стучит кулаком по столу: если не дашь пожрать,

чиркну спичкой. Про спички ни слова, «покушать» просит. Тёте

Гале не до дипломатических тонкостей, сердце её сорвалось в свинячий

галоп, когда увидела Алёшку, деловито раскладывающего костёр под её окнами.

Поэтому бросается накрывать на стол, выполнять желание соседа.

Валера, наблюдая за Алёшкой, решил про себя: если предложить ему

тест из десяти стаканов с водой, выберет, где простая, святую обойдёт.

Бесноватый он. Резкое обострение у Алёшки началось с переездом Валеры.

К Валере приезжали священники, монашествующие, в доме его служились

молебны, читались акафисты.

Сельчане говорили: раньше Алёшка таким не был. Выходки его не носили

зловещий характер.

Однажды Валера просыпается, у Алёшки окна, что выходят на улицу,

без рам, зияют чёрными дырами, а в палисаднике, на дороге перед домом

валяются телевизор, матрац, подушки, какая-то одежда...

- Алёшка, что случилось?

- Ремонт делаю.

Кое-как уговорил, занесли вещи обратно в дом, окна вставили.

Тот вечер и ночь надолго запомнились в деревне. На Выселках жила

Татьяна Бреднева. Она протопила баню, заходит, а там голый Алёшка намыливает

мочалку. Татьяна возмутилась от такой наглости:

- Ты чё здесь делаешь?

- Моюсь.

Татьяна побежала домой, доложила мужу Роману о непотребстве,

творящемся в их бане. Муж кинулся разруливать ситуацию, выгнал Алёшку

и пообещал:

- Застрелю, если такое повторится!

Роман - мужчина горячий. Алёшка отбежал на приличное расстояние

и кричит:

- А я тебя подожгу, а я тебя подожгу!

Полночи Роман с Татьяной прислушивались к каждому звуку. Будешь

держать ушки на макушке, полгода назад рядом с ними дом дотла

сгорел, грешили на Алёшку. Прямых доказательств не было, да в тот

злополучный вечер его видели возле дома. Поэтому угрозу восприняли

серьёзно. Стоило собаке залаять, вскакивали и бежали в огород, осматривали

сараи, баню.

Валера спал, ничего не зная об Алёшкиных выходках. Вдруг стук в

окно. В деревне жил грузин Гриша, кстати, православный, лет десять назад

женился на местной женщине и осел в Таёжке. Он тарабанил в окно, призывая

Валеру на помощь.

Гриша купил на запчасти старенькие «жигули», на улице перед воротами

поставил. Слышит, какая-то возня перед домом, выглянул, а там

Алёшка (всё так же в чём мать родила) взял пятиметровую плаху, под машину

засунул, чурбак подкатил под середину плахи, на свободный конец

сел и пытается перевернуть машину.

- Ты что делаешь? - спросил возмущённый Гриша.

- Не видишь, качаюсь.

Гриша погнал гостя с угрозой:

- Ну-ка вали отсюда, у меня дочь, а ты голый, сейчас Арчика отвяжу.

Арчик - овчарка ростом с телёнка.

Алёшка повиновался, но тоже оставил последнее слово за собой:

- Ладно-ладно, - пообещал, - жди, я ещё приду.

Сначала заявился во двор к тёте Гале. Вооружился дрыном, где-то

подобрал хороший берёзовый с оглоблю величиной, и принялся крушить

веранду тёте Гале. Та, конечно, закрылась на все крючки и запоры, сидит,

трясётся, Алёшка знатно прошёлся по веранде, побил стёкла, переломал

рамы. Набрался ярости и двинулся с дрыном к Грише. Начал погром с ворот.

Затем проник во двор. Арчика не испугался, ухитрился отвязать. Тот в

благодарность за свободу укусил чужака.

Пока Алёшка отбивался от Арчика, Гриша выскользнул из дома и побежал

за подмогой.

- Помогай! - воззвал к Валере.

Ночь безлунная, темень кромешная. Валера вышел на улицу, вроде

тихо, не слышно буяна. Да всё одно - вязать надо буяна. В таком состоянии

ничего не стоит ему поджечь Выселки. Начали формировать спецбригаду.

Первым Романа позвали, тот в очередной раз выскочил на крыльцо на лай

собаки, а тут ополчение собирают. Геру-чеченца кликнули.

Подошли к Алёшкиному дому, тот услышал голоса, выглянул из ворот.

По-прежнему голый, в руках дрын, дескать, я вас сейчас сделаю.

- Будем вязать? - тихо спросил Гера-чеченец.

- Ребята, я сейчас, - сказал Валера и побежал в сторону своего дома.

Вернулся с не меньшим дрыном.

Алёшка отбросил свой и поднял руки:

- Сдаюсь, мужики, больше не буду.

Ему не поверили, кинулись вязать. Алёшка сдаться сдался, но перспектива

быть связанным его не обрадовала. Мужики навалились, образовалась

куча мала. Алёшка отчаянно сопротивляется. Арчик тоже прибежал

на шум, скалится на кучу малу, рычит. Что уж на него нашло, никого

другого, а хозяина Гришу цапнул за икру.

Общими усилиями связали Алёшку, на травку положили. Вызвали

фельдшера и главу администрации Таёжки. Надо что-то делать. Ведь или

деревню спалит, или убьёт кого.

Пока обсуждали сложившееся положение, Алёшка развязался. Сначала

молол всякую чушь, потом придумал кататься по траве. И развязался.

Вовремя мужчины заметили встающего с земли пленника. Валера

предложил использовать спальный мешок в качестве смирительной

рубашки. Так и сделали. И на этот раз Алёшка приёмом перекатывания

сумел ослабить путы. В итоге добился того, что его в спальном мешке

привязали к пятиметровой плахе. А плаху под углом поставили к стенке

сарая, чтобы никаких телодвижений Алёшка не делал. Фельдшер со своей

медицинской стороны уколом успокоила Алёшку. В конечном итоге его

загрузили в «уазик» и повезли в район. Всё так же в связанном состоянии,

но без доски. Специального отделения в районной больнице не имелось,

в терапевтическом была палата наподобие надзорной. Туда Алёшку закрыли.

Дня через два он окончательно успокоился и получил свободу на законном

основании.

«Мы что можем сделать, - отговорился главврач, - у нас психушки

нет, пусть родственники сами везут в область. Нам не на чем транспортировать

в такую даль».

Брат забрал Алёшку в Никольское. На новом месте тот вёл себя смирно.

Только что картошку выкопал у бабушки-соседки. Она с месяц как посадила,

Алёшка в её отсутствие, пока была у дочери в Таёжке, выкопал.

Сказалась слабость старушкам досаждать.

Валера пытался разъяснить Алёшкиному брату, что Алёшку надо обязательно,

не откладывая, везти к святыням, в монастыри, а лучше сразу

к отцу Герману (Чеснокову) в Сергиев Посад, он постоянно отчитывает

бесноватых.

Позже Валера не один раз себя корил, не сумел убедить брата Алёшки,

тот равнодушно отнёсся к семейной беде - ни в больницу не повёз бесноватого,

ни по монастырям... В результате Алёшку потеряли. Замёрз. Что

уж понесло его среди ночи за реку?.. Говорили, подрался с братом, хлопнул

дверью...

Глава одиннадцатая

Т^И AtyiUlfCTCfA

Валера называл их «кружком юных подвижников», а Миша Лаврентьев,

Валерин знакомец по Таёжке, окрестил троицу - «три мушкетёра»,

хотя ходили в подрясниках, скуфейках, а вместо неизменных шпаг - неизменные

чётки. Звали парней Артём, Гена и Пётр.

- Что им надо? - спрашивал Миша у Валеры.

- Себя ищут. Бога ищут.

- Это как понять?

- У кого-то из святых есть рассказ. Отец заметил, что десятилетний

сын часто уходит в лес. Забеспокоился. «Хожу молиться», - объяснил сын.

«Зачем куда-то ходить, Бог вездесущ». - «Он вездесущ, но в лесу я становлюсь

ближе к Нему». Подвижники во все времена ищут эту близость.

Мушкетёры вбили себе в голову, что им надо пожить в безлюдном месте.

Хотя до пустынников им ой как далеко.

- Почему?

- Уже потому, что курят. Не освободились от грубых страстей - сигареты,

пиво и так далее, а уже в пустынники навострились. Новомученик

оптинский иеромонах Василий говорил: «Курить и стяжать Божью благодать

- то же, что воду в решете носить».

О Мише Лаврентьеве, одном из немногих по-настоящему основательных

жителей Таёжки, мы далее поговорим подробнее, сейчас о трёх мушкетёрах.

Когда Валера приехал в Таёжку, они были там. Пели на клиросе, подвизались

в послушаниях по храму. Гене и Петру было под тридцать, Артёму -

двадцать. Пётр из Красноярска, Гена из Кемерова, Артём - детдомовец.

Петр и Гена познакомились в паломничестве в Санаксарах, Артём прибился

к ним позже. С ним случилась банальная по нашим временам история.

Давняя песня: если ты считаешь, что Бога нет - бояться некого? Четыре

греха вопиют к небу, требуя немедленного отмщения. Удержание мзды

наёмничьей - раз, содомский грех - два, намеренное убийство - три, притеснения

вдов и сирот - четыре.

Порядок не важен. Одна из их примет последних времён - стирание

граней между «плохо» и «хорошо». Дьявол затирает жирной грязью «хорошо»,

уравнивая его цветом с «плохо». Сколько новых русских «кидали»

наёмных работников при расчёте с ними. Знакомый каменщик рассказывал:

нанялся с бригадой на строительство крутого гаража на крутой даче

по заказу крутого бизнесмена.

Сделали, позвонили заказчику, тот подкатил на новеньком БМВ,

«бандитовозами» их звали.

Вышел из машины, оценил работу:

- Недурственно, мужики. Даже спасибо скажу.

- Чё недурственно, хозяин, - оживился разбитной бригадир, польщённый

реакцией «хозяина» и довольный завершением работы. - Вообще

хорошо. Лично мне очень нравится, постарались мужики.

- Тебе бы ещё не нравилось, - осклабился заказчик.

И завершил разговор красноречивым «до свидания».

- Погоди, хозяин, а когда расчёт? - в спину заказчику поспешно бросил

бригадир. Его карман уже предчувствовал вдохновляющую тяжесть

мзды. Кроме того, хозяин «булькающий аккорд» посулил, если сделают хорошо

да быстро. «Литряк водки поставлю», - пообещал.

- Я же сказал «спасибо»! - с недовольной физиономией обернулся заказчик.

- Чё тебе ещё?

И пошли работяги зноем палимые, без мзды, без «жидкого аккорда».

С одним «спасибо». С киянкой на такого заказчика не бросишься в поисках

справедливости. Как, впрочем, и с ломом. В БМВ, терзая зубами жвачку,

сидели три бритоголовых мордоворота.

В девяностые годы сплошной вопль стоял к Небу об отмщении за

удержание мзды. Пенсионерам месяцами задерживали пенсии, рабочим -

зарплату. «Хозяева» сидели в креслах министров, банкиров, директоров.

Божьей кары не боялись да и не знали толком о ней (хотя незнание, как

утверждают знатоки, не освобождает от ответственности), муками совести

тоже не были обременены.

Если дальше пробежаться по вопиющим к небу грехам, стоит сказать,

в нашем относительно православном государстве находятся те, кто «нельзя»

содомского греха стараются поменять на «можно». В нужный момент

обязательно выныривают из небытия депутаты, чаще почему-то - депутатши,

протаскивающие бесовские законы. Умеет враг уловить женщину

в свои сети. Не за горами, когда апологеты эвтаназии вынырнут на свет

из своих табакерок с умными речами и статьями. Одним словом - сложны

времена наши.

Вернёмся к конкретному случаю - Артём. По государственной программе

выделения жилья для сирот получил он однокомнатную квартиру

в новом доме. Надо думать, он ещё не въехал в неё, уже была поставлена

галочка напротив его фамилии и адреса.

На пьянстве Артёма достать было невозможно. Тот случай, когда

яблоко от яблони вообще укатилось из сада. Отца с матерью Артёма лишили

родительских прав за пьянство, Артём спиртное на дух не принимал.

Алкоголизм достался ему по наследству с обратным знаком. И за то мамке

с папкой спасибо. Артёма подловили на другом, нашли к нему ключик

древний, как мир, банальный до неприличия.

- Я увидела тебя и всё, - шептала в страстном порыве Анджела, -

сердце оборвалось, колени ослабли, кровь от лица отхлынула - вот он, мой

мужчина!

Случайная, как считал Артём, встреча, за один вечер и ночь переросла

в окрыляющее чувство, Артёма накрыли нежность, материнская забота,

которой никогда не знал, женский жар. Сердце пело от счастья, дни летели

в любовном порыве, а когда они сложились в месяц, медовый месяц, Анджела

предложила начать серьёзную жизнь. Объяснила, что как честная

девушка гражданских браков не признаёт, привела Артёма в прекрасную

двухкомнатную квартиру.

- Ты продаёшь свою, я - свою, мы женимся, въезжаем в это наше гнёздышко,

и нет счастливей нас на свете! Да?

- Да-да-да!!! - подхватил Артём своё счастье на руки и закружил Анджелу

по «гнёздышку».

Вдохновлённый перспективой лучезарной жизни с нежным длинноногим

созданием, Артём решительно продаёт квартиру, отдаёт деньги, все

до копейки, Анджеле, и они до копейки на длинных ногах уходят в туманную

даль.

Артём остаётся без квартиры, без длинноногого счастья. В этот

скорбный период жизни познакомился с Петром и Геной. Парни ехали в

монастырь, позвали Артёма с собой. В монастыре он покрестился, стал

приобщаться к клиросу.

Пётр в будущем хотел стать иеромонахом. Где-то вычитал, что для

этого надо обязательно пройти школу пустынничества, выдержать тест на

умение предаваться молитве в безлюдном месте.

Из неохотных объяснений Петра Валера понял, пока он служил в

Морфлоте, его девушка вышла замуж, тогда-то он и решил, что мирская

жизнь не его удел, православной жены днём с огнём не сыщешь.

Гена тоже бредил монашеством, жизнью в безлюдном месте. Артём об

этом не задумывался, ему было всё равно где, лишь бы с новыми друзьями,

рядом с ними чувствовал себя под защитой.

Мушкетёры не праздно мечтали, обратились к владыке с просьбой

отправить куда-нибудь в скит. Владыка с иронией отнёсся к духовным

поискам троицы, сказал парням в глаза, что монахов из них не выйдет.

И отправил в Таёжку, мол, попробуйте пожить в экзотическом углу, познайте

почём фунт лиха.

Мушкетёры пели в Таёжке на клиросе, помогали батюшке на службе.

Потом приехал Валера. Около месяца троица жила у него. Помогали

по хозяйству. Валера кормил парней рыбой, в сети хорошо шли щука,

окунь, ленок, лещ, язь. Сам он от мяса по совету духовника давно отказался,

рыбу готовил отлично. Был исключительно рыбный рацион, денег

на мясо для гостей у него не было, тем более у самих гостей. Артём через

неделю возроптал от рыбного рациона - «сколько можно». Как потом стало

известно, тайком ходил к Мише Лаврентьеву, тот, добрая душа, подкармливал

Артёма ветчиной и салом. Пётр позже признается Валере, для

него тоже было подвигом сидеть без мяса. «Ладно бы пост», - говорил. Но

к Мише не бегал, вытерпел.

Валера прорабатывал мушкетёров за курево.

- Хотя бы подрясники снимали, - ворчал, - в подрясниках и с сигаретой.

Знаете, есть картины последних времён, когда часть священников, как

сказано в Библии, отпадёт от церкви. Отпавшие иереи на картинах изображены

с блудницами, пьющие, курящие.

- Пострижёмся, бросим курить.

В один момент загорелись идеей постройки скита, Валера пытался

убеждать:

- Вы берёте не по силам. Рано вам затворничество.

- Почему? Сергий Радонежский удалился в глухие леса. Александр

Свирский тоже ушёл, в одиночестве жили. Звери к ним приходили, Пресвятая

Богородица являлась.

- Хватили - Сергий Радонежский.

- Он тоже начинал никому не известным.

- Какие вы Сергии? Сигареты изо рта не выпускаете, гордыня из вас

прёт, матерки проскакивают, посты толком не соблюдаете. Вы ещё от грубых

страстей не избавились, уже в затвор нацелились. Да бесы раздавят

вас, как котят. Брат Сергия Радонежского Стефан на что молитвенник и

подвижник, не выдержал пустынножительство, ушёл в монастырь. Вам бы

в обители пожить для начала, поучиться послушанию, смирению, посбивать

страсти, потом в пустынники идти.

- Это длинная история...

- Вы элементарные молитвенные правила не выполняете.

- Зато читаем Иисусову молитву.

- Она не может всё заменить...

- Уйдём из мира и в пустыни начнём духовно возрастать. Никаких

соблазнов не будет, за сигаретами некуда бегать.

Упрямо держались идеи пустыни, которая, считали, даст им толчок

духовного роста.

Скит решили строить в районе бывшей деревни Черёмушка. Стояла

та в двадцати двух километрах от Таёжки. Семнадцать из них по дороге,

затем пять по урману. По каким-то своим соображениям основатели деревни

удалились от столбовой дороги. По логике, у большака удобнее, соседние

деревни ближе, в любую погоду можно до них добраться. Нет, основатели

Черёмушки прорубили дорогу вглубь тайги и поставили деревню.

Что красивое место - спору нет. Деревня строилась в ложбине, образованной

двумя длинными холмами.

На одном поставили церковь. Можно представить, какой вид открывался

с колокольни. Да и без колокольни вся тайга на ладони. Обратный от

деревни склон холма спускался к реке, неширокой речке с неторопливой

водой, на противоположном берегу полоска луга, упирающегося дальним

краем в колонны сосен. Каждое дерево различимо, если смотреть с холма,

а за соснами шли вперемешку ели, лиственницы, и всё это сливалось в зелёный

океан. Небо, уходя вдаль, изгибается шатром. Зелёное однообразие

нарушали два озера, издалека они смотрелись лежащей восьмёркой или

знаком бесконечности. В солнечный день озёра блестели зеркалами, в пасмурную

погоду наливались тяжёлым свинцом... Они манили к себе, но

казалось, находятся так далеко, что никогда до них не дойти.

Ничего от самой Черёмушки не осталось, ничегошеньки. Один фундамент

церкви. Церковь ушла последней, она так и не дождалась переезда

в Таёжку, куда планировали перенести её в музей под открытым небом

(об этом автор обещает рассказать позже), сгорела в начале девяностых.

От удара молнии или поджёг кто - неизвестно. К тому времени ни одного

дома в деревне уже не было, а церковь всё ещё стояла на горе напоминанием

о когда-то живущем здесь русском православном люде.

Летом буйство крапивы, кустарника указывало на когда-то бывшее

здесь жильё. Читалась линия улицы. Слева и справа от неё хозяйничали

густые заросли черёмухи, малины, крапивы. Туда лучше было не лезть

из соображений техники безопасности - имелись ловушки в виде ям от

бывших подполий. На кладбище стояло три креста. Железный, из старых,

его поставили ещё при жизни Черёмушки. Миша Лаврентьев говорил, под

ним кузнец лежит. Двум добротным деревянным лет, может, по десять.

Это не значит, захоронения того же возраста, кто-то из потомков жителей

Черёмушки обновил могилы.

Угол заброшенный, да могут происходить в нём неожиданные вещи.

Гера-чеченец рассказывал, в один год он шишковал в первых числах сентября,

шёл с мешком шишек в охотничью избушку, стояла километрах в

четырёх от Черёмушки. Дело было к ночи, Гера-чеченец идёт с мешком, посвистывает,

вдруг послышался шум моторов, свет фар заметался по стволам.

Упал Гера на обочину, затаился. Мимо прошла колонна квадроциклов.

Чудовищами смотрелись они на заброшенной таёжной дороге, виделись

пришельцами из параллельных миров.

С «параллельными» пришлось Гере столкнуться в ту же ночь. Подошёл

к охотничьей избушке, а они там. Ночевать располагаются. Гера им

«здрасьте», а они его в оборот.

«Только что руки не стали вязать, - рассказывал Валере. - Давай допрашивать:

кто? Откуда? Что здесь делаешь? Документы! Мужики в возрасте,

и все как на подбор. Кожаные добротные куртки, комбинезоны,

ботинки армейские. Понял, офицеры, причём не капитаны, а, скорее, полковники.

“Да вы чё, мужики, - говорю, - чё бы я в тайгу паспорт брал.

Местный я, из Таёжки, шишкую”. Не поверили. Сунули мне спутниковый

телефон, чтобы я в него доложил всё о себе. Провели идентификацию личности.

Террориста во мне заподозрили. Какой-то у них пробег по заброшенным

кладбищам. Подозреваю - офицеры ФСБ. Покойниками, получается,

тоже интересуются».

Возвращаясь к мушкетёрам, следует сказать, что они помогали устанавливать

Поклонный крест в Черёмушке рядом с сожжённой церковью...

Сделал его Миша Лаврентьев по заказу Валеры, а водрузили рядом с фундаментом,

на котором стояла деревенская церковь. Храм в Черёмушке

освящали на заре XX века в честь великомученика Георгия Победоносца.

«На Георгия», шестого мая, довезли на тракторе крест до едва различимого

свёртка на Черёмушку, дальше мушкетёры и Валера несли его на руках.

Батюшка Евгений отслужил молебен. Прочитали акафист Георгию Победоносцу.

Тогда-то мушкетёры и наметили строить скит в этом углу тайги.

У Миши Лаврентьева выпросили подробную карту. Искали место, куда не

забредают грибники, ягодники, где не бьют зверя охотники. Миша подсказал

район в глубине тайги за Черёмушкой, отгороженный буреломом.

Когда-то полосой прошёл или шелкопряд, или мощный ураган, повалил

вековые деревья. На этом месте шумела новая тайга, но под «ногами» у неё

лежали остатки поваленной, делая участок труднопроходимым.

Батюшка Антоний рассказывал, что, когда служил в Таёжке, читал в

газете о жителе одной из деревень под Таёжкой, который в начале тридцатых

годов с двумя сыновьями ушёл от коллективизации далеко в тайгу

за болото. Там поставили дом и часовенку. Людьми были верующими и

устроили этакую пустынь. Молились, охотились, полностью обеспечивали

себя пропитанием. Место слишком отдалённое, труднодоступное, никто

их не трогал. Однако с началом войны всех троих призвали на фронт.

Какая-то связь с «большой землёй» всё же имелась, возможно, выходили

за солью, охотничьими припасами. Все трое погибли в войну.

Миша Лаврентьев на вопрос батюшки о тех людях, сказал, что охотники

заглядывают в тот район, сам по молодости ходил туда, видел остатки

дома, часовни.

- Место, конечно, дикое, - рассказывал Миша, - озеро есть. Иду по

берегу с собакой, не волкодав, но и не из декоративных, которую сунь за

пазуху и не видать. Нормальных размеров лайка. Идём по берегу, а в воде

параллельным курсом щука, этакое брёвнышко. Вовсе не из праздного

любопытства сопровождает. Ждёт момента, вдруг собачка попить захочет

или полезет в озеро освежиться. Дальше дело техники, была животинка -

и поминай, как звали. Утащит такой крокодил и не подавится...

Упрямые мушкетёры не испугались таёжных аллигаторов, готовы

были идти туда. Просили Мишу Лаврентьева указать дорогу. Миша отсоветовал

- слишком далеко. И указал на отгороженный буреломом угол.

Добраться до него не так-то просто, туда и охотники не любят ходить, в то

же время относительно близко. Мушкетёры совершили разведывательную

экспедицию и километрах в десяти от Черёмушки наткнулись на три холма,

поросшие лесом. У подножия одного бил ключ (как выяснилось позже -

незамерзающий) с вкуснейшей водой. На холмах решили строиться.

Валера, с иронией относящийся к их затее, не очень верил, что закончат

строительство. Однако на две трети ошибся в прогнозах.

Самым рукастым из троицы был Гена. До девятого класса жил у деда

в селе вблизи Мариинска. Дед был плотником, сметливый внук многое

перенял. Пётр тоже топор, пилу и молоток умел держать в руках. Артём

ничего не умел. Был у меня знакомый детдомовец послевоенного поколения.

Война его сделала круглым сиротой, прошёл её сыном полка, а после

Победы был определён в детский дом под Харьковом, который создали

на базе бывшей колонии, руководимой в своё время великим А.С. Макаренко.

Детдом был настоящим хозяйством, имел слесарные, токарные мастерские,

фермы, поля. Детей учили работать с деревом, металлом, землёй.

Артём воспитывался по другим детдомовским методикам, руками делать

ничегошеньки не мог, выполнял на стройке скита универсальную роль -

«сбегай, подай, поднести, подержи». Работал по этой «специальности» с

удовольствием, не обижался, когда на него покрикивали. Идея со стройкой

ему очень нравилась. Тем более первую избушку Пётр и Гена решили

поставить Артёму.

Начало строительства совпало с периодом песнопений кукушек. Как

и на Выселках, эти тоже сольно не пели.

- Хором как раскукуются! - восторженно рассказывал Артём. - Одни

на холмах на деревьях сидят, другие внизу расположатся. Стоишь на горе,

а слева, справа, сверху, снизу, отовсюду «ку-ку-ку-ку»... Симфония!

Мушкетёры планировали построить на каждого пустынника по отдельному

жилью, дабы не мешать друг другу молиться. Две избушки и

землянку. Три пустынника, три горы, три кельи. Так и говорили «на горе

у Гены», «на горе у Артёма», «на горе у Петра». Работали как муравьи.

В Выселках разобрали на заброшенной усадьбе навес, чтобы доски на крышу

избушки пустить, там же взяли два оконных блока. Миша Лаврентьев

подвёз им это богатство до тропки на Черёмушку, дальше волокли по тайге

на себе.

Артём был счастлив, когда в конце июля закончили строительство

его избушки. Мимолётную квартиру, которая «ушла» на длинных ногах

Анджелы, домом не считал, таёжная избушка была первым собственным

жильём.

- Нас-то, бездомных, будешь пускать? - смеялись Пётр с Геной.

Артём тут же растопил буржуйку.

- Зачем? Жарко ведь будет, - удивился Пётр.

- Надо проверить, - по-хозяйски сказал Артём, - как у моей(!) печки

тяга, чтобы не замёрзнуть зимой.

Они уговорили батюшку Романа, он тогда был в Таёжке, освятить «пустынь».

Батюшка отслужил обедницу у Поклонного креста в Черёмушке, а

потом мушкетёры повели его на свои «горы».

К осени построили землянку Гене.

- Мне лучше землянку, - при выборе проекта застройки решил Гена, -

меньше дров зимой понадобится. А потом будет видно.

Для его землянки буржуйку выпросили у Миши Лаврентьева. Артёму

в избушку железную печь дал Валера, она досталась ему от бывшего хозяина

дома и без дела стояла в амбаре.

Пётр подтаскивал на «свой» холм лес, доски, тоже готовился к строительству.

Втроём прожили в «пустыни» до серьёзных декабрьских морозов, начавшихся

на Введение во Храм Пресвятой Богородицы. С холодами пришли

в Таёжку. Поселились сначала в доме у Валеры, потом перебрались в

дом Аркадия.

Перед Николой Зимним Гена объявил, что ему надо съездить к матери.

После Николы морозы спали, и Пётр снова пошёл в «пустынь». Артём,

сославшись на простуду, не составил другу компанию.

- Снегу в урмане, - рассказывал потом Пётр, - до Черёмушки от поворота

пробивался часа два и ещё часа три до наших гор.

За плечами у него был рюкзак. Выбиваясь из сил, разгружал его.

Прятал продукты в снег в приметных местах. Сделал несколько закладок.

Одни просфоры принёс в скит.

С восхищением говорил Валере:

- Тишина неправдоподобная, звёздное небо... Молитва, знаешь, как

идёт!

В первую зиму он прожил до Рождества. Рассказывая о пустыннической

одиссее, любил вспоминать следующий эпизод:

- Глубокая ночь. Лежу, не спится. Тишина оглушительная. Вдруг среди

неё снег захрустел - хрусть-хрусть, хрусть-хрусть. Подумал сначала - заяц.

Тем временем хрусть-хрусть приближается. Нет, не заяц, тяжёлый шаг.

Лежу. Дверь на крючке, но не по себе стало. В любую сторону километров

на тридцать нет живых людей. Иногда слышал выстрелы на северо-западе,

кто-то охотился. Лаврентьев говорил, там есть охотничья избушка. Всё. И

шаги. Вдруг стук в дверь и жалобный голос: «Петя, ты есть? Впусти. Замерзаю».

Открываю дверь, Артём трясётся. В куртёшке-пуховичке, длиной

по пуп, на голове шапчонка вязаная. Зубами стучит: «Думал, не дойду до

тебя».

Артём без Петра не знал, куда себя деть в Выселках. Валере некогда

было развлекать его, это была первая его зима в Таёжке, быков ещё не сдал.

Мушкетёр помаялся-помаялся и отправился в пустынь к другу. Как ещё не

заблудился в тайге.

Пётр дольше всех пробыл в Таёжке. Но сколько раз ни пытался, продержаться

больше месяца в «пустыни» не получалось - возвращался в Таёжку,

потом снова уходил.

Гена как уехал, так и больше не объявился.

С Артёмом случилась следующая история. Ранней весной они с Петром

ушли на свои горы. Прожили недели две, Пётр вдруг объявил, что

ему надо съездить на недельку в губернский город, дела у него там. Артём

просил не оставлять его:

- Не могу я один, помыслы донимают, а в Таёжке надоели Валерины

наставления.

Пётр словам друга не внял, ушёл, Артём остался. И затосковал. Подумал-подумал

и отправился в Еловку. Когда-то крепкая деревня Еловка доживала

свой век, но в один момент её облюбовали неоязычники. Пять семей

приехали из губернского города, за бесценок купили дома и стали обживаться

на новом месте. Всё как положено - устроили капище, молились

своим богам. Летом к ним подъезжали единоверцы, Еловка становилась

многолюдной. В неё Артём и направился. Однажды мушкетёры всей троицей

ради любопытства ходили туда, на этот раз Артём отправился один.

Как уж он втёрся в доверие к той языческой семье - неизвестно. Рассказывал

Петру, что помогал делать пристройку к дому и «помог»...

Валера в тот вечер вернулся с пилорамы, сел козу доить, слышит, у

ворот посигналила машина, Жулька залился лаем.

Валера открыл калитку, у вишнёвой «Нивы» стояли незнакомые мужчина

и женщина. По возрасту - ровесники Валеры.

- Где Артём? - сурово спросил мужчина.

- Не знаю, месяца два не видел.

- Только не надо врать, - скандально визгливо выпалила женщина. -

Нам сказали, что у вас надо искать.

- Зачем мне врать. Ищите. Он что-то натворил?

- Он, как шкодливый кот, оставил Лену беременной, сам сбежал.

Это были неоязычники из Еловки. Им как раз Артём и помогал, но

не ограничился пристройкой, заодно и дочь ухитрился охмурить. Узнав о

беременности охмурённой, дал дёру.

Так распался «кружок юных подвижников». В следующую зиму Пётр

два раза уходил в «пустынь», в конце концов понял - не сможет.

Пытался Валера объяснять, что без духовного окормления ничего не

выйдет. Порыв к пустынничеству это хорошо. Да не такие подвижники

ломались.

- Но ведь были Сергий Радонежский, Александр Свирский, - гнул

своё Пётр, - Серафим Саровский. Их тоже никто не окормлял.

- Их окормлял Святой Дух. Они горели ревностью к Богу, ты ещё даже

не тлеешь. Иосиф Волоцкий на что гигант духа, лет десять был послушником

у Пафнутия Боровского, какую школу смирения прошёл, прежде

чем был пострижен в монахи. И вообще Сергий Радонежский, Александр

Свирский, Серафим Саровский - это исключения. Серафим Саровский

перед пустынничеством шестнадцать лет прожил в монастыре с братией.

- Попытаюсь в Сербию уехать, - делился с Валерой дальнейшими

планами, - помогать братьям-сербам бороться с буржуинами.

На эти мечты Валера поиронизировал:

- В Сербии в сёлах ещё имеются настоящие православные девушки.

Женишься. И вот южная ночь, в доме под красной черепицей почиваешь с

женой, дети за стенкой, вдруг стук в дверь. Ты поднимаешься, берёшь «калаш»,

что у тебя всегда наготове под кроватью лежит, подходишь к двери.

«Кто там?» - спрашиваешь грозно, а из-за двери голос Артёма: «Петя, ты

здесь? Впусти, замёрз я!»

Иногда звонит Валере. В Сербию не поехал. В монастырь трудником

пошёл...

- Поработаю, - делился планами с Валерой, - потом иноческий постриг

приму, потом иеродиаконом рукоположусь, иеромонахом...

Через год ушёл из монастыря. «Не вмещает он в себя монашество, -

прокомментировал Валера метания мушкетёра, - монастыря четыре перебрал,

из каждого какое-нибудь обстоятельство выталкивает. Не его этот

путь».

Пётр печалился Валере:

- Поеду на Тихий океан, где службу проходил, контрактником во флот.

Напрошусь в небольшой гарнизон на дальний остров. На Камчатку бы.

Манил его отшельнический образ жизни.

Глава двенадцатая

Случилось это на втором году жизни Валеры в Таёжке. Быков к тому

времени сдал. Хозяйство держал по минимуму, работал на пилораме. Поднимался

рано утром и возвращался домой поздно вечером. После смены

шёл в монастырь, он только организовывался в Таёжке и каких только послушаний

не нёс Валера: староста, алтарник, клиросный, звонарь, псаломщик,

пономарь, казначей, строитель, благоукраситель, завхоз. Вернувшись

домой, раскочегаривал обе печки - русскую и голландку.

Рынок недвижимости в Таёжке имел характерные особенности, отличный

пятистенок Валера купил по цене, за которую в губернском городе,

если что и можно было приобрести - забор. Хозяин дома после свершения

сделки достал бутылку:

- Давай обмоем.

Валера если что и пил - вино. От водки отказался.

- А я выпью, - хозяин взял с полки гранёный стакан.

И посоветовал, закусывая солёным огурцом, в морозы с утра протапливать

русскую печку, а вечером - голландку. Загрузить дровами топку,

растопить, после чего вьюшку по чуть-чуть последовательно прикрывать,

дабы ценное тепло не улетало в небо. А через три часа трубу до упора закрыть

и никаким угарным газом не отравишься.

- Тепло дом отлично держит, - заверил хозяин, - не беспокойся. Топи,

как говорю, и Ташкент в самые лютые морозы тебе обеспечен.

У Валеры времени на оптимальную технологию не хватало. Обе печи

растапливал вечером, после чего пил чай, молился и на боковую. За день

температура в доме опускалась до двенадцати градусов. Зато ночью две

печи даже с открытыми вьюшками (когда их «закрывать по чуть-чуть»,

если сон с ног валит) нагоняли жару.

В таком режиме Валера прожил два месяца. Произошёл странный

случай после Крещения.

Об этом празднике нельзя не рассказать отдельно. Не был престольным

в Таёжке, однако по размаху приближался к нему. Таёжка чем интересна.

Северные деревни в своём большинстве начали дружно хиреть в

девяностые годы. Как распустили колхозы да совхозы, забросили поля,

порезали скотину на фермах, так и пошёл процесс под уклон. Таёжка в отличие

от соседних деревень более десяти лет держалась, только в нулевые

годы начала резко сдавать. Добрая треть села разъехалась. Заколачивали

дома, бросали подворья на произвол судьбы - покупателей не находилось.

Однако до этого массового исхода, в девяностые годы, сельчане успели полюбить

Крещение, как никакой другой праздник. Мороз под сорок, а то

и ниже - это не останавливало, едва не народное гуляние. Началось ещё

при батюшке Антонии. Он завёл традицию рубить купель на реке и ходить

после ночной службы крестным ходом к ней освящать воду. Батюшка не

призывал совершать погружение, да какое Крещение без него. Смельчаков

каждый раз находилось предостаточно.

Батюшка уехал, традиция не только не сошла на нет - наоборот. На

Крещение до трёхсот и более машин прибывало в село. Бывшие таёжкинцы

именно в этот день рвались на родину. В селе столько жителей не осталось,

сколько паломников приезжало.

Валера как главный устроитель праздника в один год сломал традицию:

не в ночь на Крещение крестным ходом идти на Иордань, а утром

после литургии. Небезопасно, когда масса людей высыпает в темноте на

лёд, тем более не все паломники благочестиво к празднику относились,

иные в подпитии лезли в воду. Попробуй в темноте угляди за бесшабашными

экстремалами. Прожектор ставили, да разве один может осветить

всю праздничную территорию?

При температуре ниже сорока обморозиться легче лёгкого.

«Выскочил из купели, - вспоминал Валера, - волосы на голове мгновенно

колом встали, кожу на ногах, пока одевался, прихватило, лоскутами

целую неделю слазила. Это притом, что одевался быстро - друзья вещи

подавали. Мы в тот год палатку не ставили. Прямо на льду. Рядом с нами

мужичок пьяненький дрожал: “Ребята, одёжку мою не видели?” Не мог по

темноте сориентироваться, где раздевался. Явно нос-уши поморозил...»

А ещё Валера рассказал такой случай:

«Когда в последний раз ночью Иордань освящали, народу, как всегда,

полным-полно понаехало, сходни только в четыре утра убрали из проруби.

Это обязательно, иначе вмёрзнут, ни за что не вытащишь потом, весной

ледоход унесёт, а жалко, Миша Лаврентьев отличные сделал. Я ночью

воды крещенской не набрал, не до того было, днём пошёл. Спускаюсь к

Иордани, берег высокий, спуск крутой, смотрю - у проруби два мужичка.

Один ещё ничего, второй ну очень хорошо праздник отметил, прежде чем

до проруби добрался. Штормит его, но он полушубок, брючишки скинул в

желании продолжить праздник погружением. Из себя щупленький, в чём

только душа держится, но горячий, плюнь - зашипит, кальсоны ядовитозелёного

цвета снимает... Второй мужичок погабаритнее первого, на полголовы

выше, в пуховике, шапке-ушанке, в унтах собачьих, в руках бутылка.

И не проявляет интереса к погружению. Возможно, группой поддержки

выступал. Я шаг ускорил, кричу: “Стой!” Полезет в воду (а сходней-то

нет) и запросто может уйти под лёд, глубина метра полтора (мужичок не

выше) и течение... Напустился на мужичка, пригрозил участковым, заставил

одеться. Вроде бы вразумил, портки натянул, полушубок накинул.

Я воды набрал, поднимаюсь на яр, где-то на середине подъёма оглянулся...

Что ты будешь делать - пьяненький опять стягивает штаны. Его

неугомонная душа пламенно требовала крещенскую купель. Пришлось

вернуться и предложить более трезвому товарищу под нашим контролем

окунуть жаждущего Иордани. Тот с энтузиазмом согласился, дружок его

взял разгорячённого внутренним жаром за одну руку, я - за другую... Мужичок,

надо сказать, был с крестом на груди. Кожа у него сразу гусиной

сделалась. Подняли его над прорубью, он ноги в коленях согнул. “Только

не с головой!” - заверещал, но мы ухнули полным погружением. “Ё-моё! -

заблажила голова мужичка, первый раз вынырнув из воды. - Хватит-хватит!”

Я говорю: “Три раза положено!” Группа поддержки меня поддерживает.

Три раза полным погружением засунули в купель... Каждый раз с

головой отправляли, чтобы ни один бес за темечко не уцепился, всех крещенская

вода пожгла испепеляющим огнём... Надо было видеть, как он

взлетел на яр... Полушубок накинул, остатки одежды схватил и дунул в

тепло, только пятки засверкали. Даже про бутылку забыл...

На следующий год крестным ходом к реке после литургии пошли, батюшка

освятил Иордань, и целый день народ колготился у купели, вечером

сходни вытащили, а прорубь от пьяненьких экстремалов, подобных горячему

мужичку, задраили досками, намертво вморозив в лёд...»

Случай, к которому наконец-то мы подошли, произошёл с Валерой

дней через десять после Крещения. Как обычно, поздно вечером Валера

вернулся домой, печи затопил, лёг... А уснуть не может. Крутится с боку

на бок. На душе неуютно, тревожно. Состояние то самое, которое Валера

характеризует «как в трансформаторной будке». Днём никаких событий,

выбивающих из равновесия, не произошло, всё в привычном ритме, вдруг

навязчивое, неуходящее беспокойство...

Сна ни в одном глазу. Лежит с открытыми глазами. Темно, тишина до

звона в ушах. Вдруг на чердаке резкий громкий звук. Будто Голиаф на один

конец плахи-пятидесятки метров пяти длиной наступил, второй оттянул

до предела и отпустил... Распрямляясь, плаха по другой такой же шарахнула.

Что могло на чердаке дать такой звук? Валера не сказать, испугался -

насторожился, ждёт, что дальше будет происходить над головой. Если повторится

непонятное, хочешь не хочешь - надо брать фонарь и лезть на

чердак...

Подождал-подождал, больше странных шумов не последовало, уснул.

Утром времени только-только чаю попить да на пилораму бежать, не

до чердака, а вечером полез. Посветил фонариком... Вот это фокус: в трубе

русской печи дыра сантиметров сорок диаметром. Что интересно, кирпичи

валялись не под самой трубой, в отдалении.

Дом был крыт шифером, стропила деревянные. Рядом с трубой доски

струганые.

- На гроб себе лет десять назад заготовил, - объяснил при продаже

дома бывший его хозяин. - Увозить не буду, говорят, нехорошая примета.

Оставляю тебе.

- А если на что-нибудь другое пущу. Можно? Доски отличные...

- Почему бы нет. Тебе рано о домовине думать.

Было чему гореть на чердаке. Затопи Валера печь с дырой в трубе -

сгорел бы вместе с домом. Спал бы, а искры из дыры летели на сухие до

звона доски и стропила...

После этого случая русскую печь Валера ни разу не топил. Голландкой

обходился. Дело шло к весне, Никольские, рождественские, крещенские

морозы миновали, так что выдержал. Прохладно, конечно, было - спать

ложился в свитере и носках. Летом с помощью Миши Лаврентьева нашёл

печника в соседней деревне, он русскую печь переложил, голландку вовсе

решили убрать.

«Считаю, - говорит Валера, - Господь попустил бесам пугнуть меня.

Стук на чердаке - их проделки. Тем самым Господь дал знать, на чердаке

непорядок...»

С

Глава тринадцатая

в т з а Автандила

Жора Майсурашвили называл себя сибирским грузином. Родился в

Назарово, это Красноярский край, жил в Канске, а потом приехал в Таёжку.

Его старший брат занялся заготовкой и переработкой леса и подтянул

Жору. Поначалу тот жил в Выселках, благодаря ему Валера устроился на

пилораму. В храм Жора ходил крайне редко. Зато первым откликался, если

нужны были мужские руки в церкви. Как правило, на Крещение Валера с

Жорой вдвоём начинали обустраивать Иордань. Глядя на них, другие мужчины

подтягивались, даже те, кто вообще в церковь не заходил, помогали

чистить лёд от снега, рубить прорубь, устанавливать сходни...

Когда Жора на Выселках жил, по утрам они вместе с Валерой ходили

на пилораму. Как-то по дороге заговорили о рыбалке, Валера спрашивает:

- Спиннингуешь?

- Не-е-е, - помотал головой Жора, - жить хочу!

Однажды отправился он в заветное место за щуками. Берег крутой,

обрывистый. Хорошо с него блеснить, но и лететь, если вдруг оступишься,

войдя в азарт... Стояла августовская благодать, тепло, солнце на закате, самое

время для хищниц подводного царства выходить на охоту. Комарики

тоже роем вьются - сожрать готовы, да сибиряк Жора не первый год в тайге,

щедро намазался репеллентом, дабы кровососы не мешали предаваться

любимому занятию. Раз с крутого берега заброс сделал, другой да третий.

Срываясь с гибкого удилища, опишет красивую дугу металлическая рыбка

на привязи, чмокнет вода, впуская её в свои глубины, натянется леска, вытаскивая

к берегу аппетитную обманку. Только снова и снова она, прошив

наискосок реку, выскакивала на поверхность без добычи. Жора подумал:

не его день, придётся ни с чем возвращаться домой в тоскливом настроении.

Однако ошибся. Уж чего-чего, а не тоскливых эмоций через мгновение

получил через край. Начал вращать катушку после очередного заброса,

вдруг удар, будто трактор дёрнул. Как пушинку, сорвало Жору с кручи,

леска ниткой лопнула, а Жора оказался в воде... Хорошо, умел плавать, у

самого берега глубина была сразу с головой...

- Представляешь, какая дура схватила? Лично я не представляю...

С «дурой» был ещё один случай. Жора хоть и сибирский грузин, всё

одно заводной и горячий. Спиннинговать бросил, увлёкся другой не менее

азартной рыбалкой - острожить щук. Не вслепую швыряешь блесну в

воду, знать не знаешь, что в глубине вокруг неё творится. С острогой выходишь

один на один с противником, и победа зависит от зоркости твоего

глаза, твёрдости рук и выдержки. В тот раз получилось почище, чем

полёт с берега со спиннингом в руках. Загарпунил щуку, да такой попался

экземпляр, что буксиром поволокла лодку. Жора понял, опять с «дурой»

связался, но острогу, была эксклюзивного изготовления, бросить жалко,

вдвойне жалко - к её рукоятке фонарик классный прикреплен. Острога

засела в щуке так, что не идёт обратно, как Жора ни дёргает. Щука, не

обращая внимания на ранение, мотором потащила лодку... Осень, темень

хоть глаз коли, а чудище речное норовит выдернуть Жору за борт. В воду

он не хотел, разжал пальцы, расстаться с эксклюзивной острогой и фонариком...

Жоре вообще везёт на таёжные приключения. Однажды, снег только

лёг, отправился за сеном. Это уже когда женился и уехал с Выселок в Таёжку

к молодой жене. Тесть с тёщей держали корову. Косили для неё километрах

в трёх от Таёжки. Приехал Жора на покос, стожок по размеру как раз

в сани войдёт, начал грузить, видит, у кромки леса собака образовалась.

Жора вилами работает, сам посматривает в сторону непрошеного гостя,

тот не уходит. Чё, спрашивается, надо? Надоел Жоре соглядатай, закричал

грозно: «Пошла отсюда! Чё надо?» Собака вдруг как завоет. Волк. Хорошо,

лошадь не из трусливых. Жора бросил грузить сено, четвёртая часть стожка

точно осталась, поджёг её, отпугивая волка. Сам кое-как верёвкой воз

укрепил, взлетел на него и по газам, точнее - по вожжам. Погнал лошадь

в деревню. Вилы в руке наготове держит, пустить в ход, если отбиваться

придётся. Волк или испугался Жориного грозного вида, или Жора не показался

ему аппетитным - не пустился в погоню, ушёл в лес.

Жена у Жоры Оксана - сибирская красавица. Скуластая, нос, как у

гречанки, идеальной формы, глаза карие, волосы мелко вьются с рыжинкой,

кожа белая. Что-то у молодожёнов застопорилось с деторождением.

Жора сетовал на судьбу Валере: грузину позор без сына, у него даже дочки

нет. Год прожили - никакого движения к беременности, второй. Валера

подвигает Жору молиться Богу, просить Пресвятую Богородицу помочь

в деторождении. Жора ни «да», ни «нет». В храме появлялся по великим

праздникам: на Крещение да на Пасху приходил куличи с Оксаной святить.

И всё-таки собрался обратиться к Богу с просьбой о даровании чада.

В субботу вечером пришёл в церковь, подозвал Валеру к алтарю, в свидетели,

надо полагать, перекрестился, дал обет:

- Господи, если родится у меня сын, закажу свечу высотой с новорождённого.

В семье тем временем обстановка накалялась всё больше и больше.

Жора обвинял жену в отсутствии детей, она не отличалась смирением, вовсе

не с потупленным в пол взором выслушивала скандальные речи супруга,

вообще не слушала, в ответ загибала пальцы, сколько у Жоры только в

Таёжке было подруг. Жора перебивал своими аргументами, мол, не девушкой-скромницей

взял тебя, тоже успела в «гражданском браке» побывать.

Бесы, конечно, порезвились, расшатывая брачный союз Жоры с Оксаной.

Покатилось дело к разводу. Горячий Жора, разругавшись с женой, переселился

на Выселки, вернулся в своё прежнее пустующее жильё.

Пришло время оформлять развод, поехали враждующие супруги в

район. Жора на своей машине, Оксана - на автобусе, встретились в загсе.

Оксана подходит и говорит:

- Жора, я - беременная.

Жора подхватил супругу и начал её подбрасывать от счастья.

Понятное дело, от развода супруги отказались.

Родился у них сын, назвали его Автандилом. В соответствии с данным

Господу Богу обетом поехал Жора к батюшке Евгению и заказал свечу полуметровой

высоты, с таким ростом Автандил появился на свет Божий.

Батюшка Евгений развернул при церкви компактное производство свеч и

выполнил Жорин спецзаказ. Вскоре Жора пришёл в таёжкинскую церковь

с большущей свечой, торжественно вручил Валере:

- В алтарь за Автандила.

Плюс к свече пожертвовал на храм пять тысяч рублей. Радости по

случаю рождения сына не было предела. Через месяц батюшка Евгений

приехал в Таёжку служить литургию, заодно Автандила окрестил.

- Что ж я раньше не попросил сына у Бога, - ругал себя Жора, - вот

бы напорол дури - развёлся с Оксаной. И обратился за советом к Валере: -

Кого на твой взгляд дальше просить - ещё сына или дочку? Оксана сильно

дочь хочет...

Глава четырнадцатая

С т а р о с т а п^

к б н

Старостой церкви в Таёжке несколько лет была Клавдия Петровна.

Вошла в церковные служащие в результате демократических выборов, самолично

организованных. Решительно внесла себя любимую в перечень

кандидатов, состоящий из единственной фамилии. С себя начала перечень

и собой же решительно закончила. Голосование провела без избирательных

участков, прозрачных урн, видеокамер, европейских наблюдателей и

яростной предвыборной борьбы, зато с тщательно оформленными подписными

листами проголосовавших за её кандидатуру. В коих присутствовали

фамилии, имена и отчества, адреса, паспортные данные и разборчивые

подписи односельчан, отдавших свои голоса за Клавдию Петровну. Автор

несколько загнул, говоря во множественном числе. Был всего один подписной

лист. Клавдия Петровна пробежалась по знакомым и набрала аж

двенадцать голосов в свою пользу. Это её нисколько не смутило. Как говорится,

покажите, кто больше набрал голосов. После чего завладела ключами

от храма на правах законно избранного старосты.

На что рассчитывала в плане коммерческой выгоды - трудно сказать.

Возможно, смотрела в перспективу, пришлют постоянного батюшку, потекут

денежки в церковную кассу: епархия будет отпускать средства на ремонт

храма и его содержание (была из тех, кто считает, что денег в церкви

куры не клюют и поросятам не дают), благодетели найдутся, а кому как

не старосте заведовать суммами. В ожидании хороших времён без дела не

сидела, развернула начальную деятельность: накупила на свои деньги свеч,

иконок. И торговала ими, отнюдь не в интересах церкви.

Характеризуя Клавдию Петровну, следует сказать, ей, исконно деревенскому

жителю, была в полной мере присуща западная ментальность. В Европе,

а особенно в США страсть как любят сутяжничать. Соседа притянуть

к судебной ответственности за громко лающую собаку, или тот же сосед

не теми глазами смотрит на жену заявителя. Судиться - нормальный тон,

и доблестью считается выигранное дело. Что называется - будь бдителен,

ворон не лови и не подставляйся.

Устроилась Клавдия Петровна в дом инвалидов на должность завхоза.

Как работник добросовестностью и прилежанием не блистала, зато нашла

повод подать в суд на администрацию, в результате тяжбы получила

неплохую денежную компенсацию и перешла работать на почту, где тоже

слупила через суд деньги в свою пользу. Можно сказать, профессионал.

Валера несколько раз бывал у неё в доме. В красном углу, как положено,

икона, а на столике под ней лежали не Священное Писание или Псалтирь,

там размещались кодексы: Уголовный, Гражданский, Трудовой...

К церкви Клавдия Петровна относилась как к учреждению, не более

того. Не причащалась. Муж её, Борис, мог в алтарь вломиться ничтоже

сумняшеся. В его понимании это было всего лишь одно из помещений

церкви. Деревенские мужики о нём нехорошо отзывались, мог чужую сеть

проверить. Ловили, не один раз бит был. Ещё та семейка. Владыка однажды

отправил в Таёжку священника на разведку. Это ещё до Валеры было.

Батюшка, пообщавшись с Клавдией Петровной, составил следующее мнение

о «всенародно избранной»: ей не то что старостой, нельзя доверить

полы в храме мыть.

Однако владыка никак на это не прореагировал, то ли в суете забыл,

то ли что - Клавдия Петровна продолжала заправлять в церкви. При Валере

владыка прислал в Таёжку иерея отца Романа. Служил он в Таёжке чуть

более года, при этом несколько месяцев искал подходы, как бы избавиться

от Клавдии Петровны. Вела она себя по-хозяйски, не забывала козырнуть

при любом удобном случае, что не какой-то самозванец - село оказало ей

полное доверие на основе демократических выборов. Вела себя с отцом Романом

по-хозяйски. Могла в алтарь заглянуть, проходить не решалась, однажды

сунулась, отец Роман так шуганул, что больше не отваживалась. Но

продолжала заглядывать с контрольными проверками, хозяйка как-никак.

Могла сделать строгое замечание: «Покрывало у вас какое-то не такое!»

Имелся в виду плат.

Поначалу Клавдия Петровна пыталась Валеру на свою сторону привлечь,

дескать, давай вместе будем, он категорично отказался, после чего

был записан в список врагов. Полутонов Клавдия Петровна не знала.

- Это наша церковь, наша! - заявляла Валере. - Приехали на готовенькое

отец Роман да ты и пальцы гнёте. Не будет по-вашему! Не надейтесь.

К ключам от церкви отца Романа не подпускала и церковное имущество

не передавала.

«Ты что с бабой справиться не можешь?» - негодовал владыка.

«Не получается», - ответствовал иерей.

В отличие от Клавдии Петровны батюшка был из тех, кто не любит

скандалы, всячески старался избегать конфликтных ситуаций, считая, всё

можно уладить мирно. Староста это прекрасно чувствовала. И твёрдо вела

свою кривую линию.

Был случай, приехала семья креститься. Родители и двое детей. Родственники

Миши Лаврентьева. Жили в сорока километрах от Таёжки.

Вроде и недалеко, да дорога, как после артобстрела, канавы да рытвины.

В последний раз в советское время ремонтировалась, больше никто к ней

дорожной техникой не прикасался. В субботу батюшка крещение провёл.

И велел новокрещёным на следующий день с утра ничего не вкушать и

явиться на причастие.

Клавдии Петровне такой расклад не понравился, у неё были другие

планы - ехать за грибами. Казалось бы, ну и езжай с Богом, при чём здесь

староста и таинство Святого Причастия. Притом, что к ключу от церкви,

как говорилось выше, относилась трепетно, оставлять его батюшке не

хотела ни под каким видом. Поэтому сделала ход конём. Утром пошла к

Мише Лаврентьеву, родственники ночевали у него, и сказала, что батюшке

срочно понадобилось уехать. Затем батюшке сообщила - крестившиеся

передумали причащаться, отбыли с утра пораньше восвояси, мол, хватит

и того, что приняли таинство крещения. И поехала преспокойненько за

грибами, оставив людей без причастия...

Валера и негодовал на Клавдию Петровну, и по-человечески было

жалко - крутил враг человеческий ею как хотел. Был такой случай. В начале

Успенского поста отец Роман поставил старосте условие - на Преображение

причаститься: «Я третий месяц в Таёжке, вы ни разу не исповедовались,

ни разу не причастились! А вы ведь не просто прихожанка, вы

церковный служитель».

На Преображение Клавдия Петровна отговорилась, повинившись,

что по забывчивости утром приняла таблетку и запила молоком.Валера

видел реакцию батюшки. Тот, сдерживая себя, замолк на какое-то время

(«Молится, чтобы не сорваться», - подумал Валера). Помолчав, батюшка

жёстко предупредил, если Клавдия Петровна не примет Христовых Таин

в ближайшее воскресенье, он как настоятель церкви отстранит её от всех

дел до той поры, пока не причастится.

Валера держал плат во время причащения и видел, с каким затравленным

видом подошла к Чаше староста в назначенный батюшкой день.

Какой там благоговейный трепет: «Содетелю, да не опалиши меня приобщением...»

Какая там молитва от самого сердца: «Господи Иисусе Христе

Боже мой, да не в суд мне будут Святая сия...» Какая там просьба кающегося

грешника: «Очисти, Господи, скверну души моей и спаси мя, яко

Человеколюбец». На Клавдию Петровну было жалко смотреть. Никогда её

такой, всегда более чем уверенной в себе, не видел: глаза бегают, напряжена...

Кое-как причастилась...

Развязка со старостой наступила следующим образом... Батюшка

Роман приехал в Таёжку в период, когда здание бывшего дома инвалидов

переоборудовалось под обитель. Покровская церковь была по большому

счёту летней. Две печи в ней имелись, однако, чтобы нагнать к определённому

дню (к примеру, на Крещение Господне) температуру в морозы, следовало

топить их беспрерывно двое суток.

В обители можно было вести службы в тепле, но Клавдия Петровна не

разрешала евхаристический набор выносить из «своей» церкви. Нет, нет и

нет! Всё, что в церкви, числится на ней, выносить нельзя. Казалось бы, что

значит «нельзя», кто настоятель церкви? Это если рассуждать абстрактно,

не зная Клавдию Петровну.

На Введение в храме было холодно, Перед Николой зимним евхаристическое

вино замёрзло в алтаре. Натопить Клавдия Петровна толком

церковь не натопила, сама с полчаса выдержала на службе, ещё до «Херувимской»,

и ушла. Причастников-мужчин набралось в тот день человек

шесть. Валера замёрз до последней степени и не в силах больше терпеть

самовольство Клавдии Петровны после службы выступил инициатором

пойти всем причастникам к старосте.

- После принятия Христовых Таин причастия, - сказал решительным

тоном, - все мы Христоносцы! Неужели таким количеством не сможем подействовать

на неё? Сколько можно терпеть её выходки! Пора служить в

обители, дальше ещё холоднее будет, а мы здесь зарабатываем туберкулёз!

Христоносцы все как на подбор широкоплечие, возрастом настоящих

мужиков - от тридцати до сорока. По дороге к дому Клавдии Петровны

разрумянились на морозе. Такой компанией ввалились в дом, заполнив

собой всю горницу.

- Мир вашему дому! - пропел Валера.

Клавдия Петровна при виде нежданных гостей засуетилась, стала

сама не своя, обычно суровая, тут расплылась в улыбке. И разрешила перенести

евхаристический набор в обитель.

- Конечно! Такой холод у нас в церкви!

От чая гости отказались. Валера побежал в церковь, скорей-скорей

перенести антиминс и евхаристический набор в обитель.

Позже прихожанка расскажет, в тот день вечером вместе с Клавдией

Петровной ехала она в автобусе в город. Староста ругала себя, сокрушалась,

что на неё затмение нашло, будто чем-то опоили. Своими руками отдала

всё из алтаря.

- И чашу, и ложку (так называла ложицу), и покрывало (имелся в виду

плат) - всё отдала. Это же на мне всё числится.

- Да никуда не денется, - успокаивала Клавдию Петровну соседка по

сиденью. - Что ты беспокоишься! Приличные люди, не пойдут же они продавать

церковное имущество.

- Я за всё в ответе, - повторяла Клавдия Петровна. - Вы мне доверили,

а я простодыра - «берите», даже расписку не потребовала!

Наученная горьким опытом Клавдия Петровна в дальнейшем стояла,

как кремень. Отец Роман в Великий пост набрался храбрости, стал настаивать

на передачу ему ключей от храма. Клавдия Петровна откладывала

под разными предлогами, потом сказала, пусть батюшка к ней один домой

приходит, дескать, Валере идти далеко с Выселок.

Батюшка позвонил Валере:

- Один не пойду, такое ощущение - меня хотят подставить.

В итоге он вызвал к церкви участкового, главу администрации Таёжки,

подошёл Валера. И состоялось историческое стояние на паперти церкви,

закрытой на красноречивый замок.

Клавдия Петровна не соглашалась отдавать ключ. Потрясала подписным

листом, который документально подтверждал её полномочия старосты:

- Народ мне церковь доверил, а не кому-то! Значит, ключ должен быть

у меня! Я - местный житель! Вы сегодня здесь, завтра уедете, и церковь

останется бесхозной?

- Я - настоятель церкви! - свои доводы приводил отец Роман. - Я послан

в Таёжку митрополитом! Церковь относится к нашей епархии.

Участковый послушал-послушал и говорит:

- Ничего не пойму в ваших делах! Кто отвечает за церковь? У кого

должны быть ключи от неё? Нужен какой-то документ.

Участковый, мужичок лет тридцати пяти от роду с простоватым лицом,

но светлой головой. Предложил следующий вариант разрешения конфликта:

пусть батюшка или кто привезёт официальный документ с мнением

митрополита по спорной ситуации. Если оно будет в пользу отца Романа,

а Клавдия Петровна заартачится в передаче ключа, он своей властью

разрешит спилить замок и поставить новый. В противном случае, дескать,

не обессудьте...

Все согласились с данной постановкой вопроса. А Клавдия Петровна

решила тянуть резину до конца.

Мнение митрополита по старосте было известно, осталось зафиксировать

его на официальной бумаге. Преградой встала погода. Или непогода,

кому как нравится. Начиналась весенняя распутица. Дорогу к

губернскому городу в тридцати километрах от Таёжки пересекала река.

Летом через неё налаживалась паромная переправа, зимой намораживалась

ледовая. Наш конфликт возник ранней весной, когда одну переправу

закрыли, вторую запустят в эксплуатацию только после ледохода.

К владыке отправился батюшка Роман, терпеть старосту он больше не

мог и торопился быстрее, до распутицы, съездить. Валера вызвался добросить

его на своей машине до районного села. Отправились вчетвером, ещё

две насельницы обители поехали для молитвенной поддержки. Поддержка

понадобилась. Подъехали к реке, а вместо льда поле воды. Верховодка. Машина

у Валеры не амфибия. По земле-то не всегда надёжно ездит.

Вышли из автомобиля, встали у воды.

- Что называется, съездил по-быстрому, - сказал батюшка, глядя на

мутные воды, плещущиеся у ног.

Вдруг на другом берегу, как в сказке («откуда ни возьмись»), появился

мужичок, машущий руками. От берега до берега расстояние такое, что

человеческий голос не в силах был его преодолеть, посему неизвестный

мужичок семафорил верхними конечностями, мол, айда, пошли и показывал

вниз по течению. Решили, он указывает направление, где есть возможность

переправиться. Так и оказалось - река делала поворот, за ним метрах

в шестистах имелся переход. Лёд местами дыбился, но был прочным.

И главное - никакой воды. Валере однажды приходилось переправляться,

когда вода по колено стояла. Валера с батюшкой перекрестились, батюшка

перекрестил лёд перед собой, и они пошли. Валера вызвался в сопровождающие.

Женщин оставили на берегу молиться. Прошли удачно, Валера

вернулся обратно, батюшка поехал за заветной бумагой.

Привёз её через два дня, торопился, пока лёд не пошёл вернуться в

Таёжку. Размашисто подписанная митрополитом бумага гласила, что Семёнова

Клавдия Петровна в епархии старостой не числится.

Срезать замок не понадобилось, Клавдия Петровна в присутствии

участкового прочитала бумагу и отдала ключ от храма со словами:

- Своё заберу.

Всё из церковной лавки в мешок из-под сахара, который держал муж,

выгребла.

Валера стоял у алтаря с отцом Романом и возмущался:

- Батюшка, как так? В лавке не всё на их деньги куплено, вы свечи

привозили, маслице!

Отец Роман махнул рукой:

- Валера, не искушайся! Пусть забирают и уходят. Не хочу связываться.

В заключение стоит сказать следующее. Через два года весной все

реки в округе вышли из берегов, подобного наводнения старожилы не

помнили более пятидесяти лет. Многие деревни в округе подтопило. Богом

хранимую Таёжку стихия обошла, ни один дом не пострадал, кроме...

Правильно - затопило Клавдию Петровну. И это не авторский вымысел

для красного словца.

«Жалко её, - говорит Валера, - была дана такая возможность поработать

Богу и людям...»

Глава пятнадцатая

О с и т с л ь

Церковь в Таёжке была построена в начале XX века, перед самой Русско-японской

войной, освящена в честь Покрова Пресвятой Богородицы

и пережила все лихолетья. Тысячи каменных храмов, поставленных на тысячелетия

и простоявших века, сровняли с землёй богоборцы-взрывали,

рушили, увечили - здесь хрупкая деревянная устояла. Подгони трактор,

да подцепи тросом, да дёрни, и полетят купола, пыль весело заклубится

от рассыпающихся стен. Полчаса - и бесформенная куча брёвен - налетай,

кому не лень, разбирай на дрова. Бог миловал Таёжку от такого варварства.

После того как в тридцатом году службы в храме прекратились,

начал он ветшать, объявились горячие головы с тем самым ура-желанием

подогнать трактор (в деревне уже имелся «железный конь») и дёрнуть

хорошенько «пережиток прошлого». Однако кто-то мудро предложил:

сломать ума много не надо, не будет ли хозяйственнее устроить в церкви

зерносклад. Так стал храм амбаром, и долго хранилось в нём зерно, пока

одна стена не упала. Много лет простояла церковь инвалидом, и возникла

ситуация «или-или». Сносить или ремонтировать. Детям запрещай не

запрещай, вывешивай предупреждающие знаки («На территории бывшей

церкви не ходить - опасно для жизни!») или не вывешивай - всё равно

бесхозный объект используют в качестве своих игрищ и забав.

Не могу привести пример, когда вдали от культурных центров подобное

«или-или» не решилось бы приговором - «сносить». Везло Таёжке на

председателей сельсовета. Одного мы помянули добрым словом в связи

с Андрюшиным крестом, преемник у него тоже оказался достойным для

подражания. Будучи в Архангельске, посетил музей деревянного зодчества

«Малые Карелы», побродил по нему, и не праздным соглядатаем,

а с мыслями о родной сторонушке. Подумал: разве мы не можем у себя

создать подобную красоту. Пусть не с таким размахом, да ведь и Таёжка

не Архангельск. Первым делом вспомнил о церкви в Черёмушке. Стоит

деревянная красавица в урмане на горе, деревня разъехалась, ни одного

дома целого не осталось, а церковь будто ждёт своего часа. Про мельницу в

Еловке вспомнил, тоже можно разобрать да перевезти - крепкая ещё. Если

хорошо поискать по деревням, можно найти амбары, завозни, кузни, бани

(по-чёрному и по-белому). И, само собой, дома.

Заработала светлая голова председателя в нужном направлении. Пока

в свои северные пределы возвращался, план нарисовал, как рядом с церковью

в Таёжке создать музей наподобие «Малых Карел». Историк по образованию,

он был с завидной деловой хваткой. Сумел довести идею до

областного начальства и заразить кое-кого из партийной номенклатуры.

Даже по центральному телевидению прошла информация: в Таёжке будет

создаваться музей сибирского деревянного зодчества под открытым небом.

Начался музей с Покровской церкви. На её реставрацию выделили

деньги, председатель нанял бригаду реставраторов из Архангельска. Те

восстановили церковь. Не было чертежей и эскизов, по которым строился

храм, да мастера что-то домыслили, что-то старики подсказали. Первый

объект будущего музея задал высокий уровень всему проекту.

Вторым пунктом председатель наметил церковь из Черёмушки перевезти,

и тут в телевизоре замелькал меченный родимым пятном на лысине

Михаил Горбачёв. Стало не до культурного наследия и деревянного

зодчества сибирских мастеров. Взыграли по всей матушке-России грубые

страсти - гордыня, предательство, блуд, сребролюбие... И покатилось всё

кубарем... Председатель сельсовета не стал уподобляться герою пословицы

«сам не ам и другим не дам», вовремя среагировал на сложившуюся

ситуацию и провёл операцию по передаче церкви епархии. Низкий поклон

ему за это.

Редкий, если не уникальный случай, когда пустовавший сельский

храм, в коем более полувека не велись богослужения, перешёл к епархии

в отличном состоянии. Батюшка Антоний, которого владыка отправил

настоятелем в Таёжку, не мог нарадоваться - сподобил Бог послужить в

такой церкви, в таком месте, в такое время. За полтора года многое успел,

ещё живы были бабушки, крещённые при царе-батюшке в этом храме и

воспитанные православными родителями. Молодёжь потянулась, пусть

больше из любопытства (церковная служба в диковинку), да встречал их

большой души батюшка.

Всё хорошо не бывает. Владыка, остро нуждаясь в проповедниках

среди городской интеллигенции, забрал отца Антония к себе. После этого

Таёжке не везло на священников, никто надолго не задержался, потом и

вовсе постоянного не стало.

Такую нерадостную картину застал Валерий, перебравшись в Таёжку.

Вскоре благочинный отец Евгений обратил внимание на нового православного

сельчанина, стал поручать ему одно послушание за другим.

И что ни поручи - делает с тщанием и прилежанием. В результате накопился

целый список, который мы уже приводили, но повторим с удовольствием:

алтарник, звонарь, пономарь, казначей, строитель, благоукраситель,

завхоз. С упразднением из церковнослужителей Клавдии Петровны

стал ещё и старостой храма. Жизнь заставила на клиросе петь и освоить

службу мирским чином. Нашлись, пусть единицы, но нашлись верующие

даже среди мужчин, кто помогал Валере.

К послушаниям по храму добавились заботы (тот же самый перечень)

по женской обители.

В шестидесятые годы, ещё Андрюшин крест стоял, построили метрах

в двухстах от него бревенчатую больницу, а в семидесятые годы её здание

передали дому престарелых. Больницу новую построили, а старую - старикам.

Девяностые годы не зря называли репетиционными для последних

времён: сиротели дети, сиротели старики. Дети - при живых родителях,

старики - при живых детях. Голодали сироты, голодали брошенные старики.

И новая напасть - то тут, то там горели по стране синим пламенем

вконец обветшавшие, всеми позабытые-позаброшенные, с советских лет

не ремонтируемые дома престарелых. Ветхая электропроводка, ветхие

стены, ветхие с короткой памятью обитатели. В конце нулевых годов многомудрое

наше правительство решило подойти к вопросу с пожарами домов

престарелых радикально, по железному принципу «нет человека - нет

проблем». Раз дома престарелых горят вместе с постояльцами, расформировать

кои находятся в деревянных зданиях, и дело с концом. Обитателей,

всё одно отработанный материал, распихать по другим местам.

Из дома престарелых в Таёжке бабушек и дедушек куда-то увезли, здание

отдали епархии. Получилось по большому счёту по принципу: на тебе,

Боже, что нам негоже. Владыка решил организовать в Таёжке на освободившихся

от стариков площадях женскую обитель.

Нельзя не упомянуть следующий факт. Привезли в Таёжку ковчежец

с частицей Креста Господня. Доставили святыню в Россию со святой горы

Афон. Мало какие города были удостоены чести поклониться ей, Таёжке

повезло. Первым, кто «приложился» к ларцу, был Андрюшин крест, вернее

его преемник. Сопровождали святыню афонские монахи. Они поставили

ковчежец перед Андрюшиным крестом, отслужили молебен. Затем коснулись

ковчежцем Поклонного креста и понесли святыню в дом престарелых.

К тому времени он этот свой статус утратил, большую часть постояльцев

увезли, оставшиеся ждали своего часа на отъезд.

Многими грехами было осквернено здание. Бабушки с дедушками порядком

нагрешили пьянством и блудом. Даже такое непотребство обнаружил

Валера - Евангелие в туалете лежало, будто книжка ненужная для

соответствующего использования.

Монахи пронесли ковчежец по всему зданию, заходя поочерёдно в

комнаты с жильцами. Кто-то с благоговением прикладывался, кто-то с недоумением,

кого-то будто током било. Имел место дивный случай. Лежачий

дедушка, стоило внести ковчежец в его комнатку, подскочил с кровати

и бросился вон. Чудо-то вроде бы и чудо, да с каким знаком? С одной стороны,

давно не ходячий обрёл невиданную резвость ног, зайцем брызнул

за дверь, с другой - почему шарахнулся, будто святыня жарким огнём опалила?

Данное происшествие так и осталось для Валеры загадкой.

На следующий день оставшихся постояльцев дома престарелых вывезли,

расспросить о болящем, в мгновение ока обретшем крепость опорно-двигательного

аппарата, возможности не представилось.

Глава шестнадцатая

Я б л о к и для п а т ^и а ^ а

Первой в обитель приехала монахиня Параскева.

В епархии монахини призыва девяностых, этого самого первого призыва,

были из тех, кто родился до войны и много чего хлебнул в жизни.

Скорбей у каждой более чем хватало. По роду-племени чаще происходили

они из крестьянского сословия. Насколько мне известно, лишь одна имела

дворянские корни. В светской жизни на хлеб по-разному зарабатывали:

кто учительницей, кто медсестрой или инженером... Были и такие, кто познал

в юности «тоску лагерей», будучи репрессированным. Жизнь окончили

Христовыми невестами, став первыми монахинями епархии постсоветского

периода. Не у кого было им перенимать опыт монашества, Дух

Святой помогал нести сестринский крест.

Монахиня Параскева этого призыва. Когда ей исполнилось шестьдесят,

ушла из преподавателей на пенсию, работала бы ещё в техникуме, да

здоровье подводило. Легла на операцию. В это время в больницу принесли

икону Почаевской Божьей Матери. Монахи из Почаевской лавры возили

святыню по России. Раба Божья Полина, приложившись к иконе, робко

попросила у Богородицы исцеления. И дала себе слово после операции

обязательно поехать в Почаев.

В святой лавре пришло решение остаток жизни посвятить Богу. Про

путь монахини не думала. Он в тогдашнем понимании был для неё высоким

и неподъёмным... Но Бог сподобил. Постриг приняла в середине девяностых.

Тогда ещё и монастыря женского не было в епархии. Несколько

лет жила монахиня Параскева в своей однокомнатной квартире, несла послушания,

даваемые владыкой.

Была у матушки взрослая дочь. Замужем за евреем. Бракосочеталась

в Москве, потом уехала семья в Израиль. К чему эти подробности?

К тому, что подвожу речь к матушкиному свату Моисею Натановичу. Думаю,

стоит уделить ему пару абзацев в нашем повествовании. Родом был

из Одессы, в лучшие свои годы работал главным метрологом на одном

из подмосковных предприятий. Человек интеллигентный, тактичный.

Матушка виделась с ним всего ничего, на свадьбе дочери, а после неё от

силы три-четыре раза. Сват всегда усиленно приглашал сватью в гости,

радушно принимал. Была у него одна особенность, беседу вёл с матушкой

и не только с ней, будто был посвящён в какую-то тайну, знание которой

позволяло смотреть на окружающих несколько свысока. Из себя дробный,

матушка - женщина не мелкого десятка, не ниже его ростом, даже выше,

и по комплекции превосходила, только Моисей Натанович умел поворачивать

двумя-тремя фразами разговор так, что снова и снова взмывал над

собеседником и вещал сверху.

Это к слову. Важнее другое - случился у Моисея Натановича инсульт.

Серьёзно тряхнуло. Матушка приехала в Москву по епархиальным делам,

сват к тому времени немного отошёл от апоплексического, как говорили

в старину, удара, однако ситуация оптимизма не вселяла. Ходить не мог,

едва-едва передвигался с «ходунками». Не тот орёл, коим был до болезни.

Совсем не орёл. Матушка обеспокоилась состоянием свата. И предложила

ему покреститься. Мол, приглашу священника - окрестит, потом исповедуешься,

причастишься. Это обязательно даст силы.

Пообещала молиться за свата:

- Буду ежедневно просить Господа Бога за вас. Всё в Его власти. И вам

надо каяться, просить помощи.

Моисей Натанович внимательно выслушал сватью и поставил условие.

Дескать, если по твоим молитвам выкарабкаюсь из болезни, приму

вашу веру, признаю Иисуса Христа.

- Молилась, - рассказывала матушка, - будто от моей молитвы зависело

не только здоровье свата и спасение его души, будто мне было дано

послушание прославить нашу веру православную.

И ведь вымолила. Моисей Натанович позвонил весёлым голосом:

- Сватьюшка, приезжай, будешь моей крёстной.

Матушка со всей душой, да не ближний свет. Сват крестился, жена его

крестилась, потом и обвенчались. Уехали в Израиль православного вероисповедания.

Моисей Натанович несколько раз приглашал несостоявшуюся

крёстную в паломничество по святым местам земли обетованной.

- Приезжай, сватьюшка, в храм Гроба Господня сходим, на гору Фавор

свожу. И помолишься у нас, и посмотришь.

Про случай с крещением свата мало кто из знакомых монахини Параскевы

знает, не любит она распространяться про себя, зато легендой

епархии стали яблоки из матушкиного сада. Возделывала она клочок земли

в садоводческом товариществе. Даже виноград выращивала. Последний

был съедобным и вкусным, но славы себе не снискал, зато яблоки! Как

уж матушка добивалась такого результата, плоды отличались неправдопо

добными (как только ветки выдерживали) размерами, необыкновенным

вкусом и ароматом. Сейчас, когда магазины завалены красивыми на вид и

далеко не всегда живыми по сути фруктами, матушкины яблоки казались

бы райскими. В урожайные годы матушка угощала ими всех знакомых.

Яблоки были вписаны в анналы истории епархии в тот год, когда её

посетил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, прибывший

для освящения поднятого из руин кафедрального собора. При

встрече высокого гостя звучали речи в его честь, вручались подарки, кроме

этого, Предстоятеля нашей церкви попотчевали яблоками матушки

Параскевы. Очевидцы говорят, патриарх засомневался: неужели в Сибири

могут расти такие? И потребовал к себе садовницу. Так монахиня Параскева

удостоилась чести быть представленной патриарху и услышать из его

уст слова восхищения в адрес своих яблок.

Устраивать обитель в Таёжке матушка отправилась преисполненная

великой радостью:

- Я ведь в тайге родилась, - сказала владыке, - а теперь сподобилась

поработать во славу Божью на таёжной земле, а потом и лечь в неё.

На что митрополит, играя сердитость, произнёс:

- Ты мне живая там нужна, а не под крестом.

- Это я постараюсь.

Давным-давно сельская девчонка Полина уехала в город из таёжной

деревни. Мечтала «выучиться на учительницу». Денег у родителей не

было, Полина собирала вёдрами смородину и малину, продавала и, накопив

нужную сумму на дорогу, навсегда уехала из родного дома.

Валера рассказывал, что матушка, приехав в Таёжку, не могла надышаться

таёжным воздухом, светилась тихой радостью, то и дело повторяя:

- Как в детство вернулась.

Пусть родная тайга простиралась за полторы тысячи километров от

обители, да та, что подступала к Таёжке, была не менее величественной, с

теми же нежными и суровыми красками, накатывала запахами, которые

отзывались памятью далёкого детства.

Прибыв в Таёжку, оглядев окрестности, матушка не смогла сдержаться,

в присутствии Валеры воздела руки к небу и воскликнула:

- Господи, это самый счастливый день в моей жизни!

Потом признается, что вскоре после восторга, вслух высказанного,

наступит один из самых чёрных вечеров в её жизни. Не один Валера

услышал восторженные слова о лучшем дне, враг тоже оказался рядом, и

не смог безропотно пройти мимо матушкиной радости и факта её приезда

с целью обустройства монастыря в его владениях. Столько лет безмятежно

воду мутил, вдруг появилась монахиня, будет теперь жечь своими молитвами.

О том чёрном вечере, в такую же несветлую ночь переходящем,

матушка не распространялась, единственно, что говорила с невесёлой

усмешкой: «Да уж, показал небо в алмазах, не забуду ту ночку».

В деталях об «алмазах» рассказывать не стала.

Приехала матушка в Таёжку вместе с послушницей, та младше лет на

десять, а всё одно пенсионерка. Большое здание, дел невпроворот. Валера

старался помочь всем, чем мог, тем не менее многое приходилось делать

женщинам самим.

- Ничего, Валера, - с оптимизмом говорила матушка, - в две бабские

силы можно такого наворотить!

Вспоминая матушку Параскеву, Валера любит рассказывать случай о

«бабских силах». Дело было так. Поехала монахиня к владыке, с полгода

прошло, как она жила в Таёжке. Владыка спрашивает:

- Сколько на сегодняшний день у вас монахинь?

Матушка удивилась повороту разговора. Уж что-что, а перемещение

монахов из одной обители епархии в другую, постриг монахов делались

только с благословения митрополита. Монахов и монахинь в епархии

можно было по пальцам перечесть, всех владыка знал лично. Вдруг

«сколько?»

- Одна, - с ноткой недоумения ответила на вопрос матушка.

- Три ведь, - возразил владыка.

«Да что же такое? - подумала матушка. - Может, кто-то ввёл его в

заблуждение?»

- Владыченько святый, одна я.

- Да три!

Не стала дальше матушка перечить владыке, раз так желает, пусть будет

«три».

Однако не шло из головы упорство, с каким митрополит повторял

«три». Озарило неожиданно, вспомнила, собираясь в обитель, молила Бога

дать ей сил работать за троих.

«И всё же, - думала матушка, - откуда он взял “три монахини”? Ведь я

ему о своей молитве не говорила».

Трудилась матушка точно за троих. В том числе делая мужскую работу.

Однажды Валера приходит в монастырь, ба, шкаф, советский полноценный

шкаф, шестидесятых годов выпуска, из ясеня сделанный, передвинут

метров на шесть. Послушница в тот день была в отъезде.

- Кто тут шкафы ворочал? - поинтересовался Валера. - Помощники

появились? Это хорошо.

- Сама с Божьей помощью управилась. Стоит хаткой посреди избушки,

решила передвинуть.

- Одна? - не поверил Валера.

-Д а .

Валера надавил плечом на шкаф. Ни с места. Упершись ногами в пол,

поднажал, с трудом сдвинул.

- Валера, не дури! - запротестовала матушка. - Стоит где надо!

Однажды Валера принялся копать дренажную канаву близ обители,

планировал за пару-тройку вечеров справиться. Днём не было времени.

На следующий вечер приходит - канава готова. Матушка постаралась.

Притом, что перенесла несколько операций, тяжёлую работу врачи категорически

запрещали. Вопреки запретам брёвна, доски таскала, землю копала.

Иногда вздыхала:

- Лет на пять бы пораньше сюда. Силы уже не те...

Враг не хотел вот так запросто отдавать здание, где столько лет жилось

припеваючи. Приехала помогать монахине мирянка - надумала пожить

в местах заповедных, поработать во славу Божью, помолиться. Была

из тех, кто совсем недавно пришёл в церковь. И получила на новенького...

Отведённую ей комнатку отмыла, иконку повесила в углу. Вечером от монахини

приходит (акафист читали), садится на кроватку с чувством «какой

славный денёк получился»... И тут же подскочила, как ужаленная. По

стенам будто кто из пулемёта очередь выпустил. За первой - вторую, третью.

Не обои потрескивают от перепада температур или ещё что - стрельба,

натуральная стрельба. Женщина метнулась к монахине, с глазами, от

испуга округлившимися до невероятных размеров:

- Матушка Параскева, у меня в комнате ужас! По стенам пулемётные

очереди одна за другой!

Матушка со спокойным лицом восприняла боевое сообщение.

- Ясно-понятно, - сказала, - что за пулемётчик в твоей комнате.

Взяла святую воду, кропило, с заклинательной молитвой окропила

стены, окно, дверь, остановила «стрельбу»...

С другой знакомой монахини Параскевы и того интереснее получилось.

Надо сказать, подруги матушки нет-нет да приезжали в Таёжку. Матушка

многим из своего окружения сделала в жизни доброго в светской

жизни и, конечно, молилась за всех. Ей старались ответить взаимностью.

Подруга приехала на пару недель помочь в обустройстве обители. В первую

ночь встаёт на молитву, свечечку затеплила и не успела крест на себя

наложить, у тумбочки дверца сама собой открылась. Тут же со стуком

встала на прежнее место. Ладно бы только открылась, можно объяснить -

что-то ослабло или перекосилось, дверца под собственным весом пришла

в движение... Дальше - больше. Тумбочка о двух дверцах, вторая таким же

макаром начала менять положение: «открыто» на «закрыто», а «закрыто»

на «открыто». Женщина онемела, стоит столбом не в силах пошевелиться,

дверцы тем временем веселятся - хлоп да хлоп, стук да стук. С нарастающим

криком послушница вылетела за дверь...

Утром явилась к монахине с сумкой, в дорожном платье:

- Прости, матушка, поеду домой, видно, совсем я грешница! Боюсь -

вдруг сердце не выдержит!

Забрав евхаристический набор из-под зоркого ока старосты Клавдии

Петровны, батюшка Роман начал служить по субботам, воскресеньям и

праздникам обедни в храме обители. Постепенно прекратились странности

со стрельбой, самораскрывающимися дверцами, другими страхованиями.

Комнату за комнатой присоединяли к обители, делали ремонт в одной,

читали акафист, переходили ремонтировать другую. Объединив три

комнаты, устроили церковь. Одну комнату под алтарь отвели, две другие -

средняя часть храма и придел. Ремонт продвигался от придела к алтарю.

Сначала в отремонтированном приделе отец Роман отслужил обедню,

Служил, как во времена гонений на христиан, когда вместо престола мог

быть пенёк. В нашем случае роль престола выполняла табуретка. Затем

отремонтировали среднюю часть храма, наконец, табуретка-престол была

внесена в алтарь. После той службы в полностью отремонтированном храме

Валера с батюшкой соорудили капитальный престол.

Где-то сразу после этого Валера примчался на велосипеде к монахине

Параскеве молиться за Геру-чеченца.

Глава семнадцатая

Г ^ \-'И хи т и ]

На Выселках в соседях у Валерия жил Герман Волков, или - Гера-чеченец.

На тему современной деревни можно говорить долго и нудно. Суть

одна, колхозы распустили под лозунгом «долой административную систему».

Вот вам, кормильцы наши, земля, вот вам, хлеборобы наши, воля! Всё

в ваших мозолистых руках, вперёд и с песней. Хотите с лирической, хотите

с рэпом - никто вам более не указчик. Но и не ждите ничьей помощи.

Последний постулат не афишировался, его скромно умалчивали идеологи

светлых перемен. Одним словом, кинули хлебопашца, земледельца, хлебороба

и скотовода на произвол судьбы.

Молодость Геры-чеченца совпала с этими судьбоносными преобразованиями

на деревне. В армии он освоил автомат с пулемётом, вернувшись

в Таёжку после дембеля, помыкался-помыкался с «землёй и волей»

и надумал зарабатывать стрелковым оружием. Слава Богу, не на большой

дороге. Шла Вторая чеченская война, туда и поехал по контракту. Пробыл

на войне с полгода, вернулся, надолго запил, потом закодировался и стал

ездить в Нижневартовск на вахты. После Чечни приобрёл к имени Гера

приставку «чеченец».

Гера-чеченец был среднего роста, плотного телосложения, о таких говорят:

на ногах стоит - не собьёшь. С бородой. При знакомстве Валера

отметил:

- Молодец - не босорылый.

- В смысле? - насторожился Гера.

- Ну, борода.

- А-а-а, - заулыбался Гера. - Устроился на Север на вахту, бриться на

Ямале было лень. В первый раз приехал на побывку, думаю, покажусь жене

и сбрею, а ей понравилось, солиднее, говорит, выгляжу. Мне ещё лучше -

одна утренняя забота долой. С той самой поры расстался с босорылостью.

Гера был некрещёным.

- Тем более надо креститься.

- Да не, чё там.

Как ни приглашал Валера в церковь соседа, не хотел. А вопросы на духовные

темы задавал, бывало - глобальные. К примеру, объяснить смысл

Троицы. Или - в чём грех Адама.

Однажды вечером догнал Валеру, тот направлялся из Выселок в обитель,

зашагал рядом.

- Слушай, - начал разговор, - давно хочу спросить, как ты считаешь,

что со мной было?

И рассказал эпизод из Чеченской кампании. Прочёсывали посёлок на

предмет наличия боевиков и обнаружили «предмет». Группа на рассвете

вошла в посёлок и напоролась на федералов, среди коих был Гера. Завязалась

перестрелка. Окружённые боевики отчаянно сопротивлялись, Гера не

один рожок расстрелял. В конце концов, боевиков уничтожили, но после

боестолкновения выяснилось - погибла мирная женщина. Уважаемый человек,

учительница. Бой шёл рядом с её домом. Увезли в тяжёлом состоянии

в больницу, там скончалась. При вскрытии из тела извлекли две пули.

- Одна моя, - рассказывал Гера, - но я в неё не стрелял! Я вообще её

не видел. Каким образом оказалась на линии огня, не представляю. Самого

едва не убили. Стою за деревом, вдруг сзади очередь, ухо жаром обожгло

- пуля рядом прошла.

Командир роты вызвал Геру к себе и потребовал признания в намеренном

убийстве женщины, дескать, ты посчитал, что она укрывает боевиков,

и дал очередь на поражение. Гера не соглашался, тогда командир

посадил его в машину, увёз за несколько километров от жилья и бросил в

яму-зиндан, сказав подчинённому: «Посиди, подумай».

В яме стояла вода. Сначала была чуть выше колен.

Командир имел контузию, на него порой находило, Гера надеялся,

остынет, отпустит. Приехал через сутки, начал давить на психику: «Сознавайся,

не то отдам чеченам, голову отрежут, кожу спустят».

Не кормил, не поил.

- Он чего-то боялся, - говорил Гера. - Может, надеялся, сдохну с голоду

и дело замнут. Не знаю. Может, вообще ничего не думал порченными

войной мозгами.

Через двое суток Геру нашёл сослуживец, бросил банку тушёнки,

предварительно открыв. Сказал, что вытащить не может, но доложит куда

следует. Гера тушёнку съел, а потом всю ночь зубами шлифовал крышку

банки. Шлифовал и следил за уровнем прибывающей воды. К середине

ночи она поднялась до пояса...

- Отточил, - рассказывал Гера, - а потом замахнулся полосонуть по

венам. Думал, резану, в воду руку опущу. Жить не хотел. Вдруг кто-то изза

спины за руку, в которой была крышка, схватил: «Парень, не надо!»

Я как протрезвел, руку опустил. Звёзды над головой, вода выше пояса уже,

и никого. Утром вертушка надо мной зависла...

Геру вызволили и посоветовали написать в прокуратуру на ротного.

Гера писать не стал, бросил военные заработки и вернулся в Таёжку. И пополнил

компанию молодых да безработных сельчан. Парни колобродили

по селу, пили до безобразия и скотского состояния, с мордобоем, воровством.

Однажды Гера схватился за ружьё, у него украли деньги, он решил

разделаться с вором самым решительным образом. Слава Богу, из одного

ствола промазал, а второй дал осечку. Этот случай Геру образумил, он откололся

от весёлой компании, по настоянию матери закодировался, нашёл

работу. А вскоре женился.

- Воля Божья нам неизвестна, - рассуждал Валера, отвечая на вопрос

Геры. - Ты не крещёный, а Господь всё равно остановил тебя от страшного

греха. Явил свою милость, чтобы не попал в то место, где твой отец.

Валера в восьмом классе учился, когда его отец в пьяном угаре влез на

столб и кинулся вниз головой.

- А отца почему никто не остановил? - спросил Гера.

- Его, наоборот, враг подтолкнул.

Крестился Гера вместе с женой и дочерью. Долго не пил, но однажды

сорвался. Валера поздним вечером складывал под навесом дрова в поленницу,

вдруг калитка открывается, Гера вваливается, шаг нетвёрдый, перегаром

разит.

- Ты что, Гера! - ужаснулся Валера.

- Помолись за меня! - начал просить. - Страшно! Реально страшно!

Помолись! Не хочу как раньше! Не хочу! Помоги!

Валера запрыгнул на велосипед и полетел в монастырь. Час был поздний,

женщины в обители закрылись. Затарабанил:

- Матушка Параскева, открывайте!

- Что случилось? - встревожилась монахиня.

Валера поведал о Гериной беде.

- Пошли в храм, - позвала матушка, - вместе будем молиться.

«Я-то ладно, что там моя молитва, - говорил Валера, - матушка другое

дело...»

Жена Геры рассказывала, он вернулся от Валеры, сел за стол, запричитал:

- Дурак! Дурак!

Вдруг, будто пружиной подброшенный, на крыльцо выскочил. И начало

его наизнанку выворачивать. Закалённого в пьянстве мужика трепало,

будто водку сроду в рот не брал.

Недели через две родственник попросил Геру помочь привезти лошадей

из Новосибирска. Едут на КамАЗе, а на трассе авария - фура с водкой

перевернулась, бутылки в беспорядке валяются - на дороге, на обочине,

битые, целые. ГИБДД подъехала. Гера с родственником остановились, Гера

выпрыгнул на землю и тут же обратно заскочил в кабину. Водкой несло на

всю округу. Гера дверцу поспешно захлопнул. «Всё, поехали, - приказал, -

пока меня полоскать не начало!»

Глава восемнадцатая

П с^ЗБ О Н И Ф С ПО^ЖС, Я Б Л10ГИЛ€

Первые два года удавалось договариваться, обитель не отрезали от

центрального отопления. Котельная в Таёжке отапливала несколько объектов,

в том числе обитель. Затем назначили нового начальника над котельной,

тот поставил жёсткое условие: платите полмиллиона и никаких

разговоров. Откуда было взять такие деньги. Доложили владыке, он со

своей стороны спустил указание: делайте автономное отопление, дабы ни

от кого не зависеть.

«Делайте» это понятно, да ни рубля епархия не выделила. Ещё и условие

поставили отцу Евгению, если не сделает - вакансии в епархии (приходы

без священников) имеются, есть куда отправить на прорыв. Отец

Евгений закручинился. Ему с пятью детьми в районном селе проблематично:

немногочисленным прихожанам себя бы прокормить, на батюшку

мало что остаётся. А если отправит владыка неизвестно куда? Здесь как-то

приспособился, подработки бывают. Нельзя не рассказать о таком случае

в связи с этим. Валера по зиме звонит отцу Евгению на сотовый, в ответ из

трубки голос, как из бочки:

- Валерий, перезвони позже, я в могиле.

Весёленькое дело такое услышать. Не зная что к чему, можно подумать,

батюшка или неудачно шутит, или переутомился. На самом деле всё

было проще простого - батюшка подрядился могилу копать. Он, конечно,

не ходил по дворам, предлагая: «Копаю могилы! Копаю могилы!» Да время

от времени шли к нему с просьбой: «Выручай, батюшка, больше некому,

мужики все запили». Отец Евгений - мужчина крепкий, в прошлом спортсмен,

силушка в руках имеется. И надёжный - если возьмется, то сделает

обязательно.

Батюшка от перспективы быть отправленным на ещё более бедный

приход заволновался. Нашёл мастеров, готовых сварить котёл за тридцать

тысяч, позвонил Валере, на этот раз не из могилы, объяснил ситуацию:

специалисты есть, материал у них на котёл имеется, только у него денег ни

рубля, чтобы открыть заказ.

Валерий вызвался поискать благотворителей.

Чем примечательно наше время - ты в советский период мог быть в

хороших товарищах с людьми, которые позже оказались на разных краях

социальной лестницы - стали, или бомжами или миллионерами. Ты как

был посерёдке, так там и остался, а их разметало. Ничего не предвещало

крутых взлётов и резких падений в размеренной прошлой жизни, в бурной

нынешней всё перемешалось в доме Облонских. Один, имея светлую

голову и ясный ум, не выдержал бурного натиска жизни, опустился на дно.

Другой, наоборот, почувствовал себя рыбой в воде, отлично вписался в

крутые и опасные повороты нового времени. Толя Бабарыкин, из вторых,

он умело повёл свой бизнес, сделался состоятельным человеком, владельцем

строительной фирмы. Познакомились они с Валерой в начале девяностых.

Познакомились не в бизнес-клубе или бизнес-бане, что зачастую

было одним и тем же, а в спортзале за теннисным столом. Валера в детстве

и юности занимался пинг-понгом, потом отошёл. И вдруг встретил знакомого

из прежней спортивной компании. Тот окончил физкультурный

институт, работал тренером. Днём вёл детские секции, а по вечерам была

группа взрослых мужчин, любителей настольного тенниса.

- Приходи, - пригласил Валеру, - мужики серьёзные, деловые, их потренируешь,

сам поиграешь. Плюс бассейн, баня. Денег с тебя не беру.

Валера заглянул однажды, понравилось. Там и познакомился с Бабарыкиным.

Трудно сказать, сколько они партий сыграли за два с половиной

года, что ходил Валера на теннис.

Бабарыкина Валера первым поставил в список предполагаемых благотворителей.

Не представлял его реакции на идею благотворительности.

Деньги, конечно, у него есть, общие знакомые докладывали: отнюдь не

бедствует, даже процветает. Да ведь не зря говорится: есть, может, и есть,

да не про вашу честь. Состоятельный человек почему и состоятельный,

что дорожит копеечкой.

Для начала Валера пошёл в кафедральный собор, к мощам местночтимого

святого, в прошлом епископа.

«Ты же знаешь, угодник Божий, что такое обитель обустраивать, - молился

Валера. - Помоги найти деньги на котёл. Как мы в зиму войдём без него?

Походатайствуй перед Богом за нас. Это ведь в прошлом твоя епархия...»

Помолившись, отправился к Бабарыкину. С Толей не виделись лет

семь-восемь. Первое время, воцерковляясь, Валерий продолжал ходить в

спортзал, потом забросил теннис. Как относится Толя к церкви, не знал.

Лелеял надежду хотя бы тысячи три получить от него. Тут уж поистине,

курочка по зёрнышку.

Не получится, так не получится, успокаивал себя, а под лежачий камень

вода не течёт.

По дороге к Бабарыкину обдумал схему построения разговора: лучше

«зайти со сто первого километра», спросить, есть ли у Толи среди знакомых

состоятельные верующие люди, кои могут поддержать хорошее дело

- создание монастыря.

Толя вышел из-за стола навстречу гостю, обнялись.

- А борода-то, борода! - похлопал Валеру по плечу. - Рад тебя видеть.

Икон в кабинете не было, это обстоятельство Валерий отметил в первую

очередь. На стеллаже тёмного дерева, на самом видном месте на подставке

стояла ракетка для пинг-понга. Из дорогих.

- Играешь? - показал Валера на ракетку.

За теннисным столом Толя отличался азартом. Из племени победителей,

он переживал поражения, как дитё радовался выигрышам. Лёгкий,

подвижный, длиннорукий, грациозный. Играл хорошо, было одно слабое

место - приём слева. Просил Валеру чаще давать на эту сторону стола.

В юности серьёзно занимался настольным теннисом, и любовь не угасла.

Даже ездил на иногородние соревнования, финансировал их, играл.

- Мне нужна эта эмоциональная подпитка, - признавался Толя. - Кураж

состязаний, этот лёгкий мандраж, выброс адреналина!

Ему нравилось играть с Валерой, соперниками они были примерно

равными, сражались упорно.

- Года два не играю, - ответил Толя на вопрос. - Повредил колено,

сделали операцию. После неё стал побаиваться повторной травмы. В доме

есть спортзал, там с сыном стучим. Из него хороший мог бы получиться

теннисист, но лентяй.

И в свою очередь спросил:

- Сам играешь?

Валера начал рассказывать о церкви, монастыре, Таёжке. Толя слушал

молча, с бесстрастным лицом. Рассказ не вызвал у него никакой реакции.

Валера понял, говорит не так, не то. Промелькнула мысль: ничего здесь не

выгорит. Вовремя вспомнил о фотографиях, ухватился за них, как утопающий

за соломинку:

- У меня есть фото.

Поспешно достал и разложил веером на столе.

Толя оживился, лицо расплылось в улыбке:

- Вот это другое дело!

Он брал в руки фотографии, разглядывал, спрашивал. Было видно,

ему искренне интересно.

- В детстве ездил к бабушке, это Красноярский край, в селе была деревянная

церковь, голубой краской крашенная. Потом её снесли. В памяти

осталась очень красивой. Недавно в Интернете наткнулся на её фото. Совсем

простенькая, ничего особенного. С твоей не сравнить. Эта красавица.

Умели люди строить!

Кроме церкви Покрова Пресвятой Богородицы, снятой с разных ракурсов,

были фото внутреннего убранства храма женской обители, самой

обители, увенчанной крестом, а также десятка два фотографий окрестностей

Таёжки. Даже по этим, любительским снимкам было видно, насколько

Божьей милостью красивые места.

- Вот это ясно-понятно! - разглядывал Толя. - Давай уже приглашай

в гости!

- Конечно, приезжай! Не пожалеешь! Порыбачим, в тайгу сходим. Хочешь

за ягодой, хочешь за грибами, будет шишка - пошишкуем. Я в какой

только тайге не был - читинской, алтайской - ничем не хуже. Первозданная

красота.

Затем Валера изложил проблему с отоплением, от котельной отрезали,

и денег нет на приобретение котла.

- Жалко бросать такое здание, - вздохнул Валерий, а потом спросил:

- Толя, у тебя нет среди знакомых состоятельных верующих людей, кто мог

бы помочь с котлом?

- Нет, - сказал Толя, - но я с удовольствием помогу.

Толя открыл сейф и положил перед Валерием пачку денег. Пятисотки.

Валерий бросил взгляд и решил про себя - пять тысяч.

Позже рассказывал: «Я в тот день притормаживал, всю ночь ехал на

автобусе, какой в автобусе сон, не выспаться, голова чумная - плохо соображал».

Валера, глядя на пачку, подумал: «Пять тысяч из тридцати - уже неплохо».

Настроение улучшилось, как же - начало положено. Надо бежать

дальше деньги искать. Азарт охватил. У него в списке - к кому идти с

протянутой рукой - было ещё две фамилии. В то же время, хотя голова и

чумная, понимал, не по-людски схватить пачку и на выход. Поблагодарил

Толю, а сам дальше продолжает рассказывать о Таёжке.

Толя перебил:

- Валер, убери деньги, кто-нибудь зайдёт, ни к чему это.

Валерий сунул пачку во внутренний карман.

Распрощавшись с Толей, вышел на улицу и поехал к брату Сергею.

Дело в том, что в дальнейшем сборе денег без помощи брата было не обойтись.

Он обещал свести с ещё двумя потенциальными благотворителями.

В троллейбусе Валера засомневался в оценке полученной суммы.

- Серёга, сколько здесь? - первым делом спросил у брата, бросив перед

ним пачку.

- Сколько-сколько, - посмотрел на пачку в банковской упаковке брат,

- тридцать тысяч!

- Почему тридцать? - У Валеры начало проясняться в голове. - В любой

пачке сто купюр. Пятьсот на сто - это пятьдесят тысяч.

- Вроде.

- А ты - «тридцать тысяч»! - передразнил Валера.

- Если знаешь, что вяжешься со своей арифметикой?

- Ладно, не обижайся, я вообще поначалу решил, здесь пять тысяч.

Валера на всякий случай разорвал упаковку, пересчитал деньги, после

чего схватил телефон, доложил победным голосом отцу Евгению:

- Батюшка, нам пожертвовали пятьдесят тысяч на котёл!

Валере показалось, батюшка подпрыгнул от счастья.

- Слава Богу! - выкрикнул он в трубку. - Слава Богу!

Пятьдесят тысяч как раз хватило на котёл, насос и оборудование кочегарки.

Кстати, кочегарку устроили в той комнате, где неходячий пациент

дома престарелых лежал, который обрёл небывалую прыть, когда монахи

с Афона внесли к нему ковчежец с частицей Креста Господнего.

Полы в комнате содрали, перегородку убрали, стяжку цементную залили.

Запускал систему отопления Лёня Плахин, давний знакомый благочинного

отца Евгения. Он его специально вызвал из губернского города.

Матушка Параскева говорила:

- Лёня, ты как солнышко.

Лёня был большой и улыбающийся, с открытой душой. За четыре дня,

что работал в обители, со всеми сдружился, расставались, как родные.

Обещал приехать в гости, но так и не собрался.

Лёня относился к сочувствующим церкви.

- Служил бы отец Евгений в городе, - объяснял Лёня Валере свою

позицию, - к нему бы, пожалуй, ходил в церковь, а так... Но Богу я благодарен.

Лёня, как и Гера-чеченец, работал вахтенным способом в одном из городов

Ямала. Нефть и газ Тюменского Севера мощными потоками текли

в Европу, кой-кого баснословно обогащая, но и многие мужики Сибири

зарабатывали на кусок хлеба у этих потоков. Лёня из их числа. Зимним

утром вышел он из подъезда в хорошем настроении и видит драматическую

картину: между домами пустырь, два мужика к женщине пристают.

Конкретно. Без всяких двусмысленностей. Один рот зажимает, чтобы не

кричала. Лёня окликнул:

- Ребята, прекращай шалить!

Ответили грубо.

- Я серьёзно, - сказал Лёня, - отпустите.

Один пошёл на Лёню. Был из себя не ниже Лёни, в плечах не хилый.

Да только не знал, что Лёня заправленный кислородный баллон поднимал

себе на плечо, будто картонку, свёрнутую в трубу. Ему одного удара

хватило уложить насильника. Второй бросил женщину и тоже ринулся в

бой. С этим получилось хуже. Лёня уклонился от его кулака, но ответного

удара в голову не рассчитал. Мужик подкошенно упал, захрипел и затих.

Лёня вызвал скорую, врач констатировал смерть и вызвал милицию. Ещё

до приезда скорой спасённая женщина сунула Лёне визитку со словами:

- Мне некогда, позвони если что.

Лёню увезли в следственный изолятор, посадили в камеру. Никого в

ней не было, но вдруг запустили мужичка в боксёрских перчатках. То ли

это относилось к акту устрашения, то ли на нём хотел потренироваться

кто-то из работников изолятора.

Лёня мирным тоном произнёс:

- Я час назад одного хлопца отправил туда, - и показал пальцем на

потолок, - и тебя отправлю, если рыпнешься!

Боксёрский поединок не состоялся.

- Загремел ты, парень, - с ухмылкой сказал Лёне следователь.

- Они хотели женщину изнасиловать, ограбить.

- Не надо строить из себя героя-освободителя и романов мне не читать.

Не советую. Тот, что живой остался, утверждает, ты налетел на них,

требовал деньги. Ему я больше верю, чем тебе с твоей мифической женщиной.

Она, конечно, по твоей версии убежала в неизвестном направлении...

- Можно один звонок сделать, - спросил Лёня.

- Кому?

- Да вот, - Лёня вытащил из кармана визитку.

Следователь взглянул на карточку, с лица его сошла маска превосходства.

- Ты откуда её знаешь?

- Та, которую отбивал от этих уродов.

- Звони, - разрешил следователь.

Лёня набрал номер телефона. После его короткого рассказа трубка

ответила:

- Значит, так, мне сейчас некогда, часов до трёх занята, а вечером разберёмся.

Ничего не подписывай, ничего на себя не бери.

Женщина оказалась известным в городе адвокатом, с широкой практикой,

большими связями.

Следователь отправил Лёню в камеру, больше не вызывал. Вечером

Лёню без всяких объяснений отпустили.

- Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя,

- процитировал Валера Евангелие, выслушав Лёню, - но исповедоваться

тебе в этом грехе надо.

Глава девятнадцатая

Ц^ГСОБГШИ ЗА GO]

Ещё одна история с жертвователями - забор вокруг храма. Не один

год был он печалью нашего героя - столбики подгнили, штакетины во

многих местах на ладан дышали, а то и вообще отсутствовали. Разве гоже

козам шастать по церковному двору. Подлатает Валера забор, да всё не

то. Несколько раз начинал собирать деньги на новый, сумма требовалась

приличная, и всякий раз, поднакопив, пускал заначку на более горящие

нужды. В конце концов, забор вошёл в то состояние, когда ремонтировать

не имело смысла. Решать вопрос требовалось кардинально. Валера отправился

на поклон к Мише Лаврентьеву.

Договорился, чтобы тот закупил лес-кругляк на свои деньги, распустил

его на штакетины.

Прихожанином храма Мишу назвать было нельзя, скорее - захожанин.

Валеру он уважал за настойчивость, упрямство. Приехал городской

житель в деревню и не испугался засучить рукава на сельский труд. Местные

давно забросили огороды и скотину, он завёл полноценное хозяйство.

Настоящий мужик. И церковь обустраивает, не жалея сил и времени...

Автор несколько раз упоминал Лаврентьева выше по тексту, пора уделить

ему больше внимания. Сам Миша был личностью более чем колоритной.

Один вид - сто сорок килограммов живого веса, метр девяносто по

вертикали. Заметная фигура. Миша сумел без потерь пережить все экономические

и политические катаклизмы, которые обрушились на деревню в

постсоветский период. Головастый и рукастый опровергал утверждение:

на Руси, если руки у мужика золотые, непременно горло дырявое. Миша

водку не любил. Мог выпить стакан за компанию, но для такого богатыря

- капля в море. Да и пил без аппетита. Надо, значит, надо, чтобы не выглядеть

белой вороной. Такой организм иметь - уже счастье. Во дворе Миша

поставил ангар, в котором оборудовал полноценный столярный цех, работавший

по схеме: на вход подаётся лес-кругляк, на выходе - готовые

изделия: доски, брус, обналичка... Имелась в цехе ленточная пилорама,

циркулярная пила, станки для работ по дереву. Миша угадал потребность

рынка в походной мебели, изготавливал складные стульчики и столики.

Сам ли разработал конструкцию или где-то в журнале подсмотрел, походная

мебель отличалась надёжностью и удобством, шла на ура у местных и

неместных жителей.

Штакетины для церковного забора сделали не стандартной «пятёркой»,

а «десяткой» - десять сантиметров в ширину, верх резной, дабы отличался

церковный забор красотой. Был он по периметру сто сорок метров,

а значит, денег требовалось на него приличное количество.

Часть суммы Валера собрал к нужному сроку, отдал Лаврентьеву.

А дальше началось безденежье. Пришлось извиняться перед Мишей, просить

об отсрочке окончательного расчёта.

- Как с огородом управлюсь, - клялся Валера, - поеду в город, там

обязательно соберу.

Миша недовольств не выражал, согласно кивал головой, тем не менее

Валеру мысль о долге мучала. Горячо уверял Лаврентьева, когда затевали

проект с забором, что отдаст деньги в срок, и оказался болтуном. Понятно,

Миша не бедствовал, не последние сбережения вложил в покупку леса,

да дело чести сдержать слово. Штакетник весь готов - а деньги за него не

уплачены.

Отец Роман к тому времени получил новый приход, уехал из Таёжки,

батюшка Евгений приезжал служить редко, поэтому в субботу

вечером и в воскресенье утром Валера и его помощники служили мирским

чином. В ту субботу, было это после Покрова Пресвятой Богородицы,

Валере в середине дня залетела пробным шариком мыслишка: а

не пропустить ли вечернюю службу? В деревне банный день - это раз, в

храме холодно - это два, навряд ли кто из прихожан придёт. Статистика

подсказывала, никого не будет, кроме него и Максима да верной помощницы

тёти Нади Потехиной, которая несла послушание на свечном

ящике. Вот и всё предполагаемое наполнение храма. Вдобавок Валере

нездоровилось, простыл, а значит, следует заняться собой и придушить

болезнь в самом зародыше, пока не набрала силу. Вечером протопить

печь и принять «Коктейль Молотова» - радикальное средство от многих

недугов. Чудодейственная смесь, в приготовлении которой использовались:

аспирин, цитрамон, крепкий чай, мёд, малина и даже ложка водки.

Как же без водки? Без водки никак! Разве может настоящее лекарство

быть неспиртосодержащим?

Валера, принципиально не употребляющий водку, вместо неё добавлял

в чай кагор. Потоотделение после термоядерного удара было сумасшедшим

- только успевай менять футболки. Даже утром чувствовалось

действие гремучей смеси. Болезнь не выдерживала испепеляющего огня

«коктейля» и отступала на раз.

Принимать чудодейственное лекарство, Валера знал по своему опыту,

следует не слишком поздно, иначе добрая часть ночи будет бессонной.

«Коктейль» на Валеру действовал возбуждающе, сердце надолго переходило

в галоп. Валера, утверждаясь в мысли о необходимости лечения, потихоньку

подвигал себя к отмене службы.

И всё же сумел справиться с помыслом. Отбросил сомнения, «Коктейль

Молотова» примет после службы и что-нибудь успокаивающее, чтобы

не таращить в бессоннице глаза до утра. В конце концов, ничего не случится,

если выспаться не удастся, главное - побороть хворь.

В храм (служили в Покровском соборе), как и предполагал, никто на

службу не явился. Тётя Надя, беспокойная и обязательная душа, пришла,

не хуже Валеры, полубольной. Валера, оценив состояние помощницы, отправил

её домой:

- Тётя Надя, дорогой вы наш человек, идите и полечитесь хорошенько,

чтобы в воскресенье были как огурчик, завтра какой-никакой народ

будет, а сегодня как-нибудь сами справимся.

Накануне монахиню Параскеву вызвал к себе владыка, поэтому на

клиросе Валера пел вдвоём с Максимом.

Максиму Легкову стоит посвятить несколько абзацев... Максим сам

из Казахстана. В девяностые годы... Опять эти девяностые. А куда от них

деться! Слишком много вобрали в себя. Если семидесятые и восьмидесятые

называют застойными, девяностые настолько разогнались, что многие

граждане вылетели на обочину... Кто-то называет девяностые репетицией

явления Антихриста. Кто-то началом последних времён. Храмы почему

открываются? Человеку даётся выбор. Чтобы, представ перед Богом, не

делал больших глаз, не начинал препираться, в какие церкви было ходить,

когда их днём с огнём не сыскать! Подобные отговорки канули в прошлое.

Никто лепетание про отсутствие храмов и притеснения верующих слушать

не будет. Ушла в историю статистика, когда на миллион жителей одна-две

церкви и те под присмотром КГБ. Церквей предостаточно, соглядатаев из

органов в них больше нет, никто тебя не сфотографирует из-под полы, на

работу обличающие фото не пришлёт, партком, профком, комсомол терзать

не будет... Свобода...

Девяностые памятно прошлись по Максиму. Работал электромонтажником

на военном заводе. Предприятие закрыли. Ни работы, ни денег, со

стороны казахов начались наезды на русских. В один момент Максим сел в

лодку, перекрестился: «Да будет воля Твоя, Господи» - и поплыл по Иртышу.

В России было не намного лучше, чем в Казахстане, но Иртыш нёс

мутные воды в Россию и вместе с ними плавсредство Максима. Ловил Максим

рыбу, ею поддерживал жизненные силы. Собирал и сдавал по берегам

бутылки - на эти деньги хлеб покупал. Если видел на берегу церквушку, делал

остановку и шёл помолиться. В одном храме, это уже в России, батюшка,

выслушав историю странника, предложил остаться, провести электропроводку

в строящемся приходском доме, помочь в службе. Там Максим

научился читать по-церковнославянски, освоил клиросное пение.

До поздней весны жил при церкви, а после Пасхи поехал в Таёжку.

Отец у Максима был родом из Таёжки, там жили бабушка и дядя, к ним и

отправился. И прижился на новом месте. Завёл семью. Работать устроился

в школу - электриком и учителем труда. Поступил в пединститут на заочное

отделение. И с первого курса стал учителем широкого профиля, преподавал

юным жителям Таёжки физику, математику, информатику и даже

Закон Божий. Окончил институт. В последнее время работал в электросетях.

Обслуживал все деревни в округе. Как говорила тётя Надя Потехина:

«Максим у нас главный мастер по свету». Из жителей Таёжки в церкви он

был первым помощником Валере.

Та служба шла своим чередом. Валеру знобило. Надобность в «Коктейле

Молотова» к вечеру не только не отпала - возросла. Холодно в храме,

холодно на улице. Осенняя плотная темнота окутала Таёжку. Ни одного

уличного фонаря не горело. Их попросту не имелось. Одна-единственная

лампочка светилась над входом в храм. Она и привлекла того москвича.

На «Шестопсалмии» в притвор вошёл мужчина. В кожаной стильной

куртке, фирменных джинсах, интеллигентного вида. С достоинством перекрестился,

сделал глубокий поклон. Не местный. Валера дал знак Максиму

- читай, сам направился к незнакомцу. Мало ли, может, свечи нужны.

Мужчина поздоровался, сказал, что из Москвы, православный, помогает

храмам. За Таёжкой, в Каменке, у него прадед сидел в лагере. Был

репрессирован в тридцатые годы. Отбывал срок в Каменке. С группой заключённых

совершил побег и бесследно сгинул в тайге. Никакой дополнительной

информации в архивах разыскать не удалось. Мужчина ехал в

Каменку с сыном, поклониться месту гибели прадеда. Спросил:

- Ваш священник будет за раба Божия Иннокентия молиться?

- Прадед крещён? - спросил Валерий.

- Точно сказать не могу, документов нет, прабабушку я не знал, бабушку

не спрашивал, но тогда всех крестили. Сам он русский, из Калуги.

Мужчина достал и протянул пятитысячную купюру:

- Хочу пожертвовать на ваш храм, чтобы молились за прадеда.

Валера принял деньги со словами:

- Батюшке обязательно передам вашу просьбу.

Валера, конечно, сразу подумал о долге Лаврентьеву за кругляк. Семь

тысяч нужно было покрыть его. А тут сразу пять...

- Спаси вас Господи, - с поклоном поблагодарил Валера незнакомца.

- Не подскажете, - спросил тот, - как в Каменку проехать?

Валера пошёл на клирос, отправил Максима к мужчине, сам принялся

читать дальше.

Боковым зрением увидел, Максим с мужчиной вышли из церкви, затем

Максим вернулся, подошёл к клиросу и положил перед Валерием ещё

одну пятитысячную купюру:

- Жертвует на храм. И просит меня поехать с ними, показать дорогу

до Каменки.

Валера кивнул: езжай.

Как рассказал потом Максим, мужчина был главным энергетиком

крупного московского предприятия. Можно сказать, коллега Максима. До

Каменки они не доехали один километр, дорогу перегородила огромная

лужа. Решили не рисковать. Пошли пешком, освящая путь мощным ф о

нариком. От Каменки ничего не осталось. Лагерь закрыли в пятидесятые

годы, деревня разъехалась лет на десять позже. Ровно шумела тайга. Верховой

ветер, носившийся в небесных просторах, крылами касался вершин

могучих дерев. Спелые звёзды лили холодный свет из вселенских далей,

пахло прелым листом, осенью.

- Вот где настоящие звёзды, - произнёс мужчина и достал из внутреннего

кармана куртки фляжку с коньяком. Открутил крышку, сказал:

- Мой духовник, отец Андрей, говорит, что по православной традиции не

следует поминать вином, давайте выпьем за то, что наконец-то я нашёл Каменку

и приехал к прадеду, Царствие ему Небесное. Сколько лет собирался

сюда. Бабушка слёзно просила съездить. Однажды, будучи студентом

института, почти было поехал, да друзья в последний момент сманили в

горы. Нынче подумал: нельзя больше откладывать.

Они выпили из металлических стаканчиков.

- Перед Первой мировой войной прадед учился в Германии, в Кёльне,

в университете, - рассказал мужчина на обратной дороге к машине. -

У студентов была шутка, новичку предлагалось в пивнушке из сапога выпить

пива. Наливают полный сапог - пей. Шутка юмора в том, что обязательно

обольёшься с ног до головы, если не знаешь гидродинамики, начнёшь

пить, держа сапог носком вверх. Прадед прекрасно знал и не доставил

удовольствия немчуре. Они думали, перед ними русский олух, да олухами

сами оказались. Русский выпил одним духом, искусно ориентируя сапог в

пространстве, ни капли не пролил на себя. Любую схему электрическую,

на какой бы большой простыне ни была нарисована, прадед запоминал с

одного просмотра, потом воспроизводил по памяти. Это мне рассказывал

профессор нашего института, он меня учил, а его - мой прадед.

Высаживая Максима в Таёжке, мужчина крепко пожал ему руку:

- Вовремя мы заметили свет в вашей церкви...

В воскресенье Валера вручил Мише Лаврентьеву семь тысяч долга.

Три тысячи отдал отцу Евгению.

На проскомидии, вынимая из просфор частички, поминает он теперь

и раба Божия Иннокентия.

Глава двадцатая

Гости

Той осенью пробурили скважину в монастыре. Данное гидросооружение

имеет свои тонкости - для создания подземной линзы следует качать

воду днём и ночью. Сначала качать для создания линзы, потом для

поддержания её в рабочем состоянии, чтобы не заиливалась. Стояла задача:

организовать слив воды за территорию монастыря. Для чего провести

трубопровод из пластиковых труб, само собой - утеплить их. Схема такая,

что по территории монастыря трубопровод идёт на высоте полутора метров

над землёй. За оградой монастыря надо преодолеть дорогу, для чего

прокопать траншею, проложить трубу, сделать над ней накат из брёвен.

Работы много. Одному не справиться.

Валера позвонил хорошему знакомому из районного села Вите Смолину,

он согласился на недельку приехать, помочь с трубой. Витя - человек

сельский, руки из нужного места растут - всё умеет. К тому же на пару с

женой Татьяной люди православные, на Крещение, Пасху и Троицу любят

в Таёжку паломничества совершать.

В тот раз тоже вдвоём приехали. Валера с Витей в монастыре работали,

Татьяна дома по хозяйству. Началось всё хорошо, да тут же и закончилось.

В первый день мужчины в монастыре на славу потрудились, вывели

трубу за забор. Рассчитывали дня через три начать прокачивать скважину.

Как писали раньше в газетах, с чувством удовлетворения от проделанной

работы вернулись домой. Татьяна ухи наварила, драников наделала. Мужчины

проголодались зверски: весь день на улице, а это первые числа ноября,

морозец. Навалились на уху...

Татьяна какую-то минутку посидела за столом и говорит:

-Что-то нехорошо мне, прилягу.

Валера с Витей не придали значения, устал человек. Татьяна днём развернула

бурную деятельность - генеральную уборку в доме затеяла, полы,

окна вымыла, занавески постирала. Легла в комнату на диван, а ей хуже

и хуже. Да не просто давление, температура или ещё что-то подобное: с

головой непорядок - околесицу понесла. По дивану мечется, бредит, от кого-то

отмахивается.

Валера сбегал за фельдшером, та вызвала «скорую». Врач Валеру спрашивает:

- В психушке женщина не наблюдалась?

Валера Вите переадресовал вопрос. Тот с обидой:

- Да вы что? Никогда! Намёков не было!

- Вы же видите, - доктор говорит, - человек не в себе.

Повезли Татьяну в район, муж вместе с ней уехал.

Валера снова остался один, со стола убрал, посуду вымыл и тоже почувствовал

себя нехорошо - головная боль, слабость.

Поначалу подумал, давление подскочило. Это у него бывает, гипертоник

со стажем и опытом. Посему препараты всегда под рукой, при надобности

сам себе уколы ставит. В тот раз таблетку выпил, подождал начала

действия препарата, да никаких сдвигов к улучшению не почувствовал,

наоборот - катастрофическая слабость навалилась, а в голове будто

пудовым молотом застучали - бух-бух, бух-бух! Тяжелейшее состояние.

И симптомы не гипертонические.

Валера кое-как ночь перетерпел, в надежде, что к утру рассосётся. Ничего

подобного, нисколько лучше не стало.

В тот год Валера ограничил хозяйство до коз, козлят и курочек. Это,

конечно, не пять быков и сто гусей, а всё равно, хочешь не хочешь, можешь

не можешь, корми.

«Поднялся с кровати, - рассказывал о том дне Валера, - а ноги не держат.

Здоровый мужик, расклеился, как старик. С грехом пополам (стыдно

сказать, где и на четвереньках, с остановками) выбрался из дома, бросил

сена козочкам, зерна - курочкам. Вернулся, лёг. Надо идти в монастырь,

там дел невпроворот, да какой из меня работник. Думаю, полежу, потом

видно будет. Таблетку выпил - не помогает.

Ближе к вечеру дом окончательно выстыл, пора печку топить. Заставил

себя подняться. Открываю дверцу топки, а она полная углей, ещё

красных. На вьюшку бросил взгляд - закрыта. Вот это да! Вот это номер!

Быстренько распахнул входную дверь, дымоход открыл, схватил телефон,

звоню фельдшеру: “Сообщите в больницу, у Татьяны Кротовой отравление

угарным газом”».

Фельдшер потом позабавила Валеру терминологией:

- В «скорой» везём, а у неё православный бред. Про церковь торочила,

про исповедь с причастием. Сроду с таким уклоном бреда не слышала. Ваш

брат верующие даже бредите не так.

Сама Татьяна рассказывала, что в бессознательном состоянии оказалась

в кольце врагов. Отвратного вида, они перечисляли грехи её, злорадно

повторяя: ты теперь наша! Татьяна не поддалась на наглые претензии духов

злобы поднебесной, пошла в атаку, сказала, что в названных грехах

покаялась на исповеди, поэтому «не их она, а Божья!»

Поставив диагноз себе и Татьяне, Валера двери открыл, угли из топки

выгреб, во дворе водой залил. С каждой минутой делалось ему лучше и

лучше. В ногах твёрдость появилась, в голове прояснилось. Что называется,

жизнь стала налаживаться. Дом с дверями нараспашку окончательно

выстыл, Валера терпел холод, дабы ни капли угарного газа не осталось в

помещении. Под одеяло залез в одежде, нос наружу выставил перископом.

Через какой-то час Валера вообще полностью восстановился, будто и

не умирал ночью. Как огурчик стал.

Бодро поднялся, печь растопил.

Татьяна отходила труднее, десять дней в больнице держали, настолько

серьёзной была интоксикация. Первые сутки врачи ничего понять не

могли, не знали, что с ней делать? Только когда Валера позвонил, принялись

снимать отравление.

«Вот такой загадочный случай, - говорит Валера, - хотя ясно, кто руку

приложил. На следующий день поехал к Татьяне в больницу, спрашиваю,

как так получилось, что вьюшку закрыла? Ладно, была бы городским ж и

телем, который впервые в жизни печь увидел. Каждый день имеет дело с

печью.

- Как помрачение нашло, - пожимала плечами Татьяна, - ничего не

пойму.

Один Господь знает, в чём причина. Бывает, человек приезжает в тот

или иной монастырь на месяц или больше. Его благословляет игумен нести

послушание. Однако проходит день-два и находится причина, из-за

которой паломник срочно вынужден уехать. Монастырь не принял его,

вытолкнул. Татьяна с Виктором искренне хотели помочь обители, бескорыстно

поработать, принести посильную помощь, а Господь не допустил».

Возможно, предполагает Валера, Татьяна не вместила святыню.

В доме у него хранился Потир - Святая Чаша, святыня из святынь в церкви,

в которой вино пресуществляется в кровь Христову. В то время в храм

по субботам приезжал служить отец Анатолий из-за реки. Когда приобрели

на деньги жертвователей новую Чашу, старую батюшка надумал увезти

к себе, упаковал в коробку, но в последний момент передумал. Не решился

везти святыню на пароме, день воскресный - многолюдье, толкотня. Благословил

Валере взять Чашу домой. Валера - церковнослужитель, живёт

один и благочестиво - приемлемый вариант. Чаша стояла в коробке под

иконами в ожидании отца Анатолия. Когда приехали Татьяна с Виктором,

Валера попросил их к углу с Потиром не подходить.

Во времена гонений советской власти на церковь миряне уносили из

церквей Чаши, антиминсы, дарохранительницы и держали у себя дома.

Богоборцы ни перед чем не останавливались, добираясь до святынь. Издевались

над иконами - глаза святым выкалывали, топором образа рубили,

что касается Святых Чаш - из них бражку пили, антиминсами чистили

сапоги.

В жизнеописании схимонахини Любови Верейкиной есть такой факт.

Матушку называли гением христианства. Неграмотная, знала наизусть всё

Священное Писание по главам и стихам. В годы гонений на церковь приняла

немало скорбей и дожила до наших дней, умерла в возрасте девяноста

шести лет в 1997 году.

В монахини была пострижена тайно в катакомбной церкви. Ни о каком

монастыре тогда и речи не могло быть, обители закрывали, монахов

расстреливали и разгоняли, матушка жила у себя дома в Сочи. Отличалась

прозорливостью, иногда юродствовала, в Сочи её знали все. Не один раз

арестовывали. Однажды с диагнозом шизофрения определили в тюремную

больницу, куда собрали разом под видом сумасшедших пятидесятников,

баптистов, адвентистов... Можно сказать, конгресс всевозможных

конфессий в стенах психушки. Из православных была только матушка.

В таком собрании не мог не вспыхнуть спор на вечную тему, чья вера

истинная. Матушка предложила не празднословить в дискуссиях, не состязаться

в красноречии, а провести состязание: ни есть, ни пить, а чья

вера правая, тот и выдержит пост. Сама рассказывала так: «Когда все уже

сдались, у меня как полилось славословие, стала безостановочно славить

Господа - аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!!! И псалмы полились... Они говорят:

“Всё, всё, всё... твоя вера правая...”»

Однажды её нашёл монах и передал на хранение святыни - окровавленные

скуфью и четки убиенного митрополита Крутицкого и Коломенского

Петра Полянского, местоблюстителя Патриаршего престола. Митрополита

расстреляли в октябре 1937 года, но ещё за год до этого пустили

чекисты слух, будто он умер в тюрьме естественной смертью. Патриаршим

местоблюстителем стал митрополит Сергий Страгородский. По митрополиту

Петру Полянскому отслужили панихиду. На всякие ухищрения шли в

НКВД, стремясь умалить церковь. И сегодня есть исследователи, которые

о священномученике Омском Сильвестре говорят, никакой он не мученик,

вот медицинское заключение о естественной смерти архиепископа Омского

и Павлодарского. Что на это скажешь? Попробовал бы врач написать

честно и откровенно, что гражданин Ольшевский после многодневных истязаний

садистски убит. Тут же сам доктор «естественной» смертью почил

бы от сердечной недостаточности или ещё какой скоропостижности...

Никогда матушка Любовь того монаха больше не видела, он отдал святыни

со словами: «На тебе должно истинное Православие устоять!» Как

говорила она: «Монах это был или ангел, я и не знаю». Верейкина спрятала

дома святыни. А жила под одной крышей с мужем, Мартыном Ивановичем.

Приняв монашеский постриг, никаких супружеских отношений с ним

не имела, жили, как брат с сестрой. Святыни были переданы матушке тайно,

она тоже никого из окружающих не посвящала в этот факт.

Мартын Иванович изготавливал мебель, имел в подвале дома мастерскую.

По рассказам матушки, отличался он кротостью и смирением. Однако

в ту ночь матушка открывает глаза, а у кровати Мартын Иванович

со страшным лицом - глаза безумные, борода всклокочена, в руках топор.

Говорит: «Почему не пришла в подвал, весь день прождал. Бесы велели

убить тебя. Сказали, если не убью, они меня самого...» Матушка в ответ

начала читать заклинательную молитву: «Да воскреснет Бог и расточатся

врази Его...» Крестным знамением осенила мужа. Он топор опустил, сел

в изнеможении. Матушка поведала ему о святынях, которые передали ей

на хранение, и о своём решении уйти из дома, иначе бесы замучают его.

Мартын Иванович воспротивился уходу супруги - боялся один оставаться.

Тогда матушка (в соответствии со словами Евангелия «сей род изгоняется

постом и молитвой») наложила на себя и мужа строгий пост - сорок

дней воздерживаться от пищи и молиться: «Иначе мы не спасёмся». Муж

согласился. Постепенно с него всё сошло, бесовские преследования прекратились.

Перед смертью Мартын Иванович принял монашество с именем

Симеон.

Позже матушка вынуждена была из-за гонений сжечь четки и скуфью

митрополита Петра. Предполагается, что ей было открыто поступить так,

а не иначе. В 1991 году она переехала в Москву к своим духовным чадам.

Окормляла мирян, окормляла священников.

«Возможно, здесь произошло то же самое, что с супругом матушки

Любови, - говорит Валера. - В случае с Татьяной и Виктором мы все могли

от угара погибнуть. Бог миловал. Виктор приехать в монастырь больше не

смог. Да я и не приглашал. Трубу для слива воды из скважины доделывал с

Максимом Легковым, и Жора Майсурашвили помогал».

Глава двадцать первая

П о ^ о у о н ы МОНАХИНИ

Умерла монахиня Параскева от рака желудка. На момент смерти была

одна в обители. Валера приходил накануне днём, она под утро умерла.

Прислонилась к стеночке, видимо, села помолиться... Обнаружила её тётя

Надя, что несла послушание на свечном ящике в церкви. Пришла рано

утром в обитель, матушка ещё тёплая была... Тётя Надя сбегала за фельдшером,

та определила время смерти. Местные потом говорили, несколько

человек были свидетелями (в том числе тётя Надя), в этот час по селу прошёлся

сумасшедший порыв ветра. Будто оторвался от бури, что шла где-то

стороной, и понёсся в Таёжку. Хлеща темноту полотнами снега направо и

налево, ворвался в предутреннюю тишину, громыхнул ставнями, прогудел

в трубах, сорвал со стожка сена в огороде у Миши Лаврентьева брезентовый

полог и через Выселки ушёл в урман.

У Валеры за год до этого родственник умер от рака желудка, страшно

мучился, дня не мог прожить без наркотиков. Матушке Параскеве Господь

Бог устроил так, что невыносимых болей не было, она до последнего понемногу

ела. Ослабла до крайней степени, но боли не донимали.

Ближе Валеры у матушки никого в Таёжке не было. Призналась ему,

что враг накинулся на неё с двойной энергией после приговора врачей. Назначил

дату смерти, мол, тебе один месяц осталось жить - на Рождество

Христово умрёшь. Валера стал горячо убеждать: нельзя врагу верить, ни в

коем случае нельзя впускать его слова в голову.

В Рождество матушка сказала, улыбаясь:

- Валера, жива я вопреки прогнозам. Так и до Крещения Господня доживу.

Вся организация праздника Крещения свалилась тогда на Валеру. Обустройство

Иордани, организация охраны порядка - пьяные обязательно

притащатся с желанием бухнуться в прорубь. Установка палаток для раздевалок.

Масса дел... Максима Легкова вызвали в головную фирму, Жора

Майсурашвили болел, только Миша Лаврентьев помогал.

В тот год последний раз ночью шли крестным ходом к Иордани. Мороз

под сорок, это не остановило паломников, не менее трёхсот машин

приехало... Полная церковь была. Батюшка Евгений служил всенощную.

После неё крестным ходом с хоругвями, пением отправились к Иордани...

Ночь кромешная, прожектор вырывает из темноты купель... В ней не

вода - огонь... Ты ещё не погрузился, а уже всей кожей чувствуешь, как

опалит тебя студёным жаром. Вылетаешь из Иордани с одним желанием -

скорее-скорее сорвать с себя ледяным холодом прилипающую к телу рубаху.

.. Валера никому не разрешал в трусах погружаться. Сразу предупредил,

ни: одного в нижнем белье не пустит в святую воду, только в рубахах.

Стоит очередь перед купелью в длинных белых рубахах с крестами

на спине. Вот ещё один счастливец, совершив погружение, выскочил из

проруби в объятия крещенского мороза. Вода на ресницах, бровях моментально

замерзает. Бежит такой Дед Мороз к палатке по выстланной соломой

дорожке.

До трёх часов колготился православный люд у Иордани. Валера вымотался,

но всё получилось. Последним ушёл с реки, поднялся на берег,

смотрит - в обители свет. На всенощную в храм Покрова матушка не в

силах была пойти, молилась в храме обители. Валера набрал для неё два

пятилитровых пластиковых баллона крещенской воды, нёс в каждой руке

по одному. Поначалу не хотел ночью матушку беспокоить, увидел свет и

зашёл. Матушка ждала в храме обители.

- Слава Богу за всё! - воскликнула, выслушав Валеру. - С Божьей помощью

получился у нас праздник!

«Она была моим другом и помощником, - повторял Валера. - На неё

всегда мог положиться. Не предаст, никакой подлости не сделает. И всегда

поможет. Таких людей больше не встречал ни среди духовенства, ни среди

мирян, мама да она. Симеон Дивногорец, живший в VI веке, говорил,

что в последние времена из восьмидесяти-ста монахов спасётся один, а из

мирян - один из десяти тысяч. Господь в лице матушки показал мне истинного

монаха. Дал наглядный пример, каким должен быть православный

человек. Перед смертью практически не могла передвигаться, а мимо

кельи проходишь, она поклоны бьёт, молится. Любила церковь, любила

монастырь, все силы отдавала людям и Богу».

Умерла матушка в феврале. Всё получилось по её упованию: выросла

в тайге, и местом упокоения Господь дал таёжное кладбище. Валера руко

водил организацией похорон. Крест сделали на пилораме у Миши Лаврентьева

из листвяжного (десять на десять сантиметров в сечении) бруса. Высокий,

голубец украшен резьбой. В книге об оптинских мучениках Валера

подсмотрел дизайн резьбы голубца и попросил Мишу сделать по подобию.

Собственноручно покрыл крест специальным составом, чтобы простоял

долго-долго. На кладбище самый приметный.

Место для могилы ездили выбирать с главой администрации. Морозы

к тому времени отпустили, двадцать градусов казались совсем несерьёзными.

Кладбище утопало в снегу. Белые шапки венчали кресты и памятники.

Ограды могил едва виднелись из-под снега. Бывший житель Таёжки

обещал построить часовню на кладбище. Валера видел могилу матушки

Параскевы рядом с будущей часовней: могила первой монахини обители, в

нескольких шагах от неё часовенка.

Глава администрации указал место неподалёку от входа на кладбище:

- По-моему - самое лучшее.

Валера засомневался:

- Здесь же холмик, наверное, могила заброшенная.

- Могилы быть не может, - возразил глава, - эта земля находилась за

кладбищем, за старым забором, который ставили в начале шестидесятых,

мы расшили кладбище, здесь ещё не хоронили.

Не совсем оказался прав глава, весной метрах в пяти от могилы матушки

обнаружил Валера заброшенную могилу. Навёл сведения и узнал,

что принадлежит она самоубийце. Получается, закон о захоронении самоубийц

за оградой кладбища соблюдался в Таёжке даже в советское время.

Желая удостовериться в правоте слов главы, Валера разгрёб снег и обнаружил

старый муравейник. Он был причиной холмика. Могилу Валера

копал сам. Договорился с копщиками, да у одного прострелило поясницу,

второй куда-то пропал. Пришлось самому подключаться.

«Господь сподобил могилу матушке копать, - говорит Валера. - Я-то

думал, будет тяжело промёрзшую землю долбить. Нет. Муравейник сыграл

свою роль, земля под ним оказалась мягкой. Матушка беспокоилась

перед смертью: “Как вы в морозы будете могилу копать, хоронить меня,

многогрешную?” Зря тревожилась».

День похорон выдался тёплым, мягким. Владыка приехал. Отпевали

матушку по монашескому чину.

Глава двадцать вторая

Матушка Параскева умерла, владыка через несколько месяцев прислал

в обитель инокиню Людмилу. Кроме перечисленных выше послушаний,

владыка возложил на Валеру ещё одно: следить за исполнением

монастырского устава. Ежедневно в монастыре по благословению владыки

совершался Богородичный крестный ход с иконой Казанской Божьей

Матери. Ходили двумя маршрутами в зависимости от погоды. Если благоприятствовала

- из храма направлялись к Поклонному (Андрюшиному)

кресту, обходили его, затем двигались к храму Покрова Пресвятой Богородицы,

шли вокруг него и возвращались в обитель. По дороге непрестанно

пели «Богородица Дево, радуйся».

В храме обители до крестного хода и после читались Богородичные

молитвы перед иконой Казанской Божьей Матери.

В случае непогоды (дождь, сильный мороз) или в силу других причин

(кому-то нездоровилось) маршрут сокращали, и тогда он по времени

занимал всего пять минут. Обходили Поклонный крест и возвращались в

обитель.

Но каждый вечер в пять часов шли крестным ходом. Иной раз крестоходцев

набиралось всего двое (Валера да инокиня), в выходные и праздники,

особенно летом, могло быть десять и более. В основном приезжие.

И тогда шли с хоругвями.

В тот раз день был субботний, инокиня отказалась идти. Сослалась,

что баню топит, стирается, времени нет, мол, без меня. Валере как человеку

ответственному это не понравилось. Да и что такое полчаса, стирка

потерпит с баней вместе. Инокине, как никому другому, следует молиться

о становлении обители. Пытался Валера сказать об этом, однако инокиня

упорствовала, один раз ничего не решит.

Проходит неделя, инокиня снова в субботу перед крестным ходом занялась

баней и стиркой. Прямо как в рассказе Василия Шукшина «Алёша

Бесконвойный», в котором герой неукоснительно устраивал себе в субботу

банный день. Хоть камни с неба падай, он занимался только баней. Никакой

другой работой - будь хоть колхозная, хоть домашняя - загружать

было бесполезно.

Читала инокиня Людмила замечательный рассказ Василия Шукшина

или нет - неизвестно, однако один к одному списала линию субботнего

поведения с Алёши Бесконвойного. В субботу её не трогать - баня. Единственное

отличие: герой Шукшина стиркой не занимался, топил баню и

парился.

Валера подумывал, не посоветоваться ли с владыкой. Ладно бы одиндва

раза проявлено непослушание, женщина есть женщина, взбредёт

что-то в голову, лучше переждать. Но и три раза подряд суббота банная

у инокини. Валера нёс ещё и такое послушание от владыки: следить за исполнением

монастырского устава - время от времени должен был звонить

митрополиту, докладывать, как обстоят дела в обители. Владыка высказывал

недовольство, если что-то от него утаивали, вовремя не сообщали.

«Сорняки запустите, - говорил, - разрастутся, потом будет трудно выпалывать,

а то и вообще невозможно». Валера колебался: говорить владыке

о непослушании или подождать. В конце концов понадеялся, сама инокиня

вразумится и преодолеет искушение. За что получил потом нагоняй от

владыки.

После третьего «субботнего» отказа инокини от крестного хода баня

сгорела.

Ночью вспыхнула... В монастырь накануне приехали две послушницы,

перепугались бедняги. Боялись, как бы огонь не перекинулся на обитель.

Слава Богу, ветер был в другую сторону.

Тушить пожар было некому и нечем - баня преспокойненько сгорела

дотла.

Самое интересное, случился пожар ни раньше, ни позже - с двадцать

первого декабря на двадцать второе. Двадцать второго - Зачатие святой

праведной Анной Пресвятой Богородицы. В православном календаре

праздник начинается с вечера, с всенощной. Получается - Богородичный

крестный ход, Богородичный праздник и пренебрежение к Божьей Матери.

«Конечно, тяжело было инокине без священника, - сочувствовал Валера.

- Пусть звонила время от времени батюшке Евгению, открывала помыслы

по телефону. Да всё равно этого недостаточно. Нам, мирским, без

священника, без причастия крайне сложно, тем более монаху, который у

бесов на постоянном прицеле».

Баня сгорела, инокине Людмиле некуда было деться, начала снова по

субботам ходить крестным ходом.

Глава двадцать третья

О 'г ы з д

Уезжал Валера с Выселок в конце шестого лета, прожитого на таёжной

земле. Возник ряд обстоятельств, которые звали в город. Решение принял

перед Троицей, спросил батюшку, тот благословил на отъезд.

«Без благословения не уехал бы, - объяснял Валера, - батюшка сказал,

пора, цель выполнена - место обустроено. Не благословил круглый

год жить одному, разрешил наездами, так, как делали другие его духовные

чада, имеющие дома в Выселках».

И ещё добавил, что сам хотел позвать Валеру, нужен ему рядом.

«Немного мне осталось, - признался Валере батюшка, - пора давать

предсмертные распоряжения. Передам тебе мой архив, записи».

Не так-то просто было покидать Таёжку. Прикипел к ней. Накануне

раздал кур. Козу Лизку отвёл Гере-чеченцу. Ему же отдал Жульку. Кстати,

увиделись они только на следующее лето, Жулька при этом страшно обрадовался,

описался от радости, а когда Валера позвал в свой двор, мгновенно

разыскал все свои ко сточки-заначки. Карта тайников целый год неповреждённо

хранилась в собачьей голове.

Уезжая из Таёжки, Валера ничего, кроме одежды, не взял. Иконы, книги

- всё оставалось на своих местах. В любой момент приезжай - ты дома.

Так и получится в дальнейшем - один-два раза в год наведывался. Хотя бы

на неделю-другую, а то и по месяцу жил. В мыслях часто возвращался в Таёжку,

где ближе всего находился к Богу. Здесь начал петь на клиросе, освоил

церковную службу. И, за редким исключением, каждый день проживал

вместе с Церковью. Пел тропари праздников этого дня, тропари чествуе

мых святых, что давало вдохновляющее чувство духовной связи с отцами

Церкви. В Таёжке придёт понимание, что значит пропускать на клиросе

каждое слово службы через себя, впитывать его. Этого будет не хватать в

городской жизни.

Батюшки приезжали в Таёжку в эти пять с небольшим лет редко, чаще

служить приходилось мирским чином - обедницы, всенощные бдения,

праздничные службы, основные великопостные (те же «Двенадцать Евангелий»

в Великий Четверг). Владыка даже благословил его на Пасху освящать

пасхи и куличи. Душа была постоянно в тонусе церковной жизни.

Сам составлял каждую службу, готовил и читал слово на праздник.

Вспоминая Таёжку, с грустью признавался: «Первые христиане каждый

день служили Божественную литургию, каждый день причащались.

В этом был смысл жизни. Наверное, в Таёжке не почувствовал сотой доли

их духовного состояния, но, как никогда, приблизился к нему. Этого сейчас

не достаёт. Скучает душа. До сожаления: не так живу, не тем».

Двор опустел без курей, козы, затих в предчувствии скорого сиротства.

Пусто было в огороде, картошка выкопана, засыпана в подполье, Валера

надеялся приехать через месяц с Аркадием, часть урожая вывезти.

Аркадий одно время тоже засобирался в Таёжку на постоянное жительство,

да так и не решился. Два первых лета жил по три месяца. Как и Валера,

весь огород засадил картошкой. Вместе поднимали целину (прежние

хозяева давно забросили большую часть огорода), вместе доводили землю

до кондиции, можно сказать, всю пропустили через свои руки.

Пололи картошку с привлечением бороны. Борона конная, да коня

взять было неоткуда, впрягались сами. Схема обработки несложная - сначала

проходишь по периметру участка, дальше двигаешься по спирали к

центру. С бороной значительно продуктивнее, чем от зари до зари махать

тяпкой. Окучивание механизации не поддавалось. Городские жители, Валера

и Аркадий, технологию посадки в первый год выбрали не самую удачную

для таких площадей. Посадили редко, каждый куст приходилось окучивать

по кругу. Было бы сотки две, тогда плёвое дело... Здесь - тридцать.

Валера отработал методику окучивания с Иисусовой молитвой. Она прочитывалась

на четыре удара тяпки. Как раз огрести куст со всех сторон.

На второй год посоветовали при посадке делать лунки чаще и не плясать,

окучивая, вокруг каждого куста, а нагребать землю на картофельный ряд -

производительность резко повышалась. Не зря в Сибири глагол «окучивать»

имеет синоним - «огребать».

Многому научился Валера в Выселках. Читал специальную литературу,

обобщал опыт местных жителей. За что снискал у них уважение, случалось,

обращались за советом. Те, с кем сдружился в Таёжке, искренне

сожалели, узнав об отъезде.

- Возвращайся обязательно, - напутствовал Миша Лаврентьев. - Лучше

Таёжки всё равно ничего не найдёшь.

- Вернусь. Ни одной книги не беру с собой, ни одной святыни.

- Красиво говорить не умею, - добавил Миша, - только знай: Таёжке

ты тоже нужен.

В последний свой вечер Валера долго стоял на юру. Прощался. Любил

он это место, любил стоять под куполом неба, и сердце не могло не запеть:

«Благослови душе моя Господа». Сколько прекрасных минут пережито

здесь. Однажды возвращался с озера, сети проверял, поднялся на косогор

и замер. В одной части неба бушевала гроза. Штормовая, неистовая,

под которую лучше не попадать. Стеной падал ливень, тучу - толстую, тяжёлую,

с провисшим над тайгой брюхом - рвали неистовые молнии. Изломанные

стрелы прошивали кипящий серо-чёрный свинец, полосовали

вдоль и поперёк стремительным огнём. Всё грохотало, рвалось и трещало.

Но, как в кино с выключенным звуком, грома не было слышно. И экран

поделен на части, в одной бушевала, клокотала, изливалась потоками воды

буря, в другой, стоило лишь повернуть голову, небо являло тишину и покой

с ликующим солнцем на умиротворяющей лазури.

Палитра красок и состояний - иссиня-чёрная грозовая туча и золото

солнца, грозное сверкание молний и безмятежная синь неба, серая стена

дождя и зелёное поле тайги. Многообразие Божьего мира - огромного, непостижимого

- сладко отзывалось в сердце.

А какие радуги вставали над Выселками! Много о чём передумал Валера

за пять лет, прожитых в Таёжке, многое прошло через его сердце. Однажды

навалилась среди бессонной ночи печаль. Такая, что молитвы не

помогали, казалось - тупик, который не преодолеть без батюшки Антония,

надо бросать всё, ехать к нему за помощью. Но вышел утром на бугор,

и чудо - из реки, из озера растут в умытом дождём воздушном храме радуги.

Празднично многоцветная дуга с поверхности воды, плавно изгибаясь,

поднимается в небо, а достигнув высшей точки, сходит к земле. Одна,

вторая, третья, четвёртая повисли на фоне неба и тайги.

Печаль умалилась, отошла. Посветлело на душе. Утешил Господь.

Или подвижный туман, что повисал под вечер над рекой, бугром.

Если оказаться внутри его, молоком окутает - собственного носа не видишь.

Лучше, конечно, остановиться, подождать, пока рассеется, Валера

однажды в яму угодил, потеряв направление. Столбом стоять тоже не дело.

«Бредёшь в молоке на свой страх и риск, - с удовольствием вспоминал Валера,

- и вдруг, будто вынырнешь, солнце ударит в глаза, откроется чистое

небо, высокая стена тумана останется позади, здесь он всего-то на уровне

груди. Плывёшь, разгребая руками подвижное воздушное молоко... Но

снова наплывают плотные белесые клубы, окутывают со всех сторон, с головой

погружают в свою глубину. Нет солнца, нет неба, ты в коконе».

А какая картина открывалась зимой. Бывало, сна после вечерней молитвы

ни в одном глазу, Валера набрасывал полушубок, надевал валенки,

выходил за ворота. В полнолуние наступали недолгие минуты, когда мягкий

свет падал под таким углом, что всё превращалось в сказку. Покрытые

снегом холмы, распадки, луга, деревья в игре светотеней волшебно преображались.

Казалось, ничего подобного быть не может. Что-то нереальное,

фантастичное. Тебя словно посвящают в великую тайну - мир глубже,

богаче, он таит в себе такие красоты, о коих и не подозреваешь. Это

длилось несколько коротких минут. Стоило ночному светилу подняться

выше, сказка уходила... Словно невидимые лучи, изнутри волшебно подсвечивающие

картину, гасли... Она по-прежнему удивляла красотой, но

не более того.

Батюшка Антоний в каждый приезд восхищался: «В каком месте ты

живёшь!» Летом любил постоять, посидеть на юру. «Душа размягчается»,

- говорил. Однажды, вот так же вышли на бугор, батюшка начал рассказывать

о детстве, войне.

Церковь в их деревне закрыли в начале двадцатых годов. Батюшку

успели окрестить в ней, а младших сестёр и братьев родители возили за

двадцать пять километров. Отец с матерью были глубоко верующими.

С закрытием храма на церковные праздники сельчане стали собираться в

их доме. Читали Священное Писание, Псалтирь, Четьи минеи. За что хозяева

дома попали в разряд неблагонадёжных в отношении к новой власти.

Вроде не к чему было придраться, контрреволюционную деятельность не

вели, призывы к свержению советской власти не звучали в доме. Не было

видимых причин для суровых претензий. А очень хотелось пройтись калёным

железом по инакомыслящим, подравнять их под общую массу, чтобы

не высовывались со своим Богом. Руки недовольных развязала открытая

в тридцатом году «борьба с классовым врагом» - кулаком. Родителей батюшки

скоренько внесли в список подлежащих раскулачиванию. Самым

ценным в многодетной семье была корова. Её-то и определили экспроприировать

у «мироедов». Явились комбедовцы привести в исполнение приговор

бурёнке, застучали громко в ворота: открывайте! Однако хозяйка

рогатой кормилицы не согласилась с постановкой вопроса, скоренько ввела

её в дом, поставила под образа. А сама схватила массивную кованую

кочергу, в добрый метр длиной, в палец толщиной, которой разгребала

угли в русской печке, и предупредила нехорошим голосом, что проломит

голову, кто сделает хоть один шаг от порога.

Не на жизнь, а на смерть встала на защиту скотинки. И отстояла.

Ушли комбедовцы, не солоно нахлебавшись, ворча: дурная баба, религией

порченная, себе дороже с такой связываться. Закрыли план «экспроприации

у экспроприаторов» без этой коровы.

Великую Отечественную войну батюшка прошёл с молитвой «Живый

в помощи Вышняго». Всегда носил при себе листок с нею, запаянный в

гильзу. При обстрелах, бомбёжках обязательно повторял псалом. Четыре

года на передовой, и всего два лёгких ранения.

«О Боге помнил постоянно, - говорил. - И понял, заповедь не “убий”

на войне тоже нельзя забывать».

Во время наступления в Белоруссии летом 1944 года командир отправил

его в штаб. Сухой солнечный день, пахнущий лесом, нагретой

листвой. На обратном пути вышел на опушку березняка и замер. Перед

ним лежала поляна, поросшая высокой травой, а на поляне, метрах в пятидесяти

от него, немец-солдат, широко расставив ноги, косил. Лет сорока,

худощавый, высокий, без пилотки. Поразил не столько немец, сколько

сосредоточенная, крестьянская работа. Взмах, коса пошла по траве, срезая

стебли, взмах - ещё рядок упал под острым лезвием. Удивительно было то,

что за полосой леса, по дороге спешно отступали немцы. На узловой станции,

километрах в пяти, шёл бой. Там рвались снаряды, стучали пулемёты.

А этот немец, словно ничего этого не слышал, делал размеренные движения

литовкой. Поодаль стояла лошадь, запряжённая в телегу, для неё

и косил. Почему-то именно сейчас, практически уже в тылу врага, решил

заняться этим, вместо того, чтобы спешно бежать со своими? Словно бы

немец перестал вмещать в себя войну и начал заниматься тем, ради чего и

пришёл в мир - обихаживать землю, кормить себя, кормить скотину. Бой

на станции, выстрелы пушек, отход своих - это отодвинулось куда-то далеко-далеко.

«Косил он хорошо, - рассказывал батюшка, - умело».

Автомат немца, пилотка лежали в телеге. Батюшка подбежал к телеге,

подхватил автомат и крикнул, немец с готовностью поднял руки. Батюшка

приказал взять лошадь под уздцы и повёл пленного в свою часть.

Застрелил немца-косаря командир их отделения Гавриков. Выхватил

пистолет и выстрелил в грудь.

- Зачем безоружного? Зачем? - возмутился батюшка. - Он сразу сдался.

- Какая разница, фашист он и есть фашист. Посмотрел бы я, как он

нас пожалел, доведись оказаться на его месте! Нечего с ними валандаться.

Всё!

«Под вечер бросили роту на станцию, - рассказывал батюшка. - При

переходе нас обстреляла немецкая дальнобойная артиллерия. Никого не

задело, Гаврикову правую руку оторвало, осколок выше локтя резанул.

Кость торчит. Крепкий был мужик... Я ему руку у плеча перетягиваю,

кровь остановить, а у него слеза на глазах: “Как я без руки, я ведь слесарь, в

депо работал?” Что ему скажешь? Говорил что-то успокаивающие. Получается,

и на войне грехи, вопиющие к Богу об отмщении, остаются грехами,

и возмездие может наступить тут же».

Однажды Валера с батюшкой трапезничали в доме, под окнами прошёл

сосед Алёшка с матерками. На что батюшка произнёс: «На войне заметил

одну особенность. Много погибало, у кого не сходили с языка сквернословия.

В первую очередь выцеливали их вражеские пули. Появится

такой отъявленный матерщинник в части, глядь - в одном из боёв или

ранен, или убит...».

Глава двадцать четвёртая

БЫ , СТАТЬЯ и ссЧт^ы ВО ^ И С Ф С ?

Каждое лето Валера ездит в Таёжку, где он всегда желанный гость.

Обязательно зазывает к себе Миша Лаврентьев. Зная, что Валера мясо не

ест, ловит рыбу, и жена делает для дорогого гостя отменный рыбник. Максим

Легков время от времени звонит, а если бывает по делам в губернском

городе, старается зайти к Валере, хотя бы на час-другой. По приезде последнего

в Таёжку вместе служат в церкви мирским чином. Со священ

никами Таёжке так и не везёт. Забегает Валера и к Жоре Майсурашвили.

У того уже трое детей. К великой гордости Жоры - двое сыновей.

Ну а что творится с Жулькой, когда после долгой разлуки видит Валеру,

- не передать словами. Всякий раз писается от великой радости, а затем

скачками летит в свой двор. И первым делом проверяет схроны с костями,

кои заложил в последний приезд хозяина.

И хотя нет огорода и живности (кроме Жульки), дела Валере всегда

найдутся. Однажды приехал, а изгородь в огороде как после бомбёжки.

Что за напасть? Оказалась о четырёх косолапых лапах. Медведь пугнул лошадей,

те, спасаясь от хозяина тайги, ломанулись через Валерин огород,

круша всё на своём пути.

Кроме домашних забот, всегда есть работа для мужских рук в церкви,

обители.

Последний раз мы виделись с Валерой на Рождество Пресвятой Богородицы

в кафедральном соборе. Валера до службы и после собирал подписи

под обращением о запрещении абортов, это делали православные по

стране с благословения патриарха Кирилла.

После службы я подождал, пока Валера закончит сбор подписей, мы

вместе пошли от церкви. По дороге Валера поведал о последней поездке в

Таёжку. Он два дня как вернулся оттуда.

- Удалось пошишковать, - с восторгом рассказывал. - С Мишей Лаврентьевым

выскочили на четыре дня и по три мешка чистых орехов набрали.

Километрах в пятнадцати от Таёжки есть тупик, дальше никаких дорог,

сплошной урман на сотни вёрст. Там у Лаврентьева охотничья избушка,

а рядом отличный кедрач. Красавцы один к одному, высотой метров по

тридцать. Шишка нынче как никогда. Подножие каждого кедра усыпано

паданкой. Накануне прошёл хороший ветер, нападало - только собирай.

«Паданка» - упавшая шишка - прозвучала для меня музыкой, вспомнилось

детство, чулымская тайга.

- Поработать, конечно, пришлось, - продолжал Валера. - Днём собирали

шишку, таскали к избушке, вечером мололи, затем на ситах сеяли,

отделяя орех от шелухи. Погода стояла на загляденье.

Ещё Валера рассказал, что у Геры-чеченца родился сын, Максим Летков

ведёт воскресную школу. В прошлом году в Таёжку прислали нового

директора в общеобразовательную школу. Женщину. Церкви не чурается,

разрешила Максиму вести занятия прямо в классе. К зиме владыка обещает

прислать в Таёжку батюшку.

- Я сам ходил к митрополиту, - доложил Валера, - сказал, что пошлёт

иеромонаха, чтобы и на приходе служил, и обитель окормлял. Сейчас в

ней монахиня, матушка Надежда, две инокини и послушница.

Жулька, как водится, описался при встрече, и весь месяц не отходил

от хозяина. Даже напросился за шишкой.

- Спас меня, - с удовольствием вспоминает Валера. - Вечером Миша

взялся молоть шишку, я решил, пока то да сё, сбегать пособирать паданку.

Вроде совсем недалеко углубился. Набил мешок, понёс и уклонился от

нашего табора. Жулька сердито лает на меня, под ногами путается. Я не

могу понять, чем он возмущён. Оказалось - моей бестолковостью. Мне бы

послушаться пса, я танком пру. Потом вижу, пора на табор выйти, им и

не пахнет. Небо тучками заволокло, солнца не видать. Был на сто процентов

уверен - направление правильное, на самом деле в урман несло. Начал

кричать Мишу - тишина. Жулька сердито лает - не мудри, послушайся

меня. Ладно, - говорю, - веди. Ух, он обрадовался, побежал впереди. Минут

через пятнадцать показалась избушка между деревьями. «Упорол бы

к Гнилому болоту, - смеялся Миша. - Нехорошее место. Можно так врюхаться».

Жулька в тот вечер получил от хозяина дополнительную порцию тушёнки.

- Не хотел уезжать из Таёжки. - признался Валера. - Хорошо молилось,

хорошо думалось. С другой стороны, здесь столько дел. Батюшка

Антоний не один раз повторял: замалчивающий истину - предаёт Бога.

Перед смертью наставлял вести просветительскую работу, хранить чистоту

веры.

День, как и весь сентябрь, выдался золотоосенним - сухой, тёплый.

В небе висело облако, похожее на отколовшийся от белой виниловой пластинки

кусок - плоское, тонкое, испещрённое «звуковыми дорожками».

Солнце припекало по-летнему. Навстречу нам прошла весёлая группа студенческого

возраста, парни в футболках, девушки - в лёгких кофточках с

коротким рукавом. Как это нередко бывает в межсезонье, на той же улице,

под тем же солнышком встречались горожане сибирского кроя (сибиряк

не тот, кто боится замёрзнуть, а тот, кто тепло одевается) - в основательных

куртках, плащах. На тротуаре справа и слева вдоль бордюров лежали

золотистые ленты палой листвы. Метла дворника или взяла отгул, или

где-то задержалась, но это был тот единственный случай, когда хотелось,

чтобы сор не убирали подольше.

С непогодой палая листва поблекнет, а пока выглядела праздничным

украшением.

- Неужели?! - выбросил Валера руку, показывая в створ улицы. - Когда?

За крышами двухэтажных домов горели новым золотом три луковки

церкви.

- Ты что не знал? Два дня назад кресты поставили, - объяснил Валере. -

К престольному празднику торопились.

- С Таёжкой пропустил всё на свете! Когда уезжал, каменщики на стенах

собора кладку вели. Казалось, работы не на один месяц.

Мы перекрестились на кресты восстановленного храма Рождества

Пресвятой Богородицы.

- У меня бабушку по отцу в этой церкви крестили, - сказал Валера. -

Говорят, иконостас был красоты редкой.

На перекрёстке мы распрощались.

- В епархию надо заскочить, - сказал Валера, пожимая мне руку, -

туго идёт сбор подписей под обращением о запрете абортов. Не все батюшки

относятся с пониманием. Патриарх благословил, да сам он далеко,

а надо на приходах вести разъяснительную работу. Много значит, если батюшка

в проповеди скажет о сути проблемы. Страна, которая убивает в

день тринадцать тысяч младенцев, едва не пять миллионов в год, обречена.

Бог скажет, значит, русским земля не нужна, страна своя не нужна, если

каждая русская женщина делает по пять-шесть абортов за свою жизнь.

Надо собрать миллион подписей по России за запрет абортов, пока четыреста

тысяч всего. Так и хочется крикнуть: ау, братья и сёстры во Христе,

где вы есть?

Мы распрощались, я пошёл своей дорогой и тоже захотел крикнуть:

ау, православные братья и сёстры, куда вы попрятались? Михаил Ломоносов

видел могущество и богатство государства Российского в увеличении

русского народа, а мы...

НА СЛуЖ Сб

повесть

ЕОГу И П^ОГ^бССу

Е д и н ы й rjH Е

Если бы я не знал, что у батюшки Александра через полгода будет

юбилей - восемьдесят лет, не дал бы ему и семидесяти пяти.

Невысокий, прямой в спине, седая густая борода, сочный голос,

рука сильная. И весь словно гриб-боровик - плотный, крепкий.

Наша встреча, тот случай, когда всё происходит стремительно.

В воскресенье после литургии разговорился с одной из активисток нашего

прихода и узнал о батюшке Александре. Чем сразу заинтересовал меня -

много-много лет работал инженером, конструктором. Я, что называется,

сделал стойку - мы с ним коллеги. Не откладывая в долгий ящик, звоню

общему знакомому и вскоре получаю эсэмэску с номером телефона отца

Александра. Набираю номер и напрашиваюсь в гости...

Омск насчитывает миллион жителей, но город маленький. С батюшкой

на первых минутах разговора находим общих знакомых. Я работал в

конструкторском бюро производственного объединения «Полёт» с Борисом

Иосифовичем Пенцаком, отец Александр в шестидесятые годы прошлого

века, будучи студентом авиатехникума, учился у него. Кроме того,

я хорошо знал начальника батюшки по мирской жизни - Григория Павловича

Павленко, руководителя научно-производственного объединения

«Промышленная автоматика». Даже редактировал книгу его мемуаров.

Книгу интересную, хорошо написанную. Павленко было что вспомнить,

военным инженером участвовал в первых пусках знаменитой и по сей

день непревзойдённой по ряду параметров «семёрки» - ракеты Р-7, созданной

под руководством великого ракетостроителя Сергея Павловича

Королёва. Ракета «Союз» и её модификации - основа пилотируемой космонавтики

Советского Союза и России - созданы на основе Р-7. Служил

Павленко офицером на Байконуре, а четвёртого октября 1957 года был

среди тех, кто обеспечивал пуск первого советского спутника. В Бога

Павленко не верил. Но как специалист по системам управления не мог не

задуматься об устройстве мироздания, не мог безоговорочно согласиться

с выводами материалистов: всё вокруг течёт само по себе. Планеты

волей случая спеклись из вселенской пыли и закрутились вокруг Солнца.

А жизнь на земле завелась ни больше, ни меньше, как от сырости. Григорий

Павлович, мысля категориями теории управления, говорил, что Великий

координатор, управляющий вселенским процессом, конечно, должен быть.

Нашли общих знакомых с батюшкой Александром и в церковной среде.

- Любопытствуете, - спросил батюшка, - как ваш коллега по инженерии

дошёл до жизни иерейской?

Конечно, любопытствую.

- Родители приехали в Сибирь из Белоруссии в 1928 году, - начал

удовлетворять моё любопытство батюшка. - Тогда тоже было переселение

из центральных областей в Сибирь. С организацией колхоза отца выбрали

председателем. А потом начали укорять, иконы дома держит. У нас была в

одной комнате в красном углу Божья Матерь «Владимирская», в другой -

первоверховные апостолы Пётр и Павел. Снимать образа отец не стал,

сложил с себя полномочия председателя и перешёл в машинно-тракторную

станцию, с техником умел обращаться. В 1941 году вызрел хороший

урожай зерновых. Отец на комбайне работал. Когда урожай собрали, призвали

его на фронт. Воевал в противотанковой артиллерии. В 1942 году

летом пропал без вести под Ростовом-на-Дону, это уже после войны узнали.

Всю войну мать надеялась. Отца не помню. Последним, кто видел его

живым, был сосед из Красной Горки. Он в сорок втором ехал в воинском

эшелоне, на станции остановились водой да углем заправиться, рядом на

путях ещё один эшелон, солдаты у вагонов курят. Крикнул: кто из Омска?

Отозвался мой отец. Мама одна нас пятерых поднимала. Я с восьми лет

работал на каникулах в колхозе. На поливе - водовозом, на покосе - на

конных граблях... Мама умерла на девяносто втором году, три года не дожила

до того, как я стал иереем. Порадовалась бы, конечно... В последние

годы приглашал к ней священника домой...

Мы живо беседуем с батюшкой. Технику, на которой он работал в колхозе,

прекрасно представляю. Водовозка с большой деревянной бочкой, лежащей

на боку. Можно сказать - бочка на колёсах. Заезжаешь прямо в реку

и наливаешь воду ведром. Пока наливаешь - конь напьётся. А потом он

тяжело поднимается по дороге, идущей от реки вверх по крутому склону.

На конных граблях с высокими железными колёсами приходилось и мне

работать. Они снабжены дырчатым металлическим сиденьем, с которого

ты правишь конём, при этом время от времени дёргаешь рычаг, опускаешь

на короткое время грабли, затем поднимаешь, оставляя позади себя

ещё один валок пахучего сена. Луг от края и до края покрывается валками.

А твоё воображение уже рисует зарод сена, который скоро возвысится в

центре луга, завершит собой покосную страду.

В один момент батюшка прерывает рассказ, спрашивает, не хочу ли я

отведать чайного гриба.

- С удовольствием, - отвечаю я.

- Полезный, - протягивает мне матушка Зоя бокал с напитком.

- Чем? - не могу не спросить.

- Для желудочно-кишечного тракта. Моя мама одно время маялась

желудком. Ей посоветовали гриб. Не стала, как мы, в банке разводить. Взяла

ведро эмалированное. Гриб вырос по диаметру ведра. Здоровущий...

Пила как чай, как воду. Пишут, надо за сорок минут до еды. Она не соблюдала.

И вылечилась.

У матушки с батюшкой на кухне три банки с грибом. В одной созревший,

готовый к употреблению. Во второй - доходит до кондиции, в третьей

- только-только залит.

- А вы в существование души верите? - вдруг спрашивает матушка.

Я отвечаю утвердительно.

- Тогда послушайте, что я вам расскажу.

Батюшка пытается её осадить: ты, мол, долго рассказываешь. Но у матушки

своё мнение по данному вопросу. Я её поддерживаю, говоря, что

никуда не тороплюсь.

Слушаю матушку, потом батюшку, снова матушку, снова батюшку...

И мотаю на ус...

Рассказ матушки

Мама была человеком верующим. Отец - нет. Жили на Тарской. Угол

Тарской и Фрунзе. Отличный двухэтажный деревянный дом. Красивые

наличники, как игрушечка стоял. Его снесли всего-то лет двадцать назад.

На его месте построили здание компании «Сибнефть», сейчас «Газпром».

Точно такой дом стоял напротив нашего, на другой стороне улицы, его

убрали совсем недавно, в прошлом году. Одно время пустовал, больно

было смотреть, проходя мимо, окна с побитыми стёклами, жалкий, обветшалый.

Жильцы ушли - дом умер.

Крестовоздвиженский собор в пяти минутах ходьбы. Стоишь в створе

улицы, и вот он перед тобой, кресты горят на солнце. Мысленно перекрещусь,

бывало. Мама открыто ходила в церковь. С отцом они венчаны. Оба

из Саргатского района. В каком селе венчались, не знаю, было это в тридцать

четвёртом году. Старший брат родился в Саргатском районе, я и две

сестры - в Магадане. Отец служил в органах НКВД, КГБ, был отправлен в

Магадан. В пятидесятые годы вернулись в Омск. И стали жить на Тарской.

После свадьбы мы с мужем, теперь батюшкой Александром, несколько месяцев

жили вместе с ними, потом ушли на квартиру на Северные улицы.

Это случилось через год, как мы ушли. Отец вернулся с работы, крепко

выпивши, не знаю, что побудило его, видимо, раньше спорили с мамой

- есть Бог или нет, а тут он расхрабрился, схватил икону, ту самую,

которую дали им в храме при венчании, и выбросил в окно. Иконы мама

не прятала, стояли на виду, на этажерке. Спас, Пресвятая Богородица, Владимирская,

Никола Угодник. Папа мирился с этим, а тут схватил Спаса:

- Вот тебе, богомолка, - зло распахнул окно и выбросил образ. -

Сколько говорил - убери с глаз долой!

Жили на втором этаже, под окнами большой палисадник. Мама ухаживала

за ним и тётя Зина с первого этажа. Стоял сентябрь, в палисаднике

цвели хризантемы, три больших георгины, мамина гордость. Мама побежала

вниз за иконой и не нашла. В сентябре темнеет рано. Поискала, поискала

в неярком свете, что шёл из окон, не нашла и отложила поиски на утро.

Ночь не спала, рано утром, лишь забрезжил рассвет, снова пошла в

палисадник, иконы не обнаружила.

Отцу было пятьдесят восемь лет, никогда не болел. Тут плохо и плохо...

В одну больницу положили... Анализы, исследования - не могут

поставить диагноз, перевели во вторую... Там тоже понять не могут - от

какой болезни лечить. В заключение о смерти (у меня хранится) написано

«хронический гастрит». Так и не определили точное заболевание, через

полгода умер.

Перед его смертью вижу сон. Иду со стороны Иртыша по Тарской,

вижу окно, из которого папа выбросил икону, а под ним папа в палисаднике

копает яму. В форменных брюках, белая фланелевая нижняя рубаха в

брюки заправлена, в сапогах.

Подхожу к палисаднику, встаю вплотную к забору, рукой берусь за

штакетину и спрашиваю:

- Папа, что ты делаешь?

Он говорит:

- Вот и выкопал себе яму.

Проснулась, нехорошо на душе. Маме не стала рассказывать сон. Отец

уже совсем плохой был, через две недели, первого марта, умер.

В тот год в самом начале сентября мы с мужем и дочерью отправились

в Хосту отдыхать. Дочь ещё в школе не училась. Дикарями поехали. С путёвками

было сложно. Мы сняли квартиру, однокомнатная в пятиэтажном

доме. Чисто, хорошо, и пляж рядом. А море - сказка! Бархатный сезон,

погода солнечная, вода изумительная. Заселились и пошли купаться. Дочь

в восторге, всё лето ждала моря, всё спрашивала: когда поедем, когда?

Вернулись, поужинали, пора спать, муж наплавался, сразу уснул, дочь

тоже. Ко мне сон не идёт, хоть ты что делай, не хочу спать. Разница с Омском

на три часа, у нас глубокая ночь, а у меня ни в одном глазу. На кухне

посидела, книжку почитала... Нет, думаю, надо ложиться...

Легла, глаза закрыла, потом открываю, на пороге комнаты мужчина.

Ясно его вижу. Сердце испугом обдало. Кто такой? Не может быть, я входную

дверь закрыла. У мужа в крови не закрывать входную дверь. Перед

сном всегда проверяю - заперта или нет. Смотрю на мужчину, а в голове:

я ведь точно помню - закрыла замок, значит, мираж. Зажмуриваю глаза

и снова открываю. Не совсем распахиваю - приоткрываю. Мужчина как

стоял, так и стоит. Среднего роста, плотный, тёмно-синие брюки, рубашка

в клеточку - мелкая клеточка, белая с коричневым. Круглолицый, лысый,

волосы с левого виска на лысину зачёсаны, прикрывают её. Наклоняется

низко-низко над кроватью дочери, потом - над нашей, я у стены лежала,

посмотрел, выпрямился и говорит, итог подводит осмотру:

- Вот уже и подселила.

Думаю: да кто это такой?

Не сказать, панически испугалась, лежу в оцепенении и жду, что дальше-то

будет?

Вдруг слышу папин голос, чётко-чётко:

- Ладно, пусть. Это мои.

Голос у папы был с лёгкой хрипотцой. Он из-за спины этого человека

раздался. Самого папу не видела, один голос.

Затем незнакомый человек, как облачко, растворился.

Вот тут я испытала страх. Что это было? Что? Всю ночь не спала.

Утром муж проснулся, дочь ещё спала, мы на кухне сели пить чай, я ему

давай рассказывать...

- Ты, дорогая, слишком впечатлительная, - начал меня успокаивать. -

Вчера перевозбудилась: долгий перелёт, новое место, смена часовых поя

сов... Сегодня отдохнём, поплаваем, подышим морским воздухом, и всё

будет хорошо.

Дочь проснулась, покормили её и на весь день ушли. Купались, загорали,

гуляли.

Вечером возвращаемся, перед подъездом на лавочке сидит хозяйка

нашей квартиры.

- Специально вас жду, - поднялась навстречу, - узнать, как отдохнули?

Я, не скрывая, говорю:

- Плохо. Всю ночь не спала.

Она обеспокоенно посмотрела на меня. Хорошая женщина, мы и на

следующий год приезжали к ней. Списались загодя...

- Что случилось? - спрашивает. - Почему не спали?

Начинаю подробно рассказывать про визит мужчины. И вдруг ей становится

плохо, мгновенно кровь от лица отхлынула, побледнела и хлоп в

обморок.

Муж еле успел подхватить.

Потом говорил:

- Хорошо, худенькая, шпалой повалилась, еле удержал.

Хозяйка быстро пришла в себя:

- Это мой муж был, он так похоронен: в тёмно-синих брюках, в такой

рубашке. Купила рубашку, ещё здоровый был, ни разу не надевал при

жизни. Да - круглолицый, среднего роста. Да - волосы на лысину зачёсывал.

Не хотел быть лысым. После его смерти старушки наказывали мне:

до сорока дней, пока душа летает, никого не пускай в вашу квартиру, ты

заселишь квартирантов, душа прилетит, а там чужие.

Хозяйке нужны были деньги, чтобы поминки на сорок дней устроить

мужу, на похороны издержалась, потому нас пустила.

Мы поднялись в квартиру, она достала фотографию из ящика серванта,

молча подаёт, у меня мурашки по коже: этого мужчину я видела

ночью.

Такая история. Я себя успокаивала: это Господь меня укрепляет в

вере, а мужа вразумляет: есть у человека душа, есть жизнь после смерти,

есть Господь Бог.

Батюшку много лет потихонечку обрабатывала: живёшь без Бога, некрещёный,

не молишься - это неправильно. Он не сопротивлялся. Вопрос

«есть Бог или нет» жил в нём. Потому и папу спросил именно об этом.

Получилось так. Папа на сороковой день после смерти приснился мужу.

Он спрашивает:

- Отец, а Бог есть?

Звал папу отцом, тому нравилось. Папа помолчал, исподлобья посмотрел,

взгляд был такой, каким смотрел, когда о чём-то напряжённо думал.

Посмотрел и говорит:

- А завтра иду к Нему на страшный суд.

В ПРОПАСТЬ НА « к о п е й к е »

Рассказ батюшки

В декабре отправили меня в командировку в Ташкент. В Омске в декабре

зима без скидок - снег толстым слоем, мороз, в Узбекистане тоже

зима, но узбекская - днём под солнцем тает, ночью под луной замерзает...

В командировку наладили в срочном порядке, по принципу: пять минут на

сборы, так как надо было ехать вчера. В нашем научно-производственном

объединении в семидесятые годы прошлого века разработали и начали

внедрять систему «Зелёная волна» - автоматизированная система управления

дорожным движением. Такого явления, как автомобильные пробки,

тогда Омск не знал, да и в Москве ничего подобно не наблюдалось. Зато

стоишь на перекрёстке у светофора, и ещё с десяток машин вокруг тебя

собрались, тогда как перпендикулярная дорога пуста, но тебе тупо горит

«красный» - жди. «Зелёная волна» в автоматическом режиме регулировала

работу светофоров. Если ты с потоком машин попадал в «волну», на каждом

светофоре горел «зелёный». Мы внедряли систему в разных городах.

В Ташкенте проходил семинар по данной теме. Кто-то из замов директора

собирался ехать, да не срослось, послали меня в авральном порядке.

До Ташкента в тот день рейса не было, пришлось брать билет на ночной

рейс до Чимкента, дальше автобусом к месту назначения. По-хорошему,

надо было вылетать на день раньше. Получалось, я прилетаю рано

утром и с корабля на бал, в этот же день совещание. На первый, самый

ранний автобус не успел, самолёт с опозданием прибыл в Чимкент. Стою,

думаю, что делать, могу опоздать на совещание? Тут парень лет двадцати

семи выныривает, русский с примесью восточной крови.

- Еду в Ташкент - кто со мной?

Две женщины тут же откликнулись:

- Мы.

Я тоже проголосовал «за».

У парня «жигули» первой модели, «копейкой» в народе звали. Я с водителем

на переднем сиденье разместился, женщины сзади. Машина новая,

шла хорошо.

Матушка, когда я из командировки вернулся, рассказала... Тогда никакой

матушкой не была, как и я - батюшкой. Под утро её ангел-хранитель

(а кто другой мог быть?) толкнул, проснулась с тревогой в сердце и встала

на молитву...

Едем на хорошей скорости, поворот, выходим из него, а дорога перед

нами чистое зеркало - лёд. Хорошо, парень не стал руль крутить, на тормоза

резко жать, мы бы кувырком полетели... Как шёл (тогда шипованных

шин не знали), так и полетел носом вперёд в пропасть. Высота на уровне

примерно двенадцатого этажа. У меня друг в Казани, квартира на двенадцатом

этаже. В Москве на учёбе был, дай, думаю, съезжу к Юре (молюсь,

как за Георгия) на денёк. Посидели вечером за столом, рассказал Юре о

полёте на «копейке», потом на балкон вышли.

- Вот с такой высоты, - прикинул я, посмотрев вниз, - мы летели.

А летели, что удивительно, параллельно земле. Пропасть, слава Богу,

не такая, что на дне беспорядочное нагромождение камней. Но тоже не соломка

подстелена. Под нами две горы щебня. У одной экскаватор, а между

горами дорога. Экскаватор для погрузки машин, что по этой дороге возят

щебень. Днём возят. А так как раннее утро, машин нет, экскаватор стоит в

бездействии...

Мы приземляемся прямо на дорогу. Как на самолёте... Что удивительно,

не было зубодробительного удара, как по касательной, приземлились и

поехали. Водитель тут же по тормозам. Голову откинул на спинку сиденья

в изнеможении. Одна из женщины медленно произносит:

- Кто-то из нас счастливый.

Летели в полной тишине. Ни одного «ой» не раздалось. Все сидели в

прострации.

Открываю дверцу, выхожу... Из щебня торчит серая «Волга». Приземлилась

не так удачно, как мы. Водитель в отключке, кровь из носа и

ушей. Пассажир пытался отгрести щебёнку и открыл дверцу с водительской

стороны. По его виду с ним всё нормально.

Я начал помогать щебёнку отгребать, он говорит:

- Не надо, я сам, вы нам здесь ничем не поможете. Перед Ташкентом

пост ГАИ, сообщите им и вызовите «скорую».

Я вернулся в машину, говорю водителю: поехали. Он пришёл в себя,

тронулись, больше не гнал, ехали километров шестьдесят в час.

Сообщили гаишникам об аварии, попросили вызвать «скорую».

О своём полёте в пропасть распространяться не стали.

По**ФН по ввлнгслин


Мама учила меня:

- Доченька, начинаешь дело, попроси: Господи, благослови! А если

плохо тебе: Господи, помоги.

Я работала экономистом в плановом отделе, у нас была женщина, звали

Мариной. Всегда с искренней улыбкой, приветливая, располагающая

к себе. В двадцать два года вышла замуж. Мужа её видела несколько раз,

приезжал за ней на машине, лет на пять старше, интересный мужчина,

широко поставленные глаза, большой лоб. Есть люди, которые всегда чтото

ищут. Из таких. Поработал в конструкторском бюро на моторостроительном

заводе, перешёл в научно-исследовательский институт, с год там

побыл, потом уволился, начал ездить на вахты в Сургут. Полмесяца на Севере,

две недели дома.

Привозил хорошие деньги. Питались они с рынка. Мы с мужем неплохо

зарабатывали, но я себе не могла позволить такого. Первые ягоды,

первые фрукты Марина всегда покупала. В тот раз муж принёс дыню,

они только появились на базаре. Съели за ужином. Оксанке, ей было два

с половиной годика, стало плохо. Температура поднялась под сорок, и всё

хуже и хуже. Вызвали «скорую». Тут же увезли в стационар, а там не знают,

что с ребёнком. Скорее всего, какую-то химию торговцы вводили шприцем

в дыню для ускоренного созревания. Взрослым ничего, а у ребёнка

жестокое отравление.

Марина рассказывала: Оксанка лежит в палате, пальчиками локон

своих волос дёргает-дёргает, вдруг глаза начинают закатываться... На глазах

сгорал ребёнок...

Марина, взмолилась: Господи, помоги. Была неверующей, даже некрещёной.

С этого момента началась цепь событий, в результате которых девочка

осталась жива.

Медсестра подходит к Марине и тихо говорит:

- Она здесь умрёт, везите её в Нефтяники в детскую больницу. Просите,

чтобы врач (назвала фамилию) осмотрел ребёнка. Очень хороший доктор.

Марина пишет расписку, что забирает ребёнка, и едет на такси в городок

Нефтяников.

Доктор осмотрел Оксану и говорит:

- У неё отказывают почки, нужно срочно в Москву. Здесь не спасём.

Звонит в аэропорт, узнаёт, когда ближайший рейс, и вместе с ними

летит в Москву. У доктора были в столице друзья врачи. Едут в клинику,

Оксанке подключают искусственную почку. Тогда такой аппаратуры в Омске

не было. Но всё равно кардинальных улучшений нет.

Убитая горем Марина идёт по Москве, видит храм, зашла. Служба недавно

окончилась.

- Стою, - рассказывала, - и плачу. Старушка подошла:

- Что с тобой, дочка?

- Ребёнок умирает.

- Ты проси, - бабушка настойчиво посоветовала, - у Господа Бога помощи.

Всё в Его власти.

- Да я некрещёная, - Марина ей. - Молитв не знаю, Оксанка тоже не

крещёная.

- Своими словами проси Бога. Дай обещание, сама покрестишься, ребёнка

окрестишь.

Как рассказывала Марина, она стояла перед какой-то иконой, плакала и

говорила-говорила Богу. Потом вдруг слышит голос: «Дочь твоя выздоровеет».

И как в Евангелии, где царедворец из Капернаума умоляет Господа

Иисуса Христа исцелить сына, лежащего при смерти. Иисус говорит:

«Пойди, сын твой здоров». Царедворец пошёл, а на дороге встретил своих

слуг, которые сказали: сын твой здоров, вчера в седьмом часу горячка прекратилась.

Это был час, когда Иисус сказал: «Сын твой здоров».

Марина услышала голос: «Дочь твоя выздоровеет...» И что-то ещё

было сказано, да не разобрала всю фразу, одно слово осталось в памяти -

«потеряешь»... Выходя из храма, бросила взгляд на часы, боялась опоздать

в больницу - на часах двенадцать с небольшим...

Приезжает в больницу, выходит лечащий врач и говорит:

- Вы знаете, мамаша, ребёнку в двенадцать часов стало лучше.

Почки заработали, Оксанка быстро пошла на поправку.

Марина не стала откладывать до возвращения в Омск исполнения

взятого обета. Как только Оксанку выписали, вместе с ней окрестились.

С крестиками на шее прилетели в Омск. Что там говорить, сердце

пело: доченька выздоровела, они дома. А дома ждал удар: муж ушёл из семьи.

Оказывается, у него женщина была в Сургуте.

И она поняла, что в церкви не расслышала - «мужа потеряешь».

С той поры Марина стала ходить в церковь, уверовала в Бога.


Наше научно-производственное объединение относилось к Министерству

приборостроения СССР, участвовало в создании автоматизированной

системы контроля параметров стартового комплекса космического

корабля «Буран». Были заказы для Военно-морского флота. Из гражданских

- автоматизированная система продажи авиабилетов «Сирена», которая

была внедрена по всему Советскому Союзу. Про систему регулировки

дорожного движения «Зелёная волна» уже говорил. Мне, как начальнику

отдела, приходилось мотаться по командировкам по всему Союзу.

Жена потихонечку пилила: когда покрестишься? Я и сам созрел. Но

где? Омск однозначно отпадал. Каждая собака меня знает. Если креститься,

только в командировке. В свободное время в других городах никогда в

гостинице на кровати не валялся. Чуть свободное время - на экскурсию

или в свободном режиме бродил по городу. Любил своими ногами изучать

достопримечательности. В Ленинграде вот так же иду по маршруту «куда

глаза глядят» и на Петроградской стороне вижу храм, поинтересовался,

что за церковь? Князь-Владимирский собор. Захожу - служба. Постоял и

определил для себя: здесь покрещусь, хватит тянуть. Собор красивый, никто

меня не знает. В свечной лавке спросил, когда крестят, сказали: завтра

в двенадцать. Подъехал к двенадцати, а мне:

- Ваш паспорт.

У меня естественный вопрос:

- Паспорт-то зачем?

- Положено.

- Не знал, - мгновенно слукавил, - не захватил. Ехать далеко. Неужели

нельзя без паспорта? Это ведь не на самолёте лететь.

- Привезёте паспорт, тогда и покрестим.

Церковный формализм мне категорически не понравился. Данные перепишут:

фамилия, имя-отчество, адрес, номер и серия паспорта. А дальше

дело техники разыскать гражданина. Придёт в контору бумага, греха

не оберёшься. Я уже сталкивался с этим, начальник отдела кадров вызвал:

- А что это ты, Александр Иванович, сына крестил?

Я ни сном ни духом. Тёща провернула операцию. Жена знала и промолчала.

- Это, - говорю, - без меня крестила тёща, больше некому.

- Неужели ты не знал?

- Можете не верить, но тёща у меня старорежимная женщина, в церковь

ходит. Взяла и покрестила внука.

Ещё две церкви обошёл в Ленинграде. Везде паспорт требуют перед

совершением таинства.

Если мне говорят, что в семидесятые, восьмидесятые годы гонений в

Советском Союзе на верующих уже не было - я свой пример привожу. Конечно,

к стенке не поставили бы, не расстреляли, даже не уволили, но парторг

объединения порезвился бы, помотал нервы. Из молодых и рьяных -

из кожи лез, карьеру партийную делал. Я наперёд предвидел его действия,

приди бумага в контору о моём крещении. Открытое партийное собрание,

обличительная речь: вы, начальник отдела, уважаемый специалист, какой

пример подаёте нашей молодёжи?

После Ленинграда, месяца через два, отправили меня в Москву. Там

я знал действующую церковь на Большой Черкизовской - Пророка Илии.

Надеялся, раз не центр Москвы, может, сквозь пальцы смотрят на наличие-отсутствие

паспорта. Ничего подобного - предъяви! Слушать не захотели

про «забыл». Я тоже упрямый, сажусь на трамвай и в другой храм.

Ездил однажды в «Богородские бани», неподалёку там фабрика «Красный

богатырь», возле неё старая деревянная церквушка - Преображения Господня.

Почти деревенская на вид, явно не Елоховский Богоявленский

собор, тогда, кстати, кафедральный. Однако и здесь вынь да положь документ,

удостоверяющий личность.

Опять не удалось выйти из статуса нехристей.

Прошло с полгода, в сентябре отправили на две недели в командировку

в Армению. В выходной по своему обыкновению поехал на экскурсию

- выбрал древнюю столицу Армении Эчмиадзин. Там мужской монастырь

Эчмиадзин. Среди его святынь частицы Ноева ковчега, Креста Господня,

тернового венца Спасителя, наконечник копья, которым был пронзён Иисус

Христос легионером Лонгиным.

Экскурсия окончилась, в свободном режиме иду по монастырю, а навстречу

иеромонах. На голову выше меня, да ещё клобук. Мощный человек.

Обращаюсь к нему:

- Покреститься в вашем монастыре можно?

- Можно, - пробасил, - только крёстный нужен.

Я опешил - опять двадцать пять. В Ленинграде в Князь-Владимирском

соборе спросил про крёстных, нужны мне или нет? Сказали: вы

взрослый, не обязательно. Им главное - паспорт предъяви.

- Зачем, - спрашиваю армянского монаха, - мне крёстный? Я считал,

только детям...

- Это у вас в России детям, у нас и взрослым.

- Да откуда его взять? Я из Сибири, никого не знаю.

Он показывает на людей:

- Вон сколько, попроси. Лишь бы крещёный был.

Вижу, муж с женой, она армянка, он русский. Лет по сорок. Подхожу -

выручайте. Они из Адлера. Мы долго потом переписывались, пока Неля с

Борисом в Минск не переехали.

- Почему бы и нет, - сразу согласился Борис. - У меня армейский друг

в Омске. Гена Вихров. Хороший парень.

Доложил монаху, что нашёл крёстного.

- Ты подожди здесь, - попросил, - минут через десять вернусь и покрещу.

Как звать?

- Александр, - говорю.

- Хорошо.

Перед крещением спросил:

- Крестик есть?

Я носил его в нагрудном кармане. Жена как-то положила и наказала:

- Хоть и нехристь, а носи.

Достал из кармана, показал.

- Хорошо, - говорит.

Ни паспорта не спросил, ни фамилию.

При крещении крестик я держал в руках. Монах совершил таинство

и сказал:

- Если на шее не можешь носить крестик, пусть в кармане будет.

Только в 1988 году надел я крест на шею.

В монастыре стояла деревянная бочка со святой водой, метра два высотой.

Рядом с ней две подставки со ступеньками. Я на одну встал, монах -

на другую. Набрал он из бочки пригоршню святой воды и щедро мне на голову

вылил. Я в рубашке, лёгких брюках, погода тёплая, весь мокрый стою.

- Ничего! - улыбается.

Три раза окатил меня, миропомазал.

Так я крестился. Дома никому не сказал. Два года в тайне держал.

Утром, обычно, поднимусь с постели, если один в комнате - перекрещусь.

Сын в тот день заметил, к матери на кухню прибежал:

- Папа крестится.

Пришлось рассказать. Жена говорит:

- Ну и хорошо, пошли в храм. Тебе надо исповедоваться, причаститься.

Тогда уже послабления начались. Тысячелетие крещения Руси отметили

на государственном уровне. В Крестовоздвиженский собор пришли,

я на исповедь к отцу Петру... Сейчас он на покое, старше меня на пять

лет. Теперь я его причащаю, соборую. Круг замкнулся - он меня впервые

причастил, а теперь я его.

Рассказал на исповеди о своём крещении в Эчмиадзине. Он прервал:

- Подожди.

Сам к владыке. Хорошо, архиепископ Феодосий (тогда ещё митрополитом

не был) в Крестовоздвиженском соборе (тогда кафедральном) находился.

Отец Пётр доложил, мужчина крестился в Апостольской Армянской

церкви, в Омске побоялся, а на первое причастие пришёл в православный

храм. Что делать с таким христианином?

Владыка Феодосий разрешил:

- Причащай! Сам знаешь, в России открыто трудно было исповедовать

Бога.

Позже я сам владыке звонил по такому же поводу. В Петровке служил,

там обосновалась диаспора армян. Ко мне армянин с армянкой, супруги,

подходят, можно у вас исповедоваться, причащаться? Митрополит Феодосий

разрешил:

- Раз здесь живут - причащай!

Один раз всенощную служил в Петровке, наших ни одного не было,

зато два армянина и две армянки всю службу от начала и до конца простояли.

Духовное у'жлифе


В одиннадцать лет сына Славика сбил мотоциклист. Славик улицу переходил,

вдруг вылетел мотоциклист, Славик упал на чугунную решётку

ливнестока. Его увезли в больницу. А мы ничего не знаем. Всю ночь плакала,

просила Бога. Наутро поехали искать... Нянечка потом скажет, он

единственный ребёнок, кто попросил сообщить родителям. Мы уехали искать,

она пришла к нам, дочери сказала. Телефона дома не было, о сотовых

тогда представления не имели.

В больнице врач говорит:

- Мы его перевели в палату, но он в тяжёлом состоянии. Езжайте домой,

берите тапочки, халат, надо быть постоянно рядом с ним.

Я домой приехала, взяла крещенскую воду, просфору, вернулась в

больницу. Славику систему за системой ставят. Голова, страшно смотреть,

разбита, перелом теменной кости, гематом много. Первым делом, как пришла,

намочила крещенской водой платочек и ему на голову. Славик открыл

глаза:

- Как хорошо.

Только платочек начинает высыхать, снова мочу и так постоянно.

Правая нога тоже страх Божий - опухла, как колода стала, кожа натянута,

блестит, как глянцевая. Я намочила в крещенской воде тряпицу, ногу

обернула. Доктор на третий день говорит:

- Хорошо ты, Славик, восстанавливаешься, не ожидал, что так пойдёт!

Честное слово, не ожидал.

Конечно, думаю, с Божьей-то помощью.

Молилась, не переставая.

- Надо тебя на рентген свозить, снимок ноги сделать, - сказал врач. -

Ну-ка покажи, как она у тебя?

Посмотрел, а нога в норме. Опухоль спала, как и не было. Суставы

работают.

- Удивительно, - покачал головой.

После десятого класса Славик не захотел идти в одиннадцатый. А куда

податься, не знает. Вдруг решил - пойду учиться на зубное протезирование.

Поехал в училище, там говорят: бесполезно, тут только по великому блату.

Пыталась его убедить:

- Мало ли что говорят, ты поступай. Учишься хорошо, не сдашь, ну

и что.

- Нет, не хочу туда. Не понравилось мне там.

И вдруг приходит домой возбуждённый, в руках газета... Славик

газеты практически не читал. Книжки любил. Особенно о путешественниках,

приключенческие. Как тот номер «Молодого сибиряка» ему в руки

попал? Мы не выписывали. В газете на весь разворот рассказ об Омском

духовном училище, которое объявляет первым набор. Это был 1991 год.

Газету нам показывает и говорит:

- Мама, папа, всё - иду в духовное училище.

Для меня его решение было неожиданным. До школы брала его в церковь,

причащала несколько раз. В школе, конечно, нет, но в старших классах

мог зайти в церковь. Поедет к бабушке на Тарскую и зайдёт. Бывало,

бабушка скажет:

- Славик, проводи меня в церковь, записочки подадим, свечки поставим.

Он идёт.

Обрадовалась, как узнала, что внук в духовном училище:

- Как хорошо, в нашем роду священник будет...

И ещё сказала:

- Вот видишь, мы с мужем венчанные, родители Александра венчанные,

потому и Славик потянулся к церкви. Вам бы тоже надо с Александром

повенчаться...

- Слава Богу, - говорю, - Александр покрестился...

О венчании я, конечно, подумывала, но что матушкой стану - в мыслях

не было...

р укополож ение


Я работал рядом с духовным училищем, минут десять ходьбы. Как-то

пришёл к концу занятий за Славиком, мы куда-то собрались с ним. Зашёл

в училище из чистого любопытства. Старое двухэтажное дореволюционное

здание, более чем скромных размеров. Стою в коридоре, владыка выходит

и сразу ко мне:

- Вы к кому пришли?

Объяснил. Он пригласил:

- Приходите на занятия, полезно послушать. В церковь ходите?

- От случая к случаю, - покаялся.

- Смело приходите, будут спрашивать, говорите, владыка благословил.

Мне и сама идея понравилась, и то, что архиепископ вот так запросто

« приходи те - приходите».

Славика спрашиваю:

- Что и вправду можно человеку со стороны присутствовать на занятиях.

- Если владыка Феодосий сказал - закон.

Я несколько раз ходил с сыном на лекции владыки, он литургику читал,

гомилетику, причём и мне вопросы задавал, будто я не вольнослушатель.

Если я не знал, что сказать, владыка рекомендовал книги читать.

- У сына бери, - скажет, - и читай...

Славик, проучившись с полгода, стал иподиаконом у владыки. Сердце

моё радовалось, когда сын в стихаре с рапидой или свечой стоял рядом с

владыкой... Тогда молодёжь, подсаженная на сребролюбие, рвалась в юристы,

экономисты, торговцы, а он пошёл по духовной стезе...

Как-то пришёл я на литургию в Крестовоздвиженском собор. Служба

ещё не началась, народу немного, вдруг движение: владыка по храму идёт.

Все к нему за благословением ринулись, я тоже, он мне говорит:

- Заходи в алтарь.

И ушёл.

А я оробел, не знаю, куда идти. И спросить не решился.

Сын вечером возвращается домой:

- Папа, ты почему в алтарь не зашёл, владыка ведь звал тебя. Спрашивает:

почему отец не зашёл? А я откуда знаю.

- А куда это в алтарь?

- В северную дверь вошёл бы и всё.

Семь лет прошло, 1999 год, на Крещение поехал я в Никольский собор

за святой водой. С пятилитровым баллоном. Набрал, стою у алтаря, смотрю,

владыка, и он меня увидел, пригласил:

- Заходи в алтарь.

Зашёл, он спрашивает:

- Как зовут?

- Александр.

Владыка обращается к присутствующим - иподиаконы были, отец

Игорь, настоятель, ещё кто-то - владыка говорит:

- Вот будущий отец Александр.

Ничего себе, думаю, но молчу, жду, что дальше будет.

- Сколько тебе лет? - спрашивает.

- Шестьдесят первый.

- Работаешь где?

Сказал, там-то и там-то.

- Ну что ж, - говорит, - ты во славу технического прогресса трудился,

пора во славу Божью послужить. Борода есть, вид благообразный, можно

сказать - готовый священник.

Тон такой, будто мы уже раньше этот вопрос оговаривали, и я дал

предварительное согласие. Потом я сам себе удивлялся, не возразил, не

попросил времени подумать, дома посоветоваться. Надо так надо, митрополиту

виднее.

О прозорливости владыки можно не один пример привести. Сам он

шутил по этому поводу: «Какой я прозорливый? Прожорливый - да». Тем

не менее. Жена рассказывала, работала она с Галиной Георгиевной. Была та

бухгалтером и серьёзной дамой. Немного знал её, лишнего слова не проронит,

лишний раз не улыбнётся, сразу видно - женщина цену себе знает.

Как-то Галина Георгиевна приходит к жене и говорит:

- Знаете, вчера в храме так было стыдно за себя, так стыдно! Едва

сквозь землю не провалилась!

За неделю до этого приехала в собор за святой водой. Пошла к чану с

баночкой, её священник скорым шагом опережает и - о, ужас! - обе руки в

чан запускает... Пригоршню воды зачерпнул и щедро себе на голову, лицо

вылил...

По поводу действий батюшки думаю так, он исповедь проводил. Когда

исповедуешь, вражья сила может так на тебя ополчиться... Бесам не по

нраву, подопечный каяться пришёл, а ты ему по Божьей милости грехи

отпускаешь. Они старались-старались, а получается зря. Вот и начинают

на священнике зло сгонять. Святая вода - первая помощь в таком случае,

вражье отродье терпеть не может её попаляющую силу. Потому батюшка и

набрал пригоршню святой воды, омыть лицо, чтобы в себя прийти...

Галина Георгиевна аж задохнулась от такого кощунства и форменного

святотатства! Иерей в святой воде руки полощет! Дальше, что называется,

некуда...

Развернулась и возмущённо ушла из храма с пустой баночкой. Побрезговала.

Минует неделя, снова с баночкой в храм поехала, у неё в привычку вошло

святой водой таблетки запивать. Направилась к чану и видит - святсвят-свят!

- владыка с другой стороны к нему шагает.

- Думаю, - рассказывала Галина Георгиевна, - неужели и митрополит

Феодосий в чан руками полезет, а он резко поворачивается, делает шаг в

мою сторону и говорит твёрдым голосом: «Молись и не осуждай!» Развернулся

и пошёл в алтарь. Рядом со мной женщины стояли. Давай спрашивать

громким шёпотом: за что вас так владыка отчитал? Ведь слова не проронили.

Не стала им, само собой, объяснять: есть за что.

Наверное, владыка чувствовал - иерей из меня должен получиться.

Несколько раз мне пророчествовал. Служил я одно время по будням в

Казачьем соборе. Трапезничать ходили в епархиальный дом на Пушкина.

Сели за стол, владыка, понятное дело, во главе, и приглашает меня к себе:

- Отец Александр, иди сюда.

Рядом с собой посадил. Прошло минут пять, вдруг говорит:

- Вот как так - в пост кормить борщом с курицей! Представляете,

постный день и борщ с курицей!

Весело сказал. С укором, но весело. Дескать, как малые дети, будто не

знают, что в пост не полезно борщом с курицей потчевать.

К чему сказано - непонятно. Словно ты зашёл в комнату и застал

окончание разговора, начало которого осталось за кадром, посему понять

суть услышанного не можешь. Какой пост имел в виду? Кто и кого будет

кормить скоромным борщом? Или уже кормил? Ни я, никто другой из

присутствующих не поняли. После трапезы отцы меня спрашивают, о каком

борще речь вёл владыка? Не знаю, говорю.

Недели через полторы после того разговора ко мне жена с дочерью в

Петровку приехали. Совмещал, в будние дни служил в Казачьем, по воскресным

дням и праздникам - в Петровке. А как раз шёл крестный ход

из Владивостока в Москву. Они прибыли в Омск. И разделились на две

группы, одна на север области отправилась, вторая мимо Петровки в Серебряное.

Владыка позвонил за день: жди группу паломников.

- Завтра, - говорю матушке, - паломников принимать будем, надо

чем-то накормить.

Жена забеспокоилась: что приготовить? И сварила борщ с курицей.

Шёл Петровский пост, а на неё затмение нашло. Дочь подключилась:

- Надо хорошо накормить паломников, вон из какой дали следуют!

Ну и сварили борщ. Утром я встретил паломников на трассе. Подъехали

к нашему храму, литургию я не служил, только молебен, они торопились

в Серебряное. Там тоже храм в честь Петра и Павла. Пригласил

гостей на трапезу. Их человек двадцать было. Только двое борщ ели, водитель

да ещё кто-то, остальные отказались. Такой пассаж. Я и не подумал,

что она может учудить с курицей борщ. Хорошо, дочь большую кастрюлю

компота сварила. Весь компот выпили с хлебом.

Проводили, и я вспомнил слова владыки. Получается, наперёд видел,

что сотворим.

Я несколько опередил хронологию событий. После разговора с владыкой

в алтаре не прошло и трёх месяцев, рукоположил меня в диаконы.

Случилось это на Благовещение, седьмого апреля, в Казачьем соборе.

Памятное событие ознаменовалось маленьким чудом.

Очки мне выписали в 1968 году. В техникуме дипломный делал, руководитель

что-то начал объяснять, мелом на доске написал:

- Понял?

- Не, - говорю, - не вижу, сейчас ближе подойду.

- Да тебе, дружок, очки нужны. Срочно выписывай, чтобы не было на

защите «тут вижу, тут не вижу».

Выписал я очки, минус полторы диоптрии, но постоянно не носил,

стеснялся, только по надобности надевал.

В армию очки не взял, посчитал, что за солдат в очках? На стрельбы

повели, карабин дали, а я мишень толком не вижу. Заставили очки носить.

Служил в Калининградской области, Багратионовский район, на границе

с Польшей.

Рукоположил меня владыка в диаконы и уже на следующий день назначил

с протоиереем Димитрием служить литургию. Первая служба, волнуюсь,

вдруг отец Димитрий обеспокоенно посмотрел мне в лицо:

- Что с тобой, отец Александр?

- В смысле?

- Да у тебя глаза красные. Что случилось?

- Ничего!

- Такая краснота, когда человек зайчиков от сварки наловит! Хочешь

сказать, ни рези, ни болей не чувствуешь?

- Нет!

- Странно...

Подошло время мне Апостол читать, открываю его и вижу текст, будто

у меня очки на носу.

С тех пор забыл про них. Краснота два дня держалась, потом сама собой,

без всяких капель прошла. Зрение восстановилось. По сей день ни

дальнозоркости, ни близорукости.

Владыка, если решал сделать кого-то иереем, не любил тянуть время

после рукоположения в диаконы, меня через два месяца в иереи произвёл -

в День Святаго Духа. Произошло это 31 мая в Ачаирском монастыре в храме

Димитрия Солунского.

Техническому прогрессу я служил сорок один год, Богу столько не

получится, но тоже немаленький стаж - двадцатый год пошёл... Скажи

мне кто в 1999-м, что столько получится, - не поверил бы... Максимум,

рассчитывал, лет десять в церкви послужить... Да слава Богу...


В 1991 году летом поехал в командировку в Москву. Поселился недалеко

от Елоховского Богоявленского собора, тогда кафедрального, храм Христа

Спасителя ещё и не думали восстанавливать. Пришёл в Елоховский, а

там поют «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...» Что

за Пасха посреди лета? Мне говорят: мощи Серафима Саровского в храме.

Их в Дивеево из Санкт-Петербурга везут. В то время я уже начал с некоторой

регулярностью причащаться. Делал это в командировках, в Омске

неловкость ощущал. В чужом городе чувствовал себя свободно. В тот раз в

Елоховский пришёл, исповедался, литургию отстоял, пропели «Отче наш».

Народу полный храм. Вдруг в очереди среди причастников движение. Что

такое? Ах ты, Боже мой, патриарх Алексий II вышел с Чашей. Почему народ

и заволновался. Сам Патриарх всея Руси. Было несколько священников

с Чашами. Я к патриарху встал.

Из храма вышел, счастливый - причастился, и у самого патриарха.

Недолго музыка играла, вдруг мысль пронзила - я же в районе двенадцати

ночи кефир пил. Значит, причащение неправильное. Человек технического

склада, в крови - во всём надо следовать строго по инструкции, решил

для себя: ничего не причастился по большому счёту... Расстроился, как же,

балда такая, мог опростоволоситься? Как из головы-то вылетело? Машинально

стакан кефира выпил. Знал - никаких чаёв, кофе, ни крошечки хлеба...

Мысли не возникло, по привычке кефир выпил и забыл...

Это было в субботу. Посокрушался и нашёл выход - ещё раз причаститься.

Исправить ошибку действием. Отстоял всенощную в субботу, после

неё вычитал, как полагается, каноны, кефир уже не пил, утром снова

на исповедь. Покаялся батюшке: я такой-сякой и бестолковый, мне на причастие

идти, я кефир выпил, а вспомнил об этом причастившись. Батюшка

добрый, благостный:

- Ты в командировке, что уж тут. Не расстраивайся. Иди, причащайся.

И снова патриарх с Чашей вышел. Во второй раз у него причастился.

Теперь без ошибок.

В 1993 году Алексий II в Омск приезжал. На Ильинской горке освятил

камень на месте будущей Свято-Ильинекой церкви. Произошло это 13

сентября. И совпало с днём моего рождения, юбилеем - мне как раз 55 лет

исполнилось.

В год моего рукоположения, в августе 1999-го, был поставлен поклонный

крест на месте разрушенного Успенского собора. А вскоре владыка

дал мне послушание каждую пятницу в восемь утра читать акафист Честному

Животворящему Кресту Господню, а в посты - канон. Дождь, холод,

жара, снег - не имеет значения. Один раз в минус 36 градусов служил.

В морозы руки над свечами погреешь и ничего...

Владыка потом с нарочитой серьёзностью говорил:

- Это отец Александр вымолил Успенский собор...

Теперь вымаливаю Свято-Ильинскую церковь у того же креста. Дело

в том, что в 2007-м, когда уже вовсю строился Свято-Успенский собор,

поклонный крест от него перенесли на Ильинскую горку. Там уже была

часовенка, рядом с ней поставили. Я «переместился» вместе с крестом.

И по сей день служу перед ним каждую пятницу. А рядом камень, который

освятил патриарх в день моего рождения.

Не могу не сказать ещё об одном пророчестве владыки Феодосия.

Вскоре после рукоположения говорит:

- Отец Александр, думаю так, будешь ты служить в деревенском храме

Петра и Павла.

Сказал без конкретики. Я поначалу думал, пройдёт время и назовёт

точный адрес. Время идёт, ничего не говорит. Спрашивать не будешь. Он

к разговору вернулся через месяц, отправил в Петровку. Местные жители

возжаждали иметь свой храм. Под храм выделили им детский садик, они

написали прошение митрополиту (семнадцать человек подписало) выделить

деревне священника. И я оказался в Петровке. Первый раз приехал

в самом конце Петровского поста. Собралось на встречу со мной человек

двадцать. Зашла речь, в честь кого храм будем освящать, кто-то предложил -

раз Петровка, значит, в честь Петра и Павла. Говорю, можно, и в честь апостола

Петра, у католиков в Риме такой храм, а у нас в Петровке. Если строго

подходить, не Петропавловка, а Петровка. Большинство проголосовало

за Петра и Павла. Вышло, как и говорил владыка.

Поначалу на службы приходило шесть-семь человек. Потом из Калиновки

стали приезжать. На клиросе было три женщины. Ничего до этого

не умели, но, слава Богу, быстро освоились. Одна старушка петь не могла,

а читала так хорошо, голос звонкий, дикция отличная. Семь классов всё

её образование, дояркой с шестнадцати лет до пенсии, а читала, будто всю

жизнь с эстрады не сходила... Псалмы читала, каноны. Ещё одна женщина

пела хорошо, а третья ей подпевала. Втроём держали клирос. Позанимался

немного с ними, и пошло...

В последние годы на клирос молодые женщины подтянулись, бабушки,

наоборот, - запросились на покой: мы своё, батюшка, отстояли, смена

есть, ну и с Богом, чё мы будем под ногами путаться... Я и сам написал

прошение владыке... Не хотела отпускать Петровка... Да никуда не денешься

- возраст у меня не юношеский. Батюшка Евгений дом в Петровке

купил. Он в Омск ездит в храм служить, я из Омска - в Петровку... Говорю,

принимай эстафету... Владыка удовлетворил моё прошение...

Из Петровки, бывает, приезжают ко мне на исповедь. А то звонят, благословения

просят на то или иное дело. Так что - мне есть чем отчитаться

перед Богом, пусть небольшой, да стабильный приход сформировался в

деревне, этакий островок православия образовался.

Обновление икон


В Петровке в храм приходил раб Божий Николай из Калиновки.

В каждый пост исповедовался, причащался. Сорок пять лет, четверо детей.

Любимая тема - костерить власть предержащих.

- Ну, что ты постоянно ропщешь? - пытался всякий раз остудить его,

когда Николай начинал седлать любимого коня. - Бес тебя подзуживает,

ты ему на потеху вспыхиваешь порохом.

- А что если слуги народа народ ни во что не ставят! На выборах покрасуются,

наврут-наврут сорок бочек арестантов, и век бы им снова нас

в глаза не видеть. Ничего в голове, кроме доллара! На Пасху со свечкой в

соборе перед телекамерой постоит, а страха Божьего ни на грош копейку!

Потом Николай исчез. Что произошло, не знаю. С год не появлялся,

вдруг приносит две иконы на сжигание. Собственно, сразу не разобрать,

иконы или нет. Одна - чёрная жестянка семь на десять сантиметров, края

со всех сторон под девяносто градусов аккуратно загнуты. Вторая - старая-старая

тёмно-коричневая картонка. Смотрели с ним, смотрели - ни

на одной, ни на другой совершенно ничего не видать. Иконы от бабушки

достались в таком виде.

- Бабушка тряслась над ними - не выкидывайте, Бог накажет!

- Правильно тряслась.

- А с жестянкой как поступите? - спросил Николай.

- В костёр положу, благодать с огнём уйдёт. Потом можно со спокойной

душой в утиль.

На проповеди не один раз призывал: ни в коем случае не выбрасывать

иконы, какие бы ни были, - деревянные, картонные, металлические. Время

от времени приносили на сжигание. На чердаке попадётся или в старой

кладовке.

Во дворе за храмом отвёл я специальное место, кирпичами огородил,

сжигал там записки церковные, бутылочки из-под освящённого масла,

старые церковные календари, иконы...

В ту субботу разложил костёр. Иконы, что Николай принёс, в храме

на подоконнике лежали. Пошёл за ними, руки протягиваю взять, а мне голос

в голове «не надо». Не мой голос. Я руки опустил в недоумении, отошёл

на середину храма, походил, походил. «Господи, - говорю, - я не знаю, что

это». Встал лицом к алтарю, прочитал «Отче наш». Второй раз подхожу

к иконам, второй раз руки поднимаю, снова «не надо». Да твёрдо так. Не

надо, так не надо.

Вернулся к костру, сжёг, что было приготовлено, сам думаю-гадаю, а

что делать с иконами Николая? Жестянку занёс в алтарь и поставил у иконы

Петра и Павла. Что вы думаете - понемногу стала проявляться. Была

единственная микроскопическая светлая точка. От неё дальше пошло. Сам

металл чёрный и как тиснёный. Тиснение начало заполняться красками,

становиться гладким. Лик Спасителя проявился, одеяние, ангел в левом

верхнем углу, лучи от него к центру, дерево, камешки под ним. И чёткая

надпись «Моление о Чаше».

Близкая по композиции икона «Моление о Чаше», написанная на картоне,

у меня года за два до этого проявилась. Женщину немощную причащал

на дому, соборовал. Сама из Омска, из Старого Кировска, когда совсем

занемогла, сын забрал в Петровку. Зинаидой звали. Она мне отдала икону:

- Возьмите, батюшка, это ещё мамина. Для сына ценности не представляет,

выбросит, как я умру.

Икона не совсем тёмная была, чуть-чуть что-то проглядывало. Её сразу

в алтарь поставил. Сначала появился свет от ангела, солнечный закат.

Затем сам ангел возник, за ним - Спаситель.

Со второй иконой Николая, что на картонке, и того чудесней получилось.

Был у меня в церкви сейф, от детского садика остался, на нём хранилась

стопка икон праздников. Я картонку сверху положил и забыл. Наступил

Покров Пресвятой Богородицы, икону праздника достаю на аналой

положить, смотрю, на ней картонка. Не место, думаю, ей здесь, дай-ка в

алтарь занесу. В алтаре на северной стене у меня кадила висели, над ними

полочка, на неё поставил.

Проходит октябрь, ноябрь, потом зима, весна, лето... Картонка стоит

и стоит. Наступил сентябрь, подошло Рождество Пресвятой Богородицы.

Вечером службу провели, утром захожу в алтарь... Перед литургией рано

приходил в церковь. Готовился к службе, частички из просфор вынимал...

Жил, приезжая в Петровку, тут же, за стенкой, удобно... Захожу в алтарь,

а с северной стороны, как луч на меня, будто автомобильной фарой издалека

осветило. Что такое? Откуда свет? Я ведь ничего включить не успел.

Щёлкаю выключателем, на картонке, что на полке стояла, проявилась

Вифлеемская Звезда и луч света от неё. Вся картонка по-прежнему тёмно-коричневая,

только Звезда и луч...

До того мне хорошо стало, до того празднично на душе... Святой водой

протёр образ, на Престол поставил, к семисвечнику прислонив.

Провожу литургию, не до иконы, причастил всех, человек десять причастников

было. Для нашего храма хорошо. Причастил, Чашу ставлю на

Престол, а у меня как всполох в голове - икона полностью проявилась.

Вертеп, Иосиф с Марией, коровка, три пастуха - «Рождество Христово».

Едва не год простояла, тут за каких-то полтора часа. На Рождество Пресвятой

Богородицы проявилась икона «Рождество Христово».

У меня рамка хорошая без дела лежала, как раз по размерам иконы,

лишь по высоте на сантиметр меньше, обрезал верхний край иконы, на

нём ничего не было написано, тёмно-коричневая, как картонка до проявления

иконы, полоска.

Дня через два ко мне приехал благотворитель, замечательный человек,

большой начальник, хорошо помогает церквам. Я заторопился поделиться

радостью, выношу икону из алтаря и полоску...

- Вот, - показываю, - какая была и какая стала.

- Не может быть! - не поверил.

И тут же, даже благословения у меня не попросил, решительно поворачивает

икону тыльной стороной, разгибает фиксаторы и вынимает образ

из рамки. После чего прикладывает полоску к краю.

- И вправду отсюда, - покачал удивлённо головой. - Смотри-ка.

- Нет, Александр Николаевич, - говорю, - это я вам сказки Андерсена

сочиняю, на ночь глядя.

Посмеялись... Хороший человек, но из породы: доверяй, да на зуб

пробуй-проверяй. По образованию, как и я, инженер, тоже советской школы.

.. Кстати, часовенку на Ильинской горке, где я служу каждую пятницу,

он строил. Целая детективная история. Митрополит решил поставить часовню,

но город ни в какую, парковая зона. Александр Николаевич взял у

владыки тайное благословение, нанял бригаду строителей, они махом за

ночь построили. Вечером не было - утром готовая. Ни у одного мэра рука

не поднялась подогнать бульдозер и снести... По сей день ни электричества

в часовне, ни воды, ни тепла...

За всю жизнь на моих глазах три иконы проявились, две - «Моление

о Чаше». Дорожу ими, само собой! Как за штат вышел, домой забрал. Ценности

художественной не представляют, для меня бесценные - Бог веру

мою укреплял ими.

КОГ^А НА ,4уии светло

Мы рассматриваем с батюшкой проявившиеся иконы. Кто-то о подобном

факте говорит, как о само собой разумеющемся, считая явление

привычным, для меня - тихое чудо. Вот она, полоска потемневшего картона,

лет, может, сто ему или около того. И вдруг выступают краски на его

поверхности. Спрашивается, где они столько лет были?

Входит матушка:

- Вы такую икону видели?

Протягивает образ Богородицы «Трубчевская».

- Это батюшкина прихожанка из Пензы привезла в подарок. А ещё

баночку мёда. Любили его на приходе...

- Да ладно ты... - перебивает батюшка.

Задаю матушке провокационный вопрос:

- Батюшка, наверное, по вашим молитвам иереем стал.

- Вы что? Вы что? - машет руками матушка. - Я в шоке была.

Совершенно была неготовой. Конечно, много лет хотела, чтобы он покрестился.

Молилась, просила у Бога. Ему напоминала время от времени.

Батюшка улыбается на её слова. Он из тихушников. Помните, два года

молчал, не говорил дома о своём крещении в армянском монастыре Эчмиадзине.

На этот раз быстрее получилось. Дома ничего не сказал о рукоположении

в диаконы. Сын, само собой, доложил бы, будь в Омске, да на то

время был в другой епархии. Владыка в День Святаго Духа рукоположил

батюшку. Из Ачаирского монастыря приехал новоиспечённый иерей домой.

Знакомый священник подвёз на машине. Батюшка в чёрном подряснике

с серебряным крестом на груди поднимается на свой этаж, нажимает

на звонок, матушка, ещё не зная того, что она матушка, открывает дверь

и узнаёт...

- Конечно, в шоке была. Мне бы заподозрить, когда он предложил обвенчаться.

Я на радостях даже не подумала, что неспроста... Но слава Богу

за всё...

Матушка приглашает за стол. День постный - среда.

- Вы когда-нибудь пробовали плов с красной рыбой? - спрашивает

матушка.

- Не приходилось, - признаюсь честно. - Интересно, плов и вдруг с

рыбой!

Матушка улыбается.

- Попробуйте-попробуйте!

Она довольна - удивила гостя.

Плов действительно вкусный. Запиваю его чайным грибом и нахваливаю:

- Матушка, за вами подробный рецепт, после трапезы запишу непременно!

- И чайный гриб дома обязательно заводите! - даёт наставление батюшка.

После трапезы молимся, идёт третья неделя после Пасхи, дружно

поём:

Ангел вопияше Благодатней:

Чистая Дево, радуйся!

И паки реку: радуйся!

Твой Сын воскресе тридневен от гроба,

и мертвыя воздвигнувый:

людие, веселитеся.

Светися, светися, новый Иерусалиме,

слава бо Господня на тебе возсия.

Ликуй ныне и веселися, Сионе.

Ты же, Чистая, красуйся, Богородице,

о востании Рождества Твоего.

После чего батюшка предлагает:

- Присядем. Как владыка Феодосий говорил: «Присядем, чтобы благодать

осела».

«Благодать осела», после чего я заторопился домой. На улице было пасмурно.

Серое небо без единого просвета, серая земля, до новой травки

ещё дней десять, нудный дождик, который то прекращался, то снова начинал

сыпать с тоскливого неба... Но у меня на душе было светло...

б семье не сез Y Р°ЛА

повесть ' *

Яехал в пригородной маршрутке на литургию. За окном мелькали

берёзовые рощи, радующие глаз долгожданной зеленью.

Ещё совсем нежной, не набравшей силу. Пасха в этом году ранняя,

а весна запоздала на добрые полмесяца. Только-только к Троице берёзы

опушились робкой листвой.

В сельский храм ехал по приглашению Алексея Григорова. Его рекомендовал

мне знакомый батюшка как человека интересного, много делающего

для церкви. Рекомендовал более года назад, но встретиться с Алексеем

удалось только две недели назад, зато хорошо поговорили, и вот теперь

я ехал в храм, построенный его трудами.

В голове всплыло услышанное от Алексея. Это звучало почти притчей.

К архимандриту Кириллу (Павлову), духовнику Свято-Троицкой Сергиевой

лавры, пришли в середине девяностых годов молодые люди. Успешные,

активные и обеспокоенные развалом страны. Пришли за советом,

благословением. Мужчины были озадачены беспределом, творящимся в

стране: целенаправленным развалом экономики, промышленности, наступлением

пошлости, безнравственности, пьянства, наркомании. Спросили

у старца: что делать, батюшка? Создавать партию? Боевые отряды?

Звать людей на баррикады? А старец говорит: нет, чада мои, вы уже ничего

сделать не сможете, настолько всё оккупировано. А как быть, батюшка? - в

отчаянии спросили пришедшие. И прозвучал ответ: приводить сограждан

к Богу. Должно вырасти поколение православных людей, которые придут

во власть, на производство, которые будут противостоять разрушительным

силам.

Тут же Алексей прочитал стихи Николая Зиновьева.

Как ликует заграница

И от счастья воет воем,

Что мы встали на колени.

А мы встали на колени

Помолиться перед боем ...

Храм был маленьким. Днём раньше, отвечая на мой вопрос о численности

сельского прихода, Алексей сказал:

- У нас так - если пять машин из Омска приехало - значит, полный

храм. Деревенские три-четыре человека придут, уже хорош о...

У церкви стояло четыре машины.

В храме пахло ладаном, обшитые светлым деревом стены создавали

впечатление, ты внутри шкатулки. Солнечно написанные иконы усиливали

это ощущение.

Мы обнялись с Алексеем. Он был облачён в стихарь - помогал батюшке

в алтаре.

Человек двадцать стояло в храме. И он был полным.

В нашей беседе, которая состоялась накануне, Алексей сказал: храм

стоит по молитвам его рода, молитвам прадеда Трофима, деда Луки, молитвам

мамы, молитвам особо почитаемого им святого Серафима Саровского.

Дед Лука мечтал после войны срубить храм в деревне Речушка, которую

спецпоселенцы поставили в архангельских лесах на реке Ёрга. Тогда

на краткое время начались послабления в вере, дед надеялся, а вдруг разрешат

хотя бы часовенку. Но так получилось, храм, первым в их роду, вместе

со своими товарищами поставил под Омском любимый внук - «внучок»,

как звал его дед.

Вот что рассказал Алексей о своём роде.

Т р о ф и м

Начало нашего рода - прадед Трофим Степанович Григоров, 1869 года

рождения. Кто перед ним - неизвестно. Родителей своих Трофим не знал.

В раннем возрасте подобрал сироту помещик Алексей Кожевников. В

поминальные записки на проскомидию обязательно вношу раба Божия

Алексия. Можно сказать, тоже нашего рода человек. Мог бы запросто

сделать из Трофима слугу-при слугу на побегушках - «подай-принеси»,

«одень-раздень», «барыню спляши»... Помещик дал Трофиму в руки удочку,

а не рыбку. Каждый настоящий русский мужик - плотник. Не все искусные,

но каждый владел топором. Трофим относился к искусным. И топором

играючи тюкал, и рубанок пел в руках... Кроме того, печник, пимокат,

полушубки шил... Золотые руки помогли роду выжить, когда угодил в

форс-мажор раскулачивания.

Имение помещика Алексея Кожевникова располагалось в селе Костино.

Двести сорок километров до Самары по трассе, триста - до Оренбурга.

Всё мечтаю съездить, побродить по тем местам. Помещик выделил своему

батраку, когда тот повёл под венец девицу Феодосию, земельный надел и

деньгами одарил. Отец отводит сыну клин земли, отправляя в самостоятельное

плавание, помещик поступил аналогично. Зажил Трофим своим

хозяйством. Родилось у него четверо детей. Сыновей-помощников ждал

от Феодосии Трофим, да из сыновей только мой дед Лука появился на свет,

остальные дочери - Гликерия, Надежда, Евдокия.

Трофим и с одним сыном хозяйствовал крепко.

В школе я основательно занимался лыжами. Как-то с тренировки прихожу,

язык на плече, ни рук, ни ног, упал в изнеможении в кресло, пальцем

пошевелить не в силах. Тренировался зверски. До первого разряда дошёл

в конечном итоге.

- Дед, - говорю, - набегался в усмерть! Двадцать километров отмахал.

Дед на похвалу никогда жадностью не отличался:

- Молодец! - оценил тренировочное рвение.

И добавил:

- А я, внучок, за плугом по пятьдесят километров в день проходил.

- Да не может быть! - не поверил я. - Свистишь ты, дед, и не морщишься!

- Как не может?!

Дед окончил четыре класса церковно-приходской школы, но с математикой

был на ты. До седьмого класса помогал мне задачи решать. Лишь в

восьмом сдался, когда подошли к алгебре и геометрии:

- Всё, внучок, моих университетов не хватает. Кумекай сам.

Географию знал лучше меня. Любое государство назову, тут же выстрелит,

где находится - в Африке, Азии или Америке - столицу назовёт,

с кем граничит, под какими империалистами-колонистами ходило. Историю,

может, не лучше меня знал, но в объёме школьной программы на

твёрдую четвёрку. Кроме всего прочего - дед пел хорошо.

- Ты сам посчитай мои километры за плугом.

Дал мне исходные данные: ширину борозды, площадь поля... Я быстренько

помножил, разделил и получил сорок девять километров. Столько

дед проходил в день, держась за чепиги - ручки плуга. Отправлялся на

поле с тремя парами лошадей. В шесть утра начинал вести первую борозду,

через пару часов менял лошадей. Кони отдыхали, дед продолжал пахать.

Через два часа впрягал третью пару и так дотемна.

Основной доход прадеду Трофиму приносила мельница, зерновые

выращивали для собственных нужд. Мельница вальцовая, на три сорта

помола. Приобрёл её на паях с товарищем. В паре недолго владели, компаньон

заболел и умер, Трофим отдал половину пая вдове и сделался единоличным

хозяином. Мельница славилась на всю округу, такого тонкого

помола ни у кого поблизости не было. В хозяйстве у Трофима были лошади,

верблюды, свиньи, гуси, куры. Как дед говорил: никто поголовье кур-гусей

не считал. Количество яиц корзинами мерили. Трофим из костинцев первым

оказался в списке на раскулачивание в 1930 году. Не помогло, что его

сын, мой дед Лука, служил в Гражданскую в дивизии Чапаева.

Раскулачивали прадеда в три захода. То ли совестливые экспроприаторы

попались, то ли аппетит не сразу разыгрался обирать односельчан

до нитки... Перво-наперво с мельницы турнули деда комбедовцы: вымётывайся,

мироед. «Мироеда» выгнали, мельница вскоре остановилась,

комбедовцам некогда было ею заниматься, да и не умели. На втором этапе

раскулачивания Трофима прошлись по сундукам, амбарам, кладовым и

погребам - подчистили всё, увели большую часть скотины, наконец, в третий

на всё оставшееся лапу наложили - дом, надворные постройки, двух

лошадей, трёх коров, четырнадцать овец, сельхозинвентарь (этот список

фигурирует в решении суда за 1996 год по факту незаконной конфискации).

Жил прадед на тот период одним домом с женой Феодосией, пятнадцатилетней

дочерью Евдокией и сыном Лукой, моим дедом. У деда была

жена Февронья и четверо сыновей, мал мала меньше.

Имущество конфисковали, из дома выгнали, а и этого было мало, вошли

в раж преобразователи села - грозили расстрелом. Бабушка Февронья

каждый вечер одевала мальчишек-сыновей во всё чистое. Расстрельные

акции велись по ночам. Слава Богу, обошлось, не обагрилась чистое бельё

кровью. Трофима с семьёй из девяти человек отправили на спецпоселение

в Архангельскую область (тогда Северный край), под Котлас, в Черевковский

район.

В марте привезли с большой группой таких же горемычных кулаков

на берег речки Ёрга. Прямоствольные сосны в синее мартовское небо упираются,

чистейший снег по грудь. Ни домика, ни навесика - девственная

природа на многие километры во все стороны света. Дед Лука оказался

невольным свидетелем разговора двух охранников. Один другому:

- Надо бы переписать их.

- Да ну время тратить, летом перепишем, кто жив останется.

Отцу моему и двух лет не было (через три месяца исполнилось), его

брату Алексею - четыре года, Александру - шесть, Николаю - одиннадцать.

Мужики взялись за топоры, поставили шалаши. Летом отвоевали у

леса площадку, стали строить бараки... В зиму вошли в них. В одной комнате

селилось по две-три семьи. Не все до первой осени дожили, но наши

все. На следующий год спецпоселенцам была дана команда строить восьмиквартирные

дома.

Прадеда Трофима быстро вычислили на золоторукость и забрали в

районный центр Черевково. Начальство себя не обидит, решило: такой

кулак самим пригодится. Одному начальнику печь переложил, тот передавал

мастера другому. Складывал печи, катал валенки, шил полушубки,

столярничал. Жил практически свободно и неплохо зарабатывал. Имел

возможность помогать семье сына Луки. Несколько раз в год проводил

гуманитарные операции. Закупал съестное, отпрашивался у начальства

и, как правило, в ночь, отправлялся в Речушку, такое название получил

посёлок спецпоселенцев. В начале второй зимы приехал на санях, в которых

была мука, крупа, рыба мороженная, а мясо пришло своими ногами.

Лошадь, на которой прибыл, тут же забили, зиму кормились кониной. Вся

семья у деда Луки выжила.

Была у меня мечта съездить туда на машине. Взять отца, а он до восьмидесяти

пяти лет бодрячком был, да не получилось. Видимо, не объять

необъятное. Сейчас отцу девяносто, с ним уже в такую даль не отправишься.

Прадед Трофим в 1936 году осенью застудил ноги и от ангины умер.

В Черевково похоронен.

Дм AYKA

Прадед Трофим - основа нашего рода. Дед Лука - духовный фундамент.

Дед 1899 года рождения, посему Первая мировая война не коснулась

его по малолетству. Начало Гражданской в призывном возрасте встретил.

В их краях дивизия Василия Ивановича Чапаева промышляла, в её ряды

пригнали молодого крестьянина. К своему боевому командиру дед относился

с иронией.

- Бандит, если по большому счёту, - характеризовал его.

И над фильмом «Чапаев» с Борисом Бабочкиным в главной роли

посмеивался. Перед тем, как деда мобилизовали, нагрянули чапаевцы

в Костино за трофеями, не обошли богатое подворье Трофима Степановича,

начали рейд по кладовым и амбарам. Сам хозяин был на мельнице

вместе с сыном Лукой, жена которого Февронья на тот момент носила во

чреве первенца - Николая. Не выдержала наглости, с какой шуровали непрошеные

гости, хватая всё, что под руку попадётся, завозмущалась: зачем

безобразничаете? На что чапаевец саблю выдернул из ножен, приставил к

торчащему животу, угрожающе хохотнул:

- Ткну и кулачонок твой выскочит!

В военном билете у деда значилось: «25-я стрелковая Чапаевская дивизия».

А в графе военной специальности - «стрелок». Хотя стрелять не

пришлось, служил по хозяйственной части при штабе Чапая.

В этом хозподразделении оказался Божьей милостью. История началась

с того, что красные для пополнения своих редеющих в боях с белыми

рядов мобилизовали в Костино группу парней и молодых мужиков. Привели

новобранцев в соседнее село, сказали: ждите. И произошла неувязка.

Час сидят костинцы на площади перед церковью - никто ими не интересуется,

второй изнывают в ожидании... Ну и подумали, что тут попусту

высиживать, когда никому не нужны, а дома дел по горло? Горячая пора,

они драгоценное время зря тратят. Встали и пошли в Костино. Никто их не

окликнул, никто не повернул назад.

Однако ошиблись ребята, опрометчиво посчитав, что Красная армия

решила своими силами одолеть беляков. На следующий день чапаевцы

снова нагрянули за парнями в Костино. Кто не догадался предусмотрительно

улизнуть, во второй раз попали под мобилизацию, причём, в грубой

форме на этот раз проводилась - кто пинка из призывников получил,

кто подзатыльник, а кого прикладом в спину отметили. Учитывая склонность

костинцев к побегу, их прямым ходом пригнали в штаб дивизии.

Ух, разорялся командир, в кабинет которого доставили новобранцев.

Знатную устроил трёпку. «Дезертиры» - самое мягкое из слов, которые обрушил

грозный командир на головы призывников.

- Мы кровь проливаем за волю и землю, вы под бабскими юбками

пригрелись, мать вашу так и разъэдак! - топал ногами.

Распекал-распекал, потом схватил со стола клочок бумаги, черкнув

резолюцию, скомандовал:

- Шагом марш в шестой кабинет.

Парни быстрей-быстрей выскочили в коридор, пот со лбов вытирают,

ничего не скажешь, горячий командир. Ну да ладно, не убудет, главное -

пронесло. И тут же столкнулись с односельчанином, Витькой Голубевым,

тот состоял при штабе Чапая командиром хозвзвода. Витька из бывалых

служак, окопного лиха на Первой мировой успел хлебнуть. И в чапаевской

дивизии не на последнем счету. Папаха, с красной лентой наискосок, на

затылок лихо сбита, на боку кобура с револьвером.

- А вы куда? - спросил земляков.

- В шестой кабинет.

- Какой-какой?

- Шестой!

- Зачем? - удивился Витька.

Ему бумагу протянули. Витька прочитал резолюцию, бумагу в карман

сунул и скомандовал:

- В шестой не суйтесь, айда со мной.

Позже скажет, что горячий командир отправил их на расстрел за дезертирство.

Голубев, пользуясь административным ресурсом, оставил земляков

при штабе. Воевать им на передовой не пришлось, были заняты по хозяйственным

делам.

В августе-сентябре 1919 года чапаевский штаб находился в станице

Лбищенская. Четвёртого сентября Витька Голубев после завтрака отдал

распоряжение моему деду: подобрать двенадцать красноармейцев для сопровождения

обоза с ранеными в госпиталь.

- Наших возьми, костинцев, - наказал. - Готовьте лошадей, подводы.

После обеда тронемся в Уральск.

Чувствовали себя чапаевцы уверенно на землях уральских казаков,

в последние месяцы их дивизия знатно потрепала белых, которые после

жестоких летних боёв откатились на юг, к Каспийскому морю. Оснащалась

дивизия более чем достаточно, даже авиацией располагала - аэропланы

имелись, а склады ломились от боеприпасов. Артиллерийские снаряды,

винтовки, патроны - всё в преизбыточном количестве. Белые, зализывая

раны, затаились, не решаясь переходить к масштабным военным действиям

против превосходящего числом и огневой мощью противника. Голубев

брал бойцов сопровождения не столько для охраны, сколько для сугубо

обозных функций - лошадей обиходить, раненых погрузить-разгрузить.

Четвёртого сентября они сытно отобедали, поместили раненых на

телеги и отправились в путь. Его наметили с одним ночлегом, в дневной

переход до Уральска не добраться. Километров десять проехали по жаре и

встали в деревне, чтобы утром отправиться в пункт назначения.

В три часа ночи в Лбищенск ворвался спецотряд белых численностью

в тысячу двести человек, основу которого составляли уральские казаки.

Маневр удался. Фактор внезапности сыграл решающую роль. Нападавшие

застали врасплох гарнизон и разгромили его полностью. И это притом,

что чапаевцы по численности в три раза превосходили белых. Это была

тщательно подготовленная операция возмездия - Чапаев слишком насолил

уральским казакам. Два раза до этого ускользал из их рук. Хорошо вооружённый

отряд белых совершил стопятидесятикилометровый бросок

в тыл к красным. Продвигался к Лбищенску скрытно, без боёв, переходы

делал ночами - два чапаевских аэроплана-разведчика то и дело днём пролетали

над степью.

Обоз с ранеными только-только успел уйти из станицы, дед и его сотоварищи

чудом не попали под разъезды белых, которые перекрывали дороги,

стараясь никого не впускать и не выпускать из Лбищенска. Готовились

к ночной атаке.

Чапаевцы-костинцы не слышали боя, мирно спали в соседней деревне.

А бой завязался ожесточённый, даже с применением артиллерийских

орудий. Спецотряд имел батарею из двух пушек. В Лбищенске погибло в

той схватке более полутора тысяч красных бойцов, а сколько их утонуло,

переплывая Урал, сколько было изрублено в степи при отступлении. Тяжело

раненного Чапаева переправили на другой берег Урала, там и умер.

Ничего этого не знали костинцы, сопровождая раненых. Лишь в

Уральске дошла до них весть о трагедии в Лбищенске.

- Как ты отнёсся к этому? - спрашивал я деда.

- Помолился за убиенных, поблагодарил Бога, что отвёл меня от беды.

Дед служил в чапаевцах с Евангелием в кармане гимнастёрки. В церковно-приходской

школе был первым учеником, священник всегда ставил

в пример другим. После окончания школы продолжал петь в церковном

хоре, помогать священнику в алтаре, за что батюшка одарил активного

прихожанина карманным Евангелием 1914 года выпуска. С ним дед прошёл

Гражданскую, с ним жил на спецпоселении. В 1984-м, за год до смерти,

передал мне. На внутренней стороне обложки сохранилась надпись

священника «Благословляю». Ниже фамилия и подпись иерея. Фамилия

стёрлась, не разобрать. Дед тоже сделал мне дарственную подпись. Сверху

убористый почерк священника, ниже каракули деда. К семидесяти годам

он на один глаз полностью ослеп, вторым лишь контуры предметов различал

- глаукома.

Я с Евангелием деда не расстаюсь. Оно побывало в Иерусалиме, на

Афоне, на Синае, в Дивеево, Ганиной Яме, в Греции, Риме.

В Великую Отечественную войну статус спецпоселенцев не влиял на

мобилизацию - ссыльных призывали наряду со всеми. Но и бронь давали

нужным в тылу. Дед попал под бронь, участвовал в выпуске стратегической

продукции - работал в артели по заготовке болванок из карельской

берёзы, идущих на приклады для стрелкового оружия. В районе спецпоселения

имелось немало болот. Карельская берёза нужной плотности - не

колкая, росла в низких местах. Как рассказывал дед, бывало, по колено в

воде работали.

- Дед, - спрашивал его, - сапоги выдавали?

- Ты что, внучок, в сапогах проработаешь неделю и помрёшь.

- Почему?

- Ноги застудишь.

- А ты в чём работал?

- В лаптях.

- Как в лаптях? Мокро ведь.

- Ну и что, черпанул воды, ногу поднял, вода вытекла, а потом на тебе

высохнет. В сапоге само по себе не высохнет.

Николай, старший сын деда, рано проявил способности к наукам.

Учителя настаивали, дед и сам прекрасно понимал - надо головастому

сыну дать образование. Три раза отправлял учиться. Однако спецпоселенцу

на пути к наукам ставили шлагбаум - неблагонадёжен, нельзя такого

вооружать знаниями. На четвёртый раз всё же проскочил, попал на курсы

агрономов, окончил их, но поработать в сельском хозяйстве война помешала.

На спецпоселенческую неблагонадёжность, которой глаз кололи

Николаю при его попытках поступать в техникум, в военкомате глаза

крепко закрыли. Способного к наукам Николая не сразу на фронт бросили,

направили в офицерское училище. Воевал он с 1942-го по 1944 год командиром

батареи под Ленинградом. В феврале сорок четвёртого, во время

прорыва блокады, получил тяжёлое ранение. Едва ног не лишился. Хирург

уже приготовил пилу ампутацию делать, да произошла заминка, после которой

другой хирург предложил не торопиться с пилой, пару деньков подождать.

Так Николай остался на ногах. Хоть и пользовался костылями, а

всё одно какие-никакие, а ноги.

В войну действовало географическое правило: чем легче ранен боец,

тем ближе к фронту его лечили. Николай попал в госпиталь в Улан-Удэ.

Полгода над ним медики колдовали, подлатали, как могли, а всё одно для

армии был негоден - списали подчистую. Под Новосибирском, в Черепанове,

жила сестра деда Луки, Николая родная тётя. Туда и поехал фронтовик.

Повезло ему не только в отношении ног - целы остались, повезло - в

руках была специальность. Сколько молодых парней, ставших инвалидами

в войну, мыкались без профессии, не сразу смогли вписаться в мирную

жизнь. Николая с радостью взяли агрономом.

Своей ли головой дошёл или кто-то надоумил, после Победы написал

письмо в самую высокую инстанцию - на имя председателя Президиума

Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина. Изложил в

письме, что он фронтовик, офицер, орденоносец, инвалид. У дяди было

два ордена Красной Звезды, медаль «За отвагу». Единственный фронтовик

из нашего рода. Просил всесоюзного старосту, так звали в народе Калинина,

освободить семью отца, разрешить переселиться в Черепаново.

Письмо возымело действие, деда освободили, они с бабушкой Февроньей

приехали к дяде Коле в Черепаново. Дед сразу развернул бурную

деятельность. Срубил дом дяде Коле.

Сколько себя помню - в переднем углу у деда иконки, лампадка горела.

Мы с братом спали в одной комнате с дедом и бабушкой. Их кровать - с

одной стороны, наша с Володей - с другой. Иконки ближе к нашей висели.

Я спать ложусь, бабушка с дедушкой на коленях перед образами. Утром

просыпаюсь - снова молятся. Вставали ни свет ни заря, сначала занимались

хозяйством - коровка, поросёнок... Стартовые дела сделают, а потом

на молитву. Получалось, ложусь - молятся, просыпаюсь - на коленях как

стояли, так и стоят. В садик ни я, ни сестра Люся, ни брат Вовка не ходили -

дошкольное воспитание получили у дедушки с бабушкой. Бабушка Февронья,

правда, рано умерла...

Деда все любили. Мы не умеем воспитывать своих детей. Постоянно

скатываемся на менторский тон: садись, делай! А у деда - любовь.

- Внук, сделал бы...

- Деда, я не могу сейчас, я потом.

- Ну, хорошо, потом так потом, не горит ведь...

Может, и не очень хорошо, но не давил.

Запомнилось на всю жизнь. Был какой-то праздник. Не исключаю,

Страстная седмица.

Мама заходит и говорит:

- Так, дед сказал: сегодня телевизор не включаем!

Мама учительница, у неё всё приказным порядком. Телевизор выключаем.

А там, к примеру, «Семнадцать мгновений весны». Телевидение тогда -

одна программа, и фильмы не каждый день. И вот - нельзя. Дед в одной

комнате, телевизор - в другой. Мама вышла, мы сгораем от нетерпения,

что будет дальше в кино, потихонечку включили, смотрим. Мама заглянула,

фыркнула и... тоже села смотреть. Звук еле-еле включен, сидим как

мышки. Дед заходит, покачал разочарованно головой:

- Эх, вы!

И ушёл.

Мама поднялась со стула:

- Всё - выключаем!

Дед жил нашими интересами. Когда шёл чемпионат мира по хоккею,

мы с братом все матчи с нашей сборной смотрели. С Москвой четыре часа

разница, значит, репортаж в два-три ночи по телевизору. Попросим деда -

разбуди. Обязательно разбудит.

Переживаем, болеем перед телевизором, бывало, что не сдержишься,

вскрикнешь от радости или наоборот - с досады. Дед подойдёт:

- Ну, что - гнутся шведы?

- Нет, дед, 2-3 проигрываем!

- Эх, Петра Первого на шведов нет!

Утром сокрушается, когда, я полусонный, в школу собираюсь:

- Больше будить не буду, всё равно проиграли.

- Дед, ты что! Там судья подсуживал, а у канадцев обязательно выиграем.

Вот посмотришь!

Дом у нас был большой, красивый. Резные наличники, фронтон резьбой

украшен, высокие ворота тоже с резьбой. Отец любил резьбу по дереву.

Он даже на даче мне наличники сделал такие, что все соседи языками

цокали. В ограде дома идеальный порядок. Летняя кухня, столярная мастерская

отца, стайки. Всегда держали корову. Дед, когда ещё видел, вёл

чёткую бухгалтерию доходов и расходов семьи. Сколько корова молока

дала, сколько куры яиц снесли. Подводя в конце года итоги, скажет, к примеру:

- Наша бурёнка Майка - член семьи, да такой, что больше меня зарабатывает.

У меня пятьдесят два рубля пенсия, она в этом году в среднем

давала по пятьдесят шесть рублей дохода в месяц.

Поросёнка держали. Какие отец окорока коптил! Наверное, никогда

больше такого вкусного копчёного мяса не поем. У него была своя коптильня,

из железной бочки соорудил. В апреле коптил, мороз уже хороший,

он в огород поставит коптильню... Зайдёт в дом, от него вкусным

дымом пахнет...

С какого-то времени я стал читать деду Библию. Увидит, что я не занят,

вечером, это уже класс седьмой-восьмой, скажет:

- Внучок, пойдём, почитаешь мне Библию!

- Ну, пойдём, - скажу.

Сажусь за стол. Он достаёт Библию...

Первым делом, усаживаясь на стул, спрашивал:

- Внучок, что почитаем?

Ему было важно и моё мнение. А мне нравился апостол Пётр - горячий,

эмоциональный, нетерпеливый, искренний в своих порывах. Через

два дома от нас жил дядя Петя Смолин. Папа называл его электровеником.

Взрывного характера, всегда куда-то торопящийся, ходил размашисто,

широким шагом, с серьёзным лицом. В широченных, давно не видевших

утюга брюках. Апостола Петра представлял я таким же. Смолин мог вдруг

окликнуть и довольно резко:

- Ну-ка подойди!

Думаешь, что такое? Он из кармана конфету достаёт:

- Держи, архаровец, пока я добрый!

И расплывётся в улыбке.

На вид суровый, но добрый. Куда-нибудь разгонится, мы, мальчишки,

специально подбежим, хором:

- Здрасьте, дядя Петя!

Он отрывисто бросит:

- Некогда!

Нам страшно нравилось его «некогда». Могли обогнать его и снова

сунуться под ноги:

- Дядя Петя, здрасьте!

Смолин настолько сосредоточен, настолько целеустремлён, что даже

не заметит, те же самые озорники ему надоедают, снова отмахнётся:

- Некогда!

Он пролетит мимо, а мы хохочем.

Дед часто просил почитать ему из Евангелия о последних временах.

Не обязательно «Откровение Иоанна Богослова». Читали от Матфея двадцать

четвёртую, двадцать пятую главы, от Марка - тринадцатую главу.

Из посланий апостолов что-то. И, конечно, «Откровение». Часто просил

тринадцатую главу, двадцатую и что следом за ней. Дед сам прошёл гонения

- Гражданская война, раскулачивание, спецпоселение. Своего рода

репетиция апокалипсиса. Целую неделю после третьего раскулачивания

всей семьёй жили в бане в ожидании смерти. Это когда бабушка Февронья

одевала сыновей во всё чистое перед сном. Дед большую часть жизни

прожил при безбожной власти. Храмы закрывали не только в тридцатые

годы, их разрушали в пятидесятые, шестидесятые годы. Однажды сказал:

- Внучок, мы на спецпоселении семнадцать лет жили без причастия.

Хорошо помню, перед всесоюзной переписью 1979 года его беспокойство.

Я уже в институте учился, он спрашивал, а будет ли вопрос об отношении

к вере? Знал: последние времена могут наступить в любой момент,

а значит, каждому предстоит сделать главный выбор - отказаться от Бога,

ради привычной жизни, или пойти за веру до конца. Не погубить душу.

Я не понимал тогда, в чём, собственно, вопрос. Дед за нас боялся: мама

в школе работала, мы с сестрой в институте учились... Не были готовы

открыто сказать об отношении к Богу... Мама говорила, дед и перед переписью

1970 года спрашивал: будет ли вопрос о вере...

Много позже я понял, не только для себя просил он читать о последних

временах, в первую очередь, скорее, для меня. В восьмом классе «Откровение

Иоанна Богослова» сказкой звучало, а всё одно что-то оставалось

в голове. Когда в девяностые годы хлынули в нараспашку открытые ворота

страны секты, я ни на что не прельстился. Евангелие сделало стойкую

прививку от лжеучений. Сколько знакомых попалось на сладкие посулы.

Валера Кузьмин с концами уехал к лжемессии Виссариону в Красноярский

край. Бросил жену, детей, мать с собой забрал. Рукастый, головастый

мужик, отличный инженер-электрик, он сначала подался в секту Аум синрикё,

ездил в Москву, встречался с Сёко Асахара, а потом к Виссариону

примкнул. Ко мне приходил с видеокассетами, книгами. У меня мысли не

было, что-то может быть иное, кроме православия. Зерно, дедом брошенное,

не при дороге упало.

В Библии дед ориентировался свободно. Закажет, к примеру:

-В нучок, «Первое послание к Фессалоникийцам» почитай.

- Дед, - спрошу, - где открывать?

- На четверть с конца возьми.

Я прикидываю по толщине книги, открываю.

- Что написано? - спросит.

- «Послание к римлянам».

- Вправо дальше.

Меня это восхищало. Думал: вот бы так научиться. Даст наводку, потом

подкорректирует, и читаем. Я только в последние годы вот так же стал

свободно ориентироваться.

Тридцать пять лет миновало, как нет деда, а нет-нет да поймаю себя на

мысли по той или иной теме: ведь дед об этом говорил. Взять царя Николая

II. С дедом завели о нём разговор, я тогда в институте учился, дед говорит:

- Внучок, да всё проще простого: генералы захотели главенствовать,

вот и сбросили. Денница возжелал властвовать, в результате свалился в

преисподнюю, генералы тоже рассуждали, что сами с усами, семи пядей

во лбу - фуражки большие, погоны в золоте. Безбожники не подумали, что

на помазанника Божьего замахнулись. Без царя оказались глупее глупого,

кашу кровавую заварили, на большее ума не хватило...

Мне казалось, дед не то говорит, слишком просто. Только правильно

рассуждал: гордыня и ограниченность человеческого ума. Дед рассказывал,

после отречения царя в Костино приезжали делегаты от различных

партий. Агитировали голосовать за них на выборах в Учредительное собрание.

Да тоже одна говорильня, большевики всех обскакали, захватили

власть. Мне только в девяностые годы стало открываться то, о чём дед

говорил. Не шибко грамотный дед имел чёткое понимание.

Дед исподволь учил думать. Рассказывал о революции, о царской

России, о НЭПе, деревне доколхозной. Что-то не сходилось с тем, о чём

говорили в школе. Имелись нестыковки. Но я больше доверял деду. Была

история страны с Лениным, но и с князем Владимиром, с Александром

Невским. Помню, сразу после армии, года двадцать два мне, в институте

учился, вдруг пришла мысль, я даже ужаснулся, что именно такая: если бы

сейчас были красные и белые, я бы выбрал белых. А это был 1978 год...

Дед умер в полные восемьдесят пять лет. В последний раз мы виделись

за полгода до этого. Я приехал в Черепаново из Омска и первым делом

баню протопил. Вдвоём с дедом на первый пар пошли. Парился он

отменно.

На разговоры о болезнях говорил:

- А я, внучок, не знаю, где там сердце, печень, не чувствую их.

Не помню, чтобы простудой болел. И это притом, что на спецпоселении

в воде добывали карельскую берёзу. Получается, только закалил себя.

Могучий организм Бог дал ему.

Паримся, деду девятый десяток, мне тридцать с небольшим, а наравне

хлещемся.

- Дед, ещё поддать? - спрошу.

- Поддавай, внучок. Надо погреться.

- Тебя попарить?

- Попарь, да веника не жалей! По ногам в первую очередь пройдись.

Мёрзнуть в последнее время стали.

У меня волосы на голове трещат, он только покрякивает от удовольствия.

- Дед, тебе не жарко? Может, дверь приоткрыть?

- Нет, внучок, хорошо, тепло. Иди в предбанник, посиди, а я ещё полежу.

Парализовало его на левую сторону, лежал пять дней. Мама рассказывала,

правой рукой то и дело шарил по груди, искал, есть крест или нет.

Нащупает, зажмёт в кулаке - успокоится.

Меня в это время на военные сборы призвали. Я - инженер-мостовик,

на учёте стоял в железнодорожной бригаде. Под Курган отправили собирать

понтонный железнодорожный мост - НЖМ-56. Мощное сооружение

- поезда по таким ходили. Я сначала не думал писать родителям - на два

месяца всего уехал. И всё же написал маме. Она в ответном письме сообщила,

дед серьёзно заболел. Не стала писать, что парализовало... А на

следующий день мне с берега кричат: телеграмма. Сердце ёкнуло - дед.

Так и оказалось.

Я в военной форме, офицер-железнодорожник, бумагу в части дали

хорошую: с ней на станции к дежурному обращаешься, если мест нет, садят

на электровоз... До Искитима доехал нормально, от Искитима пятьдесят

километров осталось и всего один поезд, а мест нет - на электровозе

доехал. Всю дорогу дед из головы не выходил. Как это больше нет его,

не скажет: «Внучок, почитай Библию» или попросит рассказать о храмах

Омска. Слёзы то и дело наворачивались на глаза.

Дед маме наказал месяца за два до смерти:

- Рая, умру, чтобы ни капли водки. Ни на кладбище, ни дома.

Знал, кому наказывать. Отец было на дыбки:

- Как это «ни капли водки» на поминках?! Что люди скажут? Да никогда

такого ни у кого не было! Мало ли что он говорил!

Мужики родственники возмущались потихонечку за столом. Но у

мамы не забалуешь.

- Воля покойного, - объявила, - никаких выпивок за трапезой. Ослушаться

Луку Трофимыча не могу. Помянем, а в сенцах стоит ящик водки,

пойдёте домой, берите, кому надо и сколько надо. Мало будет, добавлю.

Кстати, мужики и без водки разговорились, каждый старался что-то

своё рассказать про деда. Вспоминали и совсем давнее и последние годы.

Хорошо помянули, очень хорошо. Светло, без мути в голове.

Водку мужики разобрали, уходя, так что и по-своему помянули.

После похорон деда пошла традиция - в наших семьях водка за поминальным

столом не водится.

М ама

Мама пришла из семьи, где вера была в забытьи. Про Бога у них не

вспоминали. Отец её, Потап Маркович Ковальский, был другого, чем дед

Лука, завода - оборотистый, предприимчивый. Если дед Лука - плотник,

пахарь, дед Потап - купить-продать-поменять. Работал на золотых приисках

под Читой, случилась авария, лишился ноги. Переехал в Черепаново.

Инвалид, но жили хорошо. Возможно, золотишко у деда имелось.

И детей восемь человек. Мама средняя по возрасту. Рассказывала: вдруг

отец принесёт отрез красивого шёлка или английской шерсти на платья

девчонкам. Мясо в доме не переводилось. Корову одну продаст, другую

купит. Всё время в коммерческом движении. Как умер, а умер рано, в

пятьдесят лет, семья стала бедствовать. Шутка ли - столько детей. Бабушка

Ксения не впала в уныние, кремень была. Выстояла, выдержала, подняла

всех. Мама педучилище в Черепаново окончила, учитель начальных

классов.

Папа демобилизовался из армии 31 декабря 1952 года. Лес на дом у

деда был уже заготовлен, ждал своего часа. Дед, если речь заходила о строительстве

нашего дома, говорил: «В день смерти Сталина, пятого марта

пятьдесят третьего года, начали с Сергеем рубить». В два топора они очень

быстро построили. Хотя удавалось только по вечерам домом заниматься

и по воскресеньям, оба работали на производствах. К празднику Петра и

Павла подвели дом под крышу, а в сентябре вселились в него. В пятьдесят

пятом папа женился, в пятьдесят седьмом году - я родился. Маму дед с бабушкой

встретили как родную дочь, отношения у них были самые тёплые.

Когда дед начал слабеть глазами, стал просить маму читать ему Библию.

Отказать не могла. И сама того не осознавая, стала тянуться к вере. Эмоциональная

по характеру, сердцем почувствовала истинность того, что

читала.

А ещё они с дедом хорошо дуэтом пели. Дед - первым голосом, мама -

вторым. Пели, когда собиралось застолье по торжественным дням, родственники,

друзья приходили, а бывало, Библию мама почитает, дед предложит:

- Рая, давай споём.

Пели русские народные, мама любила романс Денисьева.

В тёмной аллее заглохшего сада,

Сидя вдвоем на дерновой скамье,

Понял впервые я в жизни отраду,

О, тут я впервые добился любви...

Дед уже немолодой, но голос с годами не утратил, тенор у него был

чистый да сильный.

Помню, приветно запел нам

соловко,

И ветер ракитой лениво играл,

Ты на плечо мне склонилась

головкой,

Страстно и нежно тебя я лобзал.

Помню, луна в этот миг

появилась,

Миг тот я в сердце всегда

сохраню!

Ты на плечо мне головкой

склонилась

И прошептала тихонько:

«Люблю»...

У мамы меццо-сопрано, голос богатый. В хоре учителей пела, солировала.

Из русских песен они с дедом «Вечерний звон» пели, «Во поле берёза

стояла», «Чёрный ворон».

Чёрный ворон, что ж ты вьёшься

Над моею головой?

Ты добычи не добьёшься,

Чёрный ворон, я не твой.

Хорошо пели. Если не в застолье, в будни, три-четыре светских песни

исполнят, потом дед церковные: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся: яко с

нами Бог...», «Царица моя Преблагая», псалом какой-нибудь. Мама со временем

стала подпевать «Царицу», псалмы...

Попоют, дед скажет:

- Спасибо, Рая, хорошо с тобой петь... И душу потешили, и Бога пославили...

До последнего дед пел. Я за полгода до его смерти приезжал в Черепаново.

В бане с дедом попарились, пришли в дом, чай попили - мама, папа,

дед, я.

- Рая, - дед говорит, - что-то давно мы не пели, давай-ка, а внучок

поможет.

И запели.

Ах ты, степь широкая, широкая,

раздольная!

Ах ты, Волга-матушка, Волга

вольная!

Ах ты, степь широкая, степь

раздольная,

Ах ты, Волга-матушка, Волга

вольная!

Ой, да не степной орёл

подымается,

То речной бурлак разгуляется.

Не летай, орёл, низко ко земле,

Не гуляй, бурлак, близко к берегу.

Песня протяжная, как степь, и тревожная... Что-то нехорошее должно

произойти с бурлаком за кадром...

Детство ещё чем запомнилось: каждое воскресенье начиналось с того,

что дед мне с сестрой, появился Вовка, и ему давал по кусочку просфорки

и святой воды. Это был ритуал. Я ввёл подобное для внуков, они у меня

каждое утро начинают с кусочка просфоры и святой водички. И если забуду

- напомнят.

Дед давал просфорки, а бабушка Февронья каждое воскресенье кормила

блинами. Растапливала печку и пекла гору блинов. Как только на

сковородке начинал аппетитно шипеть первый, мы с сестрой летели к бабушке

в кухню. Каждый хотел быть обладателем первого блина. Для исключения

раздора и скандала среди едоков бабушка делила ножом блин на

две равные части. Пока мы их с Людой уплетали, макая в мёд или коровье

масло (домашнее, его бабушка специально растапливала для трапезы и наливала

в розеточки), она успевала ещё два испечь. Так что за столом царил

мир. Когда подрос Вовка, первый блин получал он с нашего согласия.

В детстве мама с дедом возили нас к причастию. Ездили до класса пятого-шестого.

Мама много позже скажет, была у неё боязнь, учительница

всё-таки. Но не могла отказать, если дед говорил:

- Рая, пора свозить деток к причастию. И самим причаститься.

Ездили в Новосибирск. Там был один-единственный храм - Вознесения

Господня. В Омске в двух службы в советское время шли, в Новосибирске

- в одном. Запомнилась поездка класса после третьего. У деда в Новосибирске

были хорошие знакомые по приходу, у вокзала жили. На вечерней

электричке приезжали в Новосибирск, у них на ночлег останавливались.

В тот раз летом на Петра и Павла ездили. О поездке начали говорить

загодя, для нас с сестрой настоящее путешествие, ждали его, готовились.

Дед пост держал без всяких поблажек, а мы постились три дня перед поездкой.

Всё по правилам. У мамы не было такого: как это детки без молочка

да мяса? Ослабнут! Дед сказал, значит, никаких разговоров. Ехали принаряженные.

Мама приготовила мне белую рубашку, отгладила брючки.

Дед в парадном пиджаке, хотя было тепло, даже жарко. Накануне мы с ним

ходили в парикмахерскую, постриглись.

На электричку нас папа проводил. Везли одну сумку с гостинцами

знакомым, вторую на канун.

Усадив в электричку, папа, шутя, спросил:

- Вас завтра ждать? Или загуляете в столице Сибири?

Переночевали у знакомых, это были старик со старушкой, а рано

утром по холодку на трамвае все вместе поехали в храм, там всего три

остановки. Народ в церкви в основном бабушки, все в белых платочках.

Кланялись друг другу, поздравляя с праздником. Детей почти не было.

После службы дед кормил нас мороженым, покупал петушки на палочке.

- Кончились Петровки-голодовки, ешьте от пуза!

- Дед, почему «голодовки»?

- Дак к Петровкам, бывало, подъедали всё от прошлого урожая, а до

нового ещё далеко, вот и затягивали пояса. Хотя уже зелень в огороде начиналась...

Рыбу ловили...

Обратно ехали весело. Мама купила копчёной селёдки, деда это подвигло

к воспоминаниям о рыбалках. Рассказал, как однажды поймал щуку

на три килограмма в Ёрге. Это когда жили на спецпоселении. Клюнула на

живца, пескарика дед насадил, щука и хватанула, но сорвалась, как только

дед из воды вытащил...

- Повезло, на гальку шлёпнулась, - рассказывал дед, - до воды полметра.

И здоровенная... Упала бревном. Удивляюсь, как я её, зверюгу, опередил.

Шустрее оказался, не успела сигануть обратно в речку. Как тот вратарь,

что летит за мячом от одной штанги к другой, прыгнул на неё грудью

и оглушил. Бабушка Февронья наделала котлет целый таз. Тоже Петровки-голодовки

шли, моя щучка очень даже кстати пришлась.

У меня не было противоречий, что дед верит в Бога, а я октябрёнок,

пионер. Дед ничего против моего пионерства не имел. Я ему первому с

гордостью доложил, прибежав домой с алым галстуком на шее:

- Дед, я - пионер!

- Ну и молодец! - сказал.

Я был счастлив. Девятнадцатого мая, в День пионерии, нас, третьеклашек,

привели в спортзал, выстроили в три ряда вдоль шведской стенки,

каждый держал в руке отглаженный новенький пионерский галстук.

У кого-то были сатиновые, у кого-то шёлковые. Одна из наших отличниц

звонко зачитала торжественное обещание пионера: «Вступая в ряды

Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина,

перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить и

беречь свою Родину...» Старшеклассники повязали нам галстуки. Родину

я любил горячо! Самая лучшая, самая передовая, самая справедливая...

«Я другой такой страны не знаю...» - в это верил искренне... И сейчас

такого же мнения... Мы покорили космос! Мы победили фашистов. Дядя

Николай бил немцев, защищая Ленинград, не пустил их в город. А дед,

папа и дядя Александр сражались на трудовом фронте. Третий год с их

портретами моя семья - сын с женой, внуки - ходим на День Победы «Бес

смертным полком». Деда однажды спросил о втором фронте. Мне всегда

было интересно его мнение на исторические события.

- Внучок, - сказал дед, - о своём геройстве на пожаре кто больше всего

кричит-разоряется? Кто прибежал, когда огня осталось на один раз пописать.

Американцы и англичане до последнего тянули, а как дело дошло

до делёжки трофеев, они тут как тут. Торгаши они и есть торгаши, главная

их доблесть - как бы кого объегорить да на чужом горбу проехаться. Бог

таких хитропопых не любит.

А вот в комсомол я вступил больше по инерции, в школе говорили: в

армию пойдёшь - надо. Я тогда был всецело занят спортом, остальное проходило

мимо. Специализировался на лыжах, кроме этого, футбол, хоккей,

лёгкая атлетика. Отдувался за класс, школу... Но лыжи - основное, постоянные

тренировки, соревнования... В сборную «Динамо» Новосибирской

области входил. Некогда было комсомольской работой заниматься.

На уроки только-только времени оставалось. Благо, не ослабевал мамин

контроль, запускать учёбу не позволяла. Все школьные учительницы - её

подружки, шаг вправо, шаг влево - тут же докладывали о моих недочётах.

Если пионером был «всем ребятам пример» - среди активистов, комсомольцем

- формальным. В армии замаячило членство в коммунистической

партии. Год отучился в институте и ушёл в армию, служил под

Москвой, часть стояла в Тёплом Стане, сейчас туда метро пришло, тогда

не было. Полтора года отслужил, и мне предлагают стать коммунистом.

Заканчивался 1976 год, подходил юбилейный - шестьдесят лет Октябрьской

революции. Партийная работа закипела, в часть пришла разнарядка -

выделить трёх человек на вступление в партию. Из нашей роты двоих

наметили. Меня и ещё одного парня, его отец был делегатом XXV съезда

КПСС, в нашу часть приезжал, рассказывал о съезде. Я пишу письмо деду.

Точнее маме, дед уже давно читать не мог, но спрашивал я у деда: как быть,

вступать в партию или нет?

Дед не выдал категоричное «нет». Он сказал: «Внучок, ты смотри, как

тебе для жизни надо. Но если можешь не вступать - не вступай». Такое

пришло от него благословение.

Дальше происходит удивительная вещь. Ноябрь месяц, выходит приказ,

многим из части присваивают очередные звания, мне в том числе, и

четырём дембелям. Дембеля засуетились, как же - надо лычки отметить.

Купили вина, колбасы, в каптёрке засели после отбоя. Да ладно бы тихо

сидели. Макс Хребин на гитаре хорошо играл, песни Высоцкого пел. А я

дежурный по роте. Замполит заходит, месяца два как в часть пришёл, из

ретивых. Заходит в роту, а из каптёрки рёв:

Все взревели, как медведи:

«Натерпелись, столько лет!

Ведьмы мы али не ведьмы?

Патриотки али нет?!

Налил бельма, ишь ты, клещ,

отоварился!

А еще на наших женщин позарился!»

Страшно, аж жуть!

Замполит дверь в каптёрку открывает:

- Кому тут страшно до жути?

Звания не сняли, но посадили всю гоп-компанию на гауптвахту.

По уставу я как дежурный по роте должен был доложить о нарушении,

я этого, естественно, не сделал. Меня тоже губой наказали. Но если

дембелей сразу посадили, со мной тянул замполит до последнего. Четыре

часа оставалось до истечения срока давности, когда объявил. Я думал -

пронесло, Новый год на носу, забыл... А он специально тянул... Пришлось

под праздник отсидеть трое суток. Помещение старое, сырое, стены постоянно

мокрые. В первый день перед отбоем мне командуют:

- Пошли за вертолётом?

Думаю, что за «вертолёт»? Дают доску, с одного края поперечная узкая

доска под углом прибита - изголовье. И две табуретки к ней.

- Почему вертолёт? - спрашиваю.

- К утру поймёшь.

Доску кладёшь на табуретки, получается кровать. Все постельные

принадлежности - матрац, подушка, простынь, наволочка - это твоя шинель.

Хочешь на доску бросай, хочешь на себя надевай. Всю ночь крутился

на доске, как винт вертолёта.

Единственно, что хорошо, нас не муштровали, как это было обычно

на гауптвахте. Перед праздником в военторговский магазин завезли продукты,

промтовары, нас использовали в качестве грузчиков, так что шагистикой

не занимались.

Запомнил ту губу. Выходил из неё, как из тюрьмы. Перед самым Н о

вым годом получил свободу - 31 декабря.

Так что не пришлось мне ломать голову, «вступать-не вступать в партию».

Как это с губы да в ряды коммунистической партии Советского Союза.

Вопрос отпал сам собой...

Если говорить о моей вере в Бога, конечно, благодаря деду стал я верующим,

зерно, им брошенное, не у дороги упало. Но воцерковлялся долго.

По чуть-чуть прорастало. После армии снова в институт, жил в общежитии,

в воскресенье утром проснусь и понимаю - надо идти в храм. Никто

меня не заставляет, никто над душой не стоит, сам понимаю - надо. Много

раз слышал от деда: воскресенье посвяти Богу. Не каждое воскресенье ходил,

далеко не каждое, но ходил.

Мама, конечно, следила, да и дед, могли спросить, давно ли причащался?

Дед вздохнёт, если услышит «давно», а мама скажет:

- Ну, совесть-то надо иметь, не маленький уже.

Причащался, обычно в Великий пост, в том же храме Вознесения Господня,

другого не было в Новосибирске. В семидесятые годы на девяносто

процентов ходили на службы бабушки и женщины в возрасте... Сейчас,

попадая в Новосибирск, обязательно стараюсь выкроить полчаса, зайти

в него. Первый храм в моей жизни. Записки подам, панихиду закажу по

почившим из нашего рода... Сентиментальным себя не считаю, но в храме

как не вспомнишь, как дед подводил к иконам, говорил: «Это святитель

Николай Угодник, это преподобный Серафим Саровский...»

В институте я не распространялся, что хожу в церковь... Кстати, ни

разу до меня никакое КГБ не докапывалось, информацию в институт не

отправляло. Чтобы хоть один раз кто-то спросил «кто, откуда?» - нет.

Женился я в 1980-м, в институте. Как раз Московская олимпиада

была. Приехал к родителям, объявил: в июле женюсь. Мама тут же:

- Пошли у деда спросим, когда свадьбу можно делать?

- Когда-когда, - сказал дед, - не раньше Петровок, пост закончится,

тогда - пожалуйста.

Постановили - на Петра и Павла. Дед благословил. Подарил нам сто

рублей. Тогда это были большие деньги.

- Будет возможность, - попросил, - повенчайтесь.

Мы не стали тянуть, поехали к Люсиной родной тёте в Киргизию, в

Талас. Там в храме святого великомученика Димитрия Солунского обвенчались.

Не подгадывали, так совпало - венчались в день памяти иконы

Владимирской Божьей Матери, восьмого сентября. Сразу телеграмму дал

домой. Мама тут же ответила: «Поздравляем! Дед очень рад».

Воцерковление моей семьи тоже шло постепенно и растянулось на

добрый десяток лет. Это сейчас могу твёрдо сказать: православная семья

во всех поколениях. Что-то из книг брали, что-то от батюшек, что-то собственным

опытом приобретено. В семейном предании есть несколько

историй про личный опыт. Не могу не рассказать одну из них. В Великий

пост затеяли обои клеить, потолки белить... Там подкрасить, там подмазать.

С января планировали навалиться на ремонт, да всё откладывали.

К Пасхе каждая тряпочка просит быть чистой, за две недели до Пасхи

сказали себе: всё, стартуем. Плотно поработали, почти всё успели. Люся

утром в Страстную пятницу рано-рано поднялась, доклеила последние куски

обоев под окнами. Осталось в коридоре в одном углу подштукатурить

и пол вымыть во всей квартире. Я ей:

- Брось, Страстная пятница, нельзя...

В Черепаново дедом было заведено - в Страстную пятницу ничего не

делать по дому. Мама выполняла установку неукоснительно. Моя Люся с

дедом не жила, свой взгляд имела на то, что и когда можно, а что нельзя.

- Нет, - упрямится, - я должна доделать.

Она, конечно, устала, вымоталась. В церковь отказалась идти на вынос

плащаницы. Дескать, идите с сыном. Возвращаюсь, открываю своим

ключом дверь, навстречу из комнаты плач, да не плач - рёв... Что за трагедия?

Получилось, она заканчивает мыть пол, в это время с потолка начинает

шпарить кипяток. У соседей прорвало трубу отопления. Всё, что мы

сделали, - псу под хвост, стало хуже, чем до ремонта... Зато на всю жизнь

урок - в Страстную пятницу надо быть в храме. Двадцать лет прошло с

того ремонта, чтобы Люся делала какую-то работу в Страстную пятницу...

Даже тесто не ставит... Или уж совсем рано утром что-то позволит себе

по мелочи...

Сын в институте учился... Во мне с детства - в Великий пост надо

причаститься. Сначала дед за этим следил, потом - мама. В сына Сергея

тоже с детства это закладывалось. Мама частенько к нам в Омск приезжала.

Приедет, отчитает меня:

- Алёша, ты плохо воспитываешь сына, он ничего не знает, ни про

Иисуса Христа, ни про Божью Матерь.

Первая икона у нас была Владимирская Божья Матерь. Купили её в

соборе на Тарской. Стоила она приличные по тем временам деньги - пятнадцать

рублей. Довольно простенькая икона, выбор тогда был более чем

скоромный. Мама увидела икону и в следующий приезд привезла в подарок

внуку красочную книгу о Владимирской иконе. Читает внуку, сколько

чудес связано с образом Владимирской: спасала Москву от нашествия

Мухаммеда-Гирея, Ахмата, Тамерлана, сотни раз исцеляла людей от всяких

болезней. Серёжа слушал, слушал и говорит:

- Баба, ты посмотри, пятнадцать рублей стоит, а такая силища!

Эта икона сейчас в семье Сергея в красном углу стоит.

По приезде в Омск мама первым делом шла с Сергеем в храм на Тарскую.

В воскресенье пойдут, литургию отстоят, причастятся. Она и в школу

к нему ходила с проверкой, при случае ничего не стоило учителей построить.

Друзья говорили: «Ну, Серёга, и крутая же бабка у тебя!»

У сына было вшито: в Великий пост надо причаститься. В тот раз,

учился курсе на втором-третьем, напомнил ему:

- Серёжа, надо причаститься и лучше в начале поста, пока народ валом

не повалит. Не тяни.

- Да знаю, причащусь.

И дотянул до Страстной субботы. А там служба более четырёх часов, и

причастников полным-полно. Уехал рано утром, чтобы в длинной очереди

на исповедь не стоять. И вернулся к обеду, полдня в храме провёл, ворчит:

- Больше никогда в последнюю неделю не буду причащаться, в первую

надо.

Личный опыт - незаменимая вещь.

Это было позже, а тогда, в конце восьмидесятых, я начал регулярно по

воскресеньям ходить в храм, познакомился с батюшками, кто-то постарше

меня, с кем-то ровесники, владыка Феодосий в Омск приехал, начался

подъём церковной жизни в городе. Интересное время, очень интересное...

Но началом своего настоящего воцерковления считаю поездку с мамой

в Дивеево. С горбачёвской перестройкой появились коммерческие

строительные организации, ко мне стали обращаться сделать тот или иной

проект. Инженер я, видимо, неплохой, один проект сделал, другой, заработало

рекламное сарафанное радио - дело пошло. На проектах, скажем,

я зарабатываю тысячу рублей в месяц, а на госпредприятии - всего двести

пятьдесят. Но сразу не решался уйти в свободное плавание. Мы так были

воспитаны: госпредприятие - это стабильность, это основа экономики,

тогда как заработки на стороне они сегодня есть, а завтра их может и не

быть вовсе. Тогда ещё не знали, что во власть пришли люди с чёткой установкой

развалить государственный сектор.

В 1991 году в начале декабря мама звонит из Черепанова.

- В Дивеево привезли мощи Серафима Саровского, - говорит, - ты не

хочешь съездить?

- Хочу, - без раздумий ответил. - Поехали!

Я всего-то краем уха знал до этого о батюшке Серафиме. Читал, что

чудесным образом были обретены в Музее религии и атеизма его мощи - в

запасниках неучтённо лежали. Крестный ход с ними из Санкт-Петербурга

в Дивеево проследовал, сам патриарх Алексий II возглавлял его. О Серафиме

Саровском всего-то и знал, что он святой, ничего больше... Это была

моя первая паломническая поездка...

Мама услышала мои бодрые «хочу» и «поехали», ушам своим сразу

не поверила: неужели сын и вправду вот так сразу готов? Или минутный

порыв? Спрашивает с надеждой в голосе:

- Когда?

Я как раз закончил проект, деньги через пару дней железно обещали,

говорю:

- Через неделю.

Она тихонько-тихонько, всё ещё не верится, произносит:

- Да ты что?

Четырнадцатого декабря мы поехали в Дивеево. Святые мощи батюшки

Серафима были возвращены в Дивеевский монастырь менее чем

за полгода до этого - первого августа 1991-го, в день памяти преподобного.

После той первой поездки не один раз бывал в Дивеево, оно стало

быстро преображаться, а в девяносто первом там был тихий ужас. Сейчас

Канавка Пресвятой Богородицы - это красота, всё выложено плиткой,

газоны, склоны, как по линеечке, всё ухожено до травиночки и цветочка.

Мы с мамой шли по Канавке через бараки, помойки. Мама сказала мне в

поезде, а её батюшка в Черепаново просветил:

- Сын, надо обязательно пройти по святой Канавке Царицы Небесной,

читая «Богородицу». Повторить молитву сто пятьдесят раз...

До какой степени святое место можно осквернить. Сейчас, будучи в

Дивеево, не верится, что Канавка когда-то была в столь жутком виде. Мы

с мамой пусть по помойкам, но прошли Святую Канавку, молитвы прочитали...

Материально я чувствовал себя уверенно. В монастыре денег не жалел.

Человек десять из своего рода записал на вечное поминовение. На

следующий год приезжал, ещё принимали на вечное поминовение, позже

перестали. Монастырь окреп. А тогда только-только начал восстанавливаться

из руин.

Первое чудо той поездки - «Символ веры». Я до этого год пытался

запомнить. Начинаю: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца

небу и земли, видимым же всем и невидимым...» Вроде запомнил два-три

предложения, через полчаса вспоминаю - ноль, не откладывается в мозгах.

Поучу-поучу и брошу... Так сказать, экзамен завтра не сдавать, как-нибудь

потом при случае. Месяца через два вспомню: надо выучить, а то в церкви

все поют, я слов не знаю...

В поезд в Дивеево с мамой сели... Я купил двухместное купе, так называемое

полукупе. Поезд ход набрал, расположились, дальше известное

вагонное дело: надо поесть. Поели, чай попили, сейчас бы поспать, но мама

спрашивает:

- Сын, всё забываю тебя спросить: ты «Символ Веры» выучил?

- Да ты знаешь, как-то не входит в меня!

Мама - учительница, и этим всё сказано.

- Сын, это уже не смешно! Ты считаешь себя православным и не знаешь

«Символа Веры»! Мне за тебя стыдно!

Я, как двоечник, начал оправдываться:

- Мам, ну когда учить, на двух работах. Днём на основной - вечерами

проекты... «Отче наш» ещё от деда знаю, «Богородицу», «Царю Небесный...»,

а тут какой-то ступор...

- Я тебя услышала, не надо больше длинных речей, на молитвослов -

учи!

Беру у неё молитвослов, спорить себе дороже, но на первых строчках

бросает в сон. Пытался усиленно таращиться в текст, повторять про себя

«верую», а ничего с собой поделать не могу. Мама пельменями накормила,

чаем с плюшками напоила, поезд мягко покачивает - какое тут запоминание...

Уснул.

Утром проснулся, молитвослов под боком у стенки, открыл, прочитал

один раз и по сей день помню.

- Выучил? - мама спрашивает за чаем.

Учительница, ничего не попишешь, если задание дано, будь спокоен -

экзамен устроит.

Рассказал без запиночки.

- Можешь ведь, когда захочешь, - прокомментировала мои успехи.

Год учил, а тут с ходу уложилось в голове.

В Дивеево каждый день начинали со службы, исповедались, причастились,

купались в источниках. Как раз на Николу зимнего окунались.

Летом вода в источнике ледяная, а тут декабрь. Холодно, но потрясающие

впечатления. Я поначалу засомневался - такой мороз, маме шестьдесят

лет. У мамы ни толики сомнений: быть у батюшки Серафима и не окунуться

в святом источнике.

Та поездка стала мощным толчком к окончательному воцерковлению

и серьёзным переменам в жизни.

Прошло полтора года, открываю своё дело, фирму по проектированию

и монтажу промышленных систем вентиляции и кондиционирования.

Не сразу, но вдруг осенило: это же благословение батюшки Серафима.

Всё получилось по молитвам нашего рода - прадеда Трофима, деда Луки,

мамы и благословению батюшки Серафима.

Когда начал строить храм в Подгородке, хотел просить владыку Феодосия

освятить в честь Серафима Саровского, владыка посчитал иначе -

освятили в честь Александра Невского. Владыке виднее, а батюшка Серафим

- основной путеводитель моей жизни. Один из самых дорогих образов

для меня в нашей церкви - икона Серафима Саровского, из Дивеево

её привёз...

Папа - отдельная история. Любил учиться. Его брат Николай в школьные

годы одни пятёрки в табеле имел, папа не круглый отличник, четвёрочник,

но твёрдый и упрямый, а математика у него всегда была на отлично.

Армию отслужил, вернулся в Черепаново и окончил школу мастеров

при железной дороге, была она по строительству, работал прорабом на

стройке. Потом в Черепаново открывают медицинское училище. Папа его

окончил в первом выпуске. Был уже взрослым человеком, с профессией в

руках. В войну подростком призвали на трудовой фронт в посёлок Приводино,

три месяца учился в ФЗО на плотника-судостроителя, а потом

всю войну баржи строил, плотничал. Профессией владел совершенно, а

ещё и мастер-строитель. Казалось бы, зачем то медучилище. Нет, особо не

раздумывая, подал туда документы и пятнадцать лет работал фельдшером

на «скорой». В училище ему усиленно советовали идти в мединститут на

хирурга - рука твёрдая (ещё бы - плотник), нервы железные, глаз верный.

Он, было, собрался, да тут я родился, мама не отпустила. Он и дальше

остался бы в медицине, да в Черепаново открыли филиал Искитимского

строительно-монтажного техникума. Отец поступает на вечернее отделение...

Работал мастером, начальником цеха на комбинате стройматериалов,

начальником производственно-технического отдела в управлении

механизации животноводческих ферм.

Мы смеёмся: пап, откройся в Черепаново консерватория, ты стал бы

пианистом.

По жизни трудоголик из самых завзятых. Затянуться с ним в работе -

смерть. Легенды ходили. Приедем картошку копать, сажали от горизонта

до горизонта, соток пятьдесят - семья у нас семь человек плюс к ним корова,

кабанчик. Полоть, окучивать - эпопея, ну а копать - войсковая операция

с привлечением всей родни. Вдвоём-втроём такие объёмы не осилить.

Необъятные картофельные наделы - повсеместное явление в Черепанове,

на уборку урожая скликалась вся родня, все резервы в лице братьев

и сестёр, племянников и дядьёв. Выходим в поле, у соседей обычная картина:

три мужика подкапывают, пять-шесть женщин и подростков собирают

картошку, У нас на лопате отец в единственном числе, а бригада из

пяти-шести сборщиков едва поспевает за ним. Не зря звали отца в таких

случаях Бульдозер.

- Сергей Лукич, скажут, ты Бульдозер-катерпиллер.

- Не, я просто не перекуриваю!

На покосе вставать с ним рядом с литовкой было бесполезным занятием,

никто не мог угнаться. Упрётся и пошёл-пошёл-пошёл. Кажется, не

на много быстрее тебя машет косой, но это машина, не знающая сбоев и

понятия «устал». Так в любой работе. Мотоцикл купил, пригнал во двор,

разобрал до винтика, собрал и только после этого начал эксплуатировать.

Дед был отличным плотником, отец дальше пошёл - начинал с плотника,

а потом стал столяром-краснодеревщиком. Вся мебель в доме - ко

моды, диваны, кресла, стулья, тумбочки - его рук дело. Не говоря о такой

мелочёвке, как табуретки. Буфеты в моду вошли, у него - шедевры, точёная

работа, комоды - тоже точёнка. Станок токарный по дереву сделал,

привод не электрический, ножной, как у швейной машинки, но тем не менее...

Все инструменты делал сам. Какие у него были рубаночки! По сей

день храню... Железку для рубанка хорошую найдёт, отточит. Трёх-четырёхсоставные

рубанки делал. Одни детали из твёрдой породы дерева, на

другие древесина средней твёрдости шла, на третьи - мягкое дерево, та

же липа...

И это всё параллельно с медициной, а потом - комбинатом стройматериалов...

Он и фельдшером был на всю родню. Всех наших пользовал. Не

всякий терапевт так диагнозы ставил, как он...

И единственный человек в семье невоцерковлённый. Слушать не

хотел. Думаю, жили бы они в Костино, даже в советское время, было бы

иначе. А так с двух лет на спецпоселении. Комната в бараке двадцать квадратных

метров на три семьи. Церковь в глаза не видел. В тринадцать лет

начинается война, его забирают на трудовой фронт в Приводино, там была

база отстоя и ремонта речного флота. Первым в Приводино брата Алексея,

тому пятнадцать лет в сорок первом исполнилось, забрали, следом отца.

Он сначала в Приводино, потом в Архангельске работал. Даже под бомбёжки

попадал. Немцам Архангельск был костью в горле, туда приходили

караваны из США.

В сорок седьмом пришла пора отцу в армию идти, его отбирают в

элитные части - в десант. Крепкий, головастый, по тем временам образованный

- сразу после войны пошёл в вечернюю школу и добрал два года

до семилетки. Медицинскую комиссию прошёл, из двадцати кандидатов

всего двоих отобрали. Выдали на руки документы - иди в военкомат. Там

дотошно анкету изучили, парень, конечно, куда с добром по всем пунктам

здоровья, да имеется идеологическая загвоздка - из высланных. Как такого

в спецчасть отправлять, вдруг заброска в тыл врага, а он неблагонадёжный.

Забраковали. Отец к военкому:

- Что делать?

Скорее всего, военком из фронтовиков попался, не из военного чиновничества,

не стал парня мурыжить.

- У тебя все документы на руках, - сказал, - а значит, что? А то, ноги

в горсть и езжай домой. Встанешь в военкомате на учёт, когда надо призовут.

Отец быстренько на поезд и в Черепаново. Оттуда и в армию ушёл.

Получается, в тринадцать лет забрали его от отца с матерью в ФЗО, а

вернулся домой после армии, в двадцать пять, сформировавшимся человеком.

Ему о Боге говорят, а он не воспринимает, почвы нет.

У нас в Подгородке храм, внуку моему Саше девятый год, спортсмен,

хоккеист. В прошлое воскресенье стоим в притворе, ждём причастия.

Саша в окно смотрит... Из окна хорошо видна дорога в дендропарк, буквально

метрах в ста от храма идёт. Саша на дорогу смотрит и говорит:

- Дед, представляешь, пять человек мимо храма прошли и ни один не

перекрестился.

Саша в церкви с рождения. Мы храм поставили, и он родился. До семи

лет причащался в месяц три-четыре раза. Внучка Катя, на два года младше

Саши, точно так же причащаем. В школу пошли, реже стали причащаться,

и всё равно раз в месяц обязательно. Они Господа дети. Как бы судьба ни

складывалась - Его дети с рождения. И наш род за них молится. Они могут

уходить, приходить, но род уже не отпустит. У святых отцов читал - род

у Господа Бога имеет первостепенное значение. Ты отвечаешь за свой род,

твой род молится за тебя. Все мы знаем пословицу: в семье не без урода. Но

не знаем истинного её значения. Урод - не идиот, не отщепенец. На самом

деле буква «у» прилипла к слову «род». Смысл пословицы: человек отклонился

от своего рода, он не с ним, он рядом по той или иной причине - у

рода. Но сильный род не отпустит, не даст погибнуть, вымолит у Бога отколовшегося.

У каждого рода, безусловно, своя настройка, своя сила. Если

род сильный - вытаскивает своих даже из ада. Иногда, чтобы сохранить,

спасти нужный Богу род, Он забирает младенца, и тот вымаливает пропадающий

род до третьего колена.

У внука в классе спрашивают: кто носит крестики? Он с гордостью

руку тянет:

-Я .

У него это с молоком матери, изначально в сознание вшито - он христианин,

он православный. Не знает, что были времена, когда не разрешались

нательные крестики. Для него это обязательный атрибут. Пусть

только кто-то попробует что-то нехорошее сказать... Не мыслит себя

без крестика... Умиляюсь, вспоминая такой случай. Раза два точно было.

В воскресенье часто сын приезжает к нам в Подгородку... Полный дом гостей

- сын с женой, внуки, папа, мама... Стол, само собой, накрываем... На

радостях можем усесться за трапезу и сразу за ложки-вилки...

Саша смотрит на это дело и говорит:

- Не понял, а мы что «Отче наш» читать не будем?

Для него, да и для внучки, не прочитать «Отче наш» перед трапезой -

это непорядок.

В Благовещение идём с Катей из храма. Перед нами на поляне посёлок

и дом наш. День яркий, снег на солнце играет. Дом у меня отличный.

Я как-никак строитель, старался по высшему разряду всё сделать. Без кичливости,

но хорошо. Выгодно отличается от соседских домов. С подачи

внука Саши, он спортсмен и этим всё сказано, у нас в ходу следующие оценки:

высший балл - «первое место», похуже - «второе место» и так далее.

- Катя, - спрашиваю, - скажи, ведь дом у деда - первое место!

Она не задумываясь:

- Нет, не первое!

И с девчоночьим кокетством:

- Второе, дед, место!

Я как вкопанный встал от такой наглости:

- Как это «второе»? Катя, думай, что говоришь?

Она хитренько на меня смотрит:

- Первое место - храм!

Ну что ты будешь делать? И не возразишь этой пигалице - права на

все сто!

Даже если они, поступив в институт, отойдут от церкви, если мир их

затянет, всё равно есть куда возвращаться, основание есть. У моего папы

не было почвы.

В детстве у нас было заведено дедом коллективное чтение Священного

Писания. Под двунадесятые праздники обязательно читали Ветхий Завет,

Новый Завет. Вечером за круглый стол садились дед, мама, я, сестрёнка,

брат, бабушка, пока жива была, она первой умерла. Дед доставал Библию,

лежала в буфете на особой полке, там стояла шкатулка с документами и

Библия рядом. Даже когда почти ничего не видел, сам на ощупь открывал

дверцу, бережно брал Книгу, нёс к столу... По дому он ориентировался хорошо.

Библия из дореволюционных. Толстенная, тяжеленая, каноническое

издание на русском языке. Бумага тонкая, листочки во многих местах подклеенные.

Откуда была - не знаю, сейчас у брата Володи... Читала чаще

мама. У деда хранились видавшие виды тетрадочки, возможно, ещё со

спецпоселения, в них он когда-то записал, в какие праздники что читается

из Библии. По этим записям мы ориентировались. Читали обязательно

Евангелие, Апостол. Все любили исторические книги Ветхого Завета. Бывало,

соберёмся вечером перед Пасхой, уже куличи напечены, обалденный

запах в доме, яйца накрашены, мы садимся кругом за стол, над ним люстра

трёхрожковая, дед достаёт Библию...

Не помню ни одного случая, чтобы папа хоть на минутку рядом присел.

Или печь топил, или ещё чем был занят. Однако сам факт коллективного

чтения навёл его в один прекрасный момент на отличную мысль.

Он страшно любил приключенческую литературу: «Дерсу Узала», «Земля

Санникова», Майн Рид, Джек Лондон... Покупал книги такого рода или

брал у кого-нибудь. Однажды предложил почитать вслух. Библию читали

по команде деда, приключенческую литературу - по предложению папы.

Однажды принёс том Твардовского с «Тёркиным». Папа читал хорошо, с

выражением, входил в образ. Всей семьёй прочитали «Робинзона Крузо»,

«Всадника без головы», «Капитана Фракасса».

Отец был единственным из всей семьи, кто не ездил ни разу в Н о

восибирск причащаться. В младенчестве его до двух лет, пока семью не

выслали, носили-водили к причастию, после этого - ни разу не принял

Святое Причастие.

В шестьдесят лет, в 1988 году, оформил пенсию и ни дня больше на

производстве не работал. Смеясь, говорил:

- Ушёл на пенсию, стал ездить по командировкам.

Я взял дачный участок. Единственно чем добрым запомнился Горбачёв,

людям стали нарезать землю под дачи. До этого взять землю - проблема

из проблем, тут бери хоть три участка. Те, у кого глаза завидущие,

хватали: себе два участка, детям - два. Один участок километров за двадцать

в одну сторону, другой за тридцать в другую, третий ещё дальше...

Садово-дачный энтузиазм на несколько лет охватил наш увлекающийся

работящий народ... Копали колодцы, строила дома, бани, сараи... Сейчас

добрая четверть дач заброшена... Отец узнал, что я собрался строить дачу,

приехал в Омск... Раза три приезжал, по месяцу жил, я на двухэтажную

дачу размахнулся... В один год подняли стены, покрыли крышу, на следующий

год всю отделку сделали. Сестра в Новосибирске тоже участок взяла.

И ей дачу построил. Свояк к нему подкатил:

- Сергей Лукич, помоги!

И тому дачу поставил.

В 1987 году у нас в Черепаново открывается приход Всехсвятской

церкви - Всех святых, в Сибири просиявших. Храм строится, службы

идут. Батюшка спросил на первом собрании прихожан, кто умеет петь. На

маму показали. Голос хороший, слух отличный, ноты знает. И церковные

тексты отлично читает. Регентом была жена священника, взяла маму на

клирос с распростёртыми объятиями.

Время было ещё атеистическим, но мама в школе уже не преподавала,

работала в райкоме профсоюзов секретаршей. Признавалась мне позже,

была предательская мыслишка: а если на работе начнут докапываться,

профсоюзы - не партия, но тоже организация на виду. Решила, как будет,

так и пусть. Её хорошая знакомая в райкоме партии работала. Столкнулась

с мамой, та из церкви вышла.

- Ты что, Рая, в религию вдарилась? - полушутя спросила.

- Давно уже, как ты говоришь «вдарилась», раньше в Новосибирск в

храм ездила, - смело ответила мама.

- Не распознали мы тебя, оказывается.

Мама, с её-то кипящей натурой, стала активной прихожанкой. Храм

строился с нуля. Кстати, такая существенная для меня деталь. Храм построили

через дорогу от кладбища и как раз напротив могилы деда Луки.

Она в крайнем ряду и на прямой с входом в храм, ближайшая к нему. Храм

строил сначала один батюшка, потом епархия сделала перестановку - другого

прислала. А тот совсем молодой, мой ровесник, службу отлично знает,

да настоятелю в наше время надо ещё и прорабом, сварщиком, плотником

быть. Иначе не выжить при маленьком приходе. У батюшки никакого опыта.

Храм в основном его предшественник построил, но кое-что осталось

доделать. Батюшка нанял бригаду, она шаляй-валяй поработала. Папа,

оценивая их героический труд, изрёк:

- За такую работу, батюшка, я бы им руки-ноги повыдёргивал и даже

спички вставлять не стал.

Деньги взяли, ничего толком не сделали. Батюшке говорили знающие

прихожане: у Раисы Потаповны муж - мастер золотые руки, вот кого бы

залучить к нам. Но маме никак не получалось уговорить мастера.

- Сергей, - начнёт ему на мозги капать, - надо помочь батюшке. Человек

новый, в Черепанове никого не знает. Изо всех сил старается, хочет,

как лучше, а его одни обманули, другие наобещали сорок бочек арестантов

и исчезли. Хорошо хоть аванс им не дал, староста в последний момент

остановил. Нет у людей страха Божия.

- Я по церквям не мастер, - отказывался отец. - Баня там или сарай -

это по мне. Баржу могу. Вам в церковь баржа не нужна?

- Да ну тебя, я серьёзно прошу!

Мама действовала настойчиво и наконец уломала. В субботу собирается

в храм на всенощную, смотрит, отец пиджак парадный из шифоньера

достаёт.

- А ты куда? - удивилась.

- С тобой пойду, посмотрю, что там у вас. Но ничего не обещаю.

- Конечно, там видно будет, посмотришь, что-то хотя бы посоветуешь.

Она прекрасно знала: папу стоит лишь затравить, дальше дело пойдёт,

захочешь - не остановишь.

Мама рассказывала: заходят они в храм, она батюшке представила папу.

Батюшка руку подаёт светскому человеку, понимает, тот под благословение

не подойдёт:

- Сергей Лукич, я вас так долго ждал. Мне про ваше мастерство столько

хорошего рассказали.

- Поговорить у нас любят, - скромно сказал папа. - Какие у вас проблемы?

Батюшка подвёл к главной «проблеме»:

- Сергей Лукич, вот лестница...

Лестница вела на хоры, а потом - на колокольню.

- Не могли бы доделать. Я заплачу сколько надо. Много не обещаю,

конечно...

Отец посмотрел и отрицательно закачал головой:

- Нет, не смогу.

У мамы от негодования дыхание перехватило, что значит «не могу»?

У батюшки глаза округлились. Ему говорили: Сергей Лукич - первый

мастер в Черепанове: и плотник, и столяр-краснодеревщик. Дома рубил,

бани ставил, мебель делал. И вдруг этот суперпрофессионал элементарную

лестницу, на девяносто процентов готовую, не может одолеть.

- Жалко, - сказал батюшка упавшим голосом. - Я так надеялся, может,

кого-то подскажете?

- Доделать не смогу, - папа после короткой паузы произнёс, - так как

доделывать нечего - это не лестница. Ступеньки неправильно рассчитаны,

и поставлена неправильно. Разобрать до основания и новую соорудить -

это могу. Денег никаких не надо...

Через неделю батюшка дитём малым радовался:

- Сергей Лукич, по вашей лесенке-чудесенке ноги сами летят, хоть

вверх, хоть вниз. Это же игрушечка!

Стали они после той лестницы не разлей вода друзья-товарищи. Разница

в возрасте, батюшка в два раза младше папы, не помешала. Отец в

церкви всё достроил, перестроил. Батюшка старался тут же рядом быть, во

всём помогать и учиться заодно. Кроме того, вместе ездили в лес за грибами,

ягодами, в Новосибирск возил папа батюшку на машине по епархиальным

делам. И за какие-то два года произошло воцерковление папы.

Нужно было время, чтобы ввести его в православный круг нашего

рода. Мама к тому времени уже лет двадцать была православной, а он,

только выйдя на пенсию.

К нам в Омск переехал и вскорости познакомился с отцом Николаем,

настоятелем Скорбященской церкви. Пришли с ним в церковь, он тут же

батюшке предложил:

- Что вам тут поделать, многогрешному столяру-плотнику, можно?

И здесь с лестницы началась дружба. Соорудил на колокольню. Потом

помогал крышу крыть. Исповедовался, причащался чаще у батюшки

Николая.

В Серебряное с ним ездили помогать отцу Василию. Он тоже папе

пришёлся по душе. Любил батюшек деятельных, работящих.

Отцу в Серебряном источник понравился. Несколько раз туда специально

ездили окунаться. Один год лето знойное стояло, приду вечером с

работы, скажу:

- Папа, а не сгонять ли нам в Серебряное на источник?

- Конечно, сгонять! Батюшку Василия заодно попроведуем!

Когда строили наш храм в Подгородке, уже ничем не помогал, за восемьдесят

перевалило, сокрушался:

- Жаль, силы не те.

Но советы дельные давал. Надоумил обшить вагонкой стены и потолок

придела.

- Бесцветным лаком покройте вагонку. Это даст эффект расширения

пространства и красиво! Лучше дерева нет материала.

Х п

Идея храма витала в Подгородке не один год. Я построил в Подгородке

свой дом и начал вплотную заниматься храмом. Образовался попечительский

совет из людей, готовых финансово поддерживать проект.

У меня были знакомые батюшки, кто имел опыт возведения церквей, подсказали,

где заказать проект. Администрация Подгородки шла навстречу,

выделила пятьдесят соток земли в отличном месте.

Место уникальное... По сей день, когда оказываюсь там, вижу церковь,

которую собирались строить. Во-первых, дорога в храм... Идёшь

метров сто пятьдесят дендропарком, за ним начинается смешанный лес...

Большую поляну отвели под храм... Я был вдохновлён этой мечтой - кирпичный

храм, окружённый лесом. Золото куполов, колокольня и лес... Расценивал

как милость Божью - во-первых, тебе дана возможность построить

церковь, во-вторых, в таком месте. Более ста лет назад лесник-энтузиаст

Никита Иванович Грибанов заложил дендропарк, привозил отовсюду

саженцы деревьев, кустов, семена цветов, растений... Создал рукотворный

храм природы, а мы дополним его церковью. Собрали подписи, сходили к

владыке Феодосию с прошением, он благословил.

Я прекрасно представлял цены на рынке, только что построил свой

дом, знал, к кому из строителей обращаться. Составил план-график, год

- и храм стоит. Котлован роем, фундамент делаем - деньги на эти работы

триста тысяч были, потом собираем на кирпич, закупаем, поднимаем

стены. План реальный на сто процентов. И тут наступает 2008 год -

ипотечный кризис.

У нас не то что трёхсот тысяч, у нас тридцати на бензин нет, чтобы

привезти рабочих и начать что-то делать. Идея с большим храмом зависла.

Мы от неё не отказались, тогда не понимали, что не было Божьего благословения

большому храму стоять на полянке в лесу. Пусть на первый

взгляд имеются все условия - прекрасное место, и, что очень важно, - решаются

вопросы с водой и газом... Как только появляются деньги - можно

строить... В то время в округе не было ни одного храма, однако вскоре

появится в Пушкино, затем - в Ракитинке, начала строиться обитель

Серафима Вырицкого. Наша церковь просто-напросто стояла бы пустой.

Божий дом без прихода... Я в мечтах рисовал картину: воскресенье, люди

идут в новый храм со всех концов Подгородки, едут со всей округи (планировалась

парковка). После литургии пьём чай всем приходом, беседуем,

обмениваемся книгами, церковную библиотеку организуем... Воскресная

школа для детей, воскресная школа для взрослых... По проекту церковь

была в двух уровнях. В цокольном этаже подсобные помещения, трапезная,

воскресная школа, библиотека, на втором этаже придел человек на сто

пятьдесят...

Экономический кризис не вверг нас в отчаяние, сложа руки не сидели,

пришла идея промежуточного варианта. По соседству с дендропарком

стояло заброшенное бесхозное зданьице. Директором лесхоза был мой

друг Сергей Шмаков, он тоже помогал церковь строить. Его спрашиваю,

а что это за строение у тебя? Оказывается, собирались музей делать Никите

Ивановичу Грибанову, но с перестройкой всё заглохло. Что хорошо,

здание не стояло на балансе. И возникла мысль: почему бы на его основе

не построить небольшую временную церковь. А позже вернуться к проекту

большого храма. И оказалось, что на маленькую церковь было Божье

благословение. Всё шло гладко, находились деньги, хорошие строители...

Мы сразу подвели воду, удачно решили проблему с газом. Газовое отопление

- это сказка, кнопку нажал, и в любой мороз тепло, уютно. Нынче май

холодный, а в церкви на службе тепло.

Всё получилось как по заказу - рождается долгожданный внук (четыре

года мы молились), строится храм. У Господа всё вовремя - это мы

торопимся.

Освятили церковь и уже в первый год поняли, нашему приходу этого

храма вполне достаточно. Не торопится деревня в церковь.

Недавно построили крестильню с полным погружением. Мало какие

храмы могут этим похвастаться. Думали колокольню первым делом поднять.

Вопрос стоял: колокольню или крестильню. А сейчас от колокольни

вообще отказались - денег поднакопим, поставим звонницу, хватит для

нас. Купим хорошие колокола...

Первые годы настоятелем церкви был отец Анатолий. Сам из Ракитники

и служил у нас, пока там строился храм, потом перешёл к себе.

К нам отца Владимира владыка направил. Работал мастером на ТЭЦ, а потом

Бог призвал в пастыри. Наш храм у отца Владимира первый...

Окончилась литургия, Алексей вынес из алтаря запрестольный крест,

иконы Иисуса Христа и Богородицы на шестах, мы пошли крестным ходом

вокруг храма. Я несу икону Пресвятой Богородицы «Казанская». На

улице более чем свежо. Начало июня, но лето где-то задержалось, я бы

даже сказал: вильнуло в сторону и заблудилось. Хочется верить, есть у

него навигатор, найдёт в Сибирь дорогу. В соцсетях народ горько иронизирует,

дескать, май нынче не закончится, надо считать не второе июня, не

третье, а тридцать второе мая, тридцать третье... Острословы развивают

идею: о каком таком мае речь - девяносто второе марта идёт, девяносто

третье. Веселится народ, тем временем картошка в Подгородке так ещё и

не взошла - земля никак не прогреется. Я в демисезонной куртке, под ней

пиджак, можно было бы и тонкий шерстяной свитер пододеть. Ветер пусть

не мартовский, но апрельский точно - холодный, пронизывающий.

Огибаем церковь, идём мимо крестильни, она стоит поодаль от храма.

Недавно, не помню от кого, услышал, патриарх Алексий II в девяностые

годы, когда началось массовое крещение русского люда, дал распоряжения

соорудить в церквах крестильни с полным погружением, чтобы взрослых

крестили по всем канонам. Мало где выполнили поручение. Греки иронизируют:

у русских не крещение, а окропление. Я тоже в своё время прошёл

окропление. А вот один мой знакомый, про себя называю его православным

диссидентом - православию не изменяет, но из тех, кто очень хотел

бы на свой лад многое переделать, три раза крестился. Первый раз забраковал

обряд, батюшка в урезанном виде крестил, не все молитвы прочитал.

Второй раз покрестился со всеми молитвами и тут же хлопнул себя по

лбу: ведь опять неправильно - не было полного погружения, значит, недокрещённый.

Только после третьего крещения успокоился, когда и молитвы

все до одной прозвучали, и в купель три раза с головой окунулся.

Мы обошли церковь, открылась дорога в дендропарк, по ней шли две

женщины средних лет. Остановились, увидев крестный ход. Ни одна, ни

другая не перекрестились на церковь. Святые отцы говорят: первый раз

Господь призывает к себе шёпотом любви, второй - голосом совести, а

третий - криком скорби.

Помолимся за женщин, чтобы пришли в церковь не от крика скорби...

молитвенный

рассказы

KfYr

несе гллл воду

Было воину Великой Отечественной девяносто с маленьким прицепом.

И всё бы ничего. Здоровье вполне - ходил без палочки,

читал без лупы, слух, конечно, не ахти, оказался самым слабым

местом в организме. В остальном живи да радуйся - не каждому столько

отпущено ходить по земле-матушке. Одно плохо - телевизор выводил из

себя. Сын Владимир ругался: «Не смотри ты его! Не заводись! Не рви сердце!»

Да как не заводиться, когда по Киеву и Львову, которые он освобождал

соответственно в сорок третьем и сорок четвёртом, ходят маршами

молодчики с портретами Бандеры и Шушкевича. Да с факелами. Новые

власти незалежной дошли до того, что фашистские ОУН и УПА признали

законными. Великую Отечественную войну упразднили, нет больше такого

понятия на Украине. Четыре раза летал он в разные годы в Киев на

празднование Дня Победы. Сердечно приглашали, душевно встречали, самую

высокую честь оказывали ветеранам-воинам-освободителям. И снова

на Крещатике фашисты. Без танков и бомбардировщиков взяли город.

Как здесь не рвать сердце?

Если бы только маршировали бандеровцы, похваляясь свастикой. На

Луганщине и Донетчине зверствуют, будто повставали из могил головорезы,

которых уничтожал в конце сороковых. Пытают, насилуют, убивают

беззащитных стариков и детей. Ну, те-то бандеровцы, коих он успокоил,

не встанут, тут стопроцентная гарантия. Беда, что не под корень вывели

заразу. Новые бандиты, да похлеще прежних появились. В лютой осатанелости

дальше пошли - органы у раненых извлекают на продажу. Как здесь

спокойным быть, когда такая сволочь безнаказанно по земле ходит?!

Была ещё одна печаль-кручина у ветерана. Об этом ни с кем не делился,

думать не хотел, да лезла в голову мыслишка: в рядах бандеровцев могут

быть его внуки. Могут... Дети навряд ли, за шестьдесят им, а внуки...

Победу Иван Левченко встретил в Праге, потом часть перебросили в

Венгрию, в сорок седьмом - на Западную Украину. А первый бой принял

в феврале сорок второго под Старой Руссой, потом, исключая время, что

в госпиталях валялся, постоянно был на передовой. В какие только переделки

не довелось попадать, всего не упомнишь, но два случая врезались в

память. В сорок втором граната разорвалась в шаге от него. В первые мгновения

думал - всё. Лицо, посечённое осколками, кровью залило, ухо шапки

как бритвой полосонуло. В голове шум. Глаз кровавая пелена закрыла.

Однако ни один осколок черепную кость не пробил, все вскользь прошли.

Но в госпиталь отправили, как-никак ранение в голову. Сокрушался, подлечившись,

свою часть не смог догнать, рвался к своим ребятам, а его на

1-й Украинский фронт определили. Второй памятный случай произошёл

после Победы - в сорок седьмом, в сентябре. Группу бандеровцев близ села

Богородчаны ликвидировали. Ночью бандиты председателя сельсовета,

бывшего командира партизанского отряда, топором зарубили, учителя

вилами закололи, фельдшера изнасиловали и зарезали.

Услышал Иван фамилию фельдшера - Лойко - и кулаки до боли сжал.

Неделю назад подвозил его, точнее - её, до Богородчан. Дитя дитём. Худышечка,

с виду - класс восьмой, не старше. В дороге рассказала, что после

окончания Одесского медучилища получила направление в Станислав

(позже переименуют его в Ивано-Франковск), оттуда в Богородчаны направили.

Коротко остриженные волосы, вздёрнутый носик, в руках деревянный

чемоданчик. Представилась: «Надя Лойко». Иван ещё пошутил: не

родственница цыгану Лойко Зобару, о котором Горький в «Макаре Чудре»

написал. «Может быть, может быть», - кокетливо стрельнула в старшего

лейтенанта острыми глазками. Не пожалели, сволочи, этого ребёнка.

Среди ночи ворвались бандеровцы в дом, куда фельдшера определили,

пожилая хозяйка из местных пыталась защитить, да куда там, герои были

настроены решительно: раз комсомолка - «на гиляку». Надругались над

девчонкой, звезду на спине вырезали...

СМЕРШ хлеб не зря ел, раздобыл информацию - главарь банды с

группой подельников должны объявиться на глухом хуторе. Командир

батальона вызвал Ивана, дал полвзвода - проверить разведданные, если

верные - уничтожить бандитов. Выехали по темноте, за километр до места

назначения Иван остановил машину, дальше двинулись пешком. На хуторе

стояло четыре хаты. Одна выгодно отличалась от других. Если бандиты

здесь, решил Иван - в ней разместятся. Не ошибся. Сами себя и раскрыли.

Или часовой был выставлен, или бандеровец вышел под утро по нужде

и обнаружил красноармейцев. С предупреждающим криком бросился к

дому, толкнул дверь и тут же был срезан автоматной очередью. Бандеровцы

заняли круговую оборону, принялись отстреливаться из окон. Бойцы

Ивана своё дело знали туго, все как на подбор фронтовики. Забросали дом

гранатами. И всё стихло.

Иван на всякий случай швырнул ещё одну гранату в открытую дверь,

подождал и поднялся на крыльцо. Перешагнул труп бандеровца (тот красноармейцам

хорошо помог, заклинив собой дверь), сделал два шага внутрь

хаты... Всё произошло мгновенно, память зафиксировала тишину до звона

в ушах и тараканов, бегущих по глинобитному полу. Похоже, короткий

бой стал громом среди ясного неба для их запечной райской жизни, посему

как только стрельба прекратилась, вылезли из укромных мест и пустились

наутёк из опасной хаты.

Того бандеровца, как и тараканов, спасла от разрывов гранат печь.

Иван услышал шорох за правым плечом и с разворота дал автоматную

очередь. Бандит стрелял из пистолета, пуля пролетела по касательной,

обожгла шею. Иван не промахнулся, очередь надёжно вошла в грудь противника.

Отомстил за фельдшера. Это был главарь банды. Мордатый дядька,

усатое лицо обезображено шрамом, он тянулся от уха к подбородку.

Три года с лишним воевал Иван на фронте, почти столько же пришлось

ходить после войны под пулями. Но мирная жизнь, даже если под

боком в лесах бандеровцы, она не фронтовая. В Богородчанах советский

офицер влюбился в Галю. Ему двадцать три, ей девятнадцать. Самое время

вспыхнуть в сердце сладкому огню. Кому довелось хоть раз в жизни

побывать в начале мая в Киеве, тот не даст соврать: украинские девушки -

особый разговор. Утопающий в цвету красавец Киев - каштаны, сирень,

белая акация, вишни да яблони с абрикосами - и необыкновенные девушки.

На Западной Украине они едва ли не краше. Во всяком случае, есть эксперты,

отдающие предпочтение девушкам Западной Украины. Мол, лесной

да горный воздух оказывает неповторимое воздействие на формирование

женского облика.

Как бы там ни было - влюбился Иван в Галю. Черноброва, голубоглаза,

щёки - маков цвет. Если начинала смеяться - сердце у старшего лейтенанта

улетало в поднебесную высоту. Песня «Несе Галя воду» будто с этой

нашей пары списана.

Несе Галя воду, коромысло гнется,

За нею Иванко, як барвинок вьется.

Она - Галя, он по документам Иван, да по большому счёту - Иванко.

Сибиряк настоящий, да Левченко. Предки с Черниговщины. За лучшей

долей приехали в Сибирь, там и осели. Увидел старший лейтенант Галю, и

сорвалось сердце барвинком. Мать девушки работала в столовой воинской

части, где служил Иван, Галя к ней пришла, а тут Иван. Так и познакомились.

Никогда больше ни к кому не испытывал Иван такой нежности.

Веселя девушку, строил рожицы, что умел делать мастерски. В заразительном

смехе Галя запрокидывала голову... Густой румянец щёк, белая до невозможности

кожа шеи, в косу убранные чёрные, как смоль, волосы и заливистый

смех... Накрывала парня волна счастья, восторга. Всё сошлось

той весной: запах цветущих садов, умытых дождём, запах девичьих волос,

и состояние влюблённое, не прекращающееся ни на секунду. Где бы ни

был, что бы ни делал - перед внутренним взором Галя.

На войну Иван ушёл из Омской области. Его родная деревня Боголюбовка

стояла среди лесостепи Марьяновского района. Почему ревностные

радетели чистоты советской топонимики, выкорчёвывающие любое упоминание

о Боге, не переименовали после революции деревню в Ленино, Сталино

или, на крайний случай, в Советское - трудно сказать. Даже в лютые

атеистические годы оставалась она Боголюбовкой. Это к слову. Интересней

другой факт в нашем повествовании - на войну Иван сбежал. В самом что ни

на есть прямом смысле. Приготовил тайком сидор, куда бросил кусок хлеба,

шматок сала, и ускользнул из дома. В феврале 1941-го ему исполнилось семнадцать.

В июне окончил школу, а тут война. С другом-одноклассником Гошей

Самойленко подождали-подождали скорой победы, однако, чем больше

слушали сводки «Информбюро», тем крепче становилась решимость идта

на помощь нашим войскам, которые отдавали врагу город за городом.

Хоть и двигался фронт под натиском врага на восток, всё равно проходил

очень далеко от Боголюбовки. Пешком не добежишь до линии огня.

Железная дорога проходила через Марьяновку, это не так далеко от Боголюбовки,

да время военное, сел да поехал к местам боевых действий не

получится - кругом проверяющие, тут и там патруль. Друзья решили для

начала добраться до Омска, это не крохотная станция Марьяновка, где всё

на виду, может, в городе удастся проникнуть в состав, идущий на запад.

Ожидания оправдались. Потолкались друзья в вокзальной неразберихе,

глядь - группа детей, лет по четырнадцать-шестнадцать, готовится к посадке.

Человек сорок, двое взрослых с ними. Иван с Гошей затесались среди

подростков и проникли в вагон.

Забились наши герои на третьи полки и доехали до Свердловска, где

угодили в руки серьёзных органов. Намётанный глаз милиционера засёк

на перроне явно не местных парней и сдал в соответствующую службу.

Там быстро добровольцев раскололи. Легенду они придумали не бог весть

какую: едут домой, в город Клин, отстали от родителей. Врали неубедительно,

но упрямо стояли на своём: документы у них украли, поэтому добираются,

как получится. «Вы лазутчики, - вдруг закричал на них офицер

с кубарями в петлицах, кулаком по столу как дал, надоело ему слушать детский

лепет, - сознавайтесь, не то расстреляю!» Выхватил для убедительности

пистолет: «Война, а вы тут мне чушь городите!» Давит на психику.

«Сорокин, - закричал автоматчику, стоящему за дверью, - расстрелять!»

Гоша от вида пистолета, от безжалостного «расстрелять!» так испугался,

что с ним произошёл казус - обмочил штаны.

Залепетали герои в один голос: «Дяденька, всё расскажем, не убивайте!»

Выложили о своих планах соединения с частями Красной армией.

В Боголюбовку был отправлен запрос. Пока туда-сюда бумаги ходили,

посидели герои на нарах, поели тюремной баланды и обрели кой-какой

жизненный опыт. Обратно в Марьяновку их отправили в столыпинском

вагоне с заключёнными. Тогда-то Иван научился материться и впервые

услышал блатные песни.

Сын Ивана Яковлевича Владимир рассказывал автору этих строк: однажды

сидят они за праздничным столом в День Победы, вдруг отец, было

ветерану уже за восемьдесят, приняв граммов двести фронтовых, заявляет:

«Дети, сейчас буду петь матерные песни». Никогда ничего подобного,

тут ностальгия по военной молодости в непечатном виде. Не остановило,

что внучка-любимица рядом. Пусть ей за тридцать, да всё одно - внучка.

Всё-таки спел ветеран пару куплетов. Конкретная похабщина.

«Ну, ты, дедуля, мочишь корки!» - сказала Леночка с улыбкой. «Из

песни, внуча, слов не выкинешь», - ответил довольный дедушка.

Это мы забежали вперёд. Вернулись несостоявшиеся фронтовики в

Боголюбовку, отец так отходил Ивана вожжами, что сын несколько дней

сидеть не мог. Родитель ни разу до сего дня меры физического воздействия

к сыну не применял, здесь не удержался. Гошиной матери под руку попалась

верёвка, тоже не сладко пришлось мягкому месту добровольца.

Хватило родительской учёбы на месяц с небольшим. В октябре друзья

во второй раз покинули Боголюбовку в сторону передовой. И снова

камнем преткновения на пути добровольцев в зону боевых действий стала

столица Урала. На этот раз никто их в шпионы не записывал, к расстрелу

не приговаривал. Положение на фронте к тому времени вовсе ухудшилось,

поэтому на парней с десятью классами образования посмотрели иными

глазами. Отправили в школу связистов.

К полноценно призывным восемнадцати годам Иван оказался на Северо-Западном

фронте, под Старой Руссой. Там получил первое ранение.

После госпиталя вернуться в свою часть не удалось, отправили его на 1-й

Украинский фронт. С ним дошёл до Победы. Погибнуть мог не один десяток

раз, да хранил Бог. Однажды едва ноги не лишился. Ходить бы остаток

жизни на костылях или протезе. Получилось так. К тому времени он

уже был более чем опытный боец и лейтенант. Конец января 1944 года,

шла Корсунь-Шевченковская операция, которую называли Сталинград на

Днепре. Здорово тогда немцам досталось, да и нашим тоже. В одной из

атак, когда войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, прорвав оборону противника,

устремились навстречу друг другу, пуля угодила в ногу Ивану.

По инерции пробежал несколько шагов, а потом упал. В принципе, удачно

ранило - пуля прошила мякоть, кость не задела. Санитар перевязал с комментарием:

«Зарастёт как на собаке».

Проблемы начались в прифронтовом госпитале. Не хотела рана зарастать

как на собаке. Ногу раздуло. Чем дальше, тем хуже. При очередном

осмотре врач обухом по голове сделал заключение: «Начинается гангрена,

будем ампутировать!» - «Как ампутировать? - Иван едва с койки не упал.

- Не надо ампутировать. Как потом буду?» - «Домой поедешь!» Иван не

хотел в Боголюбовку без ноги, лучше снова на передовую с ногой. Смертей

столько перевидал на фронте, но почему-то верилось - с ним ничего не

случится. Врач своё: «Нельзя больше тянуть - помрёшь!»

Был в госпитале Витя Ястребов, земляк-сибиряк из-под Новосибирска.

Шустрый паренёк, на месте не посидит, всё бегом-бегом. За что

звали его Ястребком. Тоже по ранению в госпиталь попал. На три недели

раньше Ивана. Ястребка можно было уже выписывать, да главврач придержал

расторопного пехотинца, рук в госпитале не хватало - санитаров,

помощников на кухне и в остальном хозяйстве. Ястребок говорил Ивану:

«Не ерепенься ты! Ну и отрежут ногу. Зато жив-живёхонек! Случись со

мной, не раздумывая, согласился бы. У меня в самом первом бою контузия

и ранение. Хорошо, в кармане портсигар стальной, в нём осколок застрял.

Один в плечо, а этот прямиком в сердце шёл. Не хочу туда. Чувствую -

убьют». Иван твердил своё: «Как я без ноги?» Но состояние всё хуже и

хуже. Согласился на ампутацию.

«Вот и правильно», - похвалил Ястребок. Он в тот день за санитара

был, ну и поспособствовал земляку в первых рядах оказаться перед операционной.

Госпиталь после наступления переполнен, хирурги работали на

износ. Санитары только успевали подтаскивать раненых. Ивана должны

были вот-вот положить на стол к хирургу, его очередь подошла, но вдруг

медики забегали... Ястребок потом рассказывал. Вышел он покурить, а

тут подлетает «додж три четверти», из него полковник медицинской службы

выпрыгивает. «Где, - спрашивает, - генерал?»

В отдельной палате в госпитале генерал-майор лежал. Его машина

попала под артобстрел, ну и ранило. Командование оперировать генерала

рядовым хирургам не доверило, прислали самолётом светило из Москвы.

Мимо Ивана генерала на носилках пронесли в операционную. Иван как

человек военный не стал возмущаться, что старший по званию вне живой

очереди пошёл.

Минут сорок московский хирург потратил на генеральскую рану.

Вышел из операционной довольный, всё прошло удачно. Не утомился.

В отличие от госпитальных медиков, бессонными ночами не измучен, нескончаемым

потоком раненых не утомлён, золотые руки только-только

на генерале размялись, во вкус вошли. Автор повествования, понятное

дело, слегка иронизирует, но к чести полковника не пошёл он чай или

спирт пить за здоровье генерала, сказал коллегам-медикам, что до самолёта

у него часа три-четыре, готов помочь, сделать несколько операций.

Начал отбирать раненых. А Иван вот он - очереди ждёт. Полковник посмотрел,

бросил: «На стол». Иван своё: «Мне бы ногу сохранить». - «А

кто тебе сказал, что буду ампутацию проводить? Это и ваши хирурги сделают».

Человек пять отобрал. Не тех, кому было назначено конечности

отпиливать.

У хирурга свои инструменты, лекарства. Скорее всего, антибиотик

был. Иван не спрашивал. Да он и не знал тогда про существование этого

чудодейственного для полевой хирургии и редчайшего в те времена

лекарства. У Ивана что получилось. Он в атаку пошёл в ватных штанах.

Комфортно в таком обмундировании в окопе сидеть, а в бой, как показала

практика, лучше лёгкие брюки надевать. Если расписать поэтапное движение

пули, что нанесла рану Ивану, она поначалу штаны прошила, при этом

увлекла за собой кусочек ваты, затем вонзилась с ним в ногу, сама пошла

навылет, а посторонний предмет оставила в мякоти... Эта малость и стала

причиной воспаления.

Госпитальным хирургам в такие тонкости некогда вдаваться - режь,

пили да зашивай. Тогда как светило из Москвы пришёл к выводу: нога

Ивану ещё послужит. Имевшиеся у него анестезирующие медпрепараты

на генерала извёл, поэтому Ивана резал на живую. Тот был согласен любую

боль терпеть ради спасения ноги... Полковник прочистил рану, укол

Ивану вколол, возможно, антибиотик... Качественно операцию сделал.

Вернул бойца в строй.

После полного выздоровления догнал Иван свою часть. Влился в боевой

коллектив. Да вскоре с ним случилась досадная незадача. Проводили

они разведку боем, и потерял он ложку. Выпала из-за голенища. А без ложки

какой ты боец? Это, конечно, не личное оружие, которое по Уставу воин

должен хранить как зеницу ока, да на войне не только бои, есть перерывы

на завтрак, обед и ужин. Тут ложка, как автомат во время атаки. Неделю

промучился Иван, то у одного арендует столь важный предмет солдатского

быта, то у другого. Стыдно, а что делать? Вдруг вызывает его командир

батальона. Рядом с ними стояла инженерно-сапёрная бригада, туда комбат

отправил Ивана: «Тебя зовёт какой-то полковник».

Вытянулся в струнку Иван перед полковником, доложил о прибытии

«лейтенанта Ивана Левченко». А полковник в ответ улыбается: «Здорово,

племяш, не узнал?».

Оказалось, не только полковник, но и дядя Федя, двоюродный брат

отца. До революции он окончил Омский кадетский корпус, затем стал

специалистом по фортификации. Попала ему в руки дивизионная газета,

а там сибиряк Иван Левченко упомянут, получивший орден Красной Звезды.

«Не племянник ли это?» - подумал полковник. Быстро выяснил, что

так оно и есть.

Посадил Ивана за стол, угостил коньяком, доброй закуской, а потом

спрашивает: «Может, что-то надо, племянник?» - «Ложку, - выпалил

Иван, - потерял ложку».

Вернулся в расположение своей части с отличным приспособлением

для приёма пищи. По сей день бережно хранит фронтовой подарок дяди.

Дядя Федя военный опыт начал приобретать ещё в Первую мировую

войну. За коньяком поведал Ивану один занятный случай, приключившийся

с ним на той германской. Рассказал к слову, а получилось в самую точку

поучительно. Племяннику пригодился дядин опыт в критический момент.

Победу Иван застал в Праге. Акт о безоговорочной капитуляции войск Германии

на суше, на море и в воздухе был подписан 8 мая 1945-го. С немецкой

стороны генерал-фельдмаршал Кейтель поставил подпись, да не все немцы

согласились с ним и поспешили взять под козырёк, безропотно складывая

оружие. Многие продолжались прятаться по чешским лесам. Не по причине,

что жаждали воевать и дальше за фюрера, нет - мечтали выгодно сдаться.

Пропаганда в последний год войны работала без устали, вбивая в немецкие

мозги, что русские будут беспощадно мстить. Солдаты и офицеры

вермахта прекрасно знали - есть за что мстить, хватает поводов. Посему не

торопились выходить с поднятыми руками к бойцам Красной армии. Надеялись

на американцев или англичан выйти с повинной головой.

Часть Ивана принимала участие в очистке лесов от хитромудрых

германцев. Однажды дали Ивану взвод и отправили на такую операцию.

Немцам к тому времени самим надоело по чащам бродить, сдавались пачками.

Взвод чуть углубился в лес, Иван, обращаясь по-немецки в сторону

безлюдной с первого взгляда чащи, громко предложил сдаваться. Тут же с

разных сторон появилось десятка два немцев с поднятыми руками. Будто

сидели под кустами и ждали русских. Вывели красноармейцы первую

партию пленных на дорогу, посадили, поставили охрану, за второй пошли.

Получилось как с тем грибником, которого жадность едва не сгубила:

набрал столько даров леса, что без малого не надорвался, волоча ношу

домой. Во взводе двадцать пять человек, а пленных наловили под триста.

Иван, выйдя из леса, увидел эту прорву и не обрадовался... До части километров

восемь по пустынной дороге, а если немцам в голову нехорошее

взбредёт, взыграет ретивое: кучка русских ведёт как баранов на убой. Оружие,

конечно, отобрали, да если навалятся разом - не совладать...

Тут-то Иван вспомнил рассказ дяди Феди, как на германской войне

в пятнадцатом году они впятером взяли тридцать пленных. За что дядя

был награждён Георгиевским крестом. Те пленные и не думали сдаваться.

Взяли их дерзкой атакой. А чтобы не разбежались или, того хуже, не бросились

на русских, прапорщик приказал ремни у пленных отобрать. Когда

у тебя штаны на коленки сваливаются, какой ты воин? Всю дорогу в руках

приходится портки держать.

Аналогичную операцию с обмундированием Иван скомандовал провести

со своими пленными: ремни отобрать, пуговицы срезать. Не сказать,

что данное распоряжение русского офицера понравилось немцам, да под

дулами автоматов куда денешься. Так и шли, держа штаны в руках. Не так

быстро получалось, зато малочисленная охрана была спокойна. Ротный потом

хохотал: «Ну, Иван, ты голова - придумал, как немчуру спутать! Я сразу

в толк не мог взять: такая орава движется, и все, как в штаны наложили».

После Чехословакии перебросили часть Ивана поначалу в Венгрию, а

потом - в бандеровские края.

«Вова, - бывало, скажет Иван Яковлевич сыну после фронтовых ста

граммов, - я в партию вступил в сорок третьем году, в Бога не верил, а за

религию ой как пострадал!»

Женился он на Гале. Как и положено, через девять месяцев родилось

дитё - Ярына, а через год - Андрийко. Да такие славные дивчина и хлопчик

получились у сибирского украинца и западной украинки. Иван, надо сказать,

тоже парень ладный. Лицом приметный, даже шрамики, оставшиеся

от первого ранения, не портили его, и плечи у офицера - косая сажень.

Всё шло хорошо у молодой семьи, да вызывает Ивана замкомандира по

политработе, майор Дуняк, и говорит: «Капитан, как так получается, ты

коммунист, а жена у тебя верующая, в церковь каждое воскресенье ходит».

Майор краски не сгущал, Галя была из верующей семьи, регулярно ходила

в храм. Иван к этому снисходительно относился. У него бабушка верующая.

Да и мама крестилась на иконы. А то, что Галя в церковь ходила, любви

их нисколечко не мешало.

«Ты - советский офицер, коммунист, - напирал майор, - а живёшь в

религиозном болоте. Да ещё и веры-то она не нашей!» Галя была униатка.

«Майор, - сказал ему Иван, еле сдерживая себя, не понравились ему эти

нравоучительные интонации, - не знаю, когда ты в партию вступил, я -

в сорок третьем! Не знаю, где ты воевал, - прекрасно знал Иван, что по

тылам майор прокантовался всю войну, - я добровольцем пошёл в семнадцать

лет и с февраля сорок второго на передке...»

Прочитал отповедь комиссару. Разозлился не на шутку - его, боевого

офицера, тыловая крыса пытается на повышенных тонах носом тыкать,

учить жизни.

Майор тоже разозлился, поставил вопрос ребром: или жена прекратит

в церковь ходить, или подавай на развод. «У меня мама верующая, -

бросил Иван, - что мне от неё прикажешь отказаться?»

Однако дело повернулось так, что пришлось Ивану уходить из армии.

Не больно он и расстроился. С лёгким сердцем подал рапорт: нет, так нет,

жена дороже. В конце-то концов - хватит под ремнём ходить, без того девять

лет в армии. В себе был уверен. Руки-ноги целы, голова на плечах

имеется.

Всё оказалось серьёзнее. Жили они в Станиславе, начал Иван устраиваться

на работу, куда ни обратится - не берут. Потом-то узнал, была

негласная команда в отношении его - «политически неблагонадёжный».

Майор постарался. Приятного мало, но и здесь Иван не стал отчаиваться:

всё, что ни делается, - к лучшему. «Значит, - сказал Гале, - поедем в Боголюбовку».

На что Галя категорически заявила: «Ты шо, Иванку, сказывся,

чи шо! Ни! У вас там холода и церквы нема!»

Как ни уговаривал, как ни взывал к разуму, объясняя, что в их Боголюбовке

полно украинцев, никто не замёрз, Галя стояла на своём.

Закручинился Иван. Как быть да поступить? Сидеть у бабской юбки

побитой собакой? Ну, нет. Дошло дело до развода. Оформили расторжение

брака, и поехал Иван в Боголюбовку. Уже затемно добрался до деревни.

Стучит в окно, мать спрашивает: «Кто?» А он ей, солдат, дескать, пусти,

тётка, переночевать, домой иду. Она: «А мой Ваня всё никак не едет». - «Да

это же я, мама!» Сколько счастья было. Отец смеялся и плакал: «Мало я

тебя тогда выпорол, ой, мало, удрал-таки, поганец!» На следующий день

родню собрали, вечер устроили. Гоша-друг, с которым на войну убежали,

пришёл, пустой правый рукав под ремень брюк заправлен, руку в Польше

потерял, но тоже бравый воин. Хорошо отметили возвращение Ивана.

А вскоре и свадьбу сыграли. Жила у родителей на квартире молодая

специалистка Таня, после техникума прислали её из Омска в колхоз бухгалтером.

Ну и приглянулась фронтовику.

Пятьдесят пять лет вместе прожили. Хорошо прожили. Сына и дочь

вырастили. Да только Галю Иван долго не мог забыть. «Любовь никогда не

перестаёт», - говорит апостол Павел в «Первом послании к Коринфянам».

Мысль апостола, конечно, шире по значению, да прочитай её Иван, он бы

согласился полностью в своём понимании: «Не перестаёт». Фото Гали долго

хранил в укромном месте, пока не исчезло куда-то. Жену не стал спра

шивать, да она бы и не призналась. Алименты Ирине и Андрею платил

честно и сверх того, по возможности, тайком посылал. Трудно сказать, испытывала

Галя к Ивану чувства, подобные тем, которые излагает героиня

вышеупомянутой песни, когда зовёт: «Вернися, Иванку, буду шанувати».

Во всяком случае, не прогнала Ивана, когда приехал в гости.

В пятьдесят девятом надумал он повидаться с бывшей семьёй. Как

жена Татьяна ни ругалась, взял четырёхлетнего сына Вову и поехал в Черновцы,

где тогда жила Галя. Замуж она так больше и не вышла. «Что я детей

своих не могу повидать? - говорил Иван Яковлевич жене. - Они не

виноваты, что так жизнь сложилась». - «Будешь опять жизнь свою перекладывать

с Галей ненаглядной?» - не могла смириться Татьяна с намерением

супруга, не лежала у неё душа отпускать благоверного в места его

боевой молодости.

Вова всего-то и запомнил из той поездки: тётя вкусными варениками

с вишней кормила. Тогда как брат с сестрой практически не отложились в

памяти.

В последние годы Владимир собирался поискать их через Интернет,

ведь родная кровь, да всё руки не доходили, а как майдан начал жечь

спецназовцев из «Беркута», решил: ни к чему всё это.

Иван Яковлевич всякий раз выходил из себя, когда шли телерепортажи

о бесчинствах фашиствующих молодчиков на Украине. «Да что это за

порода кровожадная? - сокрушался. - Никак не могут успокоиться! Отцы-деды

жгли-вешали и этим неймётся!» И разглядывал лица этих самых

молодчиков, марширующих по Киеву или Львову, вдруг увидит похожего

на себя.

А зачем это было ему нужно - и сам не знал.

еессонни^л

Этой весной Анне Андреевне часто не спалось. Могла всю ночь

не сомкнуть глаз. В изголовье на тумбочке лежал пульт от телевизора,

казалось бы, коротая время до утра, протяни руку,

нажми кнопку... Не любила смотреть телевизор ночью - подчёркивал одиночество.

Иной раз включала ночничок и читала (хорошо, глаза не подводили),

а чаще набрасывала халат и подолгу стояла у окна. Спали соседние

дома, редко где горел свет, спали машины, заполнившие двор. Утром одна

за другой умчатся по неотложным делам, а пока на приколе. В марте то

и дело шёл обильный снег, небеса торопились наверстать упущенное за

бесснежную зиму. Машины под толстым слоем белого пуха теряли стильные

очертания, превращались в причудливые сугробы.

Приходила грустная мысль: сорок пять лет из своих девяноста живёт

в этом дворе, и уже никого не осталось из ровесников. Никого.

С полгода назад столкнулась с бывшей ученицей Танечкой М орозовой.

Внешне от той миниатюрной хохотушки с волнистыми рыжеватыми

волосами, хорошистки и активистки остались, пожалуй, только глаза, всё

так же азартно на мир глядящие. «Анна Андреевна, милая, родная, любимая!

Почему в церковь не ходите? - с ходу взяла Танечка в оборот. - Нам

следует молиться за родных, близких». - «Мои почти все умерли». - «Всё

равно нельзя их бросать».

В церковь Анна Андреевна изредка ходила. В Рождественский пост

исповедалась, причастилась по настоянию дочери. Дома, пусть не каждое

утро, открывала молитвослов, читала и ловила себя на мысли - не дано.

Глаза скользили по строчкам, а душа не включалась, что-то мешало разо

греть её, настроить на трепетную волну. Частичка сердца, что отвечала за

молитвенное общение с Богом, была атрофирована. Это, как талант музыканта,

считала, надо вовремя подтолкнуть, дать ход, чтобы проросло зёрнышко.

В детстве, юности Анна Андреевна несколько раз заставала мать

перед иконкой. Хранила в своём уголке небольшой образок. Никогда не

стоял на видном месте, оберегала от посторонних глаз. Достанет, когда

никого рядом... Умела мама молиться. Менялась лицом, будто уходила далеко-далеко...

Перед иконкой была другой, не как в жизни. В глазах могли

стоять слёзы...

У Анны Андреевны не получалось сердечно обращаться к Богу. Зато

когда начинала долгими бессонными ночами вспоминать дорогих и близких

- теплело в груди. Сколько людей бережно хранилось в душе, о ком

никто, кроме неё, вспомнить уже не мог. Никто-никто на всём белом свете.

Только она знала эти лица, только её память хранила музыку их голосов,

только для неё звук их имён отзывался волнующими картинами, которые

поднимались, только тронь, из глубин памяти...

Дерзновенно думала, может, Бог потому и дал долгий век, чтобы в

её памяти жили сестра Любушка, Алёша-комсорг, Лиля-ленинградка, кто

всего ничего порадовался белому свету, кого пушинкой сорвало ураганом,

унесло с земли. И отец ушёл рано. Благодаря её памяти, они положенное

время проведут в мире людей, получат свою долю сочувствия, тепла, восхищения.

Вспоминая бессонными ночами дорогих сердцу людей, начинала

говорить вслух, обращаясь к невидимой аудитории. Учительница в прошлом,

будто снова оказывалась перед классом...

М ам а

Самое первое воспоминание из детства - большая русская печь, мама

хлеб стряпает. Вдруг, мама как раз хлеб в печку ставила, дверь распахивается,

входят мужчины, красные повязки на рукавах, маме командуют:

«Собирайсь!» Она от печки повернулась на голос и упала в обморок. Дом

у них был добротный - пятистенок, железом крытый. У мамы ноги подкосились,

старшие сёстры дурниной закричали. Вере десять лет, Кате - семь,

Любушке - пять. Завопили сёстры, мы с братом Андрюшей тоже заревели

- ему два годика, мне - три. Младшая Галка в люльке спала, грудничок ещё.

Сёстры страшно кричали. У Веры кровь из ушей пошла, бабушка бросилась

успокаивать, кровь вытирать.

У входной двери тулуп висел. Один из пришедших сорвал с гвоздя,

бросил на пол рядом с мамой, двое взяли маму за руки, за ноги и на тулуп

положили, третий Галку из люльки выхватил, маме под бок ткнул. Соседи,

родственники на крик зашли, им командуют: одевайте детей. Маму, она

в сознание не приходит, с Галкой на тулупе потащили за дверь. У ворот

лошадь, в сани запряжённая, туда и погрузили.

Тётка, сестра отца, собрала нас. Старших сестрёнок отправила, как велели,

вслед за мамой, нас с братишкой сунула на печку.

Всё это вижу, как вчера было.

Мама наша сирота. Зато красивая. Родители отца не хотели невестку

без приданого, отец настоял. Мама старше на три года, папу это не остановило.

Работали они с утра до ночи. Хозяйство (это знаю по документам,

что на реабилитацию родителей готовила): три лошади, четыре коровы,

два быка, двадцать пять овец, три свиньи, лобогрейка, дом, амбар, дворовые

постройки. Крепко жили. Утром пока скотину не накормят, не уберут

в стайках, конюшне, за стол не садились, детей не кормили. Старшая сестра,

вспоминая то время, бывало, скажет, иронизируя над родителями:

«Скотину любили больше нас!»

В двадцать девятом году, это знаю по рассказам, мала ещё была, нагрянула

к нам во двор сельская беднота - излишки хлеба изымать. Отец

схватил вилы: «Не дам, у меня самого едоков полон дом! Кто их кормить

будет?! Вы? Вы себя прокормить не можете!» Грозился, как придёт настоящая

власть, лодырей к ногтю прижмут - запоют нищеброды. Вилами

потрясал нешуточно, побоялись экспроприаторы на рожон лезть, ушли.

Взамен на следующий день с винтовками милиционеры приехали, забрали

отца. Полтора года ему дали. Тогда ещё надолго не сажали.

А через год, даже меньше, за нами пришли. Маму с сестрёнками моими

в чужой сарай отвезли. Наутро мимо этап шёл - много-много саней с

раскулаченными - в глушь, в болота за Тару гнали. Этапы в тот год не один

раз на Север мимо нашего села проследовали. Двоюродная сестра Маша

рассказывала, ей в ту пору лет двенадцать было. Мать её завернёт в тряпицу

кусок сала, хлеба, пошлёт дочь: «Беги, в любые сани брось». Так просто

не бросишь - вооружённая охрана вдоль обоза. Машу нагайкой один охранник

протянул по спине. «Я изловчилась, уже было сунула на ходу в чьито

руки, - рассказывала, - а этот верхами подскочил и нагайкой как резанёт

с лошади...» Дня через два мать снова Машу посылает с хлебом-салом,

она в слёзы: «Больно ведь нагайкой-то! С прошлого раза не прошло!» Мать

на неё: «Заживёт! Там людей в голоде-холоде незнамо куда везут». Маша,

нагайкой учёная, в следующий раз осторожнее действовала, выгадывала,

как отдать еду, чтобы не получить по хребту.

Мама была отчаянная и решительная. Сбежала из ссылки. Поняла, не

выжить там, пустилась в побег. Четверо детей на руках. Гале вообще годик.

Сказался на ней тот этап, голод. Умишком на всю жизнь слабая сделалась.

Школу не смогла окончить. Так-то работящая, мама у неё и доживала свой

век. Ринулась мама с детьми через болота и тайгу. Не побоялась в полную

неизвестность отправиться. Муж в тюрьме. Дом отобрали. Прекрасно понимала:

в родное село нельзя, чикаться не станут, обратно отправят под

конвоем. Одно вело, считала, если ждать в болотах, пропадёт семья, а так,

Бог даст, сохранит детей. Не остановило, что местности не знала.

Собираясь бежать, мама потихоньку разузнала, какие деревни поблизости.

Она часто повторяла: «Везде есть люди». Пустилась в побег не

в первую попавшуюся ночь. Был среди охранников, что пожалел жен

щину с детьми, шепнул: уходи, иначе пропадёте, а я помогу. В его караульную

смену разбудила старших дочек и скользнула от поселения в

темноту...

Сёстры рассказывали, один раз мама с Галей пошла еду просить. Вере,

Любушке и Кате наказала, шагу в сторону не делать, ждать в лесу. Они и

сами знали, что такое тайга. Вера однажды отстала, собирая на ходу ягоду,

чуть свернула с тропы и сбилась, сразу-то не заметила, думала правильно

идёт, сама в другую сторону углубилась. Хватились её, начали кричать, не

сразу и услышали друг друга.

В тот раз сёстры под деревом ждут маму. Голодные. Шли, когда ягода

уже поспела - черника, смородина, малина. Да этим разве наешься. Сидят,

мечтают, вот бы мама хлебушка принесла. А мамы нет и нет. Стремительно

темнеет... Филин заухал. Сестрёнки захлюпали носами...

На деревню мама правильно вышла, сердобольные женщины дали

картошки, хлеба. Кто-то догадывался, откуда может быть женщина, мама,

конечно, не называла истинную причину бродяжничества, отвечая на расспросы,

говорила, что погорельцы. Разжившись съестным, заторопилась к

дочерям, да небо вдруг затянуло тучами, сумрачно сделалось, ну и сбилась

с пути. Сестрёнки сидят под деревом, слёзы по щекам кулачками размазывают.

Покричат-покричат: «Мама-мама!» - и в рёв. Глушь, темень, комарьё.

Не знают, что и думать. Может, маму арестовали. Может, медведь напал.

Натерпелись, прежде чем услышали родной голос...

Отец пришёл из тюрьмы к разбитому корыту. Дома нет - в нём сельсовет

с флагом на крыше. Жены с детьми нет. Как уж он сумел их найти

- не знаю. Мама вообще ничего не рассказывала о раскулачивании,

ссылке и арестах отца - оберегала нас. Спросишь, махнёт рукой: зачем

ворошить - было да прошло. Только что и знаю, так из уст сестёр. Но про

то, как папа сумел отыскать их, когда в бегах скитались, никто из сестёр

объяснить не мог. Вдруг появился в деревне, где они остановились, мама

малярией заболела, какая-то бабушка, добрая душа, в сарайчике приютила

бродяжек.

Из того сарайчика забрал их папа и повёз в Омск начинать жизнь сызнова.

Папа умер в шестьдесят один год. Всего ничего на пенсии побыл. Сказались

тюрьмы, фронт, контузия... Но ведь какие они молодцы с мамой,

сохранили семью.

***

Анна Андреевна, увлекаясь воспоминаниями, начинала ходить по

комнате, как когда-то в школе между рядами парт, помогая плавному течению

рассказа ногами. Была такая учительская привычка. Голосовые

связки не износились. Голос остался таким же свежим, по-учительски напористым.

Ограничений у ночного повествования не было, рассказ легко

перескакивал с одного на другое.

Лиля-ленингул^кл

А кто сейчас помнит Лилечку-ленинградку? Как былинка тоненькая,

глаза большущие. Эвакуированная. Осенью сорок первого с мамой появилась

в нашем зерносовхозе. Какой он, собственно, наш. Сами года за полтора

до войны туда переселились. Из Казахстана убежали. Отца добрые

люди предупредили: тебя на крючок взяли. Органам очередной план по

арестам спустили, а тут вину из пальца высасывать не надо: всегда готовый

к посадке экземпляр - враг народа, раскулаченный. Папа, однажды

обжёгшись, не надеялся «авось пронесёт»: стоило тучам начинать сгущаться

над головой - срывался с места. Не останавливало, что шестеро детей.

В Омске года два пожили, перебрались в Оренбург. Там в бараке выделили

нам место. Большущая комната. В одном углу одна семья, в другом - другая,

в третьем - ещё семейство. Весело. Мама болела, папа ей топчанчик

смастерил, мы все на полу. Папа в скитаниях мудро поступил, понял, что

крестьянствовать не дадут, освоил кузнечное дело, специалисты по металлу

везде нужны. Из Оренбурга побежали в Казахстан. Оттуда, когда жареным

запахло, перебрались под Омск в зерносовхоз. Устроился папа на

кузне, прямо от горна его и забрали в тюрьму.

Помню, ездили с мамой в Омск с передачей. Долго-долго стояли у

тюрьмы. У мамы была иконка - Богородица. От посторонних глаз подальше

держала. В сундук или куда засунет, если только случайно наткнёшься.

Тайком брала с собой, когда передачи возили. Маленькая деревянная

иконка. На груди прятала. Стоим в очереди, она машинально руку к груди

приложит. Лицо отрешённое - молилась.

Война началась, месяца через полтора папа из тюрьмы пришёл. Умирать

пришёл. Опухший, обессиленный, страшно смотреть, старый, серый,

и ходил как старик. Еле ноги переставлял. Мама начала откармливать. Всё

лучшее - папе. Коровы не было, а ему молоко надо, мама пойдёт к людям,

отработает, несёт папе полную крынку. Овощи уже появились. Отошёл,

ладный стал, фигуристый. Помню, братик Андрюша спрашивает: «Папа,

тебя теперь опять арестуют?» Мама зашикала, боялась, как бы не накликал

беду. На это раз не в тюрьму забрали, отправили папу на передовую. Почти

до конца войны воевал, в артиллерии. Однажды в укрытие, где орудие

стояло, снаряд угодил. Весь расчёт погиб, отца землёй накрыло. Особисты

таскали контуженного: как это ты, Ольховой, умудрился - всех насмерть, а

ты целёхонек? Подозревали: не замешан ли в гибели товарищей.

Папа воевал, а мы всё равно под подозрением. В селе были и такие,

что нас как детей врага народа обходили. Не все, конечно. Директор школы,

Каретников Михаил Иванович, положительный был человек. Взял

маму уборщицей в школу, а меня ей на помощь. Не побоялся пойти на нарушение,

устроили другого человека, а я работала.

Школа большая, десятилетка, полов бесконечные площади, а мы вдвоём.

После первой смены всё подмести... Парты большие, чёрные, тяжёлые.

Каждую перевернуть надо, а сил нет. Голова закружится, на парту голову

положу, мама рядом постоит, поплачет. «Ну что, доченька, отдохнула?» Вечером

после занятий опять уборку делаем. И каждое воскресенье громадный

актовый зал мыли. Иногда сестрёнки приходили помогать. Полы не

крашены, всё вручную, никаких лентяек в то время... Какие лентяйки - с

тряпками беда, сколько помню.

Сентябрь и октябрь, пока уборочная не закончится, практически не

учились - совхозную картошку собирали, а также - свёклу, морковку. Выведут

класс в поле, оно без конца и края. Ни деревца, ни кустика. В октябре

холода. Снег сыплет, ветер свищет, одежонка - смех. Рукавиц нет, пальцы

закоченеют - не согнёшь. В тот раз свёклу собирали. С Лилей-ленинградкой

мы в одном классе учились. Тонюсенькая, как прутик. Капор на голове,

пальтишко городское. Красивое, да не для поля. Я хоть непонятно во что

одета, а теплее - отцовские брюки перешитые, фуфаёжка. У неё на ногах,

холодно подумать, тряпичные тапочки. Из подручного материала сшитые.

Эвакуировали их в одночасье, некогда было вещи собирать. Схватили что

под руку попало. До того Лилечка замёрзла, стоит и плачет. Я-то шустрая

росла, боевая, хоть в школе, хоть в поле. Свёклу собираем, туда-сюда ношусь,

не стою на месте. «Лиля, - подбегу к ней, - не стой! Нельзя стоять!»

Что там эти тапочки, только что не босиком, земля холодная - снег падает

и не тает. Ветер до костей пронизывает. «Бегай! - крикну ей. - Бегай!»

Она пару шагов сделает и снова встанет. Замёрзла до безразличия ко всему.

Уйти ни в коем случае нельзя, до шести часов никуда - терпи. Простыла

Лилечка, простыла моя подружка, на следующий день не пришла, а недели

через две умерла от воспаления лёгких. Какая хорошая была девочка.

Кожа лица белая-белая. Умненькая. Смеялась, будто серебро рассыпается.

Голосок по сей день в ушах стоит - звонкий, светлый. А как рисовала,

чирк-чирк карандашом, несколько движений - и твой портрет готов. Рассказывала,

папа её, художник, добровольцем ушёл на фронт. Ни одного

письма не получили.

Летом мы с мамой и братиком пастухами нанимались, сельское стадо

пасли. Картошкой с нами рассчитывались. В мае, пока учились в школе,

мама сама пасла, а как каникулы начнутся, ни свет ни заря нас будит...

Спать ужас как хочется, а поднимайся, бич в руки, котомку за плечи.

В другой раз мама нас подменит, а то мы с братиком весь длиннющий день

с коровами. Лилечка, заботливая душа, бывало, придёт, скажет: «Аннушка,

Андрюша, поспите, я посмотрю». Нас два раза упрашивать не надо, упадём

под кустиком в тенёчке. Но хорошо, если коровы смирно траву жуют, а

если пауты или слепни начнут зверствовать. Лилечка закричит в панике:

«Аня, Андрюша, коровы разбегаются!» Меня-то они боялись, а Лилечка

бичом не могла пользоваться. Я им щёлкала, как из пистолета. По скотине

нельзя бить - по вымени или по глазу можно попасть - для острастки над

ухом у норовистой бурёнки как бахну.

Никто уже Лилечку, кроме меня, не вспомнит, никто не поплачет об

ангельской душе. Могилки не осталось от бедняжки. А у меня перед глазами:

вот мы с ней бабочек на лугу ловим, а вот учу Лилечку грибы собирать,

поганки от съедобных отличать...

Не догадалась, голова садовая, на поле том свекольном бросить всё

ради Лилечки, отдать свою обутку: на подружка, а со мной и в твоих тапочках

ничего не сделается! А еще лучше - схватить бы её за руку и утащить

домой... Не хватило ума... Господи, прости меня, грешную...

***

Анна Андреевна рассказывала свои истории воображаемой аудитории,

пока не садился голос. После чего шла на кухню, ставила на газ чайник.

Сыпала заварку в металлический термос, заливала кипятком. Любила

чай из термоса - обязательно тёмный-тёмный и терпкий. Пока заваривался,

смотрела в глубину двора. Скоро, совсем скоро запахнет весной.

Последняя её школа была расположена за вокзалом. Только пешком

туда и можно было попасть. Нагруженная тетрадями поднималась утром

на виадук... Учительница начальных классов, она любила работать с детьми.

Личная жизнь не сахаром была пересыпана - дочь с сыном воспитывала

одна. Муж оказался неисправимым тунеядцем, даже под суд угодил

однажды, отправили на год в ссылку. Десять лет терпела ради детей, а потом

решила - лучше одной, чем с таким. Денег всегда не хватало. Долгие

годы в первую смену преподавала в одной школе, во вторую - в другой.

Когда коллеги говорили: «Анна Андреевна, вы такая стройная, как ухитряетесь

фигуру держать?» - молча улыбалась, рецепт знала радикальный:

есть меньше надо. Да не поделишься, ещё обидятся. Однако не жаловалась

и работала с азартом. Её классы всегда были лучшими в школе. Программа

- одно, да сверх того обязательно старалась дать знаний. И выдумщица.

Чуть не каждую неделю или на каток ведёт, да ещё с песней (сама тоже

гоняла на коньках), или на экскурсию в музей, или на берег Иртыша - провести

урок природоведения под открытым небом. Было и такое, договорилась

с родителями, чтобы дети приходили на полчаса раньше - читать

перед первым уроком. Свою библиотечку собрали (шкаф родитель сделал),

сказки, рассказы, стихи... Её классы были самыми читающими, это

обстоятельство всегда отмечали преподаватели старших классов, которые

учили её деток...

Любила весну, утром не в темноту, как долгой зимой, выходила из

дома, а в разгорающийся день. Поднимется по дороге в школу на виадук и

словно птица в полёте: перед глазами волнующе бескрайний мир... Внизу -

справа и слева - отполированно сверкают рельсы, идут поезда, от вокзала

доносился голос диктора, свежий плотный ветер летит с Иртыша, озорно

бьёт в лицо. А прямо перед ней яркое большое солнце поднимается над

землёй. И если никого рядом не было, Анна Андреевна по-девчоночьи

громко восклицала: «Здравствуй, солнце!»

Разве это забудешь...

Чай любила обжигающий. Наливала из термоса в большую (с фотографией

внучки Танечки) чашку, пила мелкими глотками. Сама себе улыбалась,

вспоминая, как ворчала на неё мама: «Ты чё дёготь пьёшь?» А вообще

- мама стеснялась её: как-никак дочь - учительница, завучем несколько

лет работала. Робела, когда Анна Андреевна приезжала в гости. То, что сын

Андрей институт окончил, до главного агронома дослужился, так не ценила

- мужчина он и есть мужчина. «Вы у меня две умницы, - говорила Анне

Андреевне, - Любушка да ты».

Как я в детстве хотела походить на Любушку! Красивая. В маму с

папой уродилась. Высокая, сильная, глаза большие, волосы густющие.

У меня вообще волосы долго паклей висели. Ближе к концу войны питаться

стали лучше, волосы набрали густоту и - диво - начали виться, не совсем,

чтобы кудряшки, но волнистые. Девчонки в школе приставали: ты,

Ольховая, поди, на гвоздик завиваешь! Любушка как берёзка стройная. У

меня ноги кривые. В сорок четвёртом под Новый год девчонки из класса

надумали костюмы маскарадные делать, конкурс в школе объявили на

лучший костюм. Я ночной бабочкой нарядилась. Затейница была. Долго

возилась - крылышки, капор, маска. Первое место заняла. Никому не рассказывала,

кем буду. Думала, не узнают. Сразу сказали: «Ольховая!» По

ногам определили. Откуда они прямые будут? Когда маму с сестрёнками

отправляли в ссылку, меня с братиком тётка, сестра отца, в суматохе забрала

к себе. Потом на печке прятала, на улицу не пускала, боялась пострадать

за укрывательство кулацких детей, ведь нас всех до единого должны

были отправить на болота. Сёстры рассказывали, везут их в санях, а по

обочинам то слева бугорки снега, то справа - умершие под сугробами...

Большинство - маленькие бугорки, то есть - дети. Прямо тут же бросали.

Кто их хоронить будет. Мы тоже могли с братиком при дороге остаться.

Тётка спасла.

Потом, может, жалела, что оставила, ведь не кормила толком. Что-то

сунет на печку. Не могу припомнить, что ели. Ни разговаривать, ни плакать,

ни пищать нельзя - дети врага народа. На печке дедушка лежал. Моего

папы отец. Старенький-старенький. Умирал. При нас и умер. Мы с братиком,

получается, несколько месяцев на печке провели. Отец, лето уже

было, приехал забирать, а мы опухшие.

Папа привёз баночку конфет монпансье. Нас угощает. Тётка: «диточки-диточки».

Впервые увидела я, что такое лицемерие. Отец ей: «Сестрица,

я ж тебе стильки оставил! Шо ж ты с ними зробыла?» Украинцы они.

Мы сразу и не поняли, что это наш папа. Чужой и чужой. В Омск приехали,

мама, сёстры встречают, а мы в слёзы, понять не можем, кто это?

Маму забыли, сестёр забыли, друг к дружке с братиком жмёмся. Сёстры

нам тряпочных кукол понаделали: берите, берите, это вам... Не могу без

слёз вспоминать.

Ножки мои далеки от стройности. Никогда короткие юбки не носила.

А Любушка - загляденье. Всегда улыбка на лице. Старшие сёстры восхищались:

«Ну, Любка, ты королева! Кожа-то, кожа - шёлк!» Дочь моя девчонкой

на Любушку сильно походила лицом, особенно в профиль. Вылитая.

Потом как-то переросла сходство.

Работала Любушка в пимокатной. Работа тяжёлая - вручную пимы

катать. В тот страшный день послали её на станцию. Понадобилось документы

совхозные в Омск срочно переправить, Любушку начальник отрядил

с пакетом. «Пулей лети», - приказал. Полетела. Семь километров до

станции. Прибежала, а на путях состав. Подождать бы, она под вагон...

Ответственная была, может, посчитала: пакет как раз этим составом в

Омск и передадут. Месяца за два до её гибели я в район с подружками ездила

паспорт получать, так Любушка строго-настрого выговаривала: «Под

вагоны не лезьте...» Сама нырнула... Состав возьми и тронься...

Две недели оставалось до Победы. Всего две недели. Хоронили Любушку

пасмурным днём, дождик весенний накрапывал. Столяр совхозный,

старенький дедушка, хотел тумбочку сделать со звёздочкой на могилку,

мама сказала: крест. Никак я не могла смириться, привыкнуть к мысли,

Любушки больше нет, плачу и плачу. В тот день в огород вышла золу высыпать,

слёзы потекли-потекли, стою потерянная, вдруг слышу: «Ольховая!»

Митя Зуйко, сосед, кричит: «Ольховая, отец твой!» Выскочила на улицу -

папа идёт, по ранению демобилизовали вчистую. Я ему едва не каждый

день письма отправляла, напишу, треугольником сложу. Завидовали папе

в части, как почта, обязательно кричали: «Ольховой, Ольховой, пляши!»

Как бы ни устала за день, старалась написать папе.

Вернулся к семье, и радость великая - живой, и горе - Любушки нет.

Мама перед смертью покается старшей моей сестре. Меня стеснялась.

Хотя уже послабление на церковь началось, конец восьмидесятых. Всё

равно опасалась, как бы не навредить нам. Мама Вере покаялась: «Отца

вымолила, вернулся с войны, а вам молитв моих меньше досталось, может,

потому погибла Любушка, солнышко наше».

Любушка мне, девчонке, мысль о школе заронила. Однажды делилась

с ней, какая у нас учительница хорошая и добрая, Любушка и скажи:

«Выучишься, сама учительницей станешь, ты у нас смышлёная». Когда и

повздыхаю: «Что ж ты, сестричка, под состав нырнула?» С другими моими

сёстрами не было такой близости, а Любушки всю жизнь не хватало.

В иную бессонную ночь Анна Андреевна представляла своим воображаемым

слушателем внучку Танечку. Ей вела рассказ. Хотела поведать о

своей долгой жизни. Записать бы по-хорошему. Но рука потеряла былую

твёрдость. Получалось коряво. Это раздражало. Нет, писать не то, а вот

рассказать... Внучке тридцать восемь лет, живёт в Германии. За немца

вышла замуж. Время от времени звонит из своей дали. Всё собирается в

гости, да никак не получается. «Помру, - грозится Анна Андреевна в телефонную

трубку, - тебя ожидаючи!» - «Ты это, бабушка, прекращай. Приеду!

Знала бы, как по тебе соскучилась! “Жди меня и я вернусь” помнишь

такие стихи? Ты со мной их в классе пятом-шестом учила перед каким-то

праздником». - «Ко Дню Победы с тобой готовились. Ты тогда в пятом

была. Ничегошеньки не понимала. Читала весело, будто речёвка пионерская,

а не серьёзное стихотворение...»

***

связаны у Анны Андреевны с Алёшей-комсоргом. Всякий раз, вспоминая

его, думала: одна она осталась на всём белом свете из тех, кто знал

его. Под этим небом, под этими звёздами одна...

Ллёшл-кол\со|)г

Алёша Свирин жил вдвоём с мамой. Они тоже откуда-то приехали в

зерносовхоз, ещё раньше, чем мы. Мама его работала в библиотеке. Высокая,

строгая женщина. Сразу видно - не деревенская.

Это было в конце лета сорок четвёртого. У школы имелось своё поле

под просо. Сами школьники сеяли, обрабатывали и убирали. Зато какое

подспорье длинной зимой. Варили ученикам кашу или супчик. Директора

даже таскали однажды в органы: что это ты не на фронт урожай отправляешь?

Не сладко ему приходилось. Через год после войны и умер. Схватило

сердце, но до больницы не дошёл, упал на полдороге.

В школе было два быка и лошадь. Алёшу отправили в тот день в луга

за сеном. Запряг он коня в телегу и спрашивает: «Кто со мной?» Я и вызвалась

раньше других. Шустрая была. Запрыгнула в телегу. День тёплый,

с чистым небом. Алёшу все любили в школе. Круглый отличник, заводила,

комсорг, выдумщик на хорошее. Всю дорогу мы пели с Алёшей песни.

Школьный коник не из скакунов, неспешно переставляет ноги. Алёша пытался

заставить его ускорить шаг, да куда там. Не реагировал ни на какие

понукания и дёрганье верёвочных вожжей. Какое это было счастье ехать

с Алёшей, лучшим парнем школы, и выводить «Ох, туманы мои, растуманы»,

«По долинам и по взгорьям»...

Школьное сено стояло в копнах. Одну копёшку Алеша загрузил на телегу.

Последний навильник пристроил, гора получилась, и скомандовал:

«Ольховая, садись сверху, чтобы не рассыпался воз!» Помог взобраться и

повёл лошадь в поводу. «Читай стихи! - отдал следующее распоряжение, -

чтобы нашему иноходцу веселее шагалось!»

Меня два раза просить не надо:

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди...

Алёша ведёт лошадь под уздцы, а я читаю... Стихов несметное количество

знала. Это сейчас стала забывать, а когда в школе работала, как

начну, бывало, одно за другим читать. Время на уроке останется от обязательной

программы, я его стихами заполняю.

Коник неторопливо перебирает ногами, справа и слева луга проплывают,

берёзовые колки. В руке у меня вилы, размахиваю ими в такт. Очередное

стихотворение закончила, Алёша попросил:

- Ну-ка, «Жди меня» прочитай.

По весне на школьном концерте исполняла его. С воза, будто со сцены

высокой, начала в луга, в небо, в порывы ветра чеканить тревожные

строки:

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера...

С выражением читала, как же - парень попросил.

Откуда тот высокий пенёк взялся? Как его Алёша не заметил? Зацепилось

колесо ступицей, резко наклонилась телега, я, будто с горки, на землю

- ух! Как ещё на вилы, что в руках держала, не наткнулась? Сено обрушилось

на меня, с головой накрыло. Слышу крик: «Ольховая, ты жива?

Аннушка, отзовись?» Аннушкой назвал. Откопал: «Не поранилась, не

ушиблась?» Неловко и радостно, такой парень заботу проявил. Загрузили

сено обратно. Алёша говорит: «Ольховая, ты чересчур крылатая! Нечего

больше на сене делать». Дальше до самой школы шагала рядом с Алёшей.

Зимой группу парней десятиклассников всей школой провожали на

фронт. В актовом зале выстроились классы, от первого до десятого, напротив

мальчишки встали с заплечными мешками. И как граница между

нами проведена - они уже не школьники. Человек восемь. Впереди Алёша.

Среднего роста, широкоплечий.

Директор сказал короткую речь. И мы грянули песню. Секунда тишины

после слов директора, и школа взорвалась:

Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

Пели все. Я потом читала: в первые дни войны эту песню исполняли

на Белорусском вокзале. Москвичи плакали, провожая на фронт солдатские

эшелоны. У нас тоже наворачивались слёзы. Все мы прекрасно понимали,

что такое война - похоронки отметили многие семьи в зерносовхозе.

Два года назад написала в районную газету о проводах на фронт зерносовхозов

ских ребят. Надеялась, вдруг кто-то отзовётся из тех, кто стоял

тогда в актовом зале. Прочитает и даст о себе знать через газету. Напечатали

мои воспоминания, но никто не откликнулся. Не с кем вспомнить и

поплакать о наших мальчишках.

Допели «Священную войну», директор подошёл к ребятам, стал каждому

на прощанье руку жать. За ним другие учителя и старшеклассники

потянулись. По телевизору показывают, как хоккеисты рукопожатиями

обмениваются после матча, у нас похоже было. Я не из робкого десятка,

первой из девчонок руку Алёше подала, он наклонился и тихо произнёс:

«Жди меня». Краска хлынула мне в лицо. Может, и другим девчонкам чисто

по-товарищески такое говорил... Показалось - только м не... Прямо от

крыльца школы машина повезла ребят на станцию...

Как кричала его мама... Недели через две после тех проводов с песней

пришла ей похоронка.

***

Ни одного выстрела по врагу не успел сделать Алёша. Налетели немецкие

бомбардировщики на эшелон с новобранцами. Только и успел Алёша

- выпрыгнул из вагона да скатился с насыпи. Там осколок и клюнул его

в висок...

Сколько лет миновало, но Анна Андреевна слышит Алёшин голос.

Басовитый, напористый. Он уверенно прокладывал путь песням, которые

выводили они по дороге за сеном. Высокий голосок Аннушки счастливо

порхал, забирая вверх... И всё-то пело вокруг вместе со школьниками: кузнечики

в траве, ласковый ветер из ближайших рощиц, синева над головой...

Вдруг сработала сигнализация у одной из стоявших во дворе машин.

Пронзительно, надрывно. Анна Андреевна выключила свет, подошла к

окну. Двор был по-прежнему пустынным, безлюдным. Ни кошек, ни собак.

Что уж стало причиной переполоха? Тревожные звуки буравили ночь,

вызывая хозяина машины из постели. Тот бессонницей, в отличие от Анны

Андреевны, не страдал. Наконец также резко во двор вернулась тишина.

Анна Андреевна прилегла на кровать поверх одеяла, спать всё также

не хотелось. Глядя в темноту, подумала: хорошо младшему ребёнку в крепкой

многодетной семье - все его любят, заботятся. Он всю жизнь младшенький.

Но вот братья-сёстры, кто раньше, кто позже, уходят, он остаётся

один. Теперь ему надо всех любить, всех помнить. Она хоть и не младшая,

да кому как не ей перебирать в памяти дорогих людей...

осет слсушки дуни

Бабушка Дуня была с 1903 года. Все свои восемьдесят пять лет

прожила на одном месте - на станции Макушино, это по дороге

от Кургана до Петропавловска Казахского, сейчас говорят -

Казахстанского. Причём почти на середине пути, примерно сто тридцать

километров в одну сторону и столько же в другую. Однако в церковь баба

Дуня ездила не в Петропавловск, не в Курган, а в Омск. В Омске жили две

дочери и сын.

В последние годы приезд в Омск выглядел так. Бабушка Дуня давала

телеграмму внучке Ирине. Та отправляла на вокзал мужа Гену. Он заводил

«Запорожец»... В те времена так просто машину было не купить. Но

Гене как высококлассному станочнику выделили. Передовики, и рабочие,

и колхозники, были в почёте у советской власти, тут ни убавить, ни прибавить.

Гена мог бы и «Москвич» выбрать, да денег хватило только-только на

«Запорожец». На нём и встречал бабушку Дуню. Вёл её от вагона к машине,

усаживал в салон, спрашивал:

- Куда путь держим?

Хотя прекрасно знал маршрут. Не в гости (к сыну или дочкам) надо

было везти, а в «церкву». Бабушка Дуня приезжала в Омск на Рождество

Христово, Пасху и Воздвижение Честнаго Животворящего Креста Господня.

Редко на Троицу - огород не пускал. Гена вёз на Тарскую в Крестовоздвиженский

собор, помогал выбраться из машины и провожал тяжело

ступающую до самых дверей храма. Как говорила сама баба Дуня про

свои ноги: «Исходились - не спросились, истоптались - не сказались!» И

всегда имел место феномен преображения: согбенная паломница с трудом

доходила до паперти, ступала на нижнюю ступеньку, а далее взбегала так,

что уже не Гена вёл, держа под руку, она сама - скорее-скорее - тащила его.

Каждый раз Гена предлагал свои услуги - готов был забрать из собора

в любой день и в любой час, пусть только скажет точно. Он бы и на заводе

отпросился, но и всякий раз бабушка Дуня отказывалась - сама доберусь.

В храме оставалась на три-четыре дня. Вне церковных служб несла посильные

послушания, одно из них - помогала просфоры печь. На ночлег устраивалась

или тут же при храме, или у кого-нибудь из сестёр по приходу.

Отстаивала все праздничные службы, исповедовалась, причащалась,

только после этого ехала по гостям.

А ещё раньше, когда бабушка Дуня была в силе, она никому телеграммы

не «отбивала» (люди постарше помнят этот термин, бывший в ходу у

наших бабушек и дедушек), никого не тревожила, а с вокзала сразу ехала

на автобусе в храм.

Внучка Ирина, бывало, прибежит из школы, а бабушка сидит в подъезде

на ступеньках. Это, значит, паломничество окончено, наступила гостевая

часть приезда.

- Бабулечка, милая, - воскликнет внучка, - да что ж ты тут сидишь,

как безродная?

- А ничё, Ирочка, ничё, доченька! Сидю себе да молюсь. Так хорошо,

тихо - никто не мешает.

- Я ведь могла и не прийти сейчас, - скажет внучка, - у нас труды

отменили, потому забежала на минуточку, так бы сразу поехала в Дом пионеров,

а ты сидела бы тут до вечера.

- Ну и чё? И слава Богу!

И всё-то ей всегда было «слава Богу».

При появлении на свет Божий внуков-правнуков просила с виноватой

улыбкой (надо, мол, родненькие, надо) родителей, чтобы вовремя покрестили.

Дети и внуки смотрели на церковь легкомысленно, все были молоды, горестей

не знали, болезни не одолевали. Но не отмахивались от бабушки Дуни в вопросе

крещения. Хотя та же Ирина больше года собиралась с первым ребёнком.

- Да покрещу, бабуля, пусть Наташка подрастёт, успеется, - говорила. -

Я же не отказываюсь совсем.

- Пораньше бы лучше.

Ирина и ещё бы ждала «подрастания», кабы родная сестра Лариса не

надумала свою дочку крестить.

- Давай вместе, - предложила сестра. - Ты будешь у моей Тани крёстная,

а я - у твоей Наташи.

- А, давай!

Бабушка Дуня как раз была в Омске - на Воздвижение Креста Господня

приезжала. В связи с торжественным событием задержалась на пару

дней - лично поприсутствовать на крещении правнучек. Последние ещё

ничего не понимали, а внучки с радостным удивлением отметили, как сердечно

относятся к бабушке Дуне в храме. То и дело раздавалось: «О, наша

Дуня пришла!» Или: «Дуня, спаси тебя Господи, ты никак чё забыла, опять

приехала?» Бабушка Дуня светилась солнышком:

- Правнучек пришла крестить, Танечку да Наташу.

Крестил отец Иоанн, он, завидев иногороднюю паломницу, воскликнул:

- Евдокия, ты ещё не уехала в своё Макушино?

- Батюшка, благослови, правнучек крестить, благослови!

- Им уже под венец пора, - бросил батюшка взгляд на крещаемых, - а

ты только-только крестить девушек собралась!

- Грешна, батюшка, - запричитала бабушка Дуня, - многажды грешна!

- При чём здесь ты, если внуки нерасторопные!

- Грешна батюшка, - продолжала брать всю вину на себя, - грешна!

Ирина жалела, что никогда её дети не узнают, что такое гостить летом

у бабушки Дуни в домике в три окна по фасаду, с палисадником, в котором

росли анютины глазки, петуньи и георгины. Не доведётся им прожить

такие же золотые денёчки в Макушино. Бывало, привезут их на пару с сестрой

Ларисой... Вот где было раздолье. Девчонки чудили: то в кладовке в

бочонок с мукой запустят руки, надумают пироги печь, да перемажутся с

ног до головы, то, пока бабушки нет, займутся прополкой грядок, вырывая

больше горох или морковку, чем сорняки. Курей в огород неоднократно

запускали на грядки, а то и поросёнка, который с визгом гарцевал по картофельному

полю. Да мало ли что могут натворить две егозы... Бабушка

Дуня никогда внучек не бранила, голос на них не возвышала, руки не поднимала.

Только и всего посокрушается:

- Ну чё вы, девоньки, таки шкодницы-то? Скажу вот деду Васе, чтобы

прутиком вас погладил по мягкому месту.

Деда Вася хоть и не вставал утром и вечером у икон вместе с бабушкой

Дуней, но внучек тоже не ругал, а уж прутиком тем более не «гладил».

Привольно жилось в Макушино, одно плохо: не было телевизора.

Бабушка Дуня телевизор не смотрела никогда. В том числе, приезжая

в Омск. Пост, не пост - нет. Ещё и рукой закроется, проходя мимо, чтобы

ничего не увидеть на экране. Хотя монашкой назвать было нельзя. Ещё

та песенница, а уж прибауток знала великое множество. Ирина однажды

вернулась из Макушино с летнего гостевания, воспитательница в садике

спрашивает: дети, какие стихи летом выучили?

Ирина первой вскинула руку, она могла не один десяток прочитать из

тех, что привезла от бабушки.

Вечером молодая воспитательница Ириной маме говорит:

- Ира ваша такое стихотворение продекламировала на всю группу,

просто не знаю, как и сказать. Однако собралась с духом воспитательница,

рассказала:

Захотел Ванька жениться,

Привязал к попе корытце.

Корытце отвязалось,

Невеста убежала!

«Попа» - это уже в редакции воспитательницы, в оригинале забористее

звучало.

Но не только прибаутки привезла, Ирина могла бы и «Отче наш» рассказать.

В то лето она «Богородицу» выучила, «Царю Небесный». Ну и про

Ванину женитьбу с ходу запомнила. Памятью была в бабушку. Та, совершенно

неграмотная, крест вместо подписи ставила, а псалмы часами пела

над болящим или покойником.

Ирине было под тридцать, когда однажды бабушка Дуня обронила:

- Чё тебе скажу, Ира, всякое в жизни быват, да лучше к Богу приходить

не от беды.

Ирина придёт в пятьдесят лет - муж Гена, который по жизни не падок

был до спиртного, не курил, а вдруг так сердцем занемог, что послали на

сложную операцию в Томск. Тот случай, когда болящему грудную клетку

полностью раскрывают. Побежала Ирина в церковь. Заказала молебен,

сорокоуст, всё, что посоветовали. В день операции с утра пошла в храм,

там застал звонок от Гены: повезли в операционную. С сестрой Ларисой

(та для поддержки) пришли в «бабушкин» Крестовоздвиженский собор.

После операции Ирина при первой возможности спешила в храм, не всё у

Гены шло гладко.

В те тревожные дни исповедалась впервые в жизни и причастилась.

Гена больше месяца провёл в больнице в Томске. Ирина по его возвращении

не только не забыла дорогу в церковь, наоборот. Однажды утром в

субботу собирается на литургию, Гена говорит:

- Меня возьми.

И вот уже десять лет практически ни одной субботней литургии не

пропускают, идут в храм. Улыбаются над собой: «Мы, как евреи, субботу

празднуем».

Повенчались. Как Ирине хотелось поделиться с бабушкой Дуней, рассказать:

какое счастье испытала после венчания! Совершенно необыкновенное,

неописуемо изумительное состояние! Подобное было единственный

раз в жизни - когда родила Наташу. И здесь после церкви всех любила,

все были родными-родными, вся жизнь казалось солнечно-прекрасной.

Почему-то думала, только бабушка Дуня могла по-настоящему понять

её радость.

Уважаемый читатель, понял, пришла Ирина в церковь «от беды». Как,

собственно, и бабушка Дуня. Разница лишь в том, Ирине под пятьдесят

было, бабушка в шестнадцать лет дала обет жить с Богом.

Один из организаторов и идеологов белого движения Василий Витальевич

Шульгин, подводя итоги Гражданской войны, сказал: «Белые начинали

войну почти как ангелы, а закончили почти как дьяволы». Если продолжить

эту формулу: красные, распропагандированные болыневицкими

агитаторами (буржуи-де кровопийцы, за счёт народа живут припеваючи,

устраним вопиющую несправедливость), сразу начали, как дьяволы. Восстанавливая

«социальную справедливость», расстреливали, бросали на

штыки, рубили шашками, спускали под лёд, топили в баржах офицеров,

священников, помещиков, верующих и просто первых попавшихся под

руку. Белые отличались только тем, что священников не трогали и за веру

не предавали казни.

Бабушка Дуня красно-белое время застала в юном возрасте. Когда

станцию Макушино захватили колчаковцы, было Дуняше всего-то шестнадцать.

Однако с виду не подросток, хоть сейчас замуж. Колчаковцы, если

характеризовать их по Шульгину, уже проскочили ангельскую стадию,

подвыпив, решили попользоваться румяной во все щёки, коса до пояса,

телом налитой девушкой. Дуня поначалу вырвалась, сила в руках от деревенской

работы была, побежала, но, сделав несколько шагов, вдруг потеряла

сознание и упала без чувств. Это остановило насильников, не совсем,

получается, озверели и превратились в дьяволов, края ещё различали.

Для Дуняши попытка насилия не прошла бесследно - отнялись ноги.

Ладная, красивая деревенская девушка в мгновение ока стала инвалидом.

Кто-то из родственников посоветовал обратиться к целительнице в

Обутки, деревню, что стояла в четырнадцати километрах от Макушино.

Официально деревня называлась Обутковское, но в народе знали её как

Обутки. Название пошло неспроста: шили в Обутках для ссыльных и каторжан,

которых гнали мимо деревни Сибирским трактом, обувь. Сапоги,

ичиги, валенки катали... Этот столь необходимый товар приобретали бедолаги,

чтобы продолжить скорбный путь.

Целительница из Обутков осмотрела болящую и сделала заключение:

поднять Дуняшу на ноги сможет лишь в том случае, если та даст обет всю

жизнь быть с Богом.

Такая история. Поднялась девушка на ноги, замуж вышла, родила шестерых

детей, четверых сыновей и двух дочерей.

Попутно следует сказать: Ирину тоже лечили в тех же Обутках. Та ли

самая целительница была или её преемница, об этом уже некого спросить.

Ирина в год с небольшим сильно заболела, прописали ей лекарство и сказали,

уколы тяжёлые, но вы, мамаша, не пугайтесь. Как же мама не напугается

после такого предисловия. Принесла дочку к процедурному кабинету,

перед ней туда занесли парнишечку с таким же, как у Ирины заболеванием.

Выносят после укола, а он весь, как деревянный, будто парализовало

бедняжку. Мать Ирины увидела жуткую картину, взмыла орлицей:

- Не дам ставить такие уколы.

Врач на неё напустилась, стращать принялась:

- Вас судить будут за убийство ребёнка!

Угроза судом не остановила мамашу, подхватила дочь и понесла домой.

Бабушка Дуня выслушала сбивчивый доклад дочери о посещении

врача и сказала:

- Неси в Обутки.

Как проходил сеанс лечения в Обутках, Ирина не помнит за малолетством.

И спросить не у кого. Единственное, мама поведала Ирине, что целительница

сказала: ночью будет очень плохо ребёнку, но, если доживёт до

утра, выздоровеет и жить будет долго. И строго-настрого наказала, чтобы

мамаша не смела ни с кем разговаривать по дороге, просто слова нельзя

проронить, пока порог своего дома не переступит.

- А с кем мне разговаривать? - легкомысленно сказала мама болящей.

- Смотри, девонька, держи язык за зубами, иначе худо будет.

Шла мамаша домой в полной уверенности - всё будет хорошо. Пусть и

сказала целительница: летальный исход не исключён на все сто процентов,

считала - просто-напросто перестраховывается. Какой беспокойной была

Ирочка, когда принесла в Обутки, и какая стала - спит себе, посапывая.

И вправду, собеседники по дороге не попадались. Обутки стояли в

стороне от главных магистралей, Сибирский тракт давно утратил своё

значение, нынешние федеральные трассы пролегли в стороне. Дорога была

пустынной. Шла себе счастливая мамочка и шла бодрым шагом, ни на лошади

никто не обогнал, ни на машине, коих в те годы было совсем ничего.

Не понадобилось, а она этот вариант проигрывала про себя, крепко сжав

губы, мотать бессловесно головой, отказываясь от предложений подвезти,

если вдруг кто-то предложит свои услуги.

И вдруг догоняет на велосипеде брат Степан. Километра два осталось

до Макушино.

- Сеструха, здравствуй! - бросил брат. Как всегда, улыбка во всё круглое

лицо.

Тот случай, когда «тебя только не хватало». Но что обидно - нельзя

сказать об этом.

Брат подъехал, спешился с велосипеда, пошёл рядом.

- Привет, говорю, Анна! - сказал бодрым голосом.

Степан по жизни всегда был нрава лёгкого, беззлобного и язык без костей.

«Привет от старых штиблет», - хотела сказать Анна и показать язык,

как делала в далёком детстве.

- Ты что обиделась? - спросил Степан. - Ну, выпил вчера, но ведь совсем

немного. Чё молчишь-то. Или тебе рассказали о Лидке-разведёнке?

Вот же, блюдце, люди!

Стёпа не знал, что такое маты! Знать-то, само собой, знал, был далеко

не идеал, но не грязнил язык сквернословием. В отца пошёл, тот тоже непечатных

слов не употреблял. Остальные братья грешили по этой части,

Степа - нет. Все ругательства у него заменяло универсальное «блюдце».

- Да ничего и не было! Зашёл чаю попить! Уже, блюдце, доложили! Да

не нужна она мне! Не нужна! Матери только не говори. Будет плакать, лучше

бы ругалась. Хотя, если тебе, блюдце, сказали, ей-то непременно принесёт

какая-нибудь сорока на хвосте! У нас их хватает, чего близко не было

напридумывают, а уж если что...

И тут Степан встал как вкопанный. Он всё понял: сестра умом тронулась.

А как же иначе - брата родного не узнаёт. Тронулась, заодно оглохла

и онемела. Он знал, что племянница тяжело заболела, ну а уж как Анна

трясётся над своей Иркой, мать рассказывала. Она и сообщила, что девочка

совсем плохая, Анна в больнице подняла скандал, не дала лечить,

и полетела в Обутки... А теперь, получается от переживаний, свихнулась

мозгами... Говорят, такое приключается с людьми впечатлительными.

- Ань, тебе плохо, да? - заговорил Степан сахарным голосом, как с ребёнком,

стараясь заглянуть сестре в глаза. - Да выздоровеет твоя Ирка. На

то и дитё, чтоб болеть. Ты не переживай, всё будет в лучшем виде. Я тебе

говорю. Мать в своё время в Обутках вылечили и Ирку вылечат.

Анна шла индифферентно. Стараясь даже глазами не подавать виду,

что слышит Степана, словно брата и нет рядом. Опасалась, если начать подавать

Степану руками или головой знаки, дескать, отстань ради Христа,

не удержит язык... Ой, не удержит.

Степан, отчаявшись вызвать хоть какую-то реакцию у сестры, воскликнул:

- Вот же, блюдце, дела! - вскочил на велосипед и полетел в Макушино.

Деятельный по натуре, не мог просто так идти рядом с больной. Нужно

было что-то срочно предпринимать. Помчался советоваться с матерью.

Но, пролетев метров триста, вернулся, решил: нельзя сестру в таком состоянии

оставлять, тем более - с ребёнком.

Так и провожал до самого дома, пытаясь заговорить.

Открыл молчащей сестре калитку, в дом не стал заходить. Анна взошла

на крыльцо, переступила порог сенцев, повернулась к стоящему посреди

двора с велосипедом брату.

- Тьфу на тебя, Стёпа! Привязался как банный лист! Не видишь, нельзя

мне говорить!

- А чё нельзя-то! - На лице у Стёпы смешались два чувства: радость,

сестра не сумасшедшая, и удивление - говорить ей почему-то нельзя!

- Потому, что блюдце ты, Стёпа. Самое натуральное болтливое блюдце!

Чуть не испортил всё языком своим длинным!

- Да ладно, - расплылся в улыбке Стёпа.

Он был в тот момент самым счастливым человеком - сестра нормальная.

- Кстати, что ты там про Лидку Елфимову городил? - снизила брату

градус радости сестра.

- Ты чё не знала? Вот, блюдце, язык мой - враг мой, проболтался. Матери

только не говори, а!

- Не скажу! Жениться тебе, Стёпа, надо, а не по разведёнкам непутёвым

шастать.

...Как понимает читатель, Ирина выжила. Мать её в больницу через

два дня понесла, врач, которая грозилась судом, несказанно удивилась:

- Ну, надо же. Просто чудо! Должна была умереть.

.. .В последние годы, приезжая в Омск, бабушка Дуня чаще всего останавливалась

у Ирины с Геной. Они получили хорошую квартиру, и в таком

удобном месте - недалеко от собора. Да и любила бабушка Дуня бывать в

семье Гены с Ириной - жили они ладно, правнучка Наташа росла славной

девчушечкой. Не один раз говорила бабушка Дуня:

- Обвенчаться бы вам.

Однако это событие уже не застанет.

В тот год рождественское паломничество бабушка Дуня пропустила -

занемогла, приехала на Страстной седмице, в Великую субботу.

Впервые сказала Гене:

- Геночка, приедь за мной в воскресенье утром часиков в восемь.

- Может, раньше, баб Дунь!

- Не-не-не, выдюжу.

Гена бы и ночью сразу после службы приехал, но тогда ещё не разбирался

в особенностях пасхального богослужения.

Привёз её домой в Светлое воскресение с куличами, крашеными яйцами.

Уставшая, но довольная бабушка Дуня сказала, переступив порог:

- Как хорошо, исповедалась, причастилась, можно и помирать.

- Бабулечка, как это помирать? - воскликнула Ирина. - Ты это брось,

нам надо Виталика ещё покрестить.

Ирина сидела в отпуске по рождению сына.

- Виталика я, слава Богу, подержала на руках! Обещай, что покрестишь

до Троицы. Я уже не помощница.

- Обещаю!

- Вот и хорошо, - и добавила, вздохнув: - Ты меня, Ирочка, не забывай

уж совсем. Когда панихиду закажи по рабе Божией Евдокии, записочку

напиши, мне так хорошо будет. Записочки ты умеешь писать.

Безграмотной бабушке записочки Ирина научилась писать, будучи

школьницей. В верхнем правом уголке листочка старательно выводила

крестик, бабушка Дуня проверяла, все ли поперечины правильно поставлены,

особенно наклонная, потом начинала диктовать имена. А листочек

был тетрадный. Имён двадцать пять входило в один столбик.

- Бабушка, ну зачем так говоришь? - не хотела Ирина слушать разговоры

о смерти. - Я сейчас расплачусь.

- Рано, внученька, рано ещё плакать. Потом-то поплачешь, миленькая,

поплачешь...

Умерла бабушка Дуня в Макушино в Светлую субботу... Сказала: «А в

церкви сейчас артос раздают» - и умерла...

П в Ш б ^ О Д б Ц

Захотелось Марии сделать поминки по матери. Вроде и не срок

- полтора года со дня смерти, решила - сделаю. Мама была боголюбивой,

помянуть её в год так, как подобает почтить память

верующего человека, не удалось. Храма в селе не было с тридцатого года,

в Великий четверг батюшку арестовали, иконостас разломали, на церковь

замок повесили - всё, дескать, закончилось тёмное время, наступило передовое.

Однако богослужения в селе не прекратились. Несколько женщин

из клирошан не смирились с богоборческими порядками. Между собой

решили: будем мирским чином служить, молиться в одиночку по своим

углам - одно, а соборную молитву прекращать нельзя. Сказано в Священном

Писании: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

Сходились женщины по воскресеньям у кого-нибудь дома и служили.

Время пусть и передовое, да люди всё равно умирали. Родственники

усопших приглашали бывших клирошан Псалтирь почитать над покойниками,

литию отслужить дома и на кладбище. Власти выражали недовольство

«что за самодеятельность, подрывающая идеологическую чистоту?»,

пытались чинить препятствия. Однако не так-то просто было это сделать.

С милицией разгонять вроде не за что. Не буянят, с лозунгами по улицам

не ходят. Ну, собираются пожилые женщины... Ретивые партийные работники

приглашали по одной в сельсовет для разъяснительных бесед. Ктото

смиренно молчал, кивая головой на грозные речи начальника. Не все.

Попадались, ей слово, она в ответ такую тираду выдаст, хозяин кабинета

и сам не рад, что связался. Доходило до курьёзов, сегодня ретивый партиец

воюет с «бабским религиозным произволом», а через неделю «бабский

произвол» литию над ним служит. Члены партии тоже были смертными и

закрывали свои ясные очи на этот мир. Кого-то хоронили сугубо с духовым

оркестром и гражданской панихидой, а над кем-то «бабский произвол»

по просьбе родственников усопшего «пел и читал», прежде чем несли

покойника на кладбище.

Мария хотела, чтобы в день поминок женщины обязательно отслужили

в её доме обедницу, панихиду. Потом помянули маму за трапезой.

Сноха заворчала на затею с поминками:

- Чужими руками хочешь в рай попасть. Поеду в Мелекесс (Димитровград

она называла по-старому) и закажу панихиду. Как раз суббота.

На канун что надо положу.

Правота её заключалась в том, что Мария, будучи инвалидом, одна

трапезу приготовить не могла, надеялась на двоюродных сестёр да подруг.

Собственно, и здоровым хозяйкам всегда помогали в таких случаях. Женщины

собирались с вечера и всю ночь стряпали. На поминках обязательно

подавали щи, кашу и пироги. Пирогов стряпали много, их раздавали после

трапезы на помин души. С какими только начинками не делали. С толчёной

черёмухой, сушёной земляникой, клубникой, яблоками, с рисом и яйцами,

халвой... В голодные годы тыквенные семечки шли в ход. Тыквы по

многу сажали, зимой варили, парили, а семечки сушили. Чем не начинка,

натолкут в ступе... С маком обязательно до той поры, пока, борясь с наркоманией,

не запретили его сажать в огородах. Начинок десять могло быть

и пирогов на иных поминках до восьмидесяти штук пекли, заведут два

столовских бака теста...

Такое приготовить - время нужно. Ночь хозяйка и помощницы не

спят, щи да кашу варят, пироги пекут. Щи двухведёрными чугунами варили.

С мясом, если не пост, но и постные в русской печке получались объеденье.

В день поминок часов в девять утра приходили клирошанки, начинали

служить. При этом на стол ничего не ставилось. Только и всего - каравай

хлеба и большая посудина с квасом, три свечи по её краям зажигали.

После службы хлеб разрезали и по кусочку раздавали. С этого начиналась

поминальная трапеза. Ели хлеб с мёдом. Квас из посудины разливали по

стаканам. Потом подавали щи. Кутью в их краях не делали, каша вместо

неё. Каша пшённая с добавлением риса. С молоком - в непостный день.

В молодости Мария была боевой, ловкой и красивой. Волосы роскошной

густоты, белая кожа... А не белоручка. Работала, себя не жалея, и другим

спуску не давала. В работу впряглась четырнадцатилетним подростком

в войну, в восемнадцать поставили бригадиром в леспромхозе. Командовала

такими же молодыми девчонками и женщинами постарше. Любили

Марию за весёлый нрав, душевную щедрость, неунывающий настрой.

Тянулись к ней односельчане всю жизнь, в молодости была душой

компании и после трагедии продолжала притягивать к себе. Дом её не пустовал

никогда. Шли к ней с радостями и скорбями. Умела сердечно разделить

радость подруги, найти нужные слова в тяжёлые минуты.

И артистка. В девчонках, девушках веселила компанию так, что подружки

до коликов в животе хохотали. Работы женская бригада выполняла

разные - в зависимости от сезона. Осенью - расчистка лесных участков

после вырубок и подготовка к посадке саженцев, весной - посадка саженцев,

а по большой воде - лесосплав. Лес по зиме лесорубы валили на делянках,

а весной его сплавляли в Волгу по речке, что протекала рядом с селом.

Несёт полая вода брёвна, женщины следом по берегу сопровождают, в случае

образования затора расталкивают его баграми.

В минуты отдыха Марию частенько просили «выступить». Умела показать

в «лицах» односельчан. Метко схватывала характерные чёрточки -

походку, манеру речи, интонации и вдохновенно воспроизводила без всяких

репетиций. На лесной поляне после обеда или у леспромхозовской

конторы в ожидании машины. Не всегда в результате импровизированных

выступлений получались безобидные шаржи. Не всегда. Бывало, что выходили

«из-под пера артистки» живые карикатуры. На язвительные краски

Мария не скупилась. А то и перебирала их по пословице «ради красного

словца не пожалеешь и отца». Двоюродная сестра Галина, тоже член

Марииной бригады, сетовала дома матери: «Неловко за Машу, зачем Нину

с Леной трогать». - «Так сказала бы ей». - «Боюсь - обидится». Были в

селе две инвалидки, эти самые Нина с Леной. Одна горбатенькая, у второй

левая нога заметно короче правой. В войну занесло их каким-то ветром в

село, да так и осели. Сами вятские, говор ни с каким другим не спутаешь,

каждое второе слово непривычное, каждое третье замысловатое... Было

где памятливой Марии черпать материал для «живых картинок». «Сделается»

горбатенькой под Нину, да ещё лицо скроит, ну точно простоватая

Нина. Или начинала ходить нырками, как Лена. Хохотушки-девчонки валились

от смеха.

Не нам, грешным, проводить прямые линии между «А» и «Б». Дескать,

«Б» случилось из-за того, что прозвучало «А», а не было бы «А», тогда...

Одному Богу известно, почему произошло так, а не эдак.

Ехала бригада на посадку саженцев в машине с прицепом, Мария сидела

в кузове, держась рукой за низкий борт. На лесной дороге машину

швырнуло (то ли на пень наскочил молоденький шофёр, то ли ухаб был),

и Марию выбросило. Падала головой под колесо прицепа, да в последний

момент сумела увернуться. В минуты отчаяния вздыхала: «Лучше бы разом

всё кончилось. Себя не мучать, людей не обременять». Вся тяжесть

колеса пришлась на область таза.

Родной брат Иван отвёз Марию в Ульяновск. В больнице заверили:

«Вы езжайте, зачем вам тут сидеть, всё сделаем». Иван уехал, дома мать

напустилась: «Как ты мог бросить, если ничего не ясно! Отправляйся обратно!»

Приехал, сестра в коридоре лежит. Вид такой, что без слёз смотреть

нельзя. Растерялся, умрёт ведь. Тут-то и подошёл к нему мужчина из

пациентов, отвёл в угол, где не было лишних ушей, и научил: «Они оставили

её умирать. Ты с любым скандалом забирай и вези в Казань». Достал

блокнотик из кармана халата, вырвал листок и написал адрес клиники,

фамилию хирурга: «Вези, если сестра тебе дорога». Так Иван и сделал. Не

отдавали Марию ульяновские врачи, пришлось написать отказное заявление.

В Казани Иван отыскал рекомендованного хирурга, упросил взяться

за лечение сестры. Однажды Мария глянула в окно и узнала больничный

двор и забор. В Ульяновске в полусне, полузабытье увидела старца с книгой

под мышкой, он позвал её за собой и повёл вдоль этого забора в этот

двор. Получается - привёл.

Два с лишним года лечилась Мария в клинике. Перенесла несколько

операций на позвоночнике и ногах, подолгу лежала на вытяжке. Её и

в больнице любили. Держалась геройски, никогда на людях не впадала в

отчаяние, если и плакала - в подушку ночью. Рукодельничала - вышивала,

вязала на спицах и крючком. Нянечки, медсёстры и врачи давали ей заказы.

Мария никому не говорила «нет». Она и в больнице была красивой.

Вопреки правилам, волосы разрешили не стричь, нянечки помогали ухаживать

за этим богатством, шампуней в те времена не было, делали настои

из ромашки. Мария заплетала толстую косу.

Перед выпиской хирург сказал, что надо подождать лет десять, потом

поставит её на ноги. Жила Мария этой надеждой, да не удалось хотя бы с

костылями ходить. Через десять лет хирурга в Казани Иван не нашёл, сказали,

что уехал в Ленинград и там умер.

Ходить Мария могла только на четвереньках, причём главную роль

играли руки. Сделала себе наколенники, отрезала от старой фуфайки рукава,

обшила брезентом. Сила в руках была, Мария уверенно передвигалась

по дому. Сначала вся семья - мама, брат, Мария - жила в родительском

доме. Потом брат женился и построил для матери и Марии дом. Небольшой,

но максимально приспособленный для сестры-инвалида. Брат

понаделал всевозможные ручки, перильца, подставки. Печку заказал такую,

чтобы Марии удобно было, сидя на табуретке, кашеварить. Баньку

поставил в двух шагах от дома. На крыльцо Мария выбиралась, дальше

по специальным мосткам. Всё это под навесом. Для единственной сестры

брат был готов на всё. Жена ворчала, столько внимания сестре уделяет, но

терпела.

Летом частенько можно было увидеть Марию в огороде, ползала между

грядками. Всё приноровилась сама делать, даже картошку окучивать.

На грядках росли морковь, свёкла, горох и бобы. Виктории помногу выращивала

каждый год. И все грядки, как по ниточке. Подруги восхищались:

огород у тебя как по циркулю да по линеечке. Живность держала -

курочек. Сама яйца не ела, ни в каком виде не любила, зато раздавала с

удовольствием.

Дом её снаружи теремок да и только. Резные наличники, голубой краской

крашены, конёк на крыше, флюгер в форме самолёта на шесте. Даже

штакетник в палисаднике с выдумкой набит: будто три веера разноцветных

поставлены в ряд. У брата руки золотые по плотницкому ремеслу.

Если снаружи дом теремок, внутри - шкатулочка. Вязанные крючком накидки

на подушках, подзоры на швейной машинке выбитые на кроватях.

На окнах весёлые занавески, тоже выбитые. На полу вязанные из кусочков

материи половички. Всё своими руками, и ни пылинки нигде, ни соринки.

Светло, уютно, радостно... Уходить не хочется. Не только от красоты, от

хозяйки тоже. Рядом с Марией было легко, свободно. Сёстры двоюродные,

подружки то и дело заглядывали. Когда помочь, но и мимоходом нередко.

Забежит какая: «Что купить в магазине?» Принесёт, но Мария так просто

не отпустит, обязательно начнёт чаем угощать. Присядет подруга на минутку.

Часа через два спохватится: «Да что ж это я, будто дома своего нет,

там ведь всё стоит, рот разинувши...» С Марией было интересно. Она и

то, что по радио услышит, с комментариями расскажет. Ну и деревенские

новости, само собой, стекались, одна зайдёт что-то расскажет, другая.

Приходили к Марии посоветоваться, а то и поплакаться, сетуя на судьбу.

В субботу Мария обязательно пекла пироги. Да и в будний день было чем

угостить.

Кроме светских разговоров, любила жития святых рассказывать, библейские

истории. Когда привезли Марию из Казани, одна из клирошан

подарила ей Священное Писание на русском языке, Псалтирь и патерик:

- Читай, деточка, Бог милостив.

Книги были из тех, что удалось забрать при закрытии церкви.

Конечно, жизнь после трагедии - это крест. Тяжёлый, ежедневный.

С физическими и душевными болями. С вопросом «за что?» За какие свои

грехи? За чьи чужие? Семье их досталось. Отец еще до войны утонул на

лесосплаве. Брат подростком перепутал бутылки, вместо керосина принёс

бензин, начал заливать в керосиновую лампу, пролил себе на руки, на

грудь. Мария подошла с горящей лучиной лампу зажечь, бензин вспыхнул,

брат бросился на улицу, начал кататься по снегу, мать выскочила следом,

сбила пламя юбкой. Сбила, а слова вымолвить не может, от испуга

дар речи потеряла. Заикалась до конца жизни. Брат умер в шестьдесят с

небольшим. На пенсии практически не был. Мария несла свой крест и в

тридцать, и в пятьдесят, и в семьдесят пять, когда нести уже почти не могла.

До того как порушили реформами да оптимизацией медицину в селе,

на самое холодное зимнее время Марию месяца на два брали в больницу,

как приходило тепло - возвращалась домой. В последний раз пробыла в

стационаре три недели, а потом лукаво сказали, дескать, будут травить тараканов,

надо дней на десять в дом престарелых перебраться. Перевезли

Марию, да обратно уже не взяли, доживала там.

Встречу с пешеходцем, о котором речь пойдёт ниже, помнила всю

жизнь, пока помнила...

Если вернуться к началу повествования - к поминкам, то, как уже

говорилось, вместо киселя или компота готовили в той местности квас

на трапезу. Сначала в чугуне делалась закваска - ржаная мука, пшеница

проросшая, вода... И в тепло, в русскую печку. Закваска у Марии выстояла

положенное время, пора квас делать. Перекладывать закваску в другую

посудину, заливать водой... А воды нет. Вечером обязательно брат или

кто-нибудь принесёт, но до вечера ждать - значит, полдня потеряешь, квас

не успеет дойти. Как невызревший подавать на стол?

На глаза накатились непрошеные слёзы. Стало себя немощную жалко,

маму, которую помянуть не может должным образом. Расплакалась,

хлюпая носом, поползла в сенцы, хоть сколько-то воды набрать. Слева за

дверью стояла кадушечка вёдер на пять, тоже брат для удобства сестры

специально невысокую заказывал. Мария прекрасно знала, с вечера воды

чуть-чуть осталось. Взяла ковш, шкрябая им по дну, набрала с полведра

(как раз - сколько могла переместить по полу), переставила ведро через

порог и, толкая перед собой, пододвинула к двухведёрной эмалированной

кастрюле, куда перед этим вывалила из чугунка закваску. Вылила воду

и снова направилась в сенцы, вроде ещё осталось в бочке. Потом будет

рассказывать: «Черпаю, а сама думаю, откуда у меня вода? Руку в бочку

опускаю, мало совсем, а сама черпаю и черпаю. Раз полведра набрала - вылила,

другой... Так закваску и залила. Каждый раз руку сую в бочку, и каждый

раз воды только-только на дне, но опять черпаю».

Дело было часов в десять утра. Надо сказать, брат калитку Марии сделал,

по-современному говоря, с доводчиком. Откроешь, зайдёшь, дальше

можно не беспокоиться - плавно сама затворится. На ночь запиралась

прямо из дома: в стене имелось отверстие для специального штыря. Мария

его просовывала, и замка не надо. Если какой гость припозднился -

стучи в окно. По случаю позднего утра штырь находился в гостеприимном

положении - заходите, люди добрые. Мария заливала последние полведра

в закваску и услышала, сенями кто-то идёт. Обернулась на звук, в дверях

незнакомый дедушка:

- Мир дому твоему! - пропел с порога и перекрестился на образа.

- Принимаю с миром, - ответила Мария.

Был он седой и, как ей показалось, рыжеватый, с бородой, в длинном

одеянии, перетянутом в поясе золотистой цепочкой.

Мария подвинула гостю табуретку:

- Садись, дедушка.

- Вообще-то я пешеходец, паломничаю, но у тебя посижу.

И спросил:

- Сделала квасок?

В ответ Мария расплакалась. Как родному, давно знакомому человеку

давай рассказывать о своих бедах:

- Видишь, какая увечная. Зачем Бог оставил жить? Были бы ноги ходячие,

разве просила кого, сама сто раз натаскала воды, наварила всё да

настряпала. Захотела маме поминки сделать, а даже с квасом у меня загвоздка...

Сноха говорит: «Что это ты задумала чужим трудом в Царствие

Небесное попасть?» А мне так захотелось маму по-человечески помянуть,

чтобы службу отслужили женщины, попели, как у нас поют... Мама у меня

хорошая была. Тоже досталось ей, тридцать лет со мной такой...

- Квасок-то вон завела с Божьей помощью, - весело сказал пешеходец.

- Хватило воды?

- Нуда, - закивала головой Мария, только сейчас осознавая - ведь и в

самом деле хватило, в самый раз хватило.

- Делай-делай обедик, - сказал пешеходец, - твой обедик будет на Господнем

престоле.

Мария, много раз вспоминая позже эту загадочную встречу, не могла

описать лицо гостя, волосы с рыжинкой - это хорошо запомнила, лицо -

нет, вроде лысоват со лба, но точно не отложилось в памяти, весь взор по

чему-то сосредоточился на цепочке, которой был подпоясан путник-паломник.

После слов «твой обедик будет у Господа Бога на престоле» Мария

всплеснула руками:

- Дедушка, раз ты пешеходец, давай покормлю. У меня щи в печке тёплые

ещё. С мясом. Сегодня ведь не пост. Проходи к столу, я сейчас быстро...

- Спаси тебя Господи, - отказался гость от угощения. - Пойду, а ты не

рассказывай обо мне никому, не надо. Люди сейчас мало веруют.

Поднимаясь с табуретки, произнёс:

- Не плачь, милая, обедик ты сделаешь хороший, все, кого ждёшь,

придут маму твою помянуть, только одна не сможет.

Поклонился Марии в пояс и со словами:

- Оставайся с Богом, - шагнул за порог.

Мария табуретку к окну пододвинула, посмотреть, в какую сторону

пешеходец направится. Но не успела припасть к окну, в сенях стукнула наружная

дверь, раздались приближающиеся шаги, Мария подумала, пешеходец

забыл что-то. В руках он держал головной убор, не его ли оставил?

Зашла Лиза Перегудова, соседка, с пятилетней внучкой.

- А где батюшка? - спросила.

- Какой батюшка?

- Который к тебе зашёл.

- Не было никакого батюшки.

- То есть, как не было?

Соседка даже обиделась, подумав, что Мария скрывает от неё визит

священника. Надо учесть, что дело происходило в советское время, батюшки

не были совсем уж изгоями, как до войны, а всё одно на особом учёте и

контроле находились. Те, кто общался с ними, тоже могли навлечь на себя

неприятности. Однако время от времени кто-нибудь в селе, не афишируя

свои действия, приглашал священника: младенца окрестить, немощную

старушку причастить. Лиза и подумала, что Мария организовала для себя

батюшку. Ну и поспешила воспользоваться случаем внучку причастить, а

если батюшка благословит, самой исповедоваться да причаститься.

Удивительно стало Лизе, что подруга сделала большие глаза - «какой

батюшка?».

Снова стукнула дверь, ещё одна соседка, Тоня Долгушина, ступила на

порог. С тем же вопросом:

- А где батюшка?

- Никакого батюшки не было, - раздражаясь, начала объяснять Мария.

- Вы что сговорились? Заходил дедушка-пешеходец. Да вы с ним столкнуться

должны. Минуту назад распрощались. Сердечный такой.

- Я сама видела, - начала Тоня, - батюшка вышел из леса, такого не спутаешь:

в подряснике, на голове скуфейка. И проулком направился к тебе.

На всякий случай бойкая Тоня заглянула в комнату, потом женщины

вышли в сени, посмотрели в чулане. Они верили и не верили Марии.

- Он ведь мимо Паши Спиридонова прошёл, - надоумило Тоню. - Тот

дрова с утра рубит, пошли-ка спросим.

Паша ещё больше озадачил женщин. Он никакого батюшку не видел

ни когда тот шёл проулком со стороны леса, ни когда возвращался...

В день поминок с утра зарядил дождь со снегом, сноха по такой погоде

в Димитровград не поехала, панихиду не заказала. На поминки пришла,

помогала на стол подавать, убирать. Все родственники и подруги пришли

помянуть тётю Катю, только одной не было, одноклассницы Марии - Веры

Смирновой. У той на непогоду подскочило давление, даже врача вызывала.

К вечеру таблетками сбила давление и, чуть полегчало, пришла. Вдвоём с

Марией посумерничали, помянули пирогом с чаем усопшую и всех родственников

«зде лежащих», вспомнили детство...

Мария рассказала о госте-пешеходце, что был у неё накануне.

- Знаешь, зашёл, а меня волной обдало, родной, близкий человек, давай

ему о себе рассказывать, плакаться... Совершенно незнакомому...

- Получается, - сказала Вера, - пешеходец Лизе и Тоне показался, а

матершиннику Паше Спиридонову не посчитал нужным.

- Почему лица его, спрашивается, не рассмотрела? И не запомнила?

Уставилась на цепочку, как на невидаль... Волосы седые с рыжинкой...

- Значит, лица его, дорогая моя Маша, тебе и не надо было запоминать...

КОРОЛЬ 4ля виктории

Вмонастырь Виктория отправилась без Петра. Сказала, надо побыть

одной. Купила билет в паломническую поездку. В основном

ехали женщины. Почти все готовились к причастию. Исповедовал

старец-монах, отец Никодим. Невысокий, борода седая до последнего

волоса. Виктория с дрожью в голосе поведала о связи с женатым

мужчиной.

«Вы должны решить для себя, - жёстко сказал монах, - что вам, в конце

концов, дороже - спасение души или грех?»

И наложил епитимью: не только не допустил к причастию в этот день,

но и запретил причащаться до Успения Пресвятой Богородицы. Виктория

убито отошла от старца, глаза застилали слёзы, встала на колени перед

иконой Божией Матери «Умиление». Просила помощи, поддержки.

Всю литургию душили слезы. Когда хор запел: «Тело Христово приимите,

Источника бессмертнаго вкусите», - остро почувствовала себя прокажённой,

отверженной. С завистью смотрела на подходящих к Чаше...

Отправлялась в монастырь с надеждой - причастие даст силы побороть

страсть, решиться на разрыв... Из церкви вышла сама не своя. Группа отправилась

на святой источник, она отказалась, легла в гостинице на кровать,

уткнулась лицом в подушку, ничего не хотелось... Несколько раз звонил

Пётр, сбрасывала вызов, разговаривать не могла.

...Фамилия у Петра была звучная - Королёв. Виктория звала - мой

Король. Всё произошло как-то само собой за две недели до Троицы. В ту

пору Виктория только и знала о Троице, что на этот праздник церкви наряжают

зеленью, специально привозят молодые берёзки. Королёв владел

серьёзной фирмой. К Виктории Андреевне он зашёл под вечер. Собираясь

уходить, вдруг предложил:

- А что если я вас приглашу на озеро искупаться? Место чудное, за

полчаса долетим, вода, я вам скажу, что-то невероятное - бодрит и не холодно,

озеро прогрелось, позавчера купался - истинное блаженство.

Первая декада июня выдалось жаркой. Лето началось без раскачки.

Вот и сегодня Виктория то и дело включала кондиционер в своём кабинете.

- Купальные принадлежности для вас по дороге купим, - предупредил

Пётр возможные затруднения.

Предложение было, прямо скажем, неожиданным, но она согласилась.

А почему, подумалось, нет? После работы два раза в неделю ходила в бассейн,

поэтому заезжать никуда не понадобилось - купальник лежал в столе.

...Летели с озера в густеющих сумерках окрылённые недавней близостью.

Пётр поколдовал над магнитолой, и салон наполнился голосом Николая

Носкова. На песне «Я тебя люблю» Пётр начал вторить певцу:

- Я тебя люблю, я тебя люблю...

Было понятно, кому адресовалось его не слишком искусное пение.

Час назад на пустынном берегу Пётр достал шампанское. Гладь озера

слегка морщинил лёгкий ветерок. На воде лежали краски малиново-золотого

заката. Перед шампанским Пётр и Виктория долго плавали, даже

устроили соревнования. Он крикнул «догоняй» и мощно поплыл от берега.

Виктория приняла вызов, она в юности серьёзно занималась плаванием,

поэтому отказалась от данной себе установки не мочить волосы, опустила

голову в воду и технично поплыла кролем.

- Сдаюсь, - крикнул безнадёжно отставший Пётр, - против мастерства

не попрёшь!

На берегу Виктория удивлённо подняла брови при появлении бутылки

сухого вина:

- Вы ведь за рулём.

- Спокойствие, Виктория Андреевна, главное спокойствие, как говорит

незабвенный Карлсон, у меня кореш рулит в ГАИ...

Мощная машина летела по трассе, отбрасывая назад берёзовые рощицы,

красующиеся молоденькой листвой. Пел Носков: «Я люблю тебя, это

здорово!»

Всё было здорово!

Не совсем, если подумать: Король - женат, у него дочь - ровесница

дочери Виктории. Однако, решила для себя Виктория, это его личные проблемы.

Она женщина свободная, развелась, когда дочери исполнилось восемь,

сейчас Саше девятнадцать, а ей сорок. Всего сорок. Пётр на десять

лет старше. Всё здорово!

Они чуть не каждый вечер ездили на озеро. Подолгу плавали, пили

лёгкое вино, провожали вечерние зори. Солнце уходило за озеро, надолго

окрашивая западную часть неба пылающими красками.

На Троицу Пётр неожиданно пригласил Викторию в церковь. Она

считала, если и будет продолжаться роман, так на озере, на даче, в номере

отеля, в театр не прочь была пойти с П етром... Вдруг - церковь... Человек

верующий Пётр помогал храмам, знался с батюшками. В храм в честь первоверховных

апостолов Петра и Павла позвал на праздничную литургию.

Находился храм в пригороде, каким-то чудом уцелел в безбожные времена,

долго стоял заброшенным, местные власти собирались не один раз снести,

да, слава Богу, прособирались.

- Кому как не мне, наречённому при крещении Петром, помогать восстанавливать

эту церковь, - говорил Пётр, - окна им поставил, отопление

сделал.

Виктория вспоминала тот день со стыдом. Утро было жарким, солнечным.

Пётр подрулил на джипе к пешеходному переходу, у которого

ждала Виктория. Вида не подал, а было чему удивиться. Пришла Виктория

в короткой юбке, блузке с глубоким вырезом, на лице макияж... Всё как

полагается для свидания с мужчиной. Единственно, что сказал Король,

окинув её взглядом:

- Крестик-то забыла?

- Ой, в шкатулке. Косынку сунула в сумку, а про крестик и не подумала.

- Не проблема, - чмокнул в щёку, - купим.

В церковной лавке он выбрал серебряные крестик и цепочку. Бабуля

за прилавком была сама любезность:

- Пётр Валентинович, вам лучше взять эту цепочку, прочная и красивая.

Виктория обратила внимание, большинство прихожан знакомы между

собой - раскланивались, поздравляли друг друга с праздником. В церкви

царил лесной дух. Перед иконостасом, а также по стенам стояли берёзки.

Пол устилала подсохшая трава. Виктория поймала себя на мысли: «Вот

бы снять туфли и босиком пройтись». Было радостно и счастливо. Зелень

соседствовала с золотом икон, ликами святых. В окна ломилось жаркое

солнце, но толстые стены держали прохладу. Началась служба. Священник

вышел из алтаря с кадилом, к запаху листвы и травы добавился тонкий

аромат ладана. В смешанном хоре низкие мужские голоса оттеняли чистое

серебро женских.

Вторую свою оплошность Виктория поняла, когда церковь опустилась

на колени. Куда с её юбчонкой земные поклоны класть? На колени

встала и осторожно села на пятки.

- Вот стыдоба, - говорила Петру, когда ехали обратно, - нисколечко

не подумала, одно на уме - тебе понравиться.

Он счастливо смеялся:

- Да ладно, всё отлично! Ну, косились бабки, не без этого, на то они и

церковные бабки! Переживут, я для них не бедный родственник с паперти.

Это было радостное сумасшествие, на дню по десять раз звонили друг

другу или начинали интенсивный диалог эсэмэсками. Да ещё старались

поэтически импровизировать - зарифмованно написать.

На Петровский пост впервые в жизни запретила себе мясное, молочное.

Перешла на салаты, постные супчики. Сходила в одно из воскресений

без Петра на литургию. В доме появилась икона, молитвослов и Библия.

Священное Писание, роскошно изданное с иллюстрациями Густава Дорэ,

подарил Пётр.

- Это, наверное, дорого! - по-девчоночьи воскликнула Виктория,

принимая дар.

- Не обнищаю на подарке любимой женщине, - прозвучало в ответ.

Пётр приносил ей духовную литературу, фильмы, аудиозаписи. Под

его руководством начала входить в Православие. Открывать для себя

огромный, таинственный, светлый, уходящий в вечность мир. Пётр знакомил

её с храмами епархии, монастырями.

В то памятное лето в день Петра и Павла вздумай кто спросить Викторию,

кто они такие, эти первоверховные апостолы, за какие заслуги

учреждён в их честь праздник, столь почитаемый на Руси, она бы уже не

пожимала плечами - ответила чётко и правильно, благодаря новому знакомству.

На Успение Пресвятой Богородицы, стоя на литургии рядом с

Петром в Успенском храме, уверенно пела «Символ веры» и «Отче наш».

В первых числах сентября Король пригласил Викторию в Тобольск.

- На машине сгоняем, - горячо агитировал. - Ты ни разу в жизни не

была в моём родном городе, значит, обязана съездить. Один кремль чего

стоит - сказка. Смотришь с Нижнего посада - белое облако с золотыми куполами!

Неправдоподобно красиво! Уверен - будешь в восторге. Поездим

по окрестностям Тобольска.

Пётр был одержим идеей создания истории рода Королёвых.

- Надоумил дядя Федя. Старше моего отца на десять лет и пережил

отца ровно на десять годков. На войне женился на медсестре, та сманила

к себе во Фрунзе. Память у дяди Феди - кладезь... Помнил всю царскую

фамилию Романовых. Каждого царя со всеми его родственниками - дядями,

тётями, детьми и другими родичами. Как начнёт строчить... Составил

генеалогическое древо нашего рода. Без всяких архивов. С детства на ус

мотал, кто чей брат, внук и зять с тёщей, знал это как таблицу умножения.

С возрастом добавил информации. Жил далеко, но приезжал каждый год

в отпуск в Тобольск, расспрашивал, кто из родственников, чем занимался,

где служил, воевал. Сначала из любопытства, а потом воспоминания написал.

За год до его смерти был я у них во Фрунзе. Дядя Федя общую тетрадь

со своими записями вручил мне и взял слово, что я завершу им начатое.

Напутствие дал: «На тебя одного, Петька, надежда. Моим ничего не надо,

а ты мужик головастый, в отца». Надо будет заказать в Тобольском архиве

материалы по нашему роду.

- Дядя знал, что говорил, - заулыбалась Виктория. - Умный племяш,

ничего не скажешь.

Пётр сказал Виктории, что будет представлять её своим родственникам

журналисткой, которая делает книгу по Королёвым.

- Возьмём диктофон, позаписываем. Остались ещё рассказчики.

Жаль, раньше идея не пришла в голову, умирают старики. Поможешь потом

расшифровать записи. Видишь, как я тебя припахал?

- Научный секретарь.

- Ага, с сердечным уклоном.

В Тобольск приехали поздно вечером. Поселились в гостинице рядом

с кремлём. Виктория проснулась среди ночи от шума дождя. Казалось, они

одни с Петром на всём белом свете. Никаких посторонних звуков, только

дождь нарушал тишину. В приоткрытое окно вплывали воздушные волны,

остро пахнущие небесной влагой. Виктория лежала с открытыми глазами

и улыбалась. Она забыла, когда вот так (пожалуй, только в студенчестве)

оказывалась в совершенно незнакомом городе без служебной цели, где никто

её не ждал, не знал, и она ни о ком не ведала. Можно начинать жизнь

сначала. Наступит утро, любимый человек подарит ей свой город. Представляла,

с каким восторгом Пётр будет рассказывать о Тобольске. «О-о-о, -

не один раз говорил по дороге, - в Тобольске есть чему удивляться! Это не

то, что «посмотрите направо, посмотрите налево», это - полёт!»

Утро начали не с завтрака, а с Божественной литургии в Софийско-

Успенском соборе. Храм поразил Викторию объёмом, огромными колоннами,

на которых покоился свод. Поразил росписью: стены, колонны, все

поверхности - ровные и криволинейные - несли на себе святые образы.

Синие, красные, пурпурные, голубые, светло-коричневые тона, и первый

среди них - победно-золотой. Он исходил от огромного иконостаса, от

нимбов святых, которые взирали на молящихся со всех сторон. Над всем

этим царил мужской хор, который был под стать величию колонн, богатству

росписи, объёму храма. С Петром Виктория летом побыла на службах

во многих церквах и соборах, подобного хора не слышала нигде.

- Семинаристы! - шепнул Пётр. - Такое редко где услышишь!

Молитвы, звучавшие в сердцах стоящих в храме, хор многократно

усиливал и поднимал на своих крыльях в самую высь...

Они вышли из храма. Красная площадь (не только, оказывается, в

Москве есть такая) была залита солнцем.

- Правда, грандиозно? - спросил Пётр.

- Слов нет!

- Представляешь, мужик в XVII веке из тайги, болот попадал в этот

храм, в атмосферу этого благолепия, в фантастическое для него пространство.

Роспись стен и колонн, лики икон, распевы, красота службы - всё

обращено к небу. Послы князя Владимира в Царьграде в храме Святой Софии

стояли на Божественной службе и не знали, где они - на небесах или

на земле. Тут мужик, пришедший в храм из какой-нибудь лачуги, курной

избы, слышал и видел практически то же, что они в Византии.

- Я не из курной избы, но, когда хор запел, сердце вознеслось, как у

послов князя Владимира.

После завтрака Пётр предложил:

- А рванём-ка на Чувашии мыс. Дождь не такой уж страшный шёл

ночью, должны проехать.

Они миновали последнюю городскую улицу, машина полетела по

трассе, а затем свернула на далеко не идеальную, круто забирающуюся

вверх дорогу, взяла подъём и выехала на кочковатую, бездорожную поляну.

- Рискнём, - сказал Пётр.

Автомобиль начало мотать из стороны в сторону, мотор натужно ревел,

колёса преодолевали один ухаб за другим. Виктории казалось, сейчас машина

провалится в колдобину, и придётся вызывать трактор на подмогу...

- Не боись! - успокаивал Пётр. - Конь у меня внедорожный, не подведёт!

Остановились метрах в ста от края мыса.

С кручи открывались захватывающие дух заречные дали. Берег круто

уходил из-под ног. Далеко внизу катил воды Иртыш, за ним до самого

горизонта простиралась покрытая зеленью лугов, лесов земля. Высокое

небо, перистые облака... Безбрежно, бездонно, полётно...

Пётр, продолжая утренний разговор, произнёс:

- Тобольский мужик выходил из собора, построенного человеком во

славу Божью, и попадал в храм, созданный Богом ради человека. Ты же

видела, какая картина открывается от кремля на Иртыш, здесь ещё краше.

Не захочешь да вспомнишь царя Давида: «Хвали, душе моя, Господа...

Пою Богу моему, дондеже есмь...» Взрослым дядькой вот здесь в Тобольске

я сделал для себя открытие: Ершов, сочиняя «Конька-горбунка», рисовал

фантазийные картины не из холодной головы, вот эти дали, кручи

сделали из него поэта. Откуда он, домосед, мог знать океан? В иные вёсны

в половодье Иртыш разливается до горизонта. Безбрежное море воды насколько

глаз хватает. Где, как ни здесь, плавал ершовский кит с городами

и деревнями на спине. Где, как ни в этом просторе, из края земли в край

летал Конёк-горбунок. Здесь нельзя не летать! С Богом данным поэтическим

даром обязательно оторвёшься от земли. А наш Кремль! Не какой-то

другой кремль, наш - шумный, пёстрый, с метким мужицким словом -

вдохновлял Ершова, когда писал о сказочной столице. В детстве он жил в

доме, что стоит у подошвы Троицкого мыса, венчаемого кремлём. Каждый

день задирал Петя голову, глядя на купола Софии, что горели в небесной

высоте. Он не мог не мыслить космически.

Пётр с деланной детской серьёзностью начал декламировать:

Чудо-кит зашевелился,

Словно холм поворотился,

Начал море волновать

И из челюстей бросать

Корабли за кораблями

С парусами и гребцами.

Тут поднялся шум такой,

Что проснулся царь морской:

В пушки медные палили,

В трубы кованы трубили;

Белый парус поднялся,

Флаг на мачте развился;

Поп с причетом всем служебным

Пел на палубе молебны;

А гребцов весёлый ряд

Грянул песню наподхват:

«Как по моречку, по морю,

По широкому раздолью,

Что по самый край земли,

Выбегают корабли...»

На душе у Виктории было светло и празднично. Она входила в новую

жизнь. На пару с любимым человеком. Умный, красивый, уверенный

в себе, он увлекал за собой. Совсем недавно на церковь смотрела, как на

отжившее прошлое, музей древностей, но сделала самые первые шаги в

Православие, и сердце подсказало - впереди вселенная. Открывал её бесконечно

дорогой человек. Это волновало, радовало, пугало.

В Петре многое сочеталось и умещалось. Энергичный, напористый

предприниматель. Технарь по первому образованию (уйдя в бизнес, получил

экономическое), он хорошо знал литературу, цитировал поэтов, цитировал

Евангелие, Псалтирь, святых отцов. Был своим человеком в епархии.

Позже у Виктории возникала мысль: а не игра ли это в обрядовость?

Исповедовался, причащался, но не отказывался от смертного греха.

По-детски считал, Бог по-отечески простит слабость к женскому полу.

Что, дескать, взять с хорошего, по большому счёту, но не совсем путного

сына. Такой уж уродился. Какое-то должно быть исключение... Тем более,

он столько делает для церкви... Однажды обронил: «Не скупись, давай на

земле, а на небесах вернётся тебе».

В первый тобольский день они совершили паломничество в Абалакский

Свято-Знаменский монастырь. Пролетели на машине тридцать километров,

и вот она, когда-то почитаемая всей Сибирью обитель. С белыми

высокими стенами, новенькими маковками восстановленных церквей.

Главная святыня монастыря - чудотворная икона Абалакской Божьей Матери

«Знамение», почитаемая в Сибири с XVII века.

Пётр опустился на колени перед киотом Абалакской Богородицы,

сделал два земных поклона, приложился к образу... Виктория последовала

за ним. Безлюдный храм пронизывали столбы солнечного света... Виктория

поймала себя на ощущении - время остановилось, а суетная жизнь

отодвинулась далеко-далеко...

«Пресвятая Богородица, спаси нас, - повторяла про себя. - Помоги

мне и моим дорогим...» Просила за себя, дочь, Петра.

- Слева и справа от Богородицы, - наклонившись к Виктории, прошептал

Пётр, - Николай Чудотворец и Мария Магдалина.

Они обошли ухоженную, скромную по размерам, территорию монастыря.

Виктория спросила:

- А ты бы мог постричься в монахи?

- Да ну, ты что? Я сугубо светский человек. Какой из меня монах?

И вообще - куда я от тебя уйду? Разве - надоел?

- Я не о том!

- Да ладно ты философствовать, пошли лучше в церковную лавку.

Лавка располагалась в пристройке подле массивных монастырских

ворот. Пётр пробежал глазами по полкам с иконами и показал рукой на

образ Абалакской Божией Матери, спросив при этом:

- Не полиграфия?

- Такая цена, вы что! - стал горячо заверять монашек или послушник,

стоящий за прилавком. - Живописная! Не сомневайтесь!

Икона была из самых дорогих, что стояли на полках. За воротами монастыря

Пётр, улыбаясь, спросил:

- Знаешь, кому купил Абалакскую?

Виктория пожала плечами.

Он извлёк икону из пакета, протянул:

- Тебе, конечно!

- Ой, - радостно воскликнула Виктория. Порывисто прижала довольно

тяжёлую икону к груди, потянулась поцеловать Петра.

- Ты сначала икону поцелуй! - расплылся он в довольной улыбке. -

Икону!

Виктория коснулась губами образа, потом чмокнула в щёку Петра.

- Спасибо! Спасибо!

- Всё нормально. Абалакскую хотел тебе подарить именно здесь, в монастыре.

- Дай ещё раз поцелую...

- Ладно-ладно, будет ещё время, лучше пойдём и посмотрим, какая

здесь открывается лепота.

Из ворот монастыря они пошли на берег Иртыша.

- Правда, не хуже, чем на Чувашином? - спросил.

Поросший травой берег был не так крут и обрывист, как на Чувашином

мысу, да высотой не меньше. Иртыш делал по заливным лугам широкую

плавную петлю, она блестела под солнцем. К подвижному блеску

добавлялись зеркала огромных прудов.

- Осетров разводят, - уточнил Пётр.

Виктория очарованно застыла с иконой в руках. Лететь бы и лететь

в этом мире. Высокий берег, уходя в сторону Тобольска, резал картину на

две разного уровня части - на нижней главенствовал Иртыш, верхняя -

поросла лесом.

...Ночью снова уютно шумел дождь. Виктория слушала его песню.

Пётр спал, мерно дыша, к ней сон не шёл. Столько эмоций за один день.

В прошлую ночь Тобольск ограничивался этим номером, что за его стенами

- оставалось загадкой. За какие-то сутки на сердце легла златоглавая

София, иртышские дали, Абалакский монастырь.

Утром Пётр повёл Викторию по местам, связанным с Достоевским.

Только Король мог говорить так вдохновенно о том, что вошло глубоко в

душу, в чём была своя тайна и мистика.

Машину оставили у гостиницы, пошли пешком.

- По Промыслу Божьему в Тобольске Достоевский встретился с ж е

ной декабриста Натальей Фонвизиной, - рассказывал Король. - Она кому

надо подмазала и исхитрилась встретиться с государственным преступником.

Подарила ему Евангелие, которое писатель пронёс через всю каторгу

и до самой смерти не расставался с ним. Именно из этого томика Евангелия

на каторге вырос Достоевский «Братьев Карамазовых», «Преступления

и наказания», «Идиота»...

Они подошли к памятнику Достоевскому. Писатель в бронзе сидел на

колоде, рядом кандалы и Евангелие. Виктория коснулась пальцами книги.

Металл, местами окислившийся до зелени, холодил кожу.

- А теперь пошли к «тюремному замку», - скомандовал Пётр, - так

тогда называли узилище, в котором Достоевский морозным январём 1850

года провёл одиннадцать дней. Там состоялась тайная встреча писателя

с жёнами декабристов - Натальей Фонвизиной, Жозефиной Муравьёвой,

Полиной Анненковой.

К «тюремному замку» шла улочка деревенского типа с одноэтажными

домиками. Всё как полагается в деревне - заборы, палисадники, огороды.

Улочка вывела на небольшую площадь, с одной стороны ограниченную серьёзным

забором, за которым в глубине высилось двухэтажное каменное

здание. На замок в нашем понимании не походило. Двухэтажка и двухэтажка,

но была по-прежнему тюрьмой. Всё вокруг поменялось не на один

раз: бревенчатые дома ветшали, перестраивались, возводились заново,

да что дома - две империи рухнули, царская и советская, а «замок» продолжал

служить по первоначальному назначению. Приближаться к нему

праздношатающимся запрещалось, о чём предупреждающе гласил внушительных

размеров (не захочешь, да заметишь) щит при дороге.

- В студенчестве, - рассказывал Пётр, - приехал к родителям на каникулы

зимой, и попался в руки «Идиот». Два дня читал запоем. Неотрывно.

Пошёл в библиотеку, набрал сетку книг о Достоевском. Прямо с ней направился

к этой тюрьме. Стоял, а в голове не укладывалось: вот здесь был

Достоевский. В нашем Богом забытом Тобольске был великий писатель,

гений всего человечества. До Тобольска Достоевский пережил ужас смертного

приговора, стоял на эшафоте в ожидании казни... Тогда никакого

Бога я не знал, но запало прочитанное: Достоевский говорил Владимиру

Соловьёву, что на каторге себя понял, русского человека понял, Христа понял...

Стою, пялюсь на тюрьму, милиционер подходит и требует документы.

«Ты чё, - говорю, - какие документы?» Мент молодой, не старше меня,

говорю ему: «Из библиотеки иду. Ты хоть знаешь, что здесь Достоевский

сидел?» - «Авторитет?» - «Ага, - говорю, - мокрушник».

Пётр повёл Викторию от тюрьмы другой улочкой. Такой же деревенской,

невзрачной.

- Года два назад скачал старый фильм «Братья Карамазовы» - Ивана

Пырьева. С Михаилом Ульяновым, Лионеллой Пырьевой, Светланой Коркошко,

Кириллом Лавровым, Андреем Мягковым, Марком Прудкиным,

Валентином Никулиным. Смотрел и удивлялся, как советская цензура

пропустила его. Ведь всё в нём на поверхности, ума много не надо понять:

Пырьев вслед за Достоевским показал, как страшен человек, живущий без

Бога, живущий по страстям. Великий фильм. Отец, Фёдор Карамазов, его

жизнь - скопидомство и похотливость. Холодный гордец Иван Карамазов

своей идеей «человеку всё можно» толкает на отцеубийство Смердякова.

Дмитрия Карамазова, человека чести, испепеляет страсть к женщине.

И вся семья Карамазовых - эгоизм, разобщённость, одиночество... Только

Алёша, как свечка на ветру...

Они вернулись к памятнику Достоевского. Залитый солнцем город

был безлюдным. Редкие машины пролетали по дороге. Виктории вдруг показалось

- они в южном, приморском уютном городке в жаркий летний

день. Одни жители прячутся от зноя в затемнённых комнатах под кондиционерами,

другие пропадают на море. Его не видно, да оно чувствуется,

оно совсем рядом, всего-то стоит миновать пару улиц, и откроется взору

усыпанный людьми берег, бликующая под солнцем бескрайняя водная

стихия.

- На море мы с тобой обязательно поедем, - засмеялся Пётр, выслушав

морские фантазии Виктории. - Такое о Тобольске ни от кого не слышал.

Оригинально мыслите, милая женщина. Разрешите поцеловать.

Он коснулся сухими губами её щеки. Сердце у Виктории зачастило.

Обедали в ресторане. Пётр заказал стерляжью уху, выпили по бокалу красного

вина, отдохнули в номере и поехали под Тобольск, в родные места Петра.

Первой на их пути оказалась деревня в несколько длинных улиц. На

одних огородах уже убирали картошку, на других ботва ещё стояла зелёной.

- Приличная деревня, - оценила Виктория, - большая.

- Болыная-то большая, а ты ничего не замечаешь?

- А что?

- Нет новых домов, нет срубов. В детстве, бывало, идёшь по улице,

там сруб, здесь другой новенькими брёвнами красуется... У кого-то на

дом, кто-то стайку или баню задумал. Доски в штабелях сушатся. Кипела

жизнь. Мы, мальчишки, любили по срубам лазить. Прятаться в них... Сегодня

не строится народ. Два года назад специально заехал к главе местной

администрации, узнать, собираются ли церковь строить. Хотел реально

помочь. Где как не в родных местах помогать, пусть и не осталось в этой

деревне родственников, только знакомые. Не нужна им церковь. Пяток

старушек ездят по великим праздникам в район. Никому больше не надо.

Никому. Ко мне перед Пасхой обратились две бывшие учительницы из деревни

под Омском, загорелись церковь строить. Денег нет. Дошли до митрополита

- дайте батюшку. Подняли всех знакомых в поисках спонсоров.

Чувствуют - нужна церковь и не ждут манны небесной. У кого-то прочитал:

Церковь - сердце народа. Начнёт сердце сбиваться с ритма - плохо народу,

остановится - погибнет. Это Церковь с большой буквы, то же самое

- с маленькой. Здесь в округе много татарских деревень. Предприимчивые

татары скупают земли у русских, обрабатывают, получают навар, строят

мечети. А если церковь нужна двум старухам - захиреет деревня...

Остановились у дома в два этажа, когда-то принадлежавшего деду Петра

по матери - Матвею Ильичу. Виктория не сразу поняла, почему дом

выглядит сиротливо. Объяснялось просто: без ограды, палисадника, ворот,

огорода. Голо стоял. С вывеской над крыльцом «Продукты».

- Деда раскулачили, - начал Пётр, - в доме сначала школу разместили,

потом детский садик был, библиотека, сейчас вот магазин. Дом не в

первую волну раскулачивания забрали. Сначала скотиной ограничились.

Доставай диктофон, расскажу историю.

Виктория включила диктофон.

- Был у Матвея Ильича конь - Буланый, - начал рассказ Пётр. - Любимец

семьи. В повседневную работу не впрягали - для красоты держали,

для праздника. Выездной. Современному человеку подавай картины эксклюзивные,

мебель модерновую, а здесь конь - гордость и любимец семьи.

Кормили овсом, лучшим сеном. Буланого первым делом свели со двора

при раскулачивании. Матвей Ильич не пошёл на конюшню с экспроприаторами,

побоялся за себя - сорвётся и покалечит кого-нибудь. Могучий

был человек. Сами, мол, узду накидывайте, выводите.

Буланого и в колхозе не бросили на сельхозработы, оставили для

представительских поездок и абы для кто не запрягали, исключительно

для нужд начальства. Недолго оно с шиком ездило. Буланый настырно

сворачивал к родным воротам, оказываясь рядом с домом бывшего хозяина.

Никакой кнут не помогал, обязательно свернёт и начинает у ворот

призывно ржать: открывайте ворота, вот он я, сколько можно под чужой

уздой ходить? Матвей Ильич, если оказывался свидетелем такой картины,

весь день потом ходит больным. Однажды Буланый вот так же, невзирая

на окрики и кнут возницы, свернул к дому, громко заржал и вдруг упал

замертво, как пулей срезанный.

- Не выдержало сердце, - сказала Виктория.

- Посчитал, предали его. Вскоре и деда с семьёй из дома выселили.

Слава Богу, никуда не выслали. Кстати, ни разу потом Матвей Ильич не

зашёл в бывший свой дом. Не мог. Мама не знаю, а дед, рассказывали, не

заходил. Дом строил отец Матвея Ильича, мой прадед - Илья Николаевич.

Легендарная личность. Во-первых, хозяин был из первых, две мельницы

держал, во-вторых, деспотичный до крайности. Вот кого бес гордыни крутил..

. Подъедет к своему дому, ночь-полночь - ни за что не сойдёт с телеги.

Ждёт, когда кто-то выскочит, откроет ворота. Если прозевают явление хозяина,

вовремя не выйдут навстречу, в гневе мог кнутовищем окна побить.

Этот случай Пётр слышал не один раз от своих родственников. Илья

Николаевич с компанией мужиков отправился шишковать. Хорошее легко

не даётся. Кедрач богатый, да за болотом, на телеге с комфортом не проедешь.

Шишкуют мужички, орех в тот год хороший уродился. Илья Николаевич

возьми и надумай подшутить. Да не горсть сухой хвои за шиворот

напарнику бросить. Решил прикинуться, что ему в одночасье плохо сделалось,

смертельно нехорошо. Вышел из избушки и вдруг на виду у всей

честной компании, которая шишки лущила, орех веяла, повалился наземь.

Вместе с Ильёй Николаевичем шишковал младший его брат - Иосиф

Николаевич. Тот заметался, что делать - брат при смерти! Мужики подбежали,

кто-то возьми и скажи: да он умер. Оторопь всех взяла, человек, который

минуту назад был живее всех живых, - в одночасье скончался. Илья

Николаевич так искусно прикинулся мёртвым, что один сказал «умер»,

другие без проверки согласились с диагнозом.

Илья Николаевич и не хотел поначалу далеко заходить в шутке, подурачусь,

дескать, развлеку ребят да и дело с концом. Но видит, все клюнули

на его удочку. Почему бы, решил, не подурачиться ещё. Посмотреть, что

будут делать дальше мужики?

Лежит «бездыханный труп», ситуация такая, что второго не дано -

складывай руки крестом на груди и неси на кладбище. Но до деревни двенадцать

километров бездорожья.

Кто-то догадался, рядом озеро было, взять долблёнку, положить Илью

Николаевича в лодку и нести до деревни на руках. Так и сделали. И опять

никто не почувствовал, что живого человека ногами вперёд понесли.

Илье Николаевичу и хотелось захохотать над незадачливыми односельчанами,

когда бережно укладывали его в лодку, но сдержался, играть

так играть - до победного.

Места болотистые, комарьё. Хоть и лето закончилось, но погода стояла

на удивление жаркая, кровососы ещё не угомонились, облепили лицо «умершего».

Хорошо, борода густая, отчасти спасала. Илья Николаевич крепился,

терпел и за всю дорогу бровью не повёл на укусы. Гениально играл.

Иосиф Николаевич всю дорогу слёзы вытирал. Как же не плакать -

старший брат, шестеро детей, самым младшим, двойня была, всего-то по

годику, ходить ещё парнишки не начали...

«Чё я Насте скажу? - повторял. - Чё?»

Зашли с «новопреставленным» в деревню. Новость тут же облетела

все улицы. Народ сбежался. Целая похоронная процессия в мгновение ока

выстроилась за несущими лодку.

Опустили долблёнку с «упокоившимся» перед воротами Ильи Николаевича

- выходи, хозяйка, встречай хозяина.

Настя увидела в окно картину похоронного возвращения мужа, выскочила

на крыльцо с истошным криком... Муж, хозяин, кормилец уходил

из дома своими ногами, принесли ногами вперёд. Открывай ворота, встречай

благоверного...

Рванула Настя на себя калитку, выбежала из ограды, готовая упасть

супругу на грудь, зайтись в плаче от горя, истошно, страшным криком заголосить

на всю округу...

Тут-то Илья Николаевич и решил, что действо с его внезапной смертью,

доставкой «бездыханного тела» из тайги в деревню, достигло апогея,

пора ставить жирный восклицательный знак, завершать всеобщим хохотом

на все сто удавшуюся шутку.

Настя бросилась к скоропостижно скончавшемуся мужу, а безвременно

усопший встаёт ей навстречу с громким хохотом. Живой и могучий.

Плечи широченные, грудь богатырская, борода ни одного седого волоса.

В самой силе мужик. И хохочет. Как, мол, я вас, други-товарищи-братья-жена,

развёл на микинке.

Немая сцена недолго длилась. Иосиф Николаевич вместо того, чтобы

обрадоваться чудесному воскрешению мёртвого, посмеяться над собой

и остальными легковерами, кинулся на брата с кулаками в желании

проучить шутника самым нешуточным образом. Поднести ему со всего

плеча раз, да другой, да третий, чтобы неповадно было в следующий раз

так издеваться над братскими чувствами. Один раз даже сумел вскользь

задеть по скуле Илье Николаевичу, больше земляки не дали, повисли на

руках.

Не разделил Иосиф Николаевич оригинальной шутки брата, не хватило

чувства юмора. Год после этого не ходил к Илье Николаевичу, не мог

простить.

- Иосиф Николаевич погиб в Первую мировую, в Галиции, - сказал

Пётр, - а Илья Николаевич прожил восемьдесят с лишним лет. Умер по

сценарию своего розыгрыша. Только что не в кедраче. Попарился в бане,

оделся, вышел, сделал два шага и упал...

- Ты действуешь по принципу деда, - сказала Виктория, когда они выехали

из деревни. - Не стал заходить в дом, магазин-то был открыт.

- Зачем? В детстве бывал, а сейчас нет.

День был серый. Солнце закрыли низкие облака. Они минут двадцать

ехали по трассе, затем Пётр сбросил скорость у свёртка и съехал на просёлочную

дорогу, которая минут через пять вывела к дому с голубыми наличниками.

Перед домом рос в гордом одиночестве высокий тополь, и сам

дом, в шесть окон по фасаду, стоял один-одинёшенек.

- Знакомься - дом деда по отцу, - представил строение Пётр. - Григорий

Архипович строил.

На высоких массивных серых от дождей и времени, опасно покосившихся

воротах красовалась голубая табличка с гордой единицей, выведенной

белой краской.

- Даже номер имеется, - сказала Виктория.

- Ага, чтобы не заблудиться в деревне, она такая огромная, что есть

ещё один дом. В километре отсюда.

По состоянию двора было видно, хозяин не утруждал себя вопросами

эстетики. На траве валялись ведро, штыковая лопата с поломанным черенком,

трёхлитровая серая от пыли банка лежала на боку подле поленницы

дров. Косо висела распахнутая дверь сарая. Никакой живности, даже собаки.

- Толя здесь живёт. Дядя мой, на пять лет старше меня. У деда с бабушкой

было семеро детей, он последний. Младший есть младший. Поскрёбыш.

В институт или хотя бы техникум после армии не захотел, хотя

братья и сёстры готовы были помогать, все уже встали на ноги. Головастый

был. Учился в школе хорошо, но с ленцой, как говорили учителя. Женился,

года два пожил, разошёлся и всю жизнь бобылём. Не осуждаю, нравится -

ну и пусть. В полукилометре отсюда геологи стоят - пять или шесть вагончиков.

Постоянно у Толи пасутся. У них сухой закон, за пьянку выгоняют

со свистом. Приноровились к нему нырять. Попьют водочки, проспятся.

Весёлая жизнь. Они по очереди ходят, а Толя-то один всех привечает...

Добрую часть кухни занимала русская печь. Сор на полу, давно не белённые

стены. На столе полбуханки хлеба, какие-то консервы, наполовину

пустая бутылка пива. У стены неубранная кровать. В углу на тумбочке

красовался большой плоский новенький телевизор. Неуместно смотрелся

он в этом бедламе.

- Петруха, - вскочил с табуретки мужчина с клокастой бородой! - Ты

чё не предупредил? Я бы стерлядочки наловил.

- Ладно, я проездом. У тебя всё хорошо, Толя?

- Норма л ёк! А чё нам сделается! - мужчина был подшофе.

- В честь чего гуляем-празднуем? - весело спросил Пётр.

- Вчера у Витьки геолога день рожденье стукнуло. Чуток отметили.

Садитесь, чё как не родные?

- Не, мы до дяди Васи проскочим.

- Может, чайку заварганить, геологи мне какой-то английский подогнали

в жестяной баночке.

- Не суетись, Толя. Всё путём. Икону не нашёл?

- Не, - отвёл глаза Толя, - как провалилась. Всё перерыл.

Пётр показал Виктории на угол за телевизором:

- Видишь полки, здесь у бабушки Таси божница была.

- Мама всегда молилась, - закивал головой Толя, - каждый день.

Я перед смертью попа ей из района привозил.

- Этим, Толя, по гроб жизни тебе обязан, - серьёзно сказал Пётр. -

В детстве ничего не понимал, но раза два слышал от бабушки: не умереть

бы без покаяния. Может, Толя, это была твоя миссия на земле.

- Ага, - невпопад захохотал Толя, - трансмиссия. Чё мне в облом.

Мама попросила, я на мотоцикл и скачками в район. Поп в люльке не захотел

с ветерком. На своей машине... Заплатил ему, делов-то на одну закрутку.

Мама через день умерла.

- Толя, ты откуда словечек нахватался, прямо как юноша городской, -

«в облом», «подогнали».

- Дак геологи. Парняги весёлые. Не соскучишься. Гитару притащат,

как начнут бацать...

Пётр с Викторией вышли за ворота.

- Домов пятьдесят не меньше стояло во времена моего детства, - сказал

Пётр. - Жизнь била ключом. На сегодняшний день остались Толя и

дядя Вася, отца двоюродный брат, с сыновьями Вовкой и Славкой. Парни

не женились вовремя да так и остались... Но если Толя как птичка Божья

на белом свете, день прошёл и ладно, грядочки лука по весне не посадит,

дядя Вася с сыновьями хозяйнуют, огород у них, ну и охотятся, рыбачат -

таёжники. Гуляют редко. Тётя Лида, дяди Васина жена, лет десять как

умерла. Дяде Васе восемьдесят три, а ещё зверя бьёт, по урману шастает.

Объезжая лужи, подъехали к речушке с хлипким пешеходным мостиком.

Представлял он из себя несколько разномастных половых плах.

Дома, в которых они лежали по прямому назначению, давно приказали

долго жить, зато плахи продолжали служить во благо последних жителей

деревни. От мостика, забирая вверх, бежала тропинка к одинокому дому.

Рубленый, под шиферной крышей, он доживал свой век на юру. Подворье

в сравнении с Толиным выглядело вполне сносно. И всё же не по ниточке

были набиты доски забора, вихлясто висела калитка, всё это говорило: здесь

тоже не были озабочены внешним видом. Возможно, по простой причине,

не перед кем красоту блюсти, никто не оценит. Пусть жили не по принципу

«не валится и ладно», но движение в этом направлении набирало силу.

Дядя Вася даже слезу смахнул, увидев Петра.

- Спасибо, Петя, не забываешь старика. Я тут чё-то приболел. Хожу, а

будто кто водит меня.

- Давление, наверное.

- Да кто знат, кака холера.

Голова у дяди Васи была круглая, размером со средний арбуз, с седыми,

коротко под машинку остриженными волосами. В теле ещё чувствовалась

сила.

- В тайгу надо, - сказал он. - Тама всяка хворь уходит.

Дом на две большие половины - кухня и комната. Женский глаз Виктории

сразу отметил: занавески на окнах забыли, когда стирались. Кровати

в комнате кое-как заправлены. Узрела паутину в углу.

Пётр подал дяде Васе пакет, который прихватил из машины:

- У тебя ведь день рождения недавно был. Подарок. Бритва!

- Электро? Ну, уважил, племяш. Моя совсем плохо берёт. И помнишь

ведь про дядьку! Мои парни забыли, а ты... Всего неделю отмечал ныне. Не

те силы. Бывало, по месяцу гулял. Два праздника в году - день рожденья

да ещё Пасха. Это моё. Больше ни-ни. Пасху, хоть и в церкву не хожу, а

праздную.

- Неделю гулять тоже силы надо.

- Нет, всё, племяш, вышел весь дядя Вася твой. Не знаю, как зимой на

охоту. В прошлом году лося взял, две козы, зайчишек, само собой.

- Вовка со Славкой где?

- По шишки пошли.

- Это Виктория Андреевна, - представил дяде спутницу Пётр, - журналистка,

пишет о нашем роде. Расскажи, как дом моего прадеда, Павла

Егоровича, сгорел.

Дядя Вася внимательно посмотрел на Викторию. Раз племянник представил,

значит, можно и полюбоваться гостьей. Виктория достала диктофон,

положила на стол.

- О, домина был двухэтажный! - начал дядя Вася. - Второго такого не

было в деревне. Пал Егорыч - крепкий хозяин. И семья работящая. Спуску

не давал. На покос только первыми должны. Не дай Бог, кто-то опередит.

В работе - не угнаться за ними, и на гулянке - вся семья пела. Как запоют

поголосьем. Один зачинат, второй подхватыват, третий, четвёртый...

Ладно получалось. Пал Егорыч мясо скупал по деревням и в Тобольске

продавал. Домину построил. Под сельсовет при раскулачивании забрали.

В сорок третьем году дом свечкой сгорел. Каких-то полчаса - и одни головёшки.

От лампы керосиновой вспыхнул. Мама первой увидела, вскричала:

«Тятя горит!» А ветрина... Шторм, право слово. Наш дом в ста метрах

от Пал Егорыча. Ветер на нас прёт стеной. Конец октября, снег ещё не лёг,

полный сеновал сена, дров в дровянике под завязку, амбар, завозня... Одной

искры хватит. Дом Пал Егорыча полыхат, сплошь дерево - никакими

вёдрами не зальёшь. Крыша, само собой, тесовая. Потолок засыпали так,

что сначала выстилали берестой, а поверх её отсыпку делали. Брали пыль

с дороги, чтобы мелкая-мелкая, и на бересту толстым слоем. Огонь снизу

прёт. Началась стрельба. Береста от жара скручивалась в горящие головёнки

(так и говорил дядя Вася - «головёнки»), те ракетами из пламени

вылетали одна за другой, ветер тут же их подхватыват... Береста чё там -

лёгкая, летит, горит... Улица наша во все стороны распространялась. В соседях

Соболевы, Красновы, дале Ерёмины. Твои дед с бабкой за нами, они

ещё в старом доме жили... Пошло бы пластать деревню. Мы в окно смотрим

- бабка твоя с иконой летит. Мама сорвала с божнички свою - и за

дверь. Тётя Тина Соболева тоже с иконой выскочила. Образа к пожару выставили,

молят Бога... Головёнки над ними с треском... У Красновых сено

занялось... Вовремя потушили. И знаете, ветер на раз повернул от икон к

реке. Туда головёнки полетели... За рекой тоже дома, но не так близко, как

наши. Головёнки, если и долетали, их успевали загасить.

- Чудо, - сказал Пётр, садясь в машину, - бабушка Тася не один раз

вспоминала, слизал бы огонь полдеревни, кабы не вышли с образами. Ветер

сумасшедший, рассказывала, а от икон, молитвы на раз послушно повернул

на реку...

Они проехали немного, показался Толин дом, Пётр остановил машину,

открыл дверцу.

- К Толе больше не хочу заходить, давай здесь постоим, подышим

этим воздухом, когда ещё приеду.

Небо на западе очистилось, давая дорогу солнцу на закат. Пётр заглушил

мотор, стал слышен ветер, несущий запахи земли, травы...

- Во дворе у деда мастерская была, - сказал Пётр. - Столярничал на

пенсии. Делал дуги, сани, оконные рамы для колхоза, двери. Порядок держал

в мастерской... У каждого рубанка, фуганка, пилы, напильничка своё

место... По сей день помню, как вкусно пахло у него свежей стружкой,

столярным клеем...

Виктория рассматривала округу сквозь лобовое стекло. Справа и слева

от дороги праздно лежала земля. И всё же угадывалось, не вековая это

целина, когда-то земля работала, были на ней строения. Кое-где из того

времени остались деревья, кусты. В одном месте густо разрослась черёмуха,

похоже, сажали её в палисаднике. Метрах в пятидесяти от неё, вглубь

от дороги, стоял кедр.

- Кедр у Белошапкиных в конце огорода в углу рос. Одно лето тайно

вздыхал по их Людмиле.

- Ты, смотрю, с детства ловелас.

- На девчонок всегда заглядывался. С первого класса кого-то отмечал,

как лучшую.

- Во-во.

- Знаешь, даже если церковь разрушат до последнего камня, её Ангел-хранитель

всё равно витает над местом, где престол был. Я вот думаю, а

где стояли дома, там что? Ведь раньше обязательно батюшка освящал жилище.

Деревне почти триста лет. Сколько людской энергии, любви отдано этой

земле. Не может всё безвозвратно уйти, быльём порасти. Как ты думаешь?

Виктория пожала плечами:

- Наверное.

- Повезло мне - Толя в доме деда живёт. Пока этот дом стоит, уютнее

на этом свете. Честно-честно. Пять лет назад привёз знакомого художника,

классный живописец... Заказал ему картину с домом. Он попросил:

надо дня три пожить здесь, посмотреть, походить. «Не вопрос», - говорю.

Первый день мы вино пили, рассказывал ему про детство, дедушку

с бабушкой, на второй день он гулял по округе, фотографировал. Картину

нарисовал просто замечательную. Яркое утро, тот момент, когда роса

уже высохла, но солнце ещё не набрало обороты, только-только начинает

припекать. Ночная прохлада ещё держится в тени, да недолго ей осталось.

День, начиная разбег, как бы застыл на старте. Короткое благостное время.

Дом освещён солнцем, длинная косая тень от ворот. Ворота (я старую ф о

тографию показал художнику) браво стоят. У деда они, столяр как-никак,

самые красивые были в деревне. На фронтоне дома деревянные кружева.

Отлично нарисовал. Картина у меня дома в кабинете над столом висит.

Посмотрю - и теплее на душе. Кому-то покажется - сентиментальные

слюни Королёв пускает. Какие слюни, когда-то краше места на земле не

было. Класса до восьмого представить себе не мог, где-то не здесь каникулы

проводить. Никаких пионерских лагерей - только к бабушке с дедушкой.

Нас, внуков, собиралось летом до семи человек. Все примерно одного

возраста. Представляешь - орава. Вечером бабушка загонит домой, уложит

и обязательно спросит: кому что испечь утром. Каждый Божий день

пекла. Один просит пончики, кому-то шанежек подавай, другой размечтался

о сырниках. Опрос проведёт, а сделает то, что я попрошу. Я у неё наособицу

проходил - любила. Перед сном обязательно перекрестит всех. Со

двора провожает - тоже крестом осенит. Праведница была. И сейчас, уверен,

молится за меня. Утро начинала с молитвы. Бывало, если совсем рано

проснусь, до ветру сбегать, она перед образами. После её смерти иконы

дочери, тётки мои, разобрали. Одну Толе оставили. Просил у него: «Ты всё

равно не молишься, отдай, икона не для красоты». Он поначалу твердил:

«Это же память о маме». Потом смотрю - нет. Темнит, что, ложась в район

в больницу, спрятал, чтобы геологи не потянули, а куда засунул, дескать,

потом забыл. Скорее всего, пропил или украли. Какая была бы радость для

меня - икона бабушки в доме...

Они мчались по трассе, догоняя заходящее солнце. Дорога была пустынной,

редко какая машина пролетала по встречной полосе, из динамиков

звучал «Наутилус помпилиус». Музыка трогала сердце, хотелось вот

так мчаться и мчаться по трассе...

Ночью Виктории снова не давали уснуть впечатления долгого дня.

В голове мелькали его картины, вспоминались рассказы Петра. Если раньше

они встречались отрывочно, здесь проживали вместе каждый час, каждую

минуту. Пётр открывался ей с новых сторон, становился роднее и

ближе...

Уезжали из Тобольска 11 сентября, в день Усекновения главы Иоанна

Предтечи. На праздничную службу поехали на Завальное кладбище, в церковь

Семи отроков Эфесских. Пётр рассказывал по дороге, на этом кладбище

похоронен декабрист Кюхельбекер, родители великого Димитрия

Менделеева и сказочник Ершов:

- Церковь на кладбище не сравнить с Софийским собором, зато единственная

в городе, которая никогда не закрывалась.

Сам по себе скромный храм Семи отроков Эфесских стал оплотом

православия в годы гонений на христианство. В расстрельном 1937 году

расстрельная участь не миновала священников храма. Следом власти решили

и саму церковь упразднить. Пришли вооружённые товарищи, да перед

самым носом у них сторож Агриппина дверь захлопнула, на все засовы

закрыла. И положилась на волю Божью.

Дверь кованая, с ходу не возьмёшь, красноармейцы принялись колотить

кулаками да прикладами, требуя открыть, не то, дескать, быстро в

расход пустим, карга такая, вслед за твоими попами! Не испугалась слабая

женщина, упала на колени перед иконостасом: Господи, помоги выстоять

перед супостатами.

Вход в пещеру, где укрылись Семь отроков Эфесских, язычники завалили

на погибель христиан, Агриппина сама себя обрекла на заточение.

Болыневикам-красноармейцам ничего не стоило заложить под дверь

взрывчатку, какая ни была кованая, а вылетела бы. Лень ли было или взрывчатки

пожалели, на крайние меры не пошли. Окна побили, кресты с могил

от бессилия посшибали. Порешили: куда эта религией ушибленная денется

- посидит без еды-воды и откроет как миленькая. По поводу питья

просчитались кощунники, святой воды в церкви предостаточно имелось,

на пропитание непокорной сторожихе пошли просфорки.

Месяц проверяли её на стойкость органы. Потом что-то в их планах

поменялось. Новая ли директива поступила или пришли к выводу,

да кому нужна церковь среди могил. Покойникам всё одно - закрыта или

дверь нараспашку, у них всяко-разно не убудет. По всему Тобольску церкви

осквернили, монахов из Абалакского монастыря выгнали, монахинь -

из Иоанна-Введенского. Одних расстреляли, других в лагеря отправили

на перековку. А здесь чудо! Церковь пусть без священника, да осталась в

распоряжении православного люда. Этакий по своим законам живущий

островок в безбожном государстве. Не разбрелись без пастыря пасомые,

не попрятались трусливо по своим углам, приходили в церковь по воскресеньям,

праздникам, читали акафисты и каноны, проводили богослужения

мирским чином...

Пётр и Виктория вошли в церковь, она была маленькой, уютной. На

северной стене висели иконы в разных окладах, разного размера. «Нестройность»

дорогого стоила. В советские годы горожане приносили в

храм образа, чтобы сохранить от поругания. Тепло мерцали свечи, лампады.

Хор запел первый антифон: «Благослови, душе моя, Господа, и вся

внутренняя моя имя святое Его...» Виктория тихо подпевала.

Вернувшись из Тобольска, Виктория первым делом повесила на стену

образ Абалакской Божией Матери, подаренный Виктором. У неё в

спальне у восточной стены стоял небольшой комод. Ещё летом убрала

с него косметику, на её место поставила иконки, положила Евангелие,

подаренное Петром, молитвослов с Псалтирью. Над комодом повесила

Абалакскую. Когда-то на этом месте красовалась картина с художника-авангардиета,

шуруп, на котором она была водружена, в самый раз пришёлся

под икону.

По утрам Виктория начала читать, кроме прочего, молитву Абалакской

Божьей Матери, тропари Николаю Угоднику и Марии Египетской.

После Тобольска Виктория пересмотрела гардероб. Дочь быстро заметила

перемены...

- Ма, у тебя фигурка просто блеск, а ты ходишь в последнее время...

Брюки перестала носить. Мне так нравится - мама моя летящая, стремительная.

Футболочка с вырезом, пиджачок, брючки.

- Сашенька, мне не семнадцать ходить в обтяжку. Вводить мужчин в

греховные помыслы.

- Ты с этими грехами! Не старуха ведь. Подружки с завистью говорят:

твоя мама, как фотомодель.

До Тобольска Елена только вместе с Петром ходила в церковь. Он заезжал,

и ехали вместе. После поездки взяла за правило - в воскресенье на

литургию отправлялась без него. Его присутствие смущало, мысли сбивались...

Совсем другое, когда стояла одна. К решению исповедаться и причаститься

пришла не сразу. Пётр не один раз говорил «пора бы», она трусила,

как это рассказывать о своих грехах постороннему человеку? Пётр

разъяснял, что священник - лишь посредник между кающимся и Богом.

Наконец Виктория выбрала день - 4 ноября, праздник Казанской иконы

Божьей Матери. Решила про себя, Пресвятая Богородица поддержит. До

Казанской оставался месяц. Пётр снабдил литературой, поясняющей, как

готовиться к исповеди, причастию.

В тот вечер начала октября они поехали на дачу к Петру. Было уютно,

горел камин, в комнате царил полумрак, а за стенами гулял ветер.

Виктория подошла к окну. В свете фонаря ветер трепал листву на двух

сёстрах-берёзках, растущих перед домом. Жёлтые листья ещё держались

крепко, да совсем немного им осталось, скоро оторвутся от ветвей и завершат

свой жизненный круг.

Мелодией «Интернационала» зазвонил сотовый Петра, он твёрдо заговорил

в трубку: «Я же сказал, что еду в район, завтра ближе к обеду вернусь.

Пока».

«Жена», - определила Виктория и, не поворачиваясь, к Петру сказала:

- То, что между нами, по законам Божиим ведь блуд.

- Ну, что ты. Мы любим друг друга. В жизни есть много полутонов,

тонкостей, которые не укладываются в категоричное чёрное или белое.

- Я должна каяться на исповеди в блуде?

- В принципе, да.

- Мне всё рассказывать священнику? А ты будешь?

- Детали не обязательны. Называешь грех, в котором каешься. Священнику

не нужны имена, фамилии, подробности.

- Вдруг начнёт расспрашивать?

- Что ты нервничаешь? Мы любим друг друга, это главное.

- Ты женатый человек.

- Пусть это тебя не тревожит. Жене давно не надо каких-то интимных

отношений.

- Для меня всё одно грех.

- Что мне развестись?

- Нет. Тогда точно всё прекращу. Не могу быть причиной развала семьи.

- Говорю тебе: нет семьи в полном понимании слова, нет. Как ты не

можешь уяснить это? Совместное проживание.

- Вы ведь венчаны.

- Это была моя ошибка. Сам настоял. Знаешь, от кого-то из батюшек

слышал: Бог будет не за грехи судить. Или не только за грехи. Их у любого

с избытком... По большому счёту, всех нас прямиком в геенну огненную

надо отправлять, без разбора, не ошибёшься. В делах, словах, помыслах

каждый столько накуролесил... Поэтому Господь будет судить за добрые

дела. Кто и что сделал в этой жизни для других. Подал нищему, помог страждущему,

не купил себе ещё одну квартиру, а дал эти деньги на строительство

церкви, на операцию нуждающемуся. Не грёб под себя - ещё, ещё,

ещё, мне, мне, мне... Не жрал в два горла... Не отбирал у ближнего... Здесь

мне есть чем отчитаться перед Всевышним.

Виктория выбрала храм подальше от дома. К священнику на исповедь

выстроилось человек десять. Пётр поставил её впереди себя. Пошёл с Викторией

для поддержки. Она заметно волновалась, поправляла косынку,

застёгивала и расстёгивала верхнюю пуговицу блузки. Под епитрахилью

расплакалась. Скороговоркой сказала о грехе блуда, о связи с женатым

мужчиной. Священник молча выслушал, прочитал разрешительную молитву.

Легче на душе не стало. После службы страшно разболелась голова.

Пётр предлагал съездить в деревню к знакомому батюшке, отцу Иоанну.

Пётр помогает ему строить церковь. Сначала поставили деревянную часовню,

сейчас отец Иоанн собирал деньги на храм.

- Давай сгоняем, - звал Пётр, - часа за три обернёмся, деньги отвезу

и обратно.

Виктория отказалась. Вернувшись домой, приняла пару таблеток

аспирина и до вечера приходила в себя.

Связь с Петром не афишировала. Наоборот. Да всё тайное, как гласит

Священное Писание, становится явным. Говоря мирским языком: шила в

мешке не утаишь. Знали подруги, сослуживцы. Одна из подруг однажды

позвонила, доложила, что в ресторане видела Петра с девицей. Виктории

он накануне сказал, что едет на пару дней в Тюмень по служебным делам.

Подозрения у неё были. Всезнайки докладывали: Пётр из тех мужчин, кто

ни одной юбки не пропустит. Верить в это не хотелось, мало ли что злые

языки молотят. «Молотили», получается, не на пустом месте. Было горько

осознавать, что она одна из многих. По «возвращении Петра из Тюмени»,

не сдержалась, закатила бурную сцену. Настроилась высказать ему всё без

эмоций и распрощаться. Не получилось без эмоций...

Шла домой в слезах, и вдруг осенило: да ведь это Богом устроено. Иначе

разве смогла бы порвать, отказаться от греха. Надо благодарить Господа

Бога. За помощь ей и ему. Разве она сама не искушает Петра?

Прошёл месяц. В праздник Введения в храм Пресвятой Богородицы

Виктория вышла со всенощной и столкнулась с Петром. Морозы в тот год

нагрянули рано, тянул с Иртыша пронзительный ветер, бил в лицо колю

чим снегом. Пётр предложил подвезти. Виктория согласилась. И закружилось

у них с новой силой... Не так романтично, как до разрыва, зато горечь

сластила отношения новыми ощущениями...

Размолвки, разрывы, возобновление встреч повторялись несколько

раз. Это длилось больше года. В начале Петровского поста она поехала в

паломничество в монастырь в надежде там обрести силы и окончательно

решиться на прекращение всяких отношений. Тогда-то старец Никодим и

наложил на неё епитимью - запретил причащаться до Успения Пресвятой

Богородицы.

Уехали из монастыря в ночь. Автобус, выбравшись на шоссе, набрал

скорость и огромным длинным снарядом полетел сквозь темноту. Жёлтым

бесстрастным зраком смотрела на мир луна, освещая призрачным светом

придорожные леса, опоры линий электропередачи, дома деревень, мимо

которых мчался автобус.

У Виктории не выходили из головы слова отца Никодима: «Что вам

дороже - чудо причастия Святых Христовых тайн, спасение души или

грех?» На самом деле, что ей дороже? Конечно, спасение души. Но, заглядывая

в себя, боялась, а сможет ли порвать с Петром раз и навсегда...

Рассказ раба Божия Георгия

Был у меня добрый знакомый Витя Светлый. Служил в кремлёвском

полку. Брали туда лучших из лучших. Оно и понятно

- центральнее полка не бывает. Сито проверок такое, что отсеивали

за шрамик на щеке, наколку на плече, картавость мизерную на языке.

И лицом должен соответствовать красе Кремля, и статью - воин-гренадёр,

и родословная, комар носа не подточит - мамы-папы, бабушки-дедушки,

прабабушки-прадедушки не сидели, не привлекались по линии правоохранительных

органов и на учёте не состояли по проблемам головного

мозга. Витя достойно представлял Сибирь в Кремле, старшим сержантом

демобилизовался.

И всё-то шло у него отлично лет до тридцати семи - красивый, умный,

зарабатывал хорошо. А потом начал выпивать. Как в студенческой песне:

«А я всё дозы увеличивал, пил и простую, и “Столичную”». Дозы увеличивал

и докатился, начал попрошайничать на оптовке, сшибая рубли на бутылку.

Жаловался мне:

- Как тут бросишь. В пятницу не успел глаза продрать, звонок в дверь,

дядя Вася с пятого этажа пенсию получил, предлагает отметить праздник

российского пенсионера. Жалко деда: жена, тётя Зина, месяц назад умерла,

кукует один на шестидесяти метрах. Сижу, говорит, как сыч перед телеком,

словом перекинуться не с кем, давай хоть поговорим. Купили бутылку, начали

разговор, глядь, водка кончилась, а беседа в самый разгар вошла. За

второй сбегал. О чём говорили после третьей - не помню. Откуда взялась

четвёртая - тоже.

Обитал Витя один в хорошей двухкомнатной квартире. Жена устала

от его пьянства, забрала дочь и ушла, мать Вити жила с отчимом отдельно.

Поэтому крутились вокруг Вити друзья-приятели по бутылочным задушевным

беседам... Понимал, что катится на дно... Не один раз слышал от

него:

- Всё, завязываю! Что я не мужик! Разгоню шатию-братию друзей-собутыльников.

То один нарисуется, то другой пришкандыбает...

Легко сказать, да трудно сделать - страсть намертво вцепилась мозолистой

рукой в Витю, лукашки-окаяшки опутали - не вырваться.

В крещенские морозы звонит:

- Юра, приезжай, кранты! Плохо мне!

Срываюсь. По дороге пришла мысль: надо Витю в Свято-Никольский

монастырь отвезти. Сам ни за что не выпутается. Года за четыре до этого

я десять дней в монастыре жил. Пошёл в отпуск и решил в обители во

славу Божью поработать, помолиться, посмотреть изнутри, что такое монастырь.

С удивлением обнаружил: контингент трудников далёк от благочестия

- составляли его бездомные да вчерашние зеки. Освободится, как

они говорят, «откинется», а жить негде, он к настоятелю: возьмите. Были,

как Витя, страдающие запоями. Побудет-побудет в монастыре, вдруг исчезнет

недели на две, на три, чтобы потом снова заявиться к настоятелю с

повинной головой: не гоните за ради Христа, больше не буду. Пять монахов

вместе с настоятелем насчитывал монастырь, остальных насельников

молитвенниками трудно назвать. Настоятель в прошлом подполковник,

спуску никому не давал: трудники пели на клиросе, алтарничали, пономарили,

несли самые разнообразные послушания - от строительных работ

до поварских. И обязательно ходили на все монастырские службы. Это закон.

Кое-кто перековывался... Перед глазами пример, на нашем приходе

есть Игорь (тоже, было дело, хорошо закладывал за воротник), о себе говорит:

«Думал дня три побыть-посмотреть в Свято-Никольском монастыре,

а остался на два года». Иноческий постриг не принял, но вернулся в семью,

к церкви прилепился...

Решить-то я решил везти Витю в Свято-Никольский, да в те крещенские

морозы градусник опустился ниже некуда, а у меня на ногах ботинки

одно название. На зимних подошва лопнула, а купить новые не на что. Рассчитывал

перебиться до весны. Как в песне поётся: «Терпите, люди, скоро

лето». Пока до Вити доехал, едва ноги не оставил. А в монастырь не ближний

путь - за городом он. Ехать в моих ботиночках - верная смерть.

Захожу к Вите, его трясёт. Меня от холода колотит, его похмелье бьёт.

Хочешь не хочешь, а надо лечить друга, пока дуба не дал. Сбегал я в магазин,

взял чекушку, Витя в кружку её вылил, забросил одним глотком в

горящее нутро.

Я тем временем позвонил Витиной матери. Наехал на неё:

- Витю срочно надо в монастырь. У вас машина, у вашей дочери машина,

хватайте его в охапку - не тяните! Я настоятелю позвоню - возьмёт.

Надо вырывать Витю из омута. Сам не справится.

Она ни два, ни полтора, ни да, ни нет.

- Поймите, - нагнетаю ситуацию, - исключать самого худшего нельзя,

не таких богатырей водка в гроб укладывала. Может до весны не дотянуть.

Видели бы его сегодняшнее состояние.

Старался жути подпустить, запугать, картину рисовал, чтобы проняло

родительницу.

Самое печальное, прозорливцем оказался - двадцать восьмого февраля

умер Витя. Царствие ему Небесное. Сорок два года мужику было.

За полгода до этого повёл Витю к батюшке Ионе.

Старец Иона двенадцать лет был моим духовником. Попал к нему по

своей наивности. Ничегошеньки тогда не знал, воцерковлялся шаг вперёд,

три назад. На исповеди в Христорождественском соборе попал к отцу Николаю,

он сейчас уже владыка - епископ. Отпустил мне грехи, я его спрашиваю:

батюшка, а в наше время бывают люди, молитвами которых города

стоят?

В старину говорили: нет города без святого, а села без праведника.

Не знаю, почему отец Николай доверился мне. Направил к батюшке

Ионе. Только взял слово: никому не скажу, откуда узнал про старца. Потом-то

понял, к чему конспирация. Про батюшку всякие слухи распускали.

Даже в церковной среде ходили разговоры, батюшка и сектант, и колдун.

А он просто молитвенник. Люди чувствовали это, тянулись к нему.

К простому иерею шли и шли - и в храме длинные очереди на исповедь

выстраивались, и в крохотном его домике постоянно люди...

Конечно, и умом повреждённые приходили, их тоже тянет к благодати.

Время от времени заносило сектантов, бездомных. В церковь придут,

начнут просить помощи, их церковные бабки к батюшке отфутболят:

идите, он всем помогает. Был свидетелем: две женщины, одна с ребёнком,

пришли к батюшке:

- Мы, - говорит, - полечиться к вам. Болеем мы.

Батюшка виновато:

- У меня, милые мои, не лечебница, мы тут молимся. Хотите, оставайтесь,

сейчас акафист будем читать, маслицем помажу. Посчитаете нужным

поисповедоваться, причаститься - ради Бога, помогу подготовиться. Болящим

полезно исповедоваться, причаститься, пособороваться.

Не отчитывал бесноватых, хотя просили его. Не считал себя достойным

на такую борьбу с бесами. А сплетни про него распускали, что колдовством

занимается, самочинством.

Ничего этого не знал, когда спросил отца Николая: «Есть люди, молитвами

которых города стоят?» Почему и удивился - «только не говори

никому, кто тебя направил к старцу Ионе». Казалось бы, зачем секреты секретничать,

раз священник исключительный. Наоборот, к нему в первую

очередь следует направлять.

Пришёл к батюшке Ионе хорошо под вечер. Зима, темнота на улице.

Постучался, батюшка один в доме был. Вваливаюсь к нему, ростом меня

Бог не обидел, да ещё в пуховике, обширный мужчина, а батюшка маленький,

щупленький, ну подросток и подросток. А лицо доброе-доброе... Седой

весь, борода, длинные волосы, а глаза лучатся...

- Проходи, - пригласил, - снимай куртку...

Не побоялся на ночь глядя запустить в дом незнакомца. Посидели,

поговорили, я свои проблемы изложил. Непередаваемое чувство любви

от батюшки исходило. Это отмечали все, кто с ним общался. Всегда на

крыльях от него летел. Не отчитывал, мол, такой-рассякой грешник, не

приказывал - делай так и никак не иначе. Бывало, не успеешь спросить,

начинает рассказывать о собственной жизненной ситуации или из жития

святых приведёт пример, и тебе становится ясно - он твой незаданный

вопрос снимает.

Как было легко батюшке исповедоваться. Даже если отчитывал - с

любовью. Мама - это понятно, она всегда любит. В старших классах у нас

была учительница по математике, Галина Петровна, тоже ругала, любя.

Третьим таким в моей жизни был батюшка, что бы ты ни натворил, поотечески

пожурит, а сам больше тебя переживает. Я крестницу Еву, племянницу,

несколько раз брал с собой к батюшке. Дай-ка, думаю, проверю

свои ощущения. Спрашиваю, ей семь лет было:

- Ева, кого больше послушаешься, меня или батюшку, если он то же

самое попросит, что и я?

Глазом не моргнула:

- Батюшку, конечно.

Повёл Витю к отцу Ионе. Витя несколько раз кодировался, мать водила

к целителям и целительницам, колдунам и колдуньям. Денег не жалела.

Он на любое лечение соглашался. Но именно лечение. Упрощённо говоря,

дайте таблетку: проглотил - и здоровёхонький. По дороге к батюшке пытался

я наставлять:

- Витя, пожалуйста, не спорь со старцем. Внимай каждому его слову.

Хотя бы потому, что священник и старше тебя вдвое. Старцы - настоящие

угодники Божьи. Всё во власти Господа Бога, есть немало примеров, когда

люди по молитвам батюшки исцелялись.

Батюшка Иона Вите говорит:

- Ты сам-то прилагай усилия. Боже, поможи, - и сам не лежи.

Витю разве убедишь:

- Раз Богу всё под силу, что Ему стоит вылечить меня, ведь Его создание?

- Боже не поможет, если сидеть ручки сложа. Бог не надсмотрщик

кнутом тебя к свету гнать, коли сам с места не хочешь сдвинуться.

Ничего Витя не понял. Распрощались с батюшкой, Витя первым в сени

вышел, я к батюшке повернулся, он руки развёл, мол, что тут поделаешь.

- Батюшка, - прошу, - вы помолитесь за друга моего. Человек хороший,

да гордец. Обязательно поперёк надо сказать. Авторитетов нет.

- Помолюсь, - пообещал батюшка, - конечно, буду молиться.

Вышли за ворота, Витя заозирался, район незнакомый, а ему срочно

понадобился магазин.

Загорелось немедленно выяснить: исцелился или нет? У старца

как-никак побывал. Не откладывая в долгий ящик, понадобилось провести

эксперимент - да или нет. Из всего, что говорил ему про батюшку,

одно отложилось - может исцелить. В его понимание - та самая таблетка.

И надо проверить действие лекарства. Отговаривать, убеждать его, если

что влетело в голову, бесполезно - побежал в магазин.

Батюшка молебнов при нас не служил, единственное, прежде чем начать

разговор, помолились. С полчаса беседовал батюшка с Витей... Витя

постоянно перебивал, лез со своим мнением...

Купил поллитровку, затащил меня в тупичок-проулочек, крышку

сорвал, специально без дозатора взял, винтом бутылку закрутил и всю в

себя до последней капли одним махом влил. А она до последней обратно.

Не пошла. Витя заволновался, как так? Не может быть - в жизни такого

не случалось! Ринулся за второй. Мои попытки остановить не действовали.

Ещё одну поллитровку по схеме винта ухнул... Опять до капли вылетела...

В этом весь Витя, и хочет бросить пить со страшной силой, и... не

хочет.

Давай по карманам шарить, не хватает денег на третью бутылку.

- Дай, - просит, - пятьдесят рублей.

- Ну что ты её толкаешь силком?! Что ты мучаешь себя и здравый

смысл! Ведь не лезет - радуйся! В кои-то веки воротит. А ты водкой глушишь

первые всходы... Потерпи, пойдём в церковь, молебен закажем...

- Меня так воротило только после армии! - сказал и побежал в магазин

за чекушкой.

Через силу запихал в себя. Подносит горлышко к губам, а его корёжит,

всё нутро против. Всё же утолкал... И успокоился. Можно жить дальше.

Настолько воля была повреждена. Так и умер. Не знаю, где он сейчас?

В каком месте?

А в те крещенские морозы я сам решил везти Витю в монастырь.

Вижу, мать его не верит, что монастырь может помочь, а время не терпит -

надо принимать кардинальные меры. Звоню Вите:

- Завтра, - говорю, - едем в Свято-Никольский!

Следующим днём было воскресенье. Холода не отпускали, держались.

Ботинки зимние я так и не купил, ладно, думаю, как-нибудь с Божьей помощью

в лёгких доеду.

Витя со всей категоричностью отказался от монастыря. Наотрез. Не

дитё, в охапку не сгребёшь... В который раз дал обещание:

- Поедем, обязательно поедем, но не сейчас. Слово даю, завязываю!

Надо устроиться на работу, денег заработать дочке на выпускной. Я не я

буду, если не на мои деньги платье, туфли и всё остальное будет покупаться.

Единственная дочь школу заканчивает, да ещё отличница! А летом поедем

в монастырь. Слово даю.

Не один раз кормил обещаниями «завяжу». Но в тот раз, видимо, пробило

по-настоящему, подошёл к краю. Около месяца не пил. Устроился на

работу, на стройку, он хороший электрик. Я ему звонил, навещал пару раз -

всё нормально. А резко тоже нельзя, как оказалось, прекращать. Мать нашла

его в коридоре, в куртке лежал, сапог на одной ноге. Совершенно трезвым

умер. Видно, собрался утром на работу, и всё...

Тоскливо было после его смерти. Будто я виноват... Жена моя успокаивала,

что, мол, сердце рвёшь, ты-то при чём? А разве не виноват? Если

по-честному. Если как на духу. Мне бы в Интернет залезть, почитать о

механизме перестройки организма после резкой завязки. Посмотреть,

как правильнее сделать... И ведь была мысль, когда он перестал пить, к

батюшке Ионе ещё раз свозить... Чтобы с Божьей помощью шёл процесс

выздоровления. Была мысль, и сам себя тормознул: «Да что мне больше

всех надо, человек не хочет, а я его на аркане в Царствие Небесное пытаюсь

затащить...»

Все мы сильны задним умом... А Вити нет... Хорошего человека...

люлитвллите^и

ВСтолыпинскую реформу родители Николая приехали в Сибирь

с Полтавщины. Немало полтавчан отправилось на вольные сибирские

земли в поисках счастья, а в память о неньке-Украине

село назвали Полтавкой.

Николай был первенцем у родителей, появился на свет в 1920 году.

Время шло огневое: революция, Гражданская война, в Прииртышье поначалу

установилась Советская власть, её вытеснили колчаковцы, затем

произошла обратная рокировка. Однако жизнь брала своё, люди женились,

рождались дети. Две украинских семьи породнились в Сибири, в результате

этого союза Божий свет огласил солнечным майским днём ещё один

раб Божий, которого священник окрестил в честь Николая Угодника. Мальчишка

отползал по дому положенное, принял вертикальное положение,

расширил границы познаваемого мира до крыльца и двора. А место его в

люльке занял брат Гриша. Вот и он сделал первые шаги...

Да недоглядела родительница младшенького. Два годика ему было,

когда случилось несчастье. Кинулась мать на поиски (сердце вдруг пронзило

иглой: отчего подозрительно тихо?), а из кадки ножки торчат. Непоседливый

Гриша подставил чурбачок к бочке, перевесился через край,

разглядывая листочек, плавающий на поверхности воды, и бултыхнулся в

глубину бочки. Из двух украинских родов, союзом которых стала молодая

семья родителей Гриши и Николая, Гриша первым лёг в сибирскую землю

под деревянным крестом.

Беда, как известно, одна не ходит, после похорон заболел Николай.

Огнём пылает, криком исходит. Из докторов был в Полтавке фельдшер, он

осмотрел мальчика и сказал: готовьтесь к худшему - не жилец. Мать сшила

смертную рубашку, но молиться за сына не прекратила. Днём обращаться

к Богу было некогда, ночью вставала к иконам. Плакала, просила Иисуса

Христа, Матерь Божью, Николая Угодника пощадить первенца.

Николай таял на глазах. В ту ночь изнурённая горем мать забылась

перед иконами, уткнувшись лбом в пол, и увидела сон, в котором явился

ей седой благообразный старец. Обратился по-украински, назвав «молодыцей»,

ласково, но твёрдо сказал, что изводить себя не следует, сын поправится,

а жить будет до глубокой старости. При этом станет большим

человеком. Всё это сказал на родном языке «молодыцы».

Утром мать растапливала печь, когда из комнаты выполз Николай со

словами: «Мамо, хочу исты».

С того дня пошёл на поправку. Скоро от смертельной болезни остались

одни воспоминания. Что самое интересное, куда-то с концами задевалась

рубашечка, сшитая матерью, чтобы в гроб ребёнка положить.

Рос Николай мальчишкой смышлёным, знания хватал на лету, во всех

классах первый. После школы окончил курсы учителей и вернулся в село

учить детей. В 1940 году призвали его на действительную службу и отправили

в Ленинград. Николаю, кроме Омска, нигде бывать не доводилось, Ленинград

покорил столичной красотой и царственным величием. Сын писал

родителям восторженные письма, а кроме, того покупал открытки с видами

города на Неве. Открытки коллекционировал с дальним прицелом, отцу с

матерью, само собой, показать и на уроках в школе наглядный материал.

Коллекцию утратил в первый месяц войны, в одну из бомбёжек. Немец

ожесточённо рвался к Ленинграду. Для него захватить город Петра

было делом престижа. Николай во многих переделках побывал, не один

раз казалось - всё, однако больше всею их дивизии досталось в марте

1943-го. Попытка наступления Красной армии на Синявино захлебнулась,

в результате их полк оказался в окружении. Промокшие до последней нитки

бойцы лежали в ледяной болотной жиже. Закончилась провизия, на

исходе были боеприпасы, немцы, сжимая кольцо, поливали пехоту таким

плотным огнём, что голову поднять было невозможно. Надежда на подмогу

не оправдалась, и тогда командир отдал приказ идти ночью в прорыв.

Бежали, ползли, отстреливались под непрерывным огнём. В когда-то

популярной и по сей день прекрасной песне есть горькие слова: «Их оставалось

только трое из восемнадцати ребят». В нашем случае из пятисот

бойцов вырвались из окружения восемь, один из них - Николай. На шинели

места живого не нашёл, подводя итоги прорыва, всю изрешетили пули и

осколки немецкого производства. Главный предмет солдатскою гардероба

не поддавался восстановлению. При этом ни один осколок, повторю - ни

один не царапнул бойца, ни одна пуля не задела за живое.

Миновать госпиталь всё равно не удалось: ноги распухли - сапоги

пришлось санитару резать, стянуть было невозможно.

Войну Николай окончил в Кенигсберге в звании капитана. Прибыл в

родную Полтавку в августе 1945-го с двумя орденами и пятью медалями на

груди. И сразу стал заниматься самым мирным трудом - учить ребятишек.

Сколько раз, засыпая в окопе или землянке, видел себя в залитом солнцем

классе. Ряды парт, на подоконниках цветы в горшках, чёрная доска на стене,

глаза мальчишек и девчонок...

Надолго у классной доски задержаться не удалось, бравого офицера

мобилизовали на партийную работу - в райком партии. Мужчин война безжалостно

выкосила, а вернувшиеся с фронта, чаще были израненными.

Тут полный сил, грамотный, умный, имеющий опыт командовать людьми.

Предсказание старца из сна матери сбылось. Николай Ильич уверенно

продвигался по карьерной лестнице. Работал не за страх, а за совесть,

умел ладить с подчинёнными, был дипломатом с начальством, за короткий

период вырос в отличного управленца, а в семидесятые годы двадцатого

века поставили его руководить райкомом партии одного из городских

районов. И здесь более чем оправдал доверие, как писалось в газетах, «на

груди засияла Звезда Героя Социалистического Труда». К боевым орденам

и медалям прибавилась высшая трудовая награда.

Женился Николай после войны, жену Наталью взял из родного села.

«Моя Наталка из Полтавки», - говаривал в молодости. Была Наталка не

сказать, истово верующей, но икону дома держала и мужа, провожая за

порог, украдкой крестила. Божья Матерь «Владимирская» стояла не в красном

углу, должность мужа не позволяла открыто демонстрировать боголюбивость,

а в книжном шкафу за стеклом. Николай Ильич не препятствовал.

Его зять Александр Васильевич пришёл в церковь через болезнь в сорок

пять лет. Следует сказать, что и смерть зятю Бог дал в молитвенном

подвиге, умер Александр Васильевич во время крестного хода, маршрут

которого пролегал от Владивостока до Москвы. Но это мы забежали почти

на пятнадцать лет вперёд. Александр Васильевич не один раз заводил

разговоры с тестем о Боге. Пытался достучаться до уважаемого человека.

Убеждал подумать о спасении души, о том, с чем придётся предстать перед

Всевышним. Горячо говорил, каким бы ты ни был правильным, справедливым

и заслуженным, всё равно грехов у каждого из нас предостаточно, поэтому

нельзя отворачиваться от церкви. Тем более, жизнь настала другая,

атеизм на государственном уровне отменили. Николай Ильич всякий раз

молча слушал зятя, в прения не вступал. Завершались подобные беседы

твёрдой точкой, которую ставил Николай Ильич: «Бог есть - я знаю. А в

церковь, Саша, не агитируй, не пойду. Я не Ельцин, который и в состав

Центрального комитета КПСС входил, и со свечкой в церкви столбом с

глазами стоял, и парламент из танков расстреливал!»

Умер Николай Ильич в девяносто лет. Родные пытались склонить к соборованию,

когда окончательно слёг. Мол, пригласим священника. Всякий

раз звучало короткое «нет». И всё же внук Коля сумел убедить:

- Дед, ты ведь сам говорил, что твоя мама вымолила тебя в детстве,

всю войну молилась за тебя. Надо благодарить Бога за долгую жизнь, за

жену, детей, внуков... Ты, наоборот, гневишь Его.

- Ладно, - согласился Николай Ильич.

Внук тут же созвонился с батюшкой. Николай Ильич исповедался,

причастился, после этого впал в кому и через два дня умер.

(СЛАБА ЛвТИТ

рассказ раба Божия Виктора

Случай этот имел место давным-давно. Для кого-то - неправдоподобно

давно. Сужу по себе, для меня, родившегося в шестидесятые

годы XX века, Первая мировая война настолько отдалённое

историческое событие, что дух захватывает. Россия была совершенно

другой. Где царь? Где дворянство, духовное сословие, крестьянство,

высокоинтеллектуальная интеллигенция? Где казачество, сочетающее в

себе крестьянство и воинство, которое от востока до запада, от восхода

солнца до заката скрепляло огромную страну станицами и войсками. Где

всё это? Куда исчезло после революции 1917 года.

Для нынешнего двадцатилетнего человека Великая Отечественная

война 1941-1945 годов тоже что-то фантастически далёкое. Трудно ему

представить время, когда даже сотовой связи не было, тем более - Интернета.

Довоенная жизнь с раскулачиванием, первыми колхозами, стремительной

индустриализацией, Днепрогэсом, полётами сталинских соколов через

Северный полюс в Америку - для него вообще кажется доисторической.

Случай, о котором пойдёт речь, произошёл в «доисторическую» эпоху

в Северном Казахстане, в селе Еремеевка. Опять же для нынешнего

двадцатилетнего архаичным кажется сам факт, что когда-то Северо-Казахстанская

область и Омская были одного поля ягоды, никакой государственной

границы между ними не пролегало, никаких таможенных постов

не стояло. Без проблем хоть на лошади поезжай, хоть на поезде, хоть пешком

следуй или на самолёте лети. Скажет такой двадцатилетний: «Мало ли

что происходило в стародавние времена, теперь мы живём в новом формате».

Так-то оно так, но трудно смириться с фактом, что моя бабушка Аня

вдруг оказалось гражданином другой страны, хотя с самого рождения вот

уже девяносто второй год живёт безвыездно в той же Еремеевке.

Бабушка Аня рассказывала, что в войну была у них в селе молодая девушка

Клава. Чернявая, подвижная, с певучим голосом и приветливым лицом.

Работала проводником на железной дороге. Часто уезжала на неделю,

а то и больше, и отличалась тем, что подкармливала соседских ребятишек

сладостями. Как ухитрялась делать это в голодные военные годы, одному

Богу известно, однако из поездок возвращалась с конфетами. Были они

простенькие, незатейливые, да по тем временам сахар считался сказочным

лакомством, а тут конфетки.

Через дом от Клавы жила шестилетняя Надюшка. Отца её призвали

на фронт сразу, как объявили о нападении фашистской Германии. Бедовала

Надюшка вдвоём с матерью, которая с утра до вечера пропадала на

работе в колхозе. Надюшка большую часть времени была предоставлена

сама себе, однако не по годам росла самостоятельной - корову на пастбище

выгнать, встретить вечером - проблем не составляло. Тем более курей

накормить. Были, конечно, казусы, но по мелочам.

Надюшка отлично знала график поездок Клавы, с нетерпением ждала

её возвращения, в заветный день сидела у окна и высматривала соседку.

Увидит, что та появится в конце улицы, захлопает от счастья в ладоши,

продолжая наблюдение: вот Клава подошла к своей калитке, вот взошла

на крыльцо и скрылась в доме. Надюшка сидит в нетерпении, но своим

умишком понимает, надо выждать какое-то время, нельзя сразу срываться

в гости.

Её визит к Клаве всегда начинался игрой. Надюшка делала вид, что

заглянула без всякого заднего умысла, чисто по-соседски.

- Здрасьте, - произнесёт с серьёзным лицом. - Иду мимо, смотрю,

приехала, дай, думаю, зайду! Работу всю поделала?

И стоит у порога, без разрешения не двигается с места.

- Здравствуй-здравствуй, проходи, - пригласит Клава. - Я-то работу

поделала, а ты как без меня живёшь-можешь?

- Мамка в поле, - ответит Надюшка, - я дома сидю.

- И всё?

-В сё.

- Никаких происшествий?

- Цыплят вчера коршун покрал, аж две штуки паразит такой унёс, не

подавился!

- Как же ты проворонила-то?

- Цыплят на травку выпустила, а захотелось морковки, пошла на огород.

- Какая морковка, рано ещё.

- Я думала, вдруг за ночь выросла. Дождь ведь лил с вечера.

- Мамка, поди, сильно ругалась!

- Сильно, - вздохнёт по-старушечьи Надюшка.

- Била?

- Немножко ага!

Клава гостью помаринует расспросами, будто не понимает, какая нужда

привела маленькую соседку, потом как бы невзначай произнесёт:

- Надюшка, глянь-ка, на подоконнике в кружке ничего Ангел не оставил

тебе?

Надюшка знает, обязательно «оставил». Старается степенно идти

в указанном направлении, да не получается размеренной поступью, на

шаг-другой едва хватает терпения, дальше ноги сами собой срываются на

бег. Надюшка подлетает к подоконнику, суёт ручонку в кружку. В качестве

сюрприза могла быть пара подушечек или несколько леденцов! С Надюшки

окончательно слетает степенность, «подарок Ангела» молниеносно оказывается

за щекой. С полным ртом Надюшка говорит то ли «спасибо», то

ли «ну, я пошла, некогда», то ли всё вместе, Клава смеётся:

- Иди-иди, хозяюшка.

Всякий раз Ангел выбирал новое место для конфет, это мог быть припечек,

стол, комод в горнице...

Почему Клава именно сладости привозила? Казалось, лучше бы

что-нибудь посущественнее, время-то более чем голодное. Однако никто

на этот вопрос уже не ответит.

Вернулась Клава после одной из поездок нездоровой. Совсем больной.

Однако конфеты Ангел продолжал носить для Надюшки. Правда,

перестал утруждать себя поиском новых мест для закладки тайников, всякий

раз оставлял под матрацем, на котором лежала больная. Клава глазами

покажет, где искать, Надюшка руку сунет...

С каждым днём болящей становилось хуже и хуже.

Однажды утром Надюшка прибежала, а Клава при смерти. Старшая

её сестра Нюра в слезах подле кровати.

Надюшка встала рядом, и вдруг светящийся шарик поднялся над Клавой,

поплыл по комнате. Нюра тоже увидела его.

- Клава летит! Клава летит! - побежала следом Надюшка.

- Клава летит! - вскрикнула Нюра.

Шарик выскользнул за дверь, миновал двор и устремился вдоль улицы.

- Клава летит! - выскочила из дома Надюшка. - Ловите её!

Нюра бежала за девочкой и вторила:

- Клава летит! Ловите её!

Утро было серым, светящийся шарик двигался в метре от земли, потом

стал подниматься и исчез.

- Улетела наша Клава! - заплакала Нюра. - Улетела моя сестричка!

- Не плачьте, - сказала Надюшка, - она теперь с Ангелом, который

конфетки раздаёт.

Екатерина Петровна из настоящих церковных бабушек. Не тех,

кто порог церкви впервые робко переступил в пожилом возрасте,

а кто ходил на службы в атеистические советские годы, взрослел,

старился с Богом в сердце. Таких древних экземпляров практически

не осталось в наших церквах. Много-много лет назад Екатерина Петровна

ушла на пенсию и попросилась на клирос. «Всю жизнь мечтала», - сказала

регенту. На сегодняшний день она самая пожилая клирошанка в соборе.

Пусть не та энергия, что переполняла в пятьдесят пять лет, зато голос не

подводит. «Сколько Бог даст - буду петь», - твёрдо говорит.

Екатерина Петровна - волжанка, родилась в 1930 году в Астрахани.

Была у матери с отцом третьей по счёту, два брата до неё умерли и после

неё двоих снесли в крохотных гробиках на кладбище. Двое в полгода умерли,

двое - в семь с небольшим месяцев. Сколько раз девчонкой Катя представляла:

вот бы все они в живых остались - старшие братья, младшие.

Завидовала большим семьям, уличные подружки были богаты братьями

и сёстрами... Когда ни зайдёшь к ним - многолюдно, разноголосо, весёлая

кутерьма. Вечером соберётся семья за столом - плечо к плечу, локоть к

локтю... Вернётся Екатерина домой - тихо, скучно, тоскливо. Кошка сонная

спрыгнет с печки навстречу, и всё...

В конце улицы жили две монахини: Евдокия-маленькая - низкорослая,

сухонькая, припадала при ходьбе на одну ногу, и Евдокия-болыпая -

высокая, плечистая, издалека видно, когда по улице размашисто идёт. Екатерина

Петровна затрудняется сказать, какого они были возраста. Ей, девчонке,

казалось - совсем пожилые. Скорее всего, монахини пришли в мир

из монастыря. Советская власть обители закрывала, монахов и монахинь

в лучшем случае разгоняла. В худшем - отправляла в лагеря, расстреливала.

Многие тысячи прошли скорбным путём гонений, сотни вошли в сонм

святых новомучеников и исповедников российских.

Впервые к монахиням Катя пришла с матерью. Потом сама бегала в их

домик о двух окнах с зелёными ставенками по фасаду, густые кусты сирени

в палисаднике, черёмуха в конце огорода. В домике было много икон, церковных

книг. Катя любила рассматривать роскошное Священное Писание

с рисунками Доре. Листала его, а матушка Евдокия-маленькая рассказывала

об Адаме и Еве, Аврааме, Ное и потопе, пророках Илие, Моисее, Божьей

Матери, Иисусе Христе... Катя, затаив дыхание, слушала. Душа трепетала,

прикасаясь к неведомому миру, непостижимо огромному, таинственному,

притягательному...

Монахиням Катя пожаловалась: нет у неё ни братика, ни сестрёнки, а

так хочется не одной быть.

- Проси у Бога, свет Катенька, - сказала Евдокия-большая, - молись.

- И не от случая к случаю, - добавила Евдокия-маленькая, - постоянно

проси, Бог обязательно услышит.

- Они у нас младенчиками умирают, - вздыхала по-взрослому Катя,

- совсем младенчиками. - И повторяла слова матери: - Задохликами рождаются...

- Проси, свет Катенька, для, Господа Бога ничего невозможного нет...

Катя начала молиться. В школе говорили: Бога нет. Катя не спорила,

но крестик тайком носила. Однажды классом шли на экскурсию, перепрыгивая

через канаву, Катя запнулась, упала, невольно вырвалось:

- Господи, да что это такое?

Ух, молоденькая учительница напустилась, весь класс подозвала и отругала:

- Что это ещё за возгласы?! Советская школьница называется! Чтобы

в дальнейшем я никаких «Господи» не слышала от тебя, Пирогова!

Кто бы только знал, как ей тогда обидно сделалось. Училась хорошо,

поведения примерного, а будто на двоечника распоследнего зло накричала

учительница. В начале девяностых годов поедет Екатерина Петровна к

племяннице в Астрахань и в церкви увидит ту учительницу, свечку ставила

на канун. Со страшной силой захочется подойти и сказать: «Помните,

Антонина Сергеевна, вы меня перед классом отчитывали за то, что, запнувшись,

Господа Бога помянула. Найди вы у меня тогда крестик, со света

бы сжили. А вот уже и сами в церковь пришли». Нестерпимое искушение

вспыхнуло высказаться учительнице. Благодарила Бога, что сдержалась,

не пошла на поводу у давней обиды.

О братике, сестрёнке молилась Катя дома, по дороге в школу, на берегу

Волги.

В июле 1941-го отца забрали на фронт. «Катя, молись за папу», - повторяла

мать. Катя молилась и продолжала вымаливать у Бога братика или

сестрёнку. В 1942 году отец после ранения пришёл на побывку домой, а в

1943 году родился Федя.

Катиной радости не было предела. Наконец-то у неё братик. Пока что

совсем маленький, но скоро вырастет, и они всегда будут рядом - брат и

сестра. Однажды Катя услышала разговор матери с соседкой. «Мальчишки

у меня все грудничками умирают, ни один до восьми месяцев не дожил,

- жаловалась мать, - уж так за Федю боюсь». Катя начала слёзно просить

Бога, Пресвятую Богородицу, чтобы Федя дожил до восьми месяцев. Считала,

если пройдёт роковой срок - выживет. То и дело подходила к люльке,

прислушивалась к дыханию. Всматривалась в личико, поправляла крестик

на малыше.

- Катенька, - смеялась мама, - что ты крутишься вокруг него?

- Он у нас такой красивый!

- Ещё бы, наш ведь!

Никогда не заводила с матерью разговор: вдруг умрёт. Суеверно боялась

произнести мысль вслух.

Катя хорошо запомнила тот поздний вечер, мама была на работе, а

она сидела рядом с люлькой. Видение было или задремала... В красном углу

стояло на Божнице три иконы: Казанская Божья Матерь, Господь Иисус

Христос и Святитель Николай. Вдруг Катя увидела, что со стороны иконостаса

вышла Божья Матерь. Она приблизилась и сказала: «Ты не беспокойся,

братик твой будет жить». Затем развернулись и молча ушли в

иконостас.

Эта картина по сей день ярко стоит перед глазами.

Судьба разбросала их с братом. Екатерина Петровна уехала в шестидесятые

годы с мужем в Сибирь, брат осел в Казани. Каждый год Екатерина

Петровна ездила летом к Феде. Брат, бывало, в лепёшку расшибётся для

сестры. Обязательно устроит отдых на Волге или в устье Камы. Екатерина

Петровна - волжанка - и этим всё сказано. С детства любила необъятные

речные просторы с храмом небес, вольным ветром, кручами берегов, непрестанным

движением огромного поля воды, так бы сорвался и полетел.

Собирались сестра с братом летом семьями и проводили отпуск на берегу

Волги. Федя был страстным рыбаком, специально купил вместительный

катер «Прогресс», чтобы большой компанией выезжать на волжские

просторы. И всегда брату с сестрой было радостно рядом друг с другом.

- Феденька, - вспоминала Екатерина Петровна, - кто бы только знал,

как я боялась за тебя. Сижу у люльки и плачу: «Боженька, оставь его в ж и

вых. Что Тебе стоит, нет у меня, кроме него, ни братика, ни сестры!» Встану

у иконы Богородицы: «Матушка, сохрани Феденьку, Матушка, сохрани!»

Размышляя о своей жизни, приходила к мысли: насколько беднее

была бы она без брата. Муж хороший, дочь, слава Богу, а утром в молитве

произнесёт имя брата, и посветлеет на душе.

Федя так и не воцерковился. По настоянию Екатерины Петровны, когда

та приезжала в Казань в последние годы, исповедовался и причащался,

но не более.

- Какие у вас храмы, монастыри! - восхищалась Екатерина Петровна. -

Раифский монастырь - райское место. В Казани обретена чудотворная икона

Казанской Божьей Матери. Помнишь, у нас в доме в Астрахани была икона?

- Три стояло у мамы.

- Одна из них Казанская. Ты бы, Феденька, только знал, как это хорошо

молиться Богу.

Федя улыбался:

- Сестра, ты уж помолись и за меня.

- Всю жизнь молюсь, но я старше на двенадцать лет, умру, кто за тебя

молиться будет?

- Значит, мне надо раньше.

- Типун тебе на язык.

Умер Федя раньше. В семьдесят три года. Екатерина Петровна приехала

на похороны и настояла, чтобы отпевали в храме. Пришлось даже с

фирмой ритуальных услуг вступить в полемику. Агент не хотел завозить

в церковь, менять утверждённый маршрут «дом-кладбище». Пришлось

припугнуть отменой заказа.

- Тогда мы не вернём аванс, - пригрозил агент.

- Через суд вернёте! - парировала Екатерина Петровна, она умела постоять

за себя. - А мы похороны перезаказываем в другой фирме, время

ещё есть.

И прекратила разговор. Тут же раздался звонок:

- Полчаса вам хватит?

- Не меньше.

- Ладно.

Екатерина Петровна впервые приехала в Казань в середине шестидесятых

годов и уже на второй день попросила брата сводить её в храм. Он

широко заулыбался:

- Я знал, моя любимая Катенька-сестрёнка обязательно в церковь запросится,

поэтому всё доподлинно разузнал. Есть в Казани две действующие,

одна - на Арском кладбище, вторая - на улице Баумана.

Повёз сестру в Никольский собор на Баумана.

Екатерина Петровна, собираясь на похороны, решила: надо отпевать

брата в этом храме. В нём первую свою литургию отстоял, в нём впервые в

Казани причастился, исповедовался.

В Никольском отпели раба Божьего Фёдора...

- Вот и получился круг, - вздыхает Екатерина Петровна, - сначала молилась

о рождении Феди, родился - просила Бога живым оставить, потом

молилась о его здравии духовном и телесном, а теперь вот - об упокоении

души...

ha <J>joht с именем oti^a

Лет двадцать последних не знал я, что такое митинги и демонстрации.

В советское время в последний раз отправился на первомайскую

демонстрацию ради сыновей, им было тогда лет по

восемь-десять: «Папа, давай сходим!». В квазидемократические времена,

в конце девяностых, доводилось участвовать в массовых шествиях протеста.

Сейчас не верится, что такое было возможно - со всех оборонных (и

не только) предприятий стекались колонны к центру города. Госзаказов

не было, зарплату не платили по полгода, а то и году, заводы, брошенные

на произвол судьбы, выживали, как могли. Трудовой народ ещё надеялся,

государство в один прекрасный момент одумается, как это жить без своих

авиационных двигателей, не выпускать самолёты, ракеты, спутники, стиральные

машины, холодильники, трактора и комбайны. Шли с заводскими

знамёнами, плакатами-требованиями к правительству. Даже, помнится,

палаточный городок однажды было разрешено разбить коммунистам в

сквере напротив Законодательного собрания. Трудно сейчас представить,

чтобы вот так собрались и пошли под окна областной администрации

тридцать, а то и пятьдесят тысяч трудящихся, не согласных с так называемой

оптимизацией предприятий...

Но это было давно. Неправдоподобно давно. И вот после долгого перерыва

я решил пойти на демонстрацию - на «Бессмертный полк». На какие

ухищрения только не шли «прорабы перестройки», дабы умалить Великую

Победу, оболгать, извратить, переписать историю... Казалось, это

удалось... Однако вдруг возникла гениальная идея «Бессмертного полка»,

и миллионы граждан, взрослых и детей, по всей стране вышли на улицы

с портретами победителей... Помнит народ свою историю, помнил свою

Победу...

В тот день с портретами ветеранов стояли на остановках, ехали в автобусах,

несли их по улицам, стекающимся к Соборной площади. День

разгорелся победно. Ослепительный диск солнца, тугой парус синего неба,

белоснежные облачка, гонимые молодым ветром. Тысячи и тысячи праздничных

людей...

Первый День Победы, который навсегда мне запомнился, - 9 Мая 1965

года. Наш сибирский городок Ачинск вот так же заполнило солнце, по-летнему

жаркое, заставляющее снимать плащи и пальто, а по центральной

улице шли военное авиационно-техническое училище, предприятия, техникумы,

школы. Мы, детвора, держали в руках веточки тальника, тополя

с нежными листочками (прутики несколько дней стояли на подоконнике в

воде), украшенные бумажными цветочками, они символизировали весну,

обновление жизни. Доминировал в городе красный цвет - транспаранты,

флаги, пионерские галстуки... А на школьницах - белоснежные фартуки...

У всех празднично возбуждённые лица. Сверкая на солнце начищенными

инструментами, шагает духовой оркестр, выдувая бравурный марш...

Недавно прочитал мнение мудрого аналитика историка и политолога

Андрея Фурсова, он считает шестидесятые годы самыми лучшими в Советском

Союзе. Они были полны громких свершений, умных решений,

радостных надежд. Ушли в прошлое сумрачные и лживые хрущёвские пятидесятые,

ещё не наступили застойные семидесятые... Не знаю, как для

других, для меня шестидесятые, безусловно, особо солнечные - счастливое

детство, устремлённые в светлое будущее школьные годы...

По роду журналистской и писательской деятельности десятки раз

беседовал с теми, кто пережил войну, воевал на фронте, работал в тылу,

обязательно спрашивал их про День Победы. Для большинства он один из

самых памятных событий жизни. Сергею Сергеевичу Кекуху (с ним работали

в одном секторе в конструкторском бюро) в 1945-м исполнилось семнадцать,

о победе узнал на телеграфном столбе. Ремонтировал порыв на линии,

проверяя связь, подсоединил наушники и услышал радостную весть.

Фронтовик Борис Анатольевич Силин 9 мая 1945-го был в Берлине в госпитале,

и вдруг рано утром началась бешеная стрельба, сразу догадался -

это не бой, это салют Победы. Ветеран трудового фронта рассказывал, как

шёл утром по Омску на завод, город был взбудоражен только что прозвучавшей

по радио давно ожидаемой вестью - Победа! А одна женщина стояла

и горько плакала - у неё погиб сын. Врезалась в память подростку эта

картина - всеобщее ликование и неизбывное горе...

Трудно сказать, на сколько километров растянулась колонна «Бессмертного

полка», я шёл в ней порядка трёх часов. В советские времена

носили на демонстрациях портреты небожителей - членов Политбюро ЦК

КПСС, коммунистических вождей, а здесь были портреты отцов, матерей,

дедушек, бабушек, близких родственников. На одних фото изображены

совсем молодые люди в солдатских гимнастёрках, пилотках, на других -

пожилые ветераны в парадных костюмах с многочисленными рядами

наград. Разные люди, разные судьбы, а вместе - «Бессмертный полк». Он

шагал по солнечному городу мимо Успенского собора, Законодательного

собрания, академического театра драмы... Любинский проспект, стекающий

под гору к мосту через Омку, заполнила на всём протяжении людская

река... Калейдоскоп красок - плащи, куртки, косынки, шляпки, кепи.

А над ними портреты, портреты, портреты, будто цветы на высоких стеблях,

растущие из рук, сердец... Навряд ли среди идущих были пережившие

военное лихолетье. Уже за семьдесят тем, кто родился сразу после войны.

Шагали по яркому маю дети, внуки, правнуки тех, кто был запечатлён

на фото, тех, кому было назначено судьбой остановить врага, вознамерившегося

подмять под себя непокорный русский народ, прибрать к загребущим

рукам богатую русскую землю.

Я прошёл с колонной по Любинскому проспекту, мосту через Омку,

которая, полностью освободившись ото льда, по-весеннему сверкала на

солнце. Маршрут «Бессмертного полка» заканчивался на Ленинградской

площади. Я свернул на улицу Масленникова и у здания, которое старожилы

помнят, как кафе «Ленинградское», встретил Виктора, давнего знакомого.

Он курил, встав в тенёк от слепящего солнца. В правой руке держал

сигарету, в левой - портрет. Не над головой, а поставив древко на тротуар.

На чёрно-белом фото был изображён мужчина лет сорока пяти, в пиджаке,

тонком свитере под горло. Сухое лицо, высокий лоб, небольшие залысины.

Умные глаза смотрели прямо в объектив.

- Это отец фотографировался на Доску почёта, - пояснил Виктор. -

Ругаю себя, позавчера всё перерыл, так и не нашёл его фото с орденами.

Надо было раньше подсуетиться, я до последнего дотянул, почему-то считал

- в альбоме. Один портрет всего и есть с орденами, фотокор заводской

газеты снял отца 9 Мая 1965 года. Помнишь, я тебе рассказывал.

Я помнил.

История выглядела следующим образом. Поздней осенью 1942-го

пришла похоронка к бабушке Виктора. Через два месяца в дом вдовы заехал

однополчанин погибшего мужа. Он жил в соседнем районе, после госпиталя

дали отпуск, по пути завернул. Дома застал отца Виктора - сына

погибшего товарища. Сына тогда звали Павел. Я не оговорился - именно

«тогда звали». Павел, пока не было матери, заставил рассказать фронтовика

о гибели отца. Не сумел воин соврать. Планировал нарисовать картину

боя покрасочнее, погероичнее: фашисты наступали, их батарея отчаянно

вела огонь по танкам... Но язык не повернулся соврать парню, у которого

кипели в глазах слёзы. Поведал (с условием, что Павел не станет мать расстраивать),

как отец пошёл к лошадям, которые возили пушки, вдруг свист

снаряда, взрыв... Получилось страшно обыденно. Хоронить было некого.

И месяца не воевал солдат на передовой...

Однополчанин отца в тот же день уехал. Павел залез на сеновал, выплакался,

спрятав лицо в рукав фуфайки. И принял решение: взять имя

отца и во что бы то ни стало уйти воевать за него. Проявив завидную настойчивость,

сменил имя Павел на имя Фёдор, на фронт был призван Фёдором

Фёдоровичем.

Попросился в разведку. Воевал храбро и удачливо. Верующим не был,

но свято следовал словам Евангелия: «Нет больше той любви, как если

кто положит душу свою за други своя». За чужие спины не прятался, под

огнём, рискуя погибнуть, перетаскивал раненых товарищей через линию

фронта. Доводилось брать огонь на себя, прикрывая отход группы. Не

один десяток раз ходил в тыл врага, за языками. Солдатские ордена Славы

по блату не давали. У Фёдора их было два. Судьба хранила, в плен не попал,

тяжёлых ранений миновал.

Демобилизовавшись через год после Победы, в июле 1946-го, поступил

на завод учеником слесаря в механосборочный цех. Человеком Фёдор

был лёгким, жизнерадостным. При случае не отказывался составить товарищам

по цеху компанию, когда в день получки заворачивали мужчины в

магазин. Ничего не стоило выпить стакан водки и твёрдыми ногами пойти

домой. Не был безоговорочным передовиком в цехе, однако и среди нерадивых

не числился. Работал на совесть, хотя начальство недолюбливало

его за независимый нрав, за то, что за словом никогда в карман не лез,

правду-матку резал в глаза, невзирая на должности. Боевым прошлым не

козырял, вообще не поддерживал разговоры на эту тему, отделываясь односложным

- «малеха, ага, пришлось повоевать, ничего интересного».

В 1965 году руководители Советского Союза постановили отметить

День Победы масштабно. До этого Великая Победа официально не числилась

всенародным праздником. Хрущёв с упокоившимся Сталиным воевал

отчаянно и храбро, а в войну ничем хорошим себя не проявил, как раз

наоборот. Так что красоваться было нечем. Только после его смещения со

всех постов было решено сделать 9 Мая красным днём календаря, праздновать

Победу парадами, митингами и демонстрациями по всем городам

и весям великой страны.

Накануне двадцатилетия Победы парторг цеха, в котором работал

Фёдор Фёдорович, наказал фронтовикам, их было немало в рабочем коллективе,

обязательно 9 Мая надеть ордена, медали, цеху надо выглядеть

на демонстрации не хуже других. Фёдору Фёдоровичу мимоходом бросил:

- Давай тоже приходи, ты ведь служил в войну, значит, фронтовик.

Если есть какие медали, надень, ну а нет - и так сойдёт.

Фёдор Фёдорович надел. По дума л-под ума л и надел. И те фронтовики,

кто в курилках то и дело брали Берлин, Кенигсберг и другие вражеские

города, присмирели, увидев грудь разведчика. Орден Красного Знамени,

орден Красной Звезды и два ордена Славы. А также ряд боевых медалей,

юбилейных тогда ещё не было.

Не Илья Муромец из себя был Фёдор Фёдорович. И рост средний, и в

плечах не косая сажень. Однако с боевыми наградами на груди смотрелся

богатырём и героем.

д

лё^л-к[естник

ядя всю жизнь звал племянника Лёха-крестник, или просто -

Крестник. Восприемником не был, более того, через пятьдесят

[лет племянник сам участвовал в крещении умирающего дяди

Валентина. Но всё по порядку. Родился Алексей солнечным июньским

днём ровно через два месяца после полёта Гагарина в космос. Дядя вызвался

доставить из роддома племянника и его мамашу, свою родную сестру,

к родному очагу. В те времена без затей забирали новорождённых.

Не как сейчас: профессиональная фотовидеосъёмка, куча родственников

с букетами, каждый, кроме всего прочего, на свой смартфон снимает мамашу

с дитятей, чтобы тут же выложить в Интернет кадры исторического

события. Случается, сверхрасторопный родственник ещё и схулиганит -

жахнет фейерверк у крыльца роддома. Дескать, знай наших.

Дядя Валентин после работы заехал за счастливым отцом на мотоцикле

с коляской, тот запрыгнул на заднее сиденье, и под рёв мощного

двигателя полетели они по солнцем залитым улицам сибирского города за

младенчиком. Первое в жизни путешествие совершил он на руках у мамы

в люльке М-72, а его счастливый папа норовил на ходу определить, на кого

похож первенец.

Надо сказать, за всю дорогу последний ни разу не пикнул, будто оказался

в своей стихии. Тряска, неровности дороги - это мелочи, главное -

движение, скорость, ветер в лицо. Впереди большая жизнь с охотой, рыбалкой,

ночёвками у костра.

- Как назовёте племяша? - спросил дядя, когда прибыли на место назначения

и малыш был осторожно помещён в свою кроватку.

Родители суеверно боялись забегать вперёд паровоза с именем дитяти

до его рождения. В наш просвещённый всякими узи век это кажется диким,

в шестидесятые годы с полом новорождённого, мужской он или нет,

ясности до появления ребёнка на свет не было. А когда герой нашего повествования

наконец-то явил себя миру, родители не сумели с ходу прийти

к общему знаменателю.

- Ты как бы назвал? - спросила сестра старшего брата.

- Сейчас всех мальчишек поголовно Юрами в честь Гагарина называют.

Даже, говорят, девчонок норовят. Давайте дадим имя Алексей.

И в честь отца Гагарина, и в честь нашего деда. Хороший был мужик. Мастеровой,

рассудительный, ты-то не помнишь, а я-то хорошо - за столом

разбалуешься, как врежет по лбу ложкой, искры из глаз, как от короткого

замыкания. Дом ваш он строил.

- Чё ж я не помню! - возразила сестра.

- Отличное имя, - согласился с предложением счастливый отец, к

тому времени он окончательно установил, что сын - точная его копия, поэтому

был согласен на всё.

- Хорошее, - поддержала вариант брата молодая мамаша.

Так малыш стал Алексеем.

Дядя Валентин тут же обратился к нему:

- Ну что, Лёха-крестник, на рыбалку поедем?

- Тихо ты, - сказала мамаша, - напугаешь ребёнка.

Лёха не проснулся на дядин прокуренным басом заданный вопрос и

всё же отреагировал на него, сладко улыбнулся ещё сморщенным личиком,

будто бы увидел себя на вечерней зорьке с удочкой на берегу озера.

Под руководством дяди племянник пристрастился к рыбалке и охоте.

Папа его бурно радовался появлению сына, однако вскоре завёл себе ещё

одного на стороне, двух лет Алексею не исполнилось, когда родители разошлись,

дядя стал для мальчишки мужской опорой.

Миновало двадцать пять лет со дня, когда на М-72 дядя вывез племянника

из роддома в большой мир. Алексей успел хорошо в нём освоиться:

отслужил армию, женился, завёл двух сыновей. Семейная жизнь не мешала

предаваться рыбацкой и охотничьей страсти. Нередко на пару с дядей выезжали

с удочками или ружьями на просторы области. М-72 дядя сменил

на всепроходимый ГАЗ-69, который в восьмидесятые годы прошлого века

был исключительной машиной для бездорожья. В ту осень дядя с племянником

выбрались на утиную охоту поздним октябрём. Приехали на озеро

с вечера, переночевали в машине, поднялись перед рассветом. Было более

чем свежо, вода у берегов успела за ночь схватиться ледком. Быстро перекусили

бутербродами и чаем из термоса. Алексей заторопился, доставая

вёсла, укладывая в лодку ружьё. Лодка была складной, дюралюминиевой.

Дядя прикрикнул торопящемуся племяннику:

- Крестник, возьми пояса, постели на дно.

Знакомые речники по душевной щедрости снабдили дядю много

лет назад списанными спасательными поясами. Пояса были из того основательного

времени, когда пенопласта не знали - пробковые. В лодке

дюралюминиевой милое дело на дно положить. Есть разница - металл под

ногами или пробка.

- И стоя не стреляй! - наказал дядя. - Лодка неустойчивая, а вода ледяная.

- Ладно, - сказал Алексей.

- Не ладно, - дяде не понравился беззаботный тон племянника, - а не

стреляй!

- Дядя Валя, ну чё я маленький что ли!

- При чём здесь «маленький-немаленький», - с раздражением сказал

дядя, - сколько народу тонет по глупости.

- Всё будет олл райт, - бодро заверил Алексей.

- Олл райт, так олл райт, - примирительно бросил напоследок дядя. -

А утонешь, Крестник, - домой не приходи.

Алексей заработал вёслами, торопясь быстрее выйти на место.

От берега удалился метров на восемьсот, выбрал плёс, встал в камышах.

Хорошо было на озере. Тихо, туман над водой, солнце восходит...

Прошлой осенью не удалось вот так вот вырваться с ружьём, не терпелось

нынче отвести душу. Любил он утиную охоту. За что? За эти осенние краски,

за студёный воздух, отсутствие нудных комаров, за мгновения, когда

опускались утки на воду, и ты уже не видел ничего, кроме них... Вскоре на

плёс сели крякаши. Первые два выстрела Алексей сделал, помня наставления

дяди, а потом встал. Сидя обзор был не тот.

В лодке лежала тройка крякашей, парочка лысух и столько же чирков,

когда всё случилось. Выстрел совпал с резким порывом ветра. На степном

озере такое не редкость - при полном штиле вдруг налетит ветер с сибирского

севера или с казахстанского юга. Отдача плюс ветер - в мгновение

ока Алексей оказался в воде. В болотниках, армейском бушлате, ватных

брюках камнем пошёл на дно. Глубина метра три, одежда моментально

напиталась водой. Алексею удалось быстро избавиться от болотников,

всплыл, ногу тут же свело судорогой. В памяти с детства хранилась информация:

сводит судорога - уколи мышцу булавкой. Предусмотрительные

мальчишки, отправляясь на реку, к плавкам прицепляли булавки. Алексей

вспомнил про нож на поясе, порезал руку (это обнаружил лишь на берегу),

доставая его, уколол ногу, судорога отпустила. Попытался избавиться от

бушлата, только нахлебался, бушлат накрепко прилип к телу. Ватные брюки

на подтяжках тоже было не снять. Лодка утонула, на поверхности воды

тоскливо плавал спасательный пояс.

Обожгла мысль: «Где берег?» Бултыхаясь в воде, потерял направление.

Кругом камыши - куда плыть? Начал озираться по сторонам и увидел в

небе картину, которую не забыть никогда. Ничего тогда не знал и не понял,

да и откуда, в церковь не ходил, крещёным не был. Ровно через пять лет

крестился. Собственно, обретя крестик на груди, тоже не сразу осознал,

Кто помог на озере. В небе над ним был Спас Нерукотворный, рядом Божья

Матерь с Богомладенцем. От изображений исходили лучи.

Пришла мысль: наверное, так меняется мир перед смертью. Страх и

паника, охватившие после нырка в воду, исчезли, пришло успокоение -

вот и всё. Вдруг в голове раздался голос: «Плыви прямо. Тебе нельзя тонуть,

у тебя дети малые. Плыви прямо».

Слова прозвучали мобилизующе. Алексей послушно заработал руками

и ногами, но метров через двадцать понял - не доплыть, мокрая одежда

сковывала движения, тянула вниз. Вспомнил про спасательный пояс.

Как сразу не сообразил воспользоваться им? Вернулся на место охоты,

загрёб под себя пояс, держал он отлично, плыть стало намного легче. Увидел

лебедей, снявшихся с озера, они летели в ту же сторону, куда было

указано ему, значит, берег точно там, лебеди в это время летят кормиться

на гриву.

Плыл Алексей и упрямо убеждал себя: «Доплыву, врёшь, доплыву».

Метров за триста до берега коснулся ногами вязкого дна. Руки-ноги

окоченели до последней степени. По инерции ещё проплыл сколько-то,

на мелководье обессилел окончательно. Стоял на коленях в полном изнеможении.

Не мог ни плыть, ни подняться на ноги. Берег вот он, каких-то

двести метров, но нет. На берегу паслось стадо молодняка, это были бычки,

Алексей попытался закричать, раз есть стадо, должен быть пастух. Из

горла вырвался хрип, да и тот накрыла волной, Алексей закашлялся. Он

был весь в воде, лишь голова торчала на поверхности. Ветер тянул с берега,

волны захлёстывали лицо. Вдруг стадо заволновалось, бычки с рёвом

забегали по берегу, задрав хвосты. Как потом рассказывал пастух, он всполошился,

решив, скотина встревожилась - волк рядом или лиса. Недели за

три до этого бешеная лиса покусала несколько бычков, падёж был. Пастух

вскочил в седло и увидел в озере голову в вязаной синей шапочке. Ударил

лошадь пятками сапог и направил в воду. Подъехал к охотнику.

- Залазь, - показал торчащей из воды голове на место позади себя.

Шутливо добавил: - Довезу с комфортом.

- Не могу, - сказал Алексей.

- Хватайся за седло! - приказал пастух. - Вставай!

И спросил:

- Как звать?

- Алексей.

- Меня - Кайрат.

Лошадь стояла по брюхо в воде, Алексей ухватился обеими руками за

луку седла, но подтянуться, разогнуть колени, встать не смог.

Кайрат спрыгнул в воду, забросил охотника на лошадь, руки свисали

с одной стороны седла, ноги - с другой.

Алексей потом рассказывал: «Кайрат загрузил меня, как украденную

на Кавказе невесту».

Пастух взял лошадь под уздцы.

- Не свались, - наказал Алексею.

Озеро степное, никакой растительности по берегам, дров на костёр

взять негде. Зато на скошенном поле в валках лежала солома. Кайрат натаскал

соломы, чиркнул спичкой. Стащил с Алексея бушлат, ватные штаны.

Надел на Алексея свою фуфайку, сам остался в рубашке и трусах, брюки

замочил, пока вызволял Алексея из водной стихии.

В детстве мальчишками говорили «дрожжи продавать» - дрожать от

холода. Алексей «продавал» их каждой клеточкой. Зубы выбивали непрекращающуюся

дробь. Ни жар от горящей соломы, ни одежда Кайрата не

помогали.

В дядиной машине лежали брюки, свитера, спальники и фляжка со

спиртом. Хорошая семисотграммовая ёмкость из нержавейки, наполненная

до самого горлышка медицинским спиртом. Да всё это богатство находилось

под замком. С дядей был уговор, кто последним закрывает машину,

ключ оставляет под бампером. Дядя в спешке, не хуже племянника азартный

охотник, машинально сунул ключ в карман.

Потом рассказывал, вдруг на душе сделалось неуютно. Прекратил

охоту, выгреб из камышей на чистую воду и увидел на берегу вблизи машины

огонь. Приналёг на вёсла и вскоре лицезрел любимого племянника

в самом что ни на есть жалком состоянии: в чужой фуфайке, полуголый,

трясётся весь.

- Да ведь в машине... - вскричал дядя.

- К-к-ключ, - простучал зубами Алексей.

Дядя сунул руку в карман:

- Вот голова дырявая...

В четыре руки с Кайратом они растёрли Алексея спиртом, дали внутрь

с полкружки, укутали в спальник.

- Бить тебя, Крестник, некому, - ругался дядя, - и мне некогда.

Окосевший от спирта племянник блаженно улыбался, ему было хорошо.

Горела кожа, потеплело внутри, прекратилась «продажа дрожжей».

- Что бы я сестре сказал? С какими глазами без тебя заявился? - шумел

дядя. - Я-то думал ты, балбес великовозрастный, соображаешь, а тебе

всё ещё няньки нужны! Как бы ещё не застудился...

Не заболел охотник, а ведь не пять, не десять минут провёл в ледяной

воде... Даже без насморка обошлось... Дядя уложил племянника в машину,

укутал, сам снова сел за вёсла, поплыл вызволять затонувшую лодку.

Поднял её с первой попытки, с ружьём пришлось повозиться, в конце концов

удалось зацепить кошкой и его.

От первой жены у Алексея было двое детей, от второй - трое. В сумме

четыре сына и одна дочь. Под руководством второй жены Алексей пришёл

в церковь.

Заплыв в ледяной воде никоим образом не охладил охотничьей страсти

Алексея, он продолжал ездить на рыбалку и охоту. Чаще - с дядей.

В последние совместные поездки Алексей пытался миссионерски воздействовать

на дядю:

- Ты хотя бы покрестись, дядя Валя. Сорок пять лет называешь меня

Крестником, сам некрещёный.

- Куда уж мне, старику, - уходил от разговора дядя. - Как-нибудь так

доживу.

- Крест - это защита...

- Да ладно...

Не любил эту тему.

- Помнишь, были на охоте, когда я чуть не утонул... Не всё тогда рассказал

тебе, поначалу сам не знал, что к чему, а потом опасался, вдруг не

так поймёшь.

- Конечно, я техникумов не кончал...

- Да подожди ты, говорю, до меня самого через много лет дошло.

Алексей рассказал о видении Спаса Нерукотворного и Богородицы.

- Потому во второй раз и женился, - сделал неожиданный вывод

дядя, - чтоб детей больше наделать.

- Так и думал, не поймёшь, - раздосадовался Алексей.

- Куда уж нам, сельским...

Надо сказать, дядя Валентин на самом деле стал «сельским», осуществил

давнюю мечту - купил дом в деревне. Сначала дочь с мужем, военным

пенсионером, приобрели жильё в деревне, следом он перебрался на

землю.

Родная дочь тоже пыталась склонить его к крещению, в ответ всякий

раз звучало: «Так доживать буду».

В семьдесят семь лет случился инсульт. Отнялась левая сторона. Дочь

переселилась в дом отца, усиленно молилась за его здравие, в церкви просила

батюшку за раба Божия Валентина молиться.

Отец немощность переносил тяжело. Часто раздражался, потемнел

лицом. Если слышал, что дочь вставала на молитву за дощатой перегородкой,

злился:

- Опять поклоны бить!

- Папа, я за тебя молюсь.

- А кто тебя просит?

Как-то утром зашла, он говорит:

- Видел во сне брата Тиму. Будто сижу перед родительским домом на

брёвнах, что привезли дом Тиме строить. Он выходит из калитки и говорит:

«Валя, окрестись, ты скоро к нам придёшь».

- Так надо креститься, папа, - засветилась лицом дочь, будучи уверенной,

что услышит в ответ «да».

- Успеется, - раздражённо бросил отец.

- Когда?

- Что ты меня хоронишь раньше времени.

Вскоре у него отнялась речь.

Дочь предприняла последнюю попытку:

- Папа, Христом Богом прошу, давай батюшку позову. Если согласен,

закрой глаза.

Отец закрыл.

- Точно будешь креститься? - переспросила дочь, опасаясь, правильно

ли был понят вопрос.

Отец второй раз закрыл глаза.

Дочь бросилась звонить батюшке, в селе была церковка в бывшем детском

садике, но батюшка, студент-заочник духовной семинарии, уехал на

сессию. Она заметалась в отчаянии, потом догадалась позвонить Алексею:

- Лёша, привези священника, боюсь, вот-вот умрёт.

Ехать не ближний свет - более ста километров.

Алексей созвонился со знакомым батюшкой, тот сказал, пусть дочь

крестит мирским чином, он, если успеет, завершит таинство миропомазанием.

Ну а нет, крещение всё равно считается совершённым.

Алексей заехал за батюшкой, и они помчались.

Дядя узнал племянника, по щеке покатилась слеза. Батюшка миропомазал

его, лицо умирающего посветлело, успокоилось.

- Смотрите, - сказал батюшка, - как младенец сделался.

Умиротворённым раб Божий Валентин и отошёл ко Господу.

- Вот ведь как получилось, - говорил Алексей на поминках, - дядя

Валя мне имя дал, Крестником всю жизнь звал, а я, можно сказать, его

восприемником оказался за два часа до его смерти.

дедусёк

Звали Аркадия Тимофеевича в больнице Дедусёк. За глаза. Юмористов

в медицинском сообществе хватало. Особенно среди

микрохирургов, с отделением которых Аркадий Тимофеевич

соседствовал по этажу. По сравнению с Аркадием Тимофеевичем, жизнь

которого вершила седьмой десяток, микрохирурги были в самом творческом

расцвете, старшему чуть за сорок. Называть соседа просто «дед» им

казалось банальным - мыслить на уровне солдатской казармы. Вдобавок

«дед» предполагает человека крепкого, основательного, кряжистого, Аркадий

Тимофеевич был из себя прогонистый, сухой, высокий, стремительного

шага. В его лексиконе проскальзывало слово-паразит «усёк», чья-то

весёлая голова озорно соединила «дед» и «усёк», так Аркадий Тимофеевич

получил партийную кличку.

Был когда-то и Дедусёк рысаком. Не из последних в медицинской конюшне.

Долгие тридцать лет работал в должности главного терапевта области.

Должность нешуточная. Да всё течёт, всех меняет. Это в молодости

кажется - жизнь розово бесконечна. И вдруг твоя неизменная секретарша,

которая совсем недавно была до невозможности юной, мило смущалась

на шутки циников-медиков, выглядела стройнее газели, вдруг отпрашивается

на школьный утренник к внуку, а тебе самому звонит отдел кадров с

просьбой зайти в пенсионное бюро. Как говорится - приехали на станцию

«вылезай». Аркадию Тимофеевичу коллеги по облздраву устроили шикарный

юбилей и отправили из высокого кресла на пенсию. Сил у юбиляра

было хоть отбавляй, поэтому Аркадий Тимофеевич перешёл в больницу

начальником организационно-методического отдела.

В подчинении у Аркадия Тимофеевича находилось аж два человека.

Что там говорить - мощное подразделение. Главным специалистом

и правой рукой была Марина Васильевна - грациозная, смешливая, дотошная,

язвительная, ходила в приталенном неимоверной белизны халатике

и стильных белых брючках. Своим арктическим цветом они полностью

соответствовали стерильности медучреждения, но если подходить

строго к спецодежде - униформой никак не являлись. Да что взять

с чиновничье-бюрократического аппарата, им у операционного стола не

стоять.

- Ух, брючки у вас, - время от времени восхищался Дедусёк. - И вообще

вы - персик!

- Ой-ё-ё-й, Аркадий Тимофеевич, не комплиментируйте, не то я разомлею,

- деланно кокетничала Марина Васильевна.

- Зачем мне приукрашивать? Говорю честно и от всей души!

Работали микрохирурги виртуозно, многие с учёными степенями,

преподавали в мединституте... И торопились жить... Любили шумные

праздники, а в период их долгого отсутствия всегда выручала пятница, которую

именовали питницей. Пусть не каждая напрямую соответствовала

данному названию, да из песни слов не выкинешь. Свободные от дежурства

хирурги с медсёстрами устраивали под вечер посиделки. В магазин за

горячительным бегать не требовалось. Благодарные клиенты задаривали

коньяком... Было за что... В случае недостаточного количества подарков и

разыгравшегося аппетита выручал чистый медицинский спирт...

Аркадий Тимофеевич, с его лёгким характером, на короткую ногу сошёлся

с микрохирургами, с удовольствием принимал участие в праздничных

застольях, но пятнично-питничных посиделок тактично сторонился,

считая эти мероприятия узкокорпоративными. Зато мог сказать Марине

Васильевне в конце недели:

- Не принять ли и нам «по плёночке»? - и лез в свой портфель...

«По плёночке» пился спирт. Много лет назад в соседях у Аркадия Тимофеевича

жил подполковник-ракетчик, у него Дедусёк позаимствовал

понравившееся выражение и внёс ракетную терминологию в медицинскую

среду. Интеллигенты от медицины стаканами крутой напиток в застольях

не употребляли - плеснут на донышко, как раз толщиной с пленку.

Аркадий Тимофеевич был не так воспитан, чтобы даме предлагать

спирт, доставал из портфеля благородный напиток - вино или коньяк...

За столом с прекрасной подчинённой пускался в разговоры за жизнь.

Ветерану от медицины было что вспомнить, случалось, в минуты откровенности

сетовал, что на две его дочери всего одна внучка. И та родилась,

когда уже ждать перестали.

- Грешен, потому, наверное, нет внуков, - говорил без особых эмоций

Аркадий Тимофеевич и, разжигая женское любопытство, загадочно

добавлял: - А ведь мне надо обязательно вам поведать один секрет.

- Давайте-давайте! - нетерпеливо требовала собеседница.

Аркадий Тимофеевич всякий раз отказывался:

- Нет, не сегодня. При случае обязательно.

Портрет Аркадия Тимофеевича будет неполным, если не рассказать о

его портфеле, который имел обыкновение периодически теряться. В былые

годы в его объёмах находились деловые бумаги областного значения, а на

момент нашего рассказа он чаще использовался как хозяйственная сумка.

Однако облик Дедуська невозможно было представить без портфеля, галстука,

остро отглаженных брюк, строгого пиджака и белоснежного халата.

- Вас в любой момент дня и ночи можно в гламурный журнал, - иронизировала

Марина Васильевна.

- Облздрав вышколил! - звучало в ответ.

Друзей у Аркадия Тимофеевича насчитывалось великое множество.

Многие оставались бойцами. В лексиконе Дедуська характеристика «боец»

говорила о том, что её обладатель может очень хорошо посидеть за дружеским

столом. Время от времени после телефонного звонка Аркадий Тимофеевич

срывался со словами: «Тут надо порешать вопросы». На следующий

день после их «решения» он являлся в кабинет всё так же идеально

отглаженным, но с очень уж серьёзным лицом. Кивнув головой «здравствуйте»,

садился за телефон, дальше следовал примерно такой диалог с

невидимым собеседником:

- Андрей Павлович, здравствуй... У меня? Нормально?.. Всё хоккей...

С чего бы она болела?.. Слушай, я вчера заспешил, закругляясь, портфель у

тебя не забыл в кабинете?.. Ну, ладно, бывай, не теряйся.

Тут же набирал следующий номер.

- Петр Иванович, привет-привет!.. Не волнуйся, я все усёк и помню -

сделаю для тебя... У меня? Да всё хоккей!.. Тут такое дело, вчера заспешил

домой, портфель у тебя не оставлял?.. Бывай-бывай, не теряйся, я на связи...

Возвращал трубку на телефонный аппарат, бросал взгляд на Марину

Васильевну, снова поднимал трубку:

- Геннадий Васильевич, доброе утро!.. А что мне будет? Все ол райт!..

Тут это, вчера заспешил домой, портфель случайно не забыл у тебя?.. Ладно-ладно,

усёк, звони, если что...

Бывало, Марина Васильевна, выждав паузу, вдруг с деланным удивлением

в голосе после третьего или четвёртого звонка начальника говорила:

- Аркадий Тимофеевич, вы портфель ищете? Что сразу-то не сказали.

Он под вешалкой. Как вчера поставили, так и скучает.

Начальник радостно вскакивал:

- Говорю же - заспешил вчера...

- Жаль не домой, - язвила Марина Васильевна.

- Маленько надо с друзьями... Чё мы не парни? Сосуды следует взбадривать...

Никто не знал в больнице, в том числе и Марина Васильевна, что лицом

она имела поразительное сходство с первой женой Аркадия Тимофеевича.

«Неужели он не говорил? - удивился на похоронах Аркадия Тимофеевича

его давний коллега по облздраву. - Мне рассказывал, что дар речи

потерял, увидев вас впервые! Вы очень похожи, особенно в профиль -

просто один к одному с его Аллочкой!»

«Вот в чём дело!» - подумала тогда Марина Васильевна. В больнице

повышенное внимания начальника к её персоне было притчей во языцех.

- Дедусёк ко всем тебя бешено ревнует, - с двусмысленными улыбочками

говорили хирурги, - стоит тебе на пять минут исчезнуть, бегает по

всем кабинетам. Ох, смотри, соблазнит старый греховодник.

- Раечке не скажите! Узнает - капец! Выйдет из берлоги и устроит мне

Варфоломеевскую ночь!

Раечку, Раису Павловну, никто не видел, хотя все знали про её существование.

Рабочий день в организационно-методическом отделе начинался

с её звонка. Если Аркадий Тимофеевич задерживался, следовали

длинные расспросы: где он и когда ожидается. Всё это говорилось заторможенным

голосом.

- Не Раечка, а умирающий лебедь, - ворчала Марина Васильевна, -

докладывая начальнику о звонках. - Зачать и родить можно, пока слово

вымолвит.

- У каждого из нас свои тараканы в голове.

В голове у Раечки наблюдался перебор. Домой она никого, кроме Аркадия

Тимофеевича, не пускала, сама ни под каким видом на улицу не выходила.

Они не были родственниками. Познакомились, когда Раиса Павловна

ещё не боялась покидать родные стены, ходила на курсы английского

языка, куда и Аркадия Тимофеевича однажды занесло.

- Я всё поняла - она ваш партнёр по языковому тренингу! - подсмеивалась

над начальником Марина Васильевна. - Вы общаетесь с этой таинственной

дамой сугубо по-англицки!

Аркадий Тимофеевич грозил пальцем, дескать, накажу.

В последние годы он покупал Раисе Павловне продукты, обеспечивал

всем необходимым для затворнической жизни. У неё имелся родной брат,

преподавал в вузе, кандидат наук, но тот тоже со своими тараканами - никакого

участия в жизни сестры не принимал.

- Райку вчера отругал! - мог пожаловаться Аркадий Тимофеевич Марине

Васильевне. - Пыль развела в палец толщиной.

- Сами потом и вытирали, наверное?

- Конечно, её ждать, зарастёт по самое темечко!

Он получал по доверенности её пенсию, закупал ей продукты. По

полчаса могла диктовать по телефону, что надо купить. «Ну, усёк уже! -

в который раз повторял в трубку Аркадий Тимофеевич. - Ты только что

говорила про масло и молоко! Что ещё?» Жила Раечка в одной автобусной

остановке от больницы. Аркадий Тимофеевич частенько выскакивал к ней

в обеденный перерыв, а то засобирается вечером пораньше: «Райку надо

помыть».

Марина Васильевна не могла взять в толк, с чего это мужчине возиться

с «дамой не здесь», так называла неадекватных.

- Нет, вы сознайтесь, она ваша любовница? - донимала Аркадия Тимофеевича.

- Как это мыть постороннюю женщину? Постригать её, обстирывать...

- Я врач. Считайте её моим пациентом!

- Не всегда же она болела? Английский вон учила!

- Тараканы в голове и тогда наличествовали. Пропадать что ли человеку?

- Отправьте её в психушку!

- Я что изверг? Она не причиняет никому опасности. От меня не убудет.

Был случай, когда Аркадия Тимофеевича угораздило попасть в больницу

с воспалением лёгких. Раечка едва с голоду не умерла. Обычно впускала

в квартиру, кроме Аркадия Тимофеевича, только соседку, которая,

как на грех, на период его болезни уехала. Обеспокоенный Аркадий Тимофеевич

звонил из больницы, пытался договориться, чтобы Раечка взяла

продукты у Марины Васильевны. «Никому не открою!» - стояла на своём

«пациентка». Дело шло к гуманитарной катастрофе в масштабах отдельно

взятой квартиры. Аркадий Тимофеевич разработал шпионскую операцию

по доставке провизии в зону бедствия. Сговорился с Раечкой на промежуточный

вариант, без проникновения на запретную территорию. Марина

Васильевна в условленное время приносит сумку с едой, оставляет под

дверью, нажимает три раза на кнопку звонка и уходит...

Марина Васильевна доставила передачу, но сразу не ушла, громко

протопала и притаилась на площадке между этажами. Минут через пять

замок клацнул, дверь открылась и тут же захлопнулась. Марина Васильевна

выждала, а затем снова поднялась - сумка исчезла. Два раза по данной

схеме спасала Раечку от голодной смерти и успокаивала сердце Аркадия

Тимофеевича.

Опекал Аркадий Тимофеевич не одну Раечку. Вторая жена рассказывала,

что постоянно его донимает бабулька из дома напротив - попрошайка

с медицинским уклоном. Подкараулит и начинает плакаться, что

пенсия маленькая, денег на лекарство не хватает: «Аркадий Тимофеевич,

вы бы принесли из вашей больницы». Давал бабуле деньги «на лекарство»,

устраивал её сына в клинику менять тазобедренный сустав на бюджетной

основе. «Волонтёр дурацкий!» - жаловалась вторая жена Марине

Васильевне.

Первая жена Аркадия Тимофеевича умерла за полгода до своего сорокалетия.

Преподавала в пединституте, филолог. После этого Аркадий Тимофеевич

десять лет не женился. Откровенничая с Мариной Васильевной,

признался, что после Аллочки никого не любил. Второй брак, мол, от одиночества

- тусовались в одной компании, она вдова, ну и соединились. Без

фаты и Мендельсона, но официально зарегистрировались. Аллочка, по его

словам, была утончённой женщиной. «Я-то чё, вырос на Рабочих улицах,

начало пятидесятых, сапоги, фуфайка, за голенищем ножичек. Хорошо,

отец настоял в мединститут идти. Она тоже из простой семьи, но был в

ней природный аристократизм. Мы как познакомились? Я играл в клубе в

ансамбле на мандолине, Аллочка - на семиструнной гитаре. Как она красиво

пела! Никогда не забуду её голос. Сейчас бывает, ночью не спится, лежу

и слушаю... Как наяву слышу».

Вторая жена не из утончённых, зато терпеливых. Смиренно сносила

мальчишники мужа, его волонтёрство.

...Получив диплом, Аркадий Тимофеевич попросился в райцентр,

куда после педучилища годом раньше распределилась младшая сестра Галина.

В городе остаться Аркадию Тимофеевичу не светило, весь их выпуск

отправляли на село, он решил, лучше поближе к любимой сестре.

В районной больнице зарекомендовал себя хорошим диагностом. Без

раскачки включился в жизнь медучреждения. Врачей не хватало, приходилось

крутиться и на приёме, и в стационаре. Скорый на ногу, с острым

умом и лёгкой рукой, он, не жалуясь на судьбу, успевал везде. Работал с

настроением. Первый год пролетел одним днём. Воспитанный городской

окраиной, не избалованный коммунальными удобствами, без уныний

вписался в сельский быт. Дали им с женой домик. Хозяйство с коровкой

и поросятками заводить не стали, а огород сажали. Жена преподавала в

школе.

В тот зимний вечер сестра пришла в поликлинику в конце рабочего

дня. Только что покинул кабинет последний больной, Аркадий Тимофеевич

сидел один. За окном выл ветер, в степи разыгралась пурга. Галина,

не снимая пальто, опустилась на стул, глядя в угол, где стояла кушетка,

выдавила из себя:

- Аркаша, я беременная.

Сказала обречённо.

- Собралась на аборт?

- Я на седьмом месяце.

- Как? - подскочил на стуле Аркадий Тимофеевич.

Стало понятным, почему в последнее время ходила в свободном платье,

вязаных кофтах.

- Где ты раньше была?

- Я думала ложная беременность. Практически ничего с ним не было

по-настоящему.

- «Ложная», - передразнил Аркадий Тимофеевич, - ты что акушер-гинеколог?

- Читала!

- Все всё знают. Сегодня мужик с пилорамы пришёл, просит: «Доктор,

выпиши от живота чё-нибудь». А у него аппендицит...

Аркадий Тимофеевич занервничал. Тоном следователя спросил:

- Кто отец ребенка?

- Это тебя не касается!

- Зачем тогда ко мне пришла? - взвился Аркадий Тимофеевич. Оглянулся

на дверь и перешёл на шёпот: - Зачем тогда пришла?

Ребёнка сестра категорически не хотела. Боялась ославить себя, сломать

жизнь.

- Кто меня с ребёнком возьмёт? Кому нужна баба с прицепом? Лучше

в прорубь!

Конец пятидесятых, нравственные устои на селе железобетонно крепки.

Женщина, родившая без мужа, безжалостно записывалась в разряд гулящих.

Пятно на репутации на всю жизнь. Ещё и учительница.

- Лучше в прорубь, - повторила сестра, - чем такой позор!

- Поезжай домой, отец поорёт, конечно, - суетливо искал решение

Аркадий Тимофеевич, - мама, сама знаешь, будет на твоей стороне.

А «прорубь» выкинь из головы! - перешёл на громкий шёпот. - Выкинь!

Слышишь?

- Я хоть где мать-одиночка! Ты это понимаешь? Мне всего двадцать

два года, рожу - и поставлю крест на личной жизни!

О беременности никто не знал. Галина - женщина крупная, широкой

кости, растущий живот был не заметен.

- Что предлагаешь? - Аркадий Тимофеевич закурил. Обычно не позволял

себе дымить в кабинете.

Галина просила помочь избавиться от плода, и чтобы знали во всём

мире только они двое, никому ни под каким видом сообщать не надо.

- Сорок четыре года прошло, - прервал рассказ Аркадий Тимофеевич,

- вам, Марина Васильевна, первой открылся. Подмывало жене, Аллочке,

признаться... Потом подумал, к чему женщину, как вы, молодые,

говорите, грузить?

«Меня, выходит, можно», - не могла не подумать в силу своей натуры

Марина Васильевна.

- Сделали мы всё сразу после Нового года, числа пятого. В школе каникулы,

после праздника жена поехала к тёще. Морозы стояли жуткие. Не

знал, как укутать её перед посадкой в самолёт. Лететь полчаса, но в Ан-2,

как на улице. Дома печку кочегарил едва не круглые сутки. Галина пришла

ко мне по темноте. Сделал укол для стимуляции родов. Подробности рассказывать

не буду, ни к чему. Ребёнок родился... Мальчик... Я растерялся.

«Куда его?» - спрашиваю. Она крикнула: «Дахоть в печку!» Я и бросил...

Повисла тяжёлая пауза. Марина Васильевна плеснула в объёмную рюмку

Аркадия Тимофеевича «плёночку» спирта. Чекушечку коньяка они

уже выпили. Добавила к «плёночке» самую малость воды - пропорцию

начальника знала. Он для создания оптимальных условий приготовления

водно-спиртовой смеси накрыл ладонью рюмку. Пить не стал.

- Чем такой грех замолить-отработать? Чем?

Жизнь у Галины сложилась. Вышла замуж за военного, что был родом

из их райцентра, приехал в лейтенантский отпуск, ну и влюбился. Увёз Галину

в Приволжский военный округ. Родила Галина двоих сыновей. Марина

Васильевна хорошо знала племянника Аркадия Тимофеевича - Гошу. Он

преподавал в художественной школе и был невезучий на травмы. То ногу

сломает, то палец на руке, то руку. «Пить Гошке меньше надо, - весело ворчал

дядя на племянника, - неустойчивый на ноги, как примет за воротничок».

Инфаркт у Аркадия Тимофеевича случился через полгода после семидесятилетия.

Уволился. Дома стал закисать. За газетой один раз в день

сходит в киоск и лежит на диване. Марина Васильевна частенько звонила,

тормошила: «Аркадий Тимофеевич, надо двигаться, в гости бы зашёл».

Она его сподвигла поехать с женой за грибами. Перенапрягся, вернулся из

лесу, ещё один инфаркт...

На поминальной трапезе многие говорили о его постоянной готовности

помочь.

Встала незнакомая Марине Васильевне женщина:

- Помогать - это была его миссия. В начале девяностых у меня умерла

мама. В час ночи. «Скорая» уехала, я осталась одна с телом. Растерялась,

испугалась, разревелась. Аркадий устраивал за месяц до этого маму в

больницу. Всегда говорил: «Если что, звони». Позвонила, думала спросить

у него совета: что делать? Он только и сказал: «Сейчас». Примчался, снял

межкомнатную дверь, положил маму, помог обмыть, обрядить. Уехал под

утро. А тогда ведь куда ни кинь - клин. Никаких ритуальных агентств.

Гроб заказать - сам звони, ищи, подключай знакомства, то же самое с местом

на кладбище. Да везде - могила, транспорт - проблемы. Он будто

родного человека хоронил. Кто-то скажет - он ведь на такой должности в

облздраве работал, ему проще! В том-то и дело, на такой должности, а не

отговорился: занят. Кто я ему? Ну, учились когда-то вместе. Семьями не

дружили. Исключительный был человек.

Марина Васильевна ехала домой с похорон и думала в холодной

маршрутке: «Неужели он не отработал свой грех?»

у т JO КРАСИТ Н6 ЖНМЛ1

Не осталось современников, кто мог запросто заглянуть в прошлое

и воскресить в памяти картины времён Первой мировой

войны... Закончило земной путь поколение моих бабушек и

дедушек, пережившее смутные годы смутной революции, Гражданской

войны. Воспринимаешь неким чудом, если повезёт встретиться с собеседником,

который видит ясным внутренним взором тридцатые годы двадцатого

века. Ты тянешься туда воображением, пытаешься представить

яростное, переломное, противоречивое время, да разве воображение заменит

воспоминания очевидца...

Зоя Степановна Лаптева из таких редких очевидцев. Беседу мы запиваем

растворимым кофе с печенюшками. Предлагая напиток, хозяйка заулыбалась:

«Под старость лет пристрастилась баушка к кофе, сроду знать

его не знала, откуда в деревне, а лет пятнадцать назад распробовала - вкусно».

И тут же вспомнила овсяный кисель: «Сегодня утром лежу, и смерть

как захотелось маминого киселя, мухой бы на него сейчас упала. Немного

постоит, холодцом застынет... Сильно вкусный... Его рыжиковым маслом

обольют, как хлебать, такой запах пойдёт... В колхозе всегда одно поле

рыжиком засевали, перед постом масла набьют... Коммунисты коммунистами,

а масло перед постами, Филипповским и Великим, в колхозе обязательно

били, брат Егорушка ведро принесёт...»

Недавно попалась в Интернете серия фотографий летней Казани, сделанная

в тридцатом году прошлого века заезжим американцем. Чем хороши

снимки - любопытный янки ходил по городу и фотографировал дома,

улицы, случайных прохожих. Запечатлевал не парадные виды, а самые что

ни на есть будни... Люди на снимках не позируют, замерев с круглыми глазами

перед объективом, фотограф искусно ловил мгновения своим чередом

текущей жизни. Будто скрытой камерой снимал. У здания с вывеской

«Рабочий кооператив» телега, на ней два ряда буханок (кирпичиком) хлеба,

возница только что доставил их, откинул брезент, накрывавший товар,

приготовился носить буханки в магазин. Залитый летним зноем дворик

на несколько плотно стоящих одноэтажных домов. Деревянное крыльцо,

забор из штакетника, женщина несёт ведро воды, другая стоит с ребёнком

на руках. Рынок, мужчина татарской наружности с загорелым лицом продаёт

счёты. В руках маленькие, у ног связка из четырёх полномасштабных

конторских. Из кармана видавшего виды серого халата торчат одёжные

щётки - тоже товар. Перед другим торговцем на земле разложены гвозди,

куски труб, старая мясорубка, заготовки для ключей, раструб граммофона...

Вот женщины толпятся у крыльца магазина. Озабочены, сосредоточены...

Опять же - будто и не видят человека с фотоаппаратом... Улица

Баумана с трамвайной линией посредине, высокой колокольней церкви,

в которой крестили великого певца Фёдора Шаляпина. Какие-то дома на

Баумана и сегодня, по истечении почти девяноста лет, живы, других уже

нет, давно убран трамвай. Ещё фото - площадь, на ней бывшее здание городского

собрания (при мне в нём располагался Дом офицеров), справа от

него наискосок вглубь улицы храм (Грузинская церковь). На втором курсе

снимал с товарищами комнату в четырёхэтажном доме, построенном на

месте этой церкви... Мощёная мостовая (при мне лежал асфальт), с двухэтажными

домами справа и слева, упирается в пустырь. В мою студенческую

бытность на пустыре высились здания. Они стоят и сегодня, а двухэтажек

нет и в помине, на их месте новострой. Жизнь ушла далеко-далеко

вперёд по временной шкале, а увековеченные фотографом фрагменты

прошлого волнуют, притягивают к себе властной энергией... Не могу не

думать, вглядываясь в лица казанцев: что волновало их в тридцатые годы?

Что вызывало радость и заставляло плакать? Что вело по жизни?

Рассказы Зои Степановны сродни ретрофотографиям... За нашу

трёхчасовую беседу она несколько раз повторила, подчёркивая значимость

того или иного события: «В память мне это зашло». Надо отметить,

человек она памятливый, «зашло» в неё за долгую жизнь много...

В сорок первом Иртыш разлился - прибывает и прибывает («прибыват»,

говорит рассказчица). Больше такой реки не помню. Всё залило. За

Иртышом были наши покосы, за ними шла дорога на урман, километров

пять, если на лошади ехать. В тот год какие лошади - вода кругом. Лес

понадобился колхозу, нас туда на заготовки... На нашем берегу в лодки

садимся, над покосами плавали.

Покосы пропали подчистую. А скота много в колхозе. Председатель

отдаёт команду, кто дома сидит, всем собирать траву по деревне. Крапиву,

полынь - всё до последнего кустика срезать и в силос закладывать. Скот

спасать. Да разве этим спасёшь? Скота тьма-тьмущая. Это перед самой

войной, не объявляли ещё.

Двадцать второго июня мы швырок заготавливали на нашей стоороне,

километрах в семи от деревни. Вдруг в обед нарочный верхом: «Бросайте

всё, айдате на митинг, началась война!» Пашка Катков, который на

отца доносил, с нами был. Звали его Черепахой или Черепнёй. Где руками

работать - никогда не разбежится. Истинно - черепаха. Он как услыхал

«война», запечалился: «Заберут ведь». Подъехали к конторе. Там народу...

Женщины большинство с ребёнками, у кого на руках, у кого за юбку двоетрое...

С района представитель выступил: «Напал враг вероломно, без

объявления, надо биться...» Бабы в рёв...

Мужиков не враз забрали. В первые дни, может, человек пятнадцать,

остальным сказали: ждите... Война войной, да председатель о зиме думает,

купил покос в татарской деревне, в Каюрке. Километров пятнадцать по

тракту. Деревня Каюрка маленькая, скота не так чтобы много, а площадь

большая, покос остаётся. Председатель отправил туда девчонок да мужиков.

Жили не в Каюрке, а в поле, шалаши поставили. Чуть рассвело, бригадир

поднимает («поднимат») - косить. До завтрака косим по холодочку,

а как завтракать - на стан. Повариха была из нашенских баб, хлеб она в

Каюрке пекла. Приходим на стан, а через день да каждый одно и то же: в

тенёчке нарочный ждёт. Аккуратный такой старичок в картузе - Филипп

Тимофеевич. Плетёный ходочек у него - дрожки, коник колхозный. У меня

и то сердце ёкало «за кем опеть?», что уж про мужиков говорить... Филипп

Тимофеевич объявит: «Орлов, Снегирёв - повестка». Так и позабирали по

два, по три. С покоса без мужиков вернулись. До одного стаскали.

Мне было тогда пятнадцать лет. Это сейчас в пятнадцать всё знают,

считаются почти взрослыми, а мы в деревне росли. Дети по разумению в

сравнении с сегодняшними. Только что работали хорошо. Один раз проснулась

под утро и заплакала потихоньку, так жалко себя стало, так одиноко,

хоть выползай из шалаша да домой, не оглядываясь... Поплакала, потом

думаю: а чё сёдни не подымают? Обычно ещё по тёмну бригадир шумит:

«Вставайте!» Тут - нет. Время подъёмное, даже спать не охота, а бригадир

не кричит. Потом слышу: над головой по шалашу ровненько так шуршит.

Дождик. Сыпет, сыпет. Не ливень, а такой мелконький. Как хорошо...

Можно отдохнуть... Лежу обрадованная, девчонки, подружки мои ненаглядные

- Нюра Соколова, Лена Мельникова, другие - ещё спят... Вдруг из

соседнего шалаша песня... Мужики наши...

А папироска, друг мой тайный...

А как тебя мне не курить?

Курить - курю, сердечко ноет,

А дым свивается кольцом...

Петя Чугаев запеват... Соловей и соловей... Голосом за сердце берёт.

Мужики подхватили.

Я потом выучила эту песню, любила, особенно с братом Егорушкой...

Он-то вернулся с войны... Дождь идёт, а они, сердешные, поют... Да так

хорошо, так ладно...

А Маша шьёт, шитьё бросает,

А ей не век жить за иглой.

А при широкою долине

Горит печальная луна.

Как в последний раз пели мужики. «Папироску» спели, зачали другую.

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним.

Отца убили злые чехи,

А мать живьём в костре сожгли.

Глаза закрыла, так бы лежать и слушать, слушать. Дождь утих, бригадир

подождал, чтобы допели мужики, только потом скомандовал на работу...

Повариха чай вскипятила, попили... На следующий день Петра Чугаева

забрали. Напел соловей. Пришли на завтрак, а Филипп Тимофеевич

ждёт: «Чугаев, Антошин - повестка!»

Антошин завытирал глаза, не сдержал слёз. У него было четверо детей

мал мала... Чугаев к нам, девчонкам, подошёл, поцеловал, как сестру,

каждую... Женщин на покосе не было, как их от детей оторвать, одни мы.

Поклонился: «Девчонки, не поминайте лихом, может, кого обидел, простите

Христа ради».

Кто из мужиков в Каюрках косил, ни один с войны не вернулся. Вообще

с нашей деревни единицы вернулись, а из тех, с кем на покосе была, -

ни один. Похороны с фронта посылали в район на военкомат. Оттуда переправляли

в деревню. Когда в контору передадут, потом уже родне доставят

или попутно с кем-нибудь... Не почтальон приносил. В тот день мы

копали картошку за деревней. Не колхозну - свою. Колхоз давал землю, у

кого маленький огород. Рядом с нашей деляной копала свояченица Петра

Чугаева, жены его родная сестра - тётка Ева, пожилая уже.

Вместе пошли домой, ещё три или четыре женщины с нами. Идём, нас

догоняет Таня Толстова, с района шла. Она-то решила, так лучше, если не

жене в руки... Говорит: «Тётка Ева, я похорону несу тётке Настасье». Сестре,

значит. Тётка Ева остановилась: «Как похорону?» Та протягивает: «Нате, читайте».

Все забоялись. Одна я смелая. Не надо было мне лезть, тоже нашлась

грамотнющая... В похороне: «Пётр Чугаев погиб геройски...» Не успела я

прочитать «геройски» - тётка Ева лежит. Как стояла, так на дорогу и грохнулась.

Перепугались мы. Посейчас корюсь - зачем взялась читать...

И Черепню, Пашку Каткова с покоса взяли. Он как увидел Филиппа Тимофеевича,

заматерился. Почувствовал - за ним посыльный. Мужики при

нас не матерились, а у него рот поганый. Не хотел на войну. Никак не хотел.

Молотлгл

По документам, что мне по реабилитации отца в восемьдесят девятом

году выдали, написано, что его шестого октября взяли. Неверно, арестовали

седьмого. Видно, заранее написали бумагу, а что-то не получилось,

переписывать поленились.

Помню как сейчас. Сели завтракать... Две сестры, Прасковья и Ариша,

пришли с дойки. Брат Егорушка, двенадцатого года рождения, наладился

снопы возить. Пару колхозных лошадей запряг в фургон, у ворот

стояли. Отец собрался на ферму, где пол подладить до холодов, где загородить.

Мама заведующей яслями работала, младшую Дашу, шесть лет той

было, с собой брала. Нам с Тасей в школу. Ещё одна сестра Нюра, той двадцать

восемь лет. Такая наша семья. Мама уже завтрак сготовила. Осталось

поесть, и разойдёмся кто куда. Только-только сели за стол, машина

подходит грузовая, и наш деревенский коммунист Федька Зайков и милиционер

из района заходят в избу. В бумагах, что мне по реабилитации

прислали, Зайков был записан «свидетель З.Ф.», скрывали в документах

полное написание наговорщиков. А ещё «свидетель К.П.». Это Пашка Катков

- Черепня. Арестовывать он не приходил. Но показания против отца

(кулак, дескать, вредитель) следователю давал, как и Зайков.

Зашли, милиционер спрашивает: «Лаптевы здесь живут?» - «Здесь».

Отцу приказал: «Собирайся». Он попросил: «Я поем, только сел». Не дали.

Нам, понятное дело, не до еды. Выскочили из-за стола. Они принялись

шарить по всем углам, не знаю, что уж искали? Сундук открыли, давай

рыться, постель на кровати перевернули. На Божничке иконки стояли,

сняли, смотрели, что за ними. А чё у нас может быть?

Вся роскошь в доме - деревянная койка. Зайков ещё сказал: «Ишь, коечка

какая! Как у тебя в раскулачиванье не отобрали?» Он бы с удовольствием

утащил к себе.

В двадцать девятом отец попал в кулаки. Чё у него кулацкого? Скотина

да куча детей. Скотину отобрали. Сенокосилку, веялку, молотилку тоже.

Детей оставили. Я маленькая была, четыре годика, сёстры рассказывали,

молотяга (молотилка) совсем новенькая была. Годом раньше две свиньи

опоросились, да гусей полно. Ариша с Паночкой (Прасковьей) погодки,

одной двенадцать, другой тринадцать, пасут гусей и мечтают: вот вырастим

гусяток, тятя поедет на базар, продаст да нам на платья ситцу купит,

мама сошьёт... В холщовом ходили, хотели в ситце пофорсить. Он короб

нагрузил поросят да гусей... На них молотягу купил. Сестрёнки ситец

ждали на платьишки... Слёз, рассказывают, было... Папа давай успокаивать

дочек, объяснять: только-только у него на молотягу хватило, обещал

в следующий раз обязательно привезти...

Лучше бы ситцу накупил. Та молотяга в конечном итоге привела к

расстрелу. Отец радовался, хозяйство пополнил техникой, а вышло боком...

Всю жизнь ему ту молотягу припоминали, тянула она папу камнем

вниз. В двадцать девятом из-за неё в кулаки записали и за болото хотели

отправить, слава Богу, болото отменили, так бы все пропали. Оставили в

деревне, но избирательных прав папу лишили. Вроде как неполноценный

гражданин, а в колхоз и без них в тридцать первом году позвали, работать

кому-то надо. Какой толк с того же Зайкова с Катковым. Лодыри из лодырей.

Они думали, в партии будут им каждое утро каральки на стол класть,

шаньги из печи метать...

В тридцать четвёртом году несчастье случилось. Косил отец сено колхозное

на конной сенокосилке. Ну и сломался дергач - лопнул. Никто не

понёс в кузню, самому пришлось. Пока ходил, кобыла утонула, на которой

косил. Спутана была, пошла к воде... Мужики заметили, да поздно, достали

живую ещё, но уже плохая... Закололи, облупили, мясо колхозники

разобрали. Съели кобылу, только председатель на отца в суд - вредитель.

Припомнили до кучи кулачество, молотягу. Дали три года. Правда, по кассации

полтора года сбавили. Но присудили возместить убытки колхозу -

две тысячи рублей. Откуда у нас такие деньги? Не выплачивал.

Федька Зайков, этот людоед, через год тоже лошадь утопил. Гулял на

свадьбе в соседней деревне, хорошего жеребца взял в колхозе. На второй

день решил с похмелья прогуляться, поехал на луг, там под горой озеро

около кладбища, он стреножил коня. Узду к ноге жеребца привязал, сам

лёг спать на берегу, а конь пить захотел, пошёл к воде и утонул насмерть.

Кобылу хоть съели, а жеребца достали да закопали. На Зайкова в суд не

подали, как же - коммунист. А у него совести хватило на отца показания

давать в тридцать седьмом, что кобылу во вред колхозу утопил в горячую

пору.

При раскулачивании отцу приписали, что работников держал. Были

в деревне Поляковы, бедненькие совсем... Да чё бедненькие - ленились.

Маленько хлеб сеяли, серпом жали, цепами молотили. Ну и договорились,

отец им сенокосилкой скосит хлеб, молотягой смолотит, они помогут нам

снопы вязать. Сёстры старшие рассказывали, Поляковы придут снопы вязать,

мама наша Алёна им наготовит курников, шанег всяких, котлет. Они

радёхонькие, хоть наедятся. Детей четверо, но что муж, что жена не разбегутся

работать.

Отца забрали в тридцать седьмом, приписали ему проведение контрреволюционной

агитации, двух лет не прошло после этого, мама умерла.

Сильно тосковала. Вдобавок презирать начали. Заведующей яслями работала,

на курсы в район посылали в тридцать третьем году. Как отца забрали,

ей тяжело стало. Начали её запугивать, дескать, муж - враг народа.

Коммунисты зачастили в ясли: как дети, мол, как чистота? Придёт домой,

жалуется: «Опять Федька Зайков был». В тридцать девятом до лета доработала

и отказалась. «Ищите, - говорит, - другую заведующую, посылайте

кого-то на курсы».

Тем летом ходили мы с ней пшеницу полоть, осот дёргали. «Как хорошо,

- радовалась, - ответственности никакой, никого не боюсь, не трясусь».

На поле застудилась. С утра жара стояла, духота. Мы до края поля

чуть не дошли, а ниоткуда туча, и дождь густой-густой... На нас платьица

лёгкие... У мамы была кофтёнка, так на другом конце поля оставила. Пока

добежали, крыльца (лопатки) маме намочило. Домой дошли, у неё температура

высокая, ломота. В больнице натирания дали, а не помогло. В июле

совсем плохо стало, в августе умерла. На глазах истаяла, вес потеряла. Говорила:

«Где наш отец?» Плакала: «Вот придёт да ещё и женится». Не хотела,

чтобы ещё раз женился. Не хотела. Были они венчаны. Это Нюра мне

говорила, мама ей рассказывала: отец был страшно застенчивый в парнях.

Вижу, говорит, нравлюсь ему. Рядом постоит на вечёрке и всё. Не заговорит,

слова не скажет. Так она сама ухажёра надоумила, сказала при нём:

«Митька Прохоров грозился сватов заслать». На следующий день приехали

от папы сваты.

Поначалу мы не знали, жив отец или нет. Хотя говорили, раз без права

переписки, значит, расстрел. Но был слух, что отправляют таких на Север.

В 1989 году получила бумагу о реабилитации, в ней написано, что двадцать

пятого октября тройкой осуждён, первого ноября привели приговор в исполнение

в Таре. Сразу расстреляли.

Катков погиб на войне. Как воевал, не знаю. В деревне его ненавидели.

Всё норовил гадость какую сделать, наговорить на человека. Рассказывали,

будто попал в плен, партбилет немцы нашли в голенище сапога, вырезали

ему звезду на спине. Жена осталась с двумя девчонками. Одна утонула.

Вторая замуж не вышла, забеременела от кого-то, тот её не взял. Ростили с

матерью ребёнка, а потом уехали куда-то в Кемеровскую область.

Зайков на войну не ходил, парализовало. Лет тридцать всего-то было.

Живьём людоед гнил. Жена ухаживала. А мать его шибко бедно жила. На

Иртыше шуга, она босиком с вёдрами. Бежать прилично, в пять минут не

обернёшься. На коромыслах воду носили. Босиком. А ведь не девочка, под

пятьдесят...

Брат мой Егорушка всю войну прошёл до последнего дня, не раненый,

Бог миловал, только недослышал немного. Контузия была. Потом сильнее

глухой стал. Песни любил петь, голос хороший. На гулянке обязательно

скажет: «Зоренька, давай петь будем!» Папа меня всегда звал Зоренькой,

а потом он.

«Папироску» Егорушка очень любил. Ту самую, что мужики на покосе

пели.

А ещё пели с ним.

Папироска, друг мой давний,

Как тебя мне не курить...

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт от людей.

Как хорошо с братом петь... Умер в шестьдесят пять лет. Сёстры мои

тоже все уже умерли... Одна я осталась.

Пас^а Т^И^АФЬ «^ьлюго

Пасха в тридцать седьмом году выпала на второе мая. Тепло было.

По соседству на улице жила женщина с дочерью Анфиской, та возрастом

ровесница, по одиннадцать лет нам. Не помню, куда отец Анфиски подевался,

сестёр-братьев тоже ни одного, вдвоём с матерью жили. Мать на

ферме колхозничала. Ферма - хозяйство беспокойное, вечно какая-то суматоха.

Матери хотелось в церковь сходить, куличи, яйца освятить, а не

оторваться. Церковь не под боком, три километра пешком до района. Анфиску

отправила. Той скучно одной, начала меня сманивать. И деньги, говорит,

у неё на свечи есть, поделится со мной, и вообще в церкви на Пасху

интересно, она была в прошлом году. Уговорила. Из деревни многие шли.

Из папиной родни были, но мы с Анфиской вдвоём держались. В церковь

заходим, кругом свечки горят, жар от них, на улице сумерки собираются,

темнова-то уже, а тут полным-полно света, двери все раскрыты... Я головой

кручу - интересно...

В центре гробница вся в бархате, плащаница с Иисусом Христом. Бархат

богатый... Глаз не отвести... Народ яички кладёт. Красненькие, синие,

кто свёклой красил, но больше в луку (в шелухе). Куличи ставят. Что удивительно

- сало кусками кладут, мясо оставляют. Вроде в церковь нельзя

с мясом, это я потом читала, а там было. Во дворе церкви домик, священник

в нём жил, матушка оттуда в платье красивом (бордовое под горло,

длинное), с корзинкой пришла, собрала со столика, унесла. Потом и втору

корзину унесла... Народу нашло - полная церковь. Больше в возрасте, детишек

много, но и молодые... Мы с Анфиской друг дружку держимся...

А уж как хор старался. Не знаю, кто там руководил... В селе до революции

крепкие купцы жили. Они и церковь поставили не хуже, чем в городе, гимназию

открыли, культуру завозили, в нашей церкви до революции, рассказывали,

хор всегда отличался, певчие славились на всю губернию... Иной

раз по телевизору смотрю, - нет, не хуже тогда в церкви хор был. Поёт, а

тебя как возносит...

С Анфиской в один момент заснули. В уголке присели, и сморило.

Просыпаемся от движения - крестный ход готовится. Это уже под утро.

Темно ещё... Пошли вокруг церкви... Хор поёт «Христос воскресе из мёртвых,

смертию смерть поправ...» С иконами, хоругвями... Людей тьма...

Мы с Анфиской, две засони, в самом конце оказались... Народ за хором

поёт, мы тоже подтягиваем... Радостно...

Годы уже строгие были. В школе Бога помянешь - учительница изругается

вся... Церковь в селе закрыли на следующее Благовещение, в тридцать

восьмом, батюшку арестовали, крест с купола сбили. За церковью

было маленькое кладбище - кресты, мраморны надгробия, один крестик

маленький (Анфиска сказала - сынок священника) - всё изломали. А в

тридцать седьмом ещё не могли совсем испортить Пасху. Но придумали

навредничать. Первое-второе мая - праздник трудящихся. Да по ночам

кто его будет отмечать? В деревне и днём-то в эти дни работали. Комсо

мольцы решили, раз Пасха подмешалась к их Первомаю, надо запустить

свой ход. Рядом с церковью клуб в бывшем купеческом доме. Мы из церкви

с иконами, комсомольцы из клуба с красными флагами, транспарантами.

Специально подгадали к началу крестного хода. Ждали нас. Во всю

глотку запустили в темноту: «Утро красит нежным светом стены древнего

Кремля...» Орут дурниной, не поют, а стараются громчее, чтобы пасхальное

перекрыть...

Мы: «...смертию смерть поправ...» Они встречь нам: «...просыпается

с рассветом вся советская земля...» Хорошо хоть вокруг церкви не двинулись

со своими знамёнами за крестным ходом. В конец улицы прошагали,

к клубу вернулись, не пошли по селу славить первомайский праздник, им

надо своими песнями назло нам. Ещё и в барабан ударили...

Крестный ход, будто и не замечает, как положено три раза обошёл

церковь... Потом куличи батюшка освятил, нас святой водичкой окропил.

Пора домой. Это уже перед светом. По дороге в деревню одно место

есть - внизу кривулина Иртыша открывается. Лёд недавно прошёл. Воды

много-много... И солнышко показалось. Берег, по которому идём, высоченный,

никаких кустов, деревьев, солнце, как на ладони. Вот краешек его

показался. Начало расти... И заиграло. Бог ты мой! Красота-то, красота!

Нас человек тридцать, остановились... Поле воды, степь дальше, и малиновый

круг по краю неба в одну сторону, в другую... Маленько вверх, пять

вниз... Цвет меняет... В память это навсегда заш ло...

Всего раз после этого и видела такое чудо... Это уже в войну. На посевной.

Угадали с полем близко к Иртышу, а на самую Пасху боронили. На

лошадях. Вышли с солнцем, оно как начало играть...

А тогда в деревню с Анфиской пришли, тихонечко домой захожу, папа

услышал, поднялся: «Христос воскресе, Зоренька. Сходила?» Похристосовались.

По яичку освящённому съели. Сёстры, Егорушка спали, мама корову

доила.

Длинную жизнь прожила, а получилось - с Анфиской первый и последний

раз на Пасху в церкви стояла. Сейчас куда с моими ногами... Не

уговори тогда Анфиска, так бы и умерла, Пасхи не зная... Прости меня,

Господи...

OTUjOBljlHHA

Письмо от сестры пришло на адрес головного офиса. Генеральный

директор компании, Виктор Андреевич Сёмин, весь день

провёл в разъездах, в офис заскочил на полчаса поздно вечером,

посмотрел бумаги, накопившиеся за день, не обнаружив ничего срочного и

интересного, отложил их на утро, письмо, не читая, бросил в портфель.

На вид гендиректору было лет шестьдесят пять. Седые, коротко

остриженные волосы, очки в тонкой оправе, серый костюм, кремовая рубаха

без галстука. Он нажал на кнопку пульта, сказал водителю, что на

сегодня тот свободен.

Виктор Андреевич отправился домой на своей машине. Жил за городом.

По дороге включил инструментальную музыку. Младший сын критиковал

его пристрастия: «Пап, под твою музыку можно уснуть за рулём». -

«А под твою, - не оставался в долгу критикуемый, - впору из машины выпрыгивать!».

Дом стоял среди заснеженных сосен и елей. Выйдя из машины, Виктор

Андреевич первым делом выпустил из вольера Лолу, красавицу овчарку.

Она закрутилась, запрыгала, радуясь хозяину и свободе.

Письмо прочитал после ужина. Писала Надежда, родная сестра по

отцу.

«Уважаемый Виктор Андреевич, здравствуйте, - было выведено в

первой строчке листка А5 формата. - Обращаюсь к Вам и Виталию Андреевичу

со следующей просьбой...»

Надежда всю жизнь работала учительницей младших классов, почерк

был учительский - округлый, каждая буква выписана, каждая легко

читается. Во всяком случае, так писали его учителя в далёкие шестидесятые

годы. Сестре прилично за семьдесят, рука тем не менее твёрдая...

«Вы только правильно меня поймите, - писала сестра, - я не думаю

устроить передел отцовщины. Раз папа решил, пусть так будет. Хотя дом

этот он строил вместе с мамой, когда они поженились. В нём мы родились

с Полей, мне деньги нужны газ провести...»

Последний раз он виделся с Надеждой на похоронах отца. Только и

всего кивнули друг другу. Случилось это двенадцать лет назад. Выглядела

Надежда уставшей, но старухой назвать было ещё нельзя. Крупная, следящая

за собой женщина...

Год назад умерла его мать, родительский дом они с братом Виталием

продали...

Письмо прочитал в кабинете. На противоположенной стене от стола

висел список с чудотворной иконы Божьей Матери «Абалакская». Богомаз,

как называли когда-то иконописцев, был не из искусных, но написал икону

в XVIII веке, и она уцелела за более чем двести лет. По-хорошему надо

бы отдать образ на реставрацию, Мария Египетская читалась, Николай

Чудотворец различался с трудом. Найти бы стоящего реставратора, отдавать

неизвестно в чьи руки не хотелось, а времени на всё не хватало - голова

была занята другим. В последнее время участились наезды на бизнес.

За окном пошёл снег. Виктор Андреевич решил прогуляться. Для этой

цели в прихожей стояли наготове валенки. Летом любил ходить в кроссовках

- каждый шаг пружинит, даёт ощущение летящей молодости, а зимой

предпочитал валенки, ноги вспоминали деревенское детство...

Снег ровными нитями тянулся с неба на землю, засыпал белым пухом

дорожки, ели и сосны. Скорее всего, один из последних снегопадов, весну

обещают раннюю, а уже середина марта. Виктор Андреевич шёл по снежному

царству и думал о письме сестры.

Если поднять все его автобиографии и анкеты, что написал за всю

свою жизнь, ни в одной не упоминаются родные сёстры. Только брат Виталий.

И всё же сёстры были. Полина умерла два года назад, Надежда, слава

Богу, жива.

***

Отца Виктора Андреевича - Андрея Львовича (будем называть его

Андреем) - арестовали в ночь с субботы на воскресенье. Случилось это в

1938 году, Андрею было двадцать шесть лет. Работал в леспромхозе на пилораме,

в субботу вечером пришёл домой, истопил баню. Стояла середина

июня, баня раскалилась часа за полтора. Андрей бросил ковш горячей

воды на каменку, она выстрелила белесым облаком, тут же второй ковш

полетел на камни. Андрей минут десять полежал на полке, вбирая в себя

жар, ещё раз поддал и начал хлестать себя берёзовым веником. С покрякиванием

охаживал ноги, спину, грудь. Снова и снова щедро метал водой в

каменку. Снова и снова она ухала в ответ знойным облаком...

В завершение попарился крапивой. Крапивный веник ждал своего

часа в предбаннике у порога - всего лишь приоткрыть дверь и руку протянуть.

Андрей поддал ещё раз, спрыгнул с полка, схватил жгучий веник и

снова взлетел наверх. Тут главное не охладить тело, а крапивный веник использовать

с максимальным эффектом, это не берёзовый - быстро превратится

в тряпку, дело решают секунды. Андрей прошёлся по разгорячённому

телу жгучими стеблями. Мелкие иголочки разбежались по коже, она

запылала...

Одевшись в свежее бельё, Андрей посидел у бани на большом берёзовом

чурбаке, на котором рубил дрова, затем по тропинке среди высокой

картофельной ботвы направился в дом. Жена Василиса, скуластое лицо,

толстая коса до пояса, сидела с дочками на крыльце наготове, чтобы идти

в баню после хозяина.

- Папа, ты накрапивился? - сорвалась навстречу старшая Полинка.

Ей шёл пятый год.

Видела, как отец рвал крапиву за баней.

- А ты будешь крапивиться? - шутливо взял дочь за ушко Андрей. -

Может, похлестать тебя?

- Нет-нет! - весело заверещала Полинка. - Крапива жжётся, боюсь!

Двухлетняя Надежда не понимала о чём идёт речь, сидела рядом с матерью

с тряпочной куклой в руках.

Воронок пришёл за ним в четыре утра. Требовательный стук в окно, короткое

«вы арестованы - собирайтесь». Жена заплакала, не стыдясь посторонних

мужчин, по-бабьи запричитала: «Андрюша, ведь не увижу тебя больше!

За что мне такое?» Обнял её, прошептал: «Всё будет хорошо». Девчонки

спали в дальней комнате, не проснулись, сказал жене, чтобы не будила.

Последнее, что запомнилось, проходя по двору (было уже светло),

тряпочная кукла лежала у поленницы.

В тюрьме обращались с ним, как со многими, с кем довелось сидеть

в лагерях Воркуты, а потом в Бамлаге. Днём спать не положено, за этим

строго следили, ночью дёргали на допросы. Кормили картошкой с солёной

селёдкой и воды не давали. Рядом со следователем на столе графин. «Подпишешь,

- скажет, - хоть весь дам выпить».

Отец так и не понял, подсадной уткой был тот мужчина в камере или

искренне советовал. На вид лет сорок, без двух передних зубов.

- Не для того тебя взяли под белые руки, чтобы отпустить, - говорил

он. - У них свой план на посадку. Признайся, в чём тебя обвиняют, за

это больше «десятки» не дадут. Ты молодой, крепкий, выдюжишь. Будешь

гнуть, что знать ничего не знаешь, делать ничего не делал, ни в чём не виноват,

начнут выбивать показания: рёбра переломают, почки отобьют и к

расстрелу приговорят. Никакой правды у них не добьёшься. Пока на «десятку»

раскручивают - соглашайся.

Андрей подумал-подумал и согласился, что анекдоты он про Ворошилова

рассказывал не просто повеселить народ, а со злым умыслом, вёл

агитацию против советской власти. И не в шутку бросил однажды: сунуть

бы лом в пилораму да отдохнуть с денёк. Сказал с дальним прицелом, в

голове зрел план вредительства на предприятии, которое выпускало стратегическую

продукцию - шпалы.

Потом-то узнает, кто донёс на него, кочегар на пилораме.

Подробно о лагере отец рассказывал Виктору Андреевичу один раз в

жизни. Виктор окончил институт, два года работал в проектном институте,

потом резко пошёл по комсомольской линии. Приехал домой в отпуск,

вот тогда отец и разоткровенничался. До этого в семье тема лагерного прошлого

отца не поднималась.

- Знай, сын, не был я антисоветчиком, - говорил отец, - честно работал,

честно жил. На чужое не зарился, своим трудом зарабатывал копейку.

Оговорил себя, тут ничего не скажешь - побоялся, что искалечат или расстрел

впаяют. Запросто могли. Посчитал, что лучше из всех зол выбрать

это. Всё-таки семья, дети, десять лет всё же не смерть... И кто его знает,

может, этим не только себя спас, но и брата. Следователь вряд ли пошёл бы

навстречу, продолжай я упрямиться «не виноват, не подпишу».

История с братом развивалась следующим образом. Следователь вызвал

на допрос, говорил что-то стандартное, потом понизил голос и произнёс

ровным голосом:

- Завтра арестуют твоего брата Ивана.

Андрей напрягся, он становился настоящим зеком, осторожным,

предусмотрительным, недоверчивым, когда каждое слово взвешено. Что

стоит за словами следователя - очередная уловка, подвох? Пытается раскрутить

его на что-то?

- Что я должен делать? - нейтрально спросил.

- Пиши брату записку, пусть сегодня же уходит из дома. И уезжает

подальше.

- Я напишу, а мне потом расстрел... Какое-нибудь пособничество

придумаете.

- Как знаешь, но поверь - хочу искренне помочь.

- Сам напиши, - предложил подследственный.

Он лихорадочно решал: как поступить? Если на самом деле Ивану

грозит арест, надо воспользоваться возможностью предупредить, а вдруг...

- Ты в своём уме! - сказал следователь. - Мой почерк знают, если попадёт

записка к нам... Что я враг себе?

- А куда брату бежать, вы ведь везде достанете? - тянул с окончательным

решением Андрей.

- Напиши - в Мурманск. Там строится железная дорога, нужны рабочие

руки, не спрашивают - откуда прибыл.

Андрей рискнул, быстро написал на клочке бумаги, которую дал следователь:

«Иван, завтра утром тебя арестуют, беги. Езжай на Мурманск,

там строится железная дорога, берут всех».

Вернувшись в 1948 году из лагеря, узнает, как всё произошло. Вечером

раздался стук в окно, брат вышел на крыльцо, вдруг через глухой забор перелетел

камешек с привязанной к нему запиской. Поднял, тут же в дверях

показался отец Ивана и Андрея - Лев Игнатьевич.

- Кто тарабанил? - спросил сына.

Иван протяну записку:

- Вроде рука Андрея.

Отец пробежал глазами, секунду подумал и сказал:

- Срочно собирайся и никому ни слова. Чуть стемнеет, поймаешь

коня за поскотиной и сразу скачи на станцию.

- А коня куда? К Родыгиным, может, завести, отдадут тебе потом. Они

рядом с вокзалом живут...

- Ни в коем случае. Никого не впутывай. Никто не должен знать. Даже

матери не говори, я сам потом. Брось коня на станции и ни о чём не думай.

Так Иван и сделал. В Мурманске начал работать кочегаром на паровозе.

Потом стал машинистом. В сорок первом в июне был призван в армию.

Дошёл на паровозе до Берлина. Награждён за войну двумя орденами

Красной Звезды, медалями. И даже участвовал в параде Победы. Ростом

был метр восемьдесят пять сантиметров. Гренадёров набирали на парад.

Андрею дали десять лет. Жена узнала о дне отправки в лагерь, но чуть

припоздала. Воронок уже тронулся, когда Андрей сквозь зарешёченное

окошко увидел свою Василису, она бежала за машиной, в голос плача, как

по покойнику, потом запнулась, упала в дорожную пыль. Воронок завернул

за дом.

Виделись в тот раз с Василисой в последний раз. Умерла перед самой

войной.

Рассказывая сыну об аресте, лагере, отец проронил:

- Кабы верил в Бога, молился бы сейчас за двоих, с кем свела зековская

судьба: за следователя, что спас брата от лагеря, и за хирурга Моисея

Ароновича. Если бы не он, загнулся я в лагере.

По мужской линии в роду язва желудка была наследственной. Во

всяком случае, начиная с XVIII века. Виктор Андреевич в одно время заинтересовался

историей рода. Знакомый подсказал человека, который занимался

такими изысканиями профессионально. Как оказалось, и здесь

на спрос появилось предложение. Плати деньги и получай информацию

о предках. Было доподлинно известно, что предки по отцовской линии,

Сёмины, в XIX веке жили в Сибири. Архивист копнул глубже и обнаружил

в архивных записях, относящихся ко времени царствования императрицы

Екатерины II, однофамильца Виктора Андреевича. Им оказался служивый

человек, который был комиссован из войска по причине «внутренней

болезни». Решили - всё правильно, всё сходится, это и есть его пращур.

А его «внутренняя болезнь» - не что иное, как язва желудка. Если брат

Виктора Андреевича избежал операции, терапевтическими методами

удалось обойтись, сам Виктор Андреевич попал под нож хирурга. Кстати,

дядя Иван (орденоносец-машинист, участник парада Победы) тоже оперировался.

Даже три раза. Не везло ему с хирургами.

Отца «внутренняя болезнь» едва не прикончила в лагере. Случилось

это в Бамлаге. Работал на укладке шпал, и прижало так, что света белого не

взвидел. Зека положили в лагерную больницу. Система гулаговского здравоохранения

имела место быть, а врачи зачастую те же зеки. Отцу страшно

повезло с хирургом. За что Моисей Аронович, которого зеки звали Иванычем,

попал под раздачу в тридцать седьмом году, история умалчивает.

Свою «десятку» получил в Киеве, и с берегов Днепра был этапирован

на строительство сталинской Байкало-Амурской магистрали - в Бамлаг.

Если Виктора Андреевича, прежде чем направить на операцию, как только

ни обследовали, не один раз за свою жизнь подвергался процедуре глотания

«кишки», Иваныч поставил диагноз зеку-пациенту без гастроскопии

и многочисленных анализов.

- Надо оперироваться, - сказал Андрею. - Иначе долго не протянешь.

Здесь не моя киевская клиника, да ты молодой, выдержишь. Таких операций

на воле я сделал не один десяток, но многое зависит от тебя.

И поставил условие: три дня оперируемый ни крошки в рот не должен

брать. Первые два дня можно пить воду, на третий - сухое голодание.

Об оснащённости больницы пациент имел некоторое представление,

спросил:

- Резать по живому будете?

- Не беспокойся, спирт дадим, и всё будет хорошо! - заверил хирург. -

Соглашайся, в противном случае - загнёшься.

Пациент и сам чувствовал - долго не протянет.

Жили зеки в лагере голодно, тогда как в больнице кормили сытнее.

Шёл Андрей в «больничку» с надеждой подкормиться. Отоспаться в тепле,

отлежаться на простынках и подкормиться. Вместо этого - голодать. Тем

не менее Андрей неукоснительно выполнял наказ Иваныча, два дня ничего

не ел, только воду пил по чуть-чуть, на третий день и от воды отказался.

То и дело накатывала боль, мучила жажда, из головы не уходили мысли о

еде. Подгонял время: скорее бы операция, скорее бы избавиться от боли,

голода, жажды.

В конце третьего дня Иваныч зашёл в палату, ощупал живот и сказал,

что надо бы ещё один день потерпеть без воды для верности. Про еду и

говорить нечего - нельзя.

- Терпи, зек! - похлопал по руке и долгим взглядом посмотрел в глаза

пациенту.

Через сутки повторил просьбу. Потом-то Андрей понял, что Иваныч

изначально поставил задачу выдержать пациента в течение пяти суток, но

решил не пугать его перспективой пятидневного голодания.

- Ещё денёк потерпи, - сказал в конце четвёртых суток, - последний.

- Сколько терпеть-то! - не выдержал Андрей. - Завтра снова скажете...

- Нет, слово даю. Последний день.

Отец рассказывал Виктору Андреевичу, что в ночь перед операцией

ему снилась горошница. С детства был неравнодушен к ней. Пятеро детей

в доме, он один питал особую любовь к гороху. Мать вкусно варила, а уж

жена Василиса то и дело баловала мужа горошницей. В больничном сне

увидел родительский дом, и горошница в окно густой запашистой массой

втекает...

- Но что-то не пускает к ней, - рассказывал отец, - хочу наброситься,

наесться до отвала, а не могу. В доме никого, я один. Стол, лавка, и горошница

в окно втекает. Я чуть не плачу: столько добра пропадает...

На шестой день утром его, совсем ослабевшего, повели в операционную.

Для начала доктор усадил на стул, подал стакан спирта.

- Выдохни и разом выпей! - скомандовал.

Горло обожгло жидким огнём, все внутренности запылали. Доктор

плеснул в стакан немного воды из графина. Пациент жадно послал её

вслед за спиртом. В голове зашумело, наступило блаженное состояние. Всё

куда-то ушло. Его положили на операционный стол, руки-ноги привязали.

Почувствовал притуплённую боль...

Утром на следующий день проснулся в палате от боли. Болел шов, болел

желудок.

- Больно? - спросил доктор на обходе.

- Очень, - сказал Андрей.

- Сто граммов спирта ему, - отдал распоряжение.

После «обезболивающего» пациент провалился в сон и проспал до вечера.

Боль не прошла. Было «выписано» ещё сто граммов «наркоза».

Сосед по палате, глядя с завистью на такое лечение, стал просить:

- Иваныч, давай и меня бери на операцию, на всё готов.

Однако на этом спирт был исключён из послеоперационного рациона.

Месяц продержал доктор пациента в больнице. Научил, когда боль

прошла:

- На обходе буду спрашивать, говори «болит», чтобы никто не заподозрил.

Иначе вынужден буду выписать. Не торопись шпалы таскать.

Хорошо получилось, молодец, мои рекомендации выполнил, теперь надо

окрепнуть. Лучше не попадать второй раз сюда. Так хорошо может и не

получиться. Да и я - сегодня здесь, а завтра, может, вместе будем работать.

***

Вернулся Андрей из лагеря летом 1948 года к разбитому корыту.

О смерти жены узнал в Воркуте, в Воркутлаге. Со временем свыкся с потерей,

смирился, да бывало, вдруг откуда-то всплывут последние слова,

услышанные от Василисы, резанут сердце: «Андрюша, ведь больше не увижу

тебя! Не увижу!» Память вытолкнет картину: Василиса, наклонившись

вперёд, бежит за набирающим скорость воронком. Зачем догоняла машину?

Хотела увидеть его в последний раз? Может, сказать что-то важное, что

будет ждать, что она верит в его честность... Бежит Василиса, спотыкается,

падает в пыль.

Хорошо они жили. За одно лето построили дом. Втроём подняли -

он, брат и отец. Василиса ходила с Полинкой. Беременность переносила

легко, даже весело, то и дело приходилось гнать со стройки, когда хваталась

помогать мужикам. А ночью, прижимаясь к нему, спрашивала: «Андрюша,

неужели осенью войдём в наш дом? Скорей бы!». Светлым была

человеком. В ней будто солнышко с утра до вечера жило. Всему улыбалась,

радовалась. А если пробегала между ними чёрная кошка, обиды хватало

максимум на полчаса. Подуется-подуется и снова начинает напевать себе

под нос какую-нибудь песню. Мол, ты можешь и дальше ходить мрачнее

тучи, а мне это надоело.

После смерти жены детей взял к себе свояк - родной брат Василисы Егор.

Добирался Андрей из лагеря неделю, много перебрал в памяти за долгую

дорогу, о многом передумал, прикидывая, как строить жизнь на воле

- дочки уже большие, нужна бы хозяйка в доме...

Но дома ждала беда.

Отец строгал доску под навесом, когда Андрей, нарочито громко

хлопнул калиткой.

- Гостей не ждали? - крикнул.

- Андрюха! - отец выпрямился от верстака.

Андрей сграбастал его, вдохнул родной запах, ткнулся губами куда-то

в шею.

На крыльцо вышла мать.

- Я сегодня хороший сон видела, - вытерла глаза фартуком, расцеловавшись

с гостем. - Будто все вместе едем на покос... Запрягли Рыжуху,

помнишь, была у нас?

Как же он не помнит Рыжуху. Справная была кобылка.

- Проснулась и сразу подумала, наверное, скоро Андрюша приедет...

Часа через два, отобедав, умывшись, Андрей засобирался к дочерям.

- Не ходи, - сказал отец, отвернувшись к окну. - Нечего тебе там делать!

- Почему, - удивился Андрей. - Ты что?

- Не ждут тебя там, Андрюша!

Тут и узнал, что дочери отреклись от него. Сначала Полинка, когда

пришло время вступать в пионеры, а потом и Надюшка. Не хотел верить.

Пусть формально, пусть заставили, надавили, но ведь он отец. Жил ими в

лагере. В короткие минуты перекуров, вечером перед сном сколько раз пытался

представить, какие они сейчас, и не мог, видел меленькими... Сладкой

музыкой звучали в голове имена - Надюшка, Полюшка. Эта музыка

возвращала к жизни, вкладывала в сердце надежду - должен всё вынести

ради Нади и Поли, должен всё вытерпеть.

С братом жены Егором они были дружны с детства, учились в одном

классе. В лагере Андрей не сомневался, основательный, хозяйственный

Егор не даст пропасть его дочерям, не будут сиротинушки голодать. Парнем

Егор повредил ногу сенокосилкой, на фронт его не взяли. Отец писал,

что девчонки растут, не бедствуют. Беда пришла с другой стороны.

Егор стоял в дверях амбара, когда Андрей зашёл к нему. Свояк, припадая

на покалеченную ногу, бросился к другу, закричал:

- Андрюха, вернулся!

На крыльцо вышли четыре девчонки. С полминутки постояли, разглядывая

гостя, затем одна вернулась в дом, одна осталась на крыльце, две

заторопились со двора. Дочерей Андрей не узнал.

- Какие мои? - шёпотом, подавляя волнение, спросил у Егора.

- Те, что убежали. Ты, Андрей, прости меня, пытался их переубедить.

В школе взяли дурёх в оборот. Есть у нас завуч, Капитолина Фёдоровна.

Она да ещё пионервожатая, такая же неуёмная, задурили девчонкам головы:

враг народа ваш отец, против советской власти пошёл. Я пытался что-

то говорить им, ходил к этой Капитолине, говорил, как это против отца

настраивать. Она стала грозить, что отберут девчонок в детдом, если буду

их переубеждать.

На свои свадьбы ни одна из дочерей не пригласила Андрея. Особенно

Полина упорствовала, она уехала в Пермь, раз в два-три года приезжала

к дяде, но к отцу не зашла ни разу. И ни одного поклона не передавала

за все годы. К Надежде, та жила в двадцати километрах в соседнем селе,

Андрей, бывало, заезжал. Дочь накрывала на стол, выставляла бутылку.

С её мужем, комбайнёром, не торопясь уговаривали поллитровку, вели

разговоры за жизнь. Надежда, если отец обращался к ней, односложно

отвечала. Больше отбывала роль за столом, да и не сидела с мужиками,

подаст и уйдёт в кухонку.

Получив бумаги по реабилитации, отмене судимости, первым делом

поехал к младшей дочери, надеялся, теперь-то её отношение к нему изменится,

потеплеет - никакой он не враг народа, не он преступник, а те, кто

его, безвинного, отправил в лагерь. Надежда взглянула на бумаги, которые

отец разложил на столе, сказала «поздравляю». И ничего после этого не изменилось.

На похороны пришла. Полине тоже сообщили о смерти отца, та не

приехала. Хотя всего-то ночь на поезде.

Виктор Андреевич узнал о том, что у него есть две родные сестры в

восьмом классе. Это случилось в конце лета, отец отправил за мёдом:

- Витя, на тебе деньги, передай дяде Егору, заодно отнеси ему банки

трёхлитровые, в одну он тебе мёда нальёт.

Дядя Егор был слегка подвыпивши.

- Медовуху будешь? - хохотнул.

И выставил на стол перед гостем на застеклённой веранде эмалированную

миску сотового мёда:

- Ешь! А я пока вам мёда налью.

На веранду из дома вышла с сумкой в руках незнакомая женщина,

внимательно посмотрела на уплетающего мёд гостя.

- Дядя Егор, - крикнула в сторону кладовки, - Я поехала.

Женщина спустилась с крыльца, стукнула калитка.

Дядя Егор вышел из кладовки с трёхлитровой банкой тёмного мёда,

спросил:

- Надежда ушла? Вот непоседа и часа не побыла, всё торопится.

- А кто это, дядя Егор?

- Ты чё? Это сеструха твоя родная!

- Какая сеструха?

- А ты не знал?

Дома на вопрос сына отец сбивчиво, не вдаваясь в детали, пояснил,

что был безвинно осуждён, первая жена умерла, пока его не было, дочери

выросли у родного брата их матери - дяди Егора. Вернулся из лагеря, а

дочерям уже не нужен.

- Вроде и есть сёстры у вас с Виталькой, - подытожил отец невесёлый

рассказ, - а вроде бы и нет. Так уж получилось...

Утром Виктор Андреевич приехал в офис, достал из портфеля конверт

с письмом и позвонил брату Виталию, зачитал письмо и предложил:

- Слушай, давай отдадим Надежде все деньги за дом отца.

- Ты с ума сошёл? - возмутился Виталий. - Да что она в том доме сделала?

Какие права на него имеет? Даже моральные? С отцом через губу всю

жизнь разговаривала. С днём рождения ни разу не поздравила. И это родная

дочь! С чего бы мы ей давали. Должна быть какая-то справедливость!

Вспомнила про дом, когда припекло!

- Виталий, мы с тобой обеспеченные люди. Эти деньги нам погоды

не сделают. Да сёстры сами себя осиротили. Глупость, дурость. Но вот так

жизнь по-дурацки сложилась. И не определить, кто и когда был больше

прав, а кто больше виноват. Запугали девчонок, они и отказались от отца.

Была бы жива мать, объяснила бы ...

- Ну, ладно, глупые девчонки, а потом-то за столько лет можно было

и поумнеть! Надежда учительницей была...

- Что мы с тобой будем теперь их судить! Отец от них не отказался?

Нет! Вот что главное. Всю жизнь помнил. Переживал, сокрушался, что родные

дочери отвернулись. Тяжело Надежде сейчас. Муж еле ходит, дочь -

мать-одиночка. Были какие-то накопления в советское время, муж комбайнёром

работал, они хорошо зарабатывали, да всё гайдаровская реформа

сожрала, как и у наших родителей. А Надежде газ надо провести. Давай

поможем. Думаю, отец бы так поступил...

- Не знаю, Витя! Ты вечно что-нибудь придумаешь! Не нравится мне

всё это! Честно скажу, не нравится.

***

В следующее воскресенье Виктор Андреевич с братом поехали к Надежде.

Она удивилась, открыв калитку.

- Можно войти? - спросил Виктор Андреевич.

- Пожалуйста, - сделала шаг назад Надежда, пропуская братьев.

Выглядела она обеспокоенной, будто чувствовала подвох от визита

неожиданных гостей.

- Раздевайтесь, - предложила, когда вошли в дом.

- Мы на минутку, - сказал Виктор Андреевич, но куртку снял и повесил

на вешалку, что была задёрнута ситцевой занавеской.

Они прошли в горницу, сели за полированный прямоугольный обеденный

стол, который украшала ваза с искусственными цветами. Ваза стояла

на белоснежной салфетке. В окно ломилось мартовское солнце.

Виктор Андреевич, доставая из барсетки деньги, произнёс:

- Надя, мы с Виталием отдаём тебе всю сумму за дом отца.

Виктор Андреевич положил перед Надеждой деньги. Сестра какие-то

мгновенья оторопело смотрела на толстую пачку купюр, на братьев. Потом

испуганно заговорила:

- Зачем так много? Нет-нет, не нужно, я не просила столько! Зачем?

Мне только газ провести.

И заплакала, будто плотину прорвало. Крупные слёзы брызнули из

глаз. Надежда метнулась к комоду, что стоял тут же в углу, достала носовой

платок, стала поспешно вытирать глаза.

- Ты, Надя, - сказал Виктор Андреевич, - на отца всю жизнь обижалась,

сторонилась его, но вот и он тебе пригодился. Пусть деньги будут

памятью о нём. Любил он вас с Полиной, всю жизнь маялся, что так сложилось...

Это память о нём.

- В последние годы думаю, - сказала Надежда, опустив глаза в пол, -

как-то всё неправильно получилось...

- И просьба к тебе, - сказал Виталий, - не забывай могилу отца. Нам

сложнее, а родных никого не осталось здесь, ты рядом живёшь, когда и

загляни...

- Конечно-конечно... На Радоницу в прошлом году заходила к нему...

Да что ж я сижу, - вскинулась Надежда, - надо же вас накормить, столько

километров проехали...

- Нет-нет, мы по дороге останавливались, перекусили, а сейчас на

кладбище и обратно, пока светло, надо обернуться, дорога скользкая...

***

В июле от Надежды пришло Виктору Андреевичу письмо, снова на

адрес офиса.

«Спасибо, брат, - писала сестра своим учительским почерком. - Газ

провела, отопление сделала. Ты даже не представляешь, как мне хорошо

стало. Спасибо вам с Виталием. Десятую часть суммы за дом отца я решила

отдать на восстановление церкви. Видела по телевизору, что ты помогаешь

церквям, так что поймёшь меня. Пусть и в нашем храме молятся за

нашего отца, за тебя и брата Виталия, и за Полину, сестру нашу, Царствие

ей с отцом Небесное. О могиле отца не беспокойтесь. Последний раз перед

Троицей была на кладбище, траву вокруг оградки убрала. Хорошо вы сделали,

что плитку у памятника положили, не зарастает. Пока жива - буду

смотреть».

пусть лучше лллть куду

Рассказ раба Божия Андрея

Матерился я - это ни в какие ворота. Стоило попасть в мужскую

компанию - через два слова на третье. Особенно после

армии распустил язык. И раньше, конечно, не из наивных.

Смешно сказать, первое собственноручно написанное слово к печати не

годилось. Тогда подобные в книгах и газетах близко не допускались. Ещё в

школу не ходил, ни одной буквы не знал, старшие ребята сразу трём научили

и слову из них. Берёзовая палка вместо карандаша, взамен тетрадки

- поле снега за огородами. Полуметровыми буквами вывел, нисколько не

смутившись.

Дальше - больше. В армии, что солдаты, что офицеры без матерных

слов, как без штанов. У старшего прапорщика Антонюка вообще процентов

на девяносто непечатная речь, что-то для связки добавит, и всё.

- Мы не материмся, - глубокомысленно изрекал, - мы на этом языке

разговариваем!

Звали его страшный прапорщик. Толстый, неповоротливый и прижимистый.

Год с небольшим оставалось до пенсии.

Я в учебке шесть месяцев отслужил и попал в авиационную часть под

Читой. Не пилот, водитель, посему получил не истребитель в собственное

распоряжение, дали мне на восстановление видавший виды ЗИЛ-131. Запчастей

нет. Страшного прапорщика просишь-просишь, кланяешься ему,

кланяешься, клянчишь-клянчишь, прежде чем что-нибудь выдаст, поставишь

на машину, не успеешь оглянуться - сопрут. В тот памятный день

карбюратор слямзили. Как, спрашивается в задачке, не материться после

этого? Не терпится поскорее выехать из части подальше от офицеров. Лучше

при аэродроме быть, самолёты обслуживать, грузы возить, чем в части

торчать. Всё просто, как три копейки, чем быстрее восстановлю зилок, тем

легче будет служить. У водителя какая судьба? Колёса крутятся - ты человек...

В тот день коробку передач менял. Насколько тогда сила в руках была,

один воткнул коробку. Сейчас ни за что не смог бы это сделать. Тяжеленную

коробку сумел без чьей-то помощи поставить. Пришлось, конечно,

повозиться. Прикрутил, лежу под машиной, отдыхаю. Вдруг голос, да ласковый:

- Ну что, сынок, как дела?

У нас в части гражданские работали. Мне они казались дедами. Хотя,

может, лет по сорок-пятьдесят было. К солдатам, как к детям, относились.

Он тебя и сигаретой угостит, а то и всю пачку сунет «бери», и с машиной,

бывало, поможет. Я подумал, кто-то из них ко мне обратился, «сынком»

назвал. Рассиропил меня. На душе накипело, наболело. Столько времени

вожусь с машиной, будь она неладна. Карбюратор, опять же, украли. Рассчитывал,

коробку передач поменяю и выеду наконец-то за ворота части,

нет, опять надо перед страшным прапорщиком унижаться.

Начал из-под машины жаловаться на жизнь:

- Да наши офицеры, - говорю, - им армия до одного места. Пьют в два

горла... Ничего не дают, восстанавливай технику как знаешь. Не машина,

а хломатьё, и хоть с протянутой рукой по миру иди. Командиру части ничего

не надо, начальник штаба спит на ходу... У Антонюка зимой снега не

выпросишь, элементарной гайки так просто не даст, жмот!

И пошёл чистить всех подряд, начиная с командира и кончая страшным

прапорщиком. По всем прошёлся. И про запчасти выдал тираду, про

наплевательское отношение к технике сказал, моральный облик советского

офицера покритиковал. Причём на маты не скупился. Густо сдабривал

речь непечатным словом.

Он мне говорит:

- Ты, сынок, хотя бы вылез из-под машины.

Думаю, чё бы я к тебе вылезал? Ты мне кто?

Хотел уже сказать: мне и здесь вовсе даже не плохо. На самом деле,

под машиной вполне ничего. Лето, жара, а тут тенёк, ветерок. Дело я сделал.

Вылезешь, на офицера нарвёшься, начнёт строить...

При этом глаза скосил...

И глаза бы мои не глядели - вижу брюки с широкими лампасами, генеральскими.

А чуть дальше много офицерских брюк. Раз генерал приехал,

значит, с ним командир части, начальник штаба и весь штаб...

Обычно в ожидании генерала вся часть несколько дней стоит на ушах:

траву косим, бордюры белим, дорожки метём, казарму вылизываем. В тот

раз генерал без объявления войны нагрянул.

И вот батальное полотно. Стоит у машины генерал, рядом наши командиры

навытяжку, из-под машины торчат сапоги, и льётся цветистая

солдатская исповедь.

Генеральским лампасам я отказать не мог, на свет Божий выбрался, в

струнку вытянулся, доложил:

- Товарищ генерал-майор, рядовой Агафонов. Выполняю ремонт автомобиля.

Он мне:

- Что ж ты так материшься, рядовой Агафонов?

Мирно сказал. Без всяких наездов.

Я повинился:

- Виноват, товарищ генерал-майор, не знал, что это вы.

Надо отметить, генерал, хоть и назвал меня сынком, был не какой-то

седенький дедушка сам себя старее. Мужчина куда с добром, как скала крепкий.

Ручищи, такими подковы в цирке гнуть. Кулак сжал, потрясает им для

убедительности речи, а кулак боксёрский - под такой лучше не попадать.

Как пошёл орать на командира части, на начальника штаба... Всем досталось.

Куда ласковость, с которой ко мне обращался, девалась. Матов не

было, может, один-два проскочили, без них генерал драконил так, что я

офицерам не позавидовал. И себе тоже. Офицеров костерит, а я длинный

свой язык ругаю, который, известно, враг наш первейший.

Генерал пошумит-пошумит да отбудет восвояси, а мне ещё полтора

года служить.

Как в воду глядел. После того случая для командира части стал врагом

номер один. Он так и сказал, проводив генерала:

- Агафонов, ты у меня с этого дня враг номер один.

Всё грозился права отобрать. Старался оббегать его за километр, да не

всегда удавалось, как нос к носу столкнёмся, непременно шумнёт:

- Ты у меня, Агафонов, последним на дембель пойдёшь. Запомни -

самым что ни на есть рас-пос-лед-ним. И права на стол мне положишь в

один прекрасный день.

Сразу после генерала на кухню на неделю отправил. В самое противное

место:

- Это чтобы служба мёдом не казалась.

Будто она до того сахаром была.

Страшный прапорщик Антонюк в первейшие враги не записал, но ворчал:

- Мне до пенсии всего ничего, а ты жмотом выставил меня несусветным.

Гаек, видите ли, мне жалко ему...

Дальше были сплошные маты, от души Антонюк прошёлся по мне,

но от греха подальше снабдил нужными запчастями. Подстраховался на

будущее, чтобы в случае чего больше не жаловался генералу.

Понемногу всё улеглось, и на дембель я ушёл одним из первых. За месяц

до приказа кинули клич дедам: кто в строительном деле мастак, шаг

вперёд. Нужно в рекордные сроки построить новое КПП. Я не мастак, но

записался в строители. Думаю, там видно будет. Нам сказали: сделаете

КПП, сразу дембельнётесь.

С таким аккордом мы горы готовы были свернуть. Упирались, не

считаясь со временем. К приказу сделали, и через два дня после него дем-

бельнулись. Так что командиру части не удалось свою угрозу выполнить.

И права не отобрал.

Вернулся домой. В части мат-перемат, и на гражданке полная свобода

в связи с перестройкой. До армии редко в автобусе народ матерился, если

только какой-нибудь пьяный распояшется, здесь, смотрю, демократия -

тормозов не стало... Всего два года прошло, народ как с цепи сорвался.

Родители на маленьких детей полноценными матюгами в воспитательных

целях. Девчонкам-соплюшкам на танцах матерок пустить, как воды попить.

Понимаю, на производстве у мужиков обычное дело, но и в быту.

Я не хуже нашего страшного прапорщика начал коленца выдавать. Хорошо,

супруга попалась, обрубила: в её присутствии даже думать не думай

непечатными словами. Дома держался, но всё одно вылетало лёгкой птичкой

под горячую руку, настолько вошла в меня эта гадость.

И всё же удалость преодолеть этот речевой нюанс, избавиться от него.

Устроился к нам в бригаду мой ровесник Антон Пономарёв, человек православный.

Начал просвещать: употребление матерков - молитва бесам.

Чёрными словами я угождаю врагу, для которого главное - погубить человеческую

душу, отвратить её от Бога. Вдвойне-втройне сделать это проще,

если у человека грязь с языка не сходит.

- Стоит тебе открыть с чёрными словами рот, - говорил Антон, - начинаешь

службу дьяволу. Сам о том не думаешь, а молишься ему.

Подарил житие священномученика Сильвестра:

- Не поленись, почитай, он хорошо о нецензурщине пишет.

В 1918 году епископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский)

ехал из Полтавы в Омск. В стране разруха, поезда ходили через пень

колоду. Уехать на нормальном поезде невозможно. Владыке ничего не

оставалось, как попроситься в теплушку, в которой солдаты возвращались

с фронта в восточные губернии. Солдатня, развращённая войной, агитаторами-коммунистами-атеистами,

вела себя вольно.

Владыка сразу заметил, никто из его попутчиков не крестится, молитву

не творит. Начиная трапезничать солдатушки, бравы ребятушки

крестным знамением себя не утруждали и, спать укладываясь, не считали

нужным перекреститься. А уж матерки по теплушке летали с утра до позднего

вечера. У кого-то они срывались с языка между делом, но попадались

и такие, кто смаковал их, со сладострастием вворачивал гнилые слова.

Владыка решил время в дороге не терять, начал рассказывать солдатам

о подвижниках Божьих, о святых, Иоанне Кронштадтском, с которым

лично был знаком. Солдаты в большинстве своём внимательно слушали

епископа, недовольств не высказывали. Поначалу агитаторы из атеистов-коммунистов

петушками наскакивали на владыку с заклинаниями

«Бога нет», но умишка не хватало противостоять логике архипастыря, быстро

поняли, при таком оппоненте бесполезно чего-то добиться, только

время попусту теряют, заодно и авторитет, посему перебрались в другие

вагоны пропаганду вести.

В воскресенье владыка Сильвестр предложил всем вместе помолиться,

как-никак праздник, отцы-матери солдат, жёны, сёстры в церкви на литургии,

им, путешествующим, тоже надо помолиться.

Солдаты дружно спели «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи,

люди твоя», «Богородица Дево». Потом епископ прочитал главу из

Евангелия.

Добрую часть проповеди посвятил обличению матерщины. Гнилыми

словами, говорил солдатам, ругающийся, прежде всего, оскорбляет Матерь

Божию, Защитницу и Заступницу Богородицу. Вдобавок, хочет того

матерящийся или нет, свою родную мать чернит последними словами. Наконец,

ругань оскорбляет нашу мать-сыру землю, ибо из земли мы сами

взяты, земля нас кормит и в землю по смерти возвращаемся. Даже если

ты без всякого умысла произносишь ругательства, ты всё одно пачкаешь

свою душу, а значит, отворачиваешься от Бога. А чтобы с тобой всегда был

Иисус Христос, надо отказаться от употребления матерных слов.

Так говорил владыка.

После этого ехал с солдатами ещё двое суток, но крайне редко слышал

от молодых грязные слова, солдаты постарше вообще перестали их

употреблять.

Прочитал я это. Во-первых, задело, что маму свою оскорбляю. Помню,

племянник, сын моей старшей сестры, из садика принёс пару крепких

выражений. Взрывной мальчонка был, в сердцах выпалил бабушке, моей

маме, нововыученные выражения. Она в ответ сладким голосом:

- Какие хорошие слова мой золотой внучок Женя знает! Ах, какие хорошие!

Женька взвился, лет пять было:

- Это нехорошие слова!

От мамы никогда ни одного чёрного слова не слышал. Да и отец при

детях не позволял себе. Если я крутился рядом с ним в гараже, а кто-то из

соседей-мужиков заходил, у кого матерок запросто мог сорваться с языка,

отец тут же отправлял меня из гаража: нечего уши развешивать по плечам

рядом со взрослыми.

Я Антону житие священномученика Сильвестра отдал. Он спрашивает:

- Ну и что?

- Бросать, - говорю, - надо. Получается, бесу кланяюсь через два слова

на третье.

- Поехали в Успенский собор, - предложил Антон, - к мощам священномученика

Сильвестра приложишься, попросишь у него молитв ко

Господу, чтобы избавиться от пагубной привычки. Глядишь, с его помощью

и отвыкнешь.

Дня через два с Антоном после смены отправились в Успенский. Было

это едва не в первый год, как храм восстановили-построили. В верхний

придел в тот вечер доступа не было, а мощи Сильвестра стояли там, не в

нижнем, как сейчас, в верхнем. Антон подошёл к дежурному священнику,

попросил разрешения приложиться к святыне, тот кивнул головой: идите.

Не отказал.

Антон первым подошёл, я следом три раза приложился, три раза попросил

помощи. Лучше, прошу, пусть лаять буду, чем грязные слова говорить. Самое

интересное, само собой вдруг вылетело это «лучше лаять, чем материться».

Своё тогдашнее состояние описать не сумею. Совершенно необычное.

Стою перед ракой, молюсь, а окружающее, как сквозь дымку... Весь сосредоточился

на молитве, на просьбе, глаза не закрывал, видел храм, колонны,

иконы, только будто всё отодвинулось и в дымке. Что ещё запомнилось

- лёгкость в теле. Дымка и лёгкость...

Постоял у мощей, потом с Антоном спустились в нижний храм, приложились

к иконе на аналое. Вот, собственно, и всё. С того раза не матерюсь.

Как обрезало. Матерки, которые постоянно крутились на кончике

языка, слетели, как и не было. Без всяких дополнительных усилий.

Второй раз силу молитвы почувствовал, бросив курить.

Надо сказать, не одновременно курить и материться начал. К сигаретам

в армии пристрастился. До этого десять лет в спорте, полное безразличие

к табачному дыму, в учебке втянулся - не оторвёшь. Все до единого

пошли в курилку, и я за ними, чтобы не торчать белой вороной.

Антон Пономарёв повторял: любая пагубная страсть - служение врагу

человеческому. Я и сам понимал - нехорошо. Да и по физическому состоянию

чувствовал. На рыбалке на вёслах поработаю полчаса и как загнанная

лошадь дышу - дыхалка ни в дугу стала. Раньше в помине такого не было.

Антон повёз к старцу Ионе. Предварительно рассказал о батюшке:

настоящий подвижник, благословлён владыкой на старчество. Приехали,

батюшка старенький, седенький, сухонький, но в теле бодрый, а голос

высокий, сильный, и глаза - насквозь тебя видят. И добротой светятся.

Человек десять в домике у него собралось. Начали акафист Божьей Матери

«Всецарица» читать, я слушал и, как научил Антон, просил у Божьей

Матери помощи в избавлении от страсти. В один момент произошло то же,

что и у мощей священномученика Сильвестра, будто дымка перед глазами

опустилась. И легко сделалось.

От батюшки вышел. На улице благодать - мороз градусов двадцать,

снежок из ночного неба сыплет, тихо-тихо. Самая погода покурить с чувством,

с толком, с расстановкой, подышать свежим воздухом, с дымом

смешанным. А у меня никаких позывов к сигарете. Не хочу, и всё. Сам

себе удивился, чтобы я в такую чудную погоду, после такой бессигаретной

паузы (не менее двух часов был у батюшки) не хотел курить.

Ну и отлично, решил про себя. Домой приехал - не тянет. Вообще замечательно.

Утром, чтобы окончательно проснуться, мне надо, встав с постели,

сигарету выкурить. Без сигареты не человек - сонный, вялый, ни рыба

ни мясо. Покурить спозаранку, как зарядку сделать, давая организму хороший

толчок.

После визита к батюшке Ионе утром, умываясь, поймал себя на мысли:

я ведь не курил сегодня, и никакой вялости. Месяца три пачку сигарет

в кармане таскал. В конечном итоге или выбросил, или отдал кому.

Два года не тянуло, потом крупно повздорил с женой и сорвался.

Жену не виню, сам слабак.

Так сложилось, что и пристыдить стало некому: батюшка Иона умер,

Антон Пономарёв уволился, я втянулся по новой.

Однажды столкнулись с Антоном на автобусной остановке, стою с сигаретой,

он подходит, покачал головой:

- Опять смолишь бесовскую гадость.

- Да вот, - говорю, - не смог... Бросать, конечно, пора.

Антон посоветовал обратиться молитвенно к батюшке Ионе, попросить

его молитв ко Господу.

- Батюшка слышит нас, - сказал. - Он молился за тебя при жизни,

значит, и сейчас молится. Ты тоже молись...

Про батюшку я что-то не подумал...

песья нлшего п^и^одл

Надя Башмакова, несущая послушание в свечной лавке храма,

говорит с восторгом:

- Ульяна Григорьевна - это песня!

Каждый угол церкви слышит Ульяну Григорьевну, стоит ей зайти в

притвор и поздороваться. Объясняется всё просто: с одной стороны, туга

на ухо бабушка, сама себя еле слышит, а с другой - не голос, а труба иерихонская.

На исповеди аналогичная история - на всю церковь грехи перечисляет.

Спина у «песни» гнётся с трудом, а батюшка Димитрий не из

баскетболистов - голову кающейся накроет епитрахилью и руку тянет,

придерживая... В это время исповедующаяся каждое слово чеканит, как

гвозди забивает.

Отпустит батюшка грехи, по своему обыкновению спросит:

- Готовились к причастию?

Каждому задаёт этот вопрос, прежде чем благословить на принятие

таинства. Ульяна Григорьевна данный нюанс прекрасно знает, но всякий

раз слова отца Димитрия воспринимает болезненно. Как это батюшка, которого

она безмерно любит, знающий, что она едва не каждое воскресенье

ходит к причастию, может сомневаться?

- Раз пришла, батюшка, - громогласно заявит Ульяна Григорьевна, -

значит, готовилась! Всё как полагается - постилась, каноны читала.

К воцерковлению Ульяну Григорьевну старшая сестра Евгения подвигла.

Не просто сестра - фронтовик с орденами, медалями и ветеран

военной разведки. Берлин брала в составе радиобригады особого назначения

Ставки Верховного Главнокомандования. На три года старше и на

эти же три раньше пришла в церковь. Ульяна Григорьевна в Омске живёт,

сестра - в Москве. Тот судьбоносный телефонный звонок прозвучал, когда

Ульяна Григорьевна находилась уже в преклонных летах - за семьдесят

перевалило. В настоящее время возраст ещё более «преклонился» - за девяносто

перевалил. А тогда взяла она трубку, оттуда командный тон:

- Ты хотя бы одну молитву знаешь?

Откуда Ульяна Григорьевна могла знать.

- Тебе уже восьмой десяток, а призовёт Бог? Будешь Ему декламировать

с выражением: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу»?

Насела на Ульяну Григорьевну, понудила последнюю взять обязательство

выучить наизусть «Отче наш». Миновало каких-то дней пять, сестра

вновь на проводе: «Читай». Ульяна Григорьевна, гордая собой, - наказ сестры

выполнила, есть с чем предстать перед Богом - отчеканила молитву.

Сестра новое задание даёт, выучить: «Богородицу». И пошло-поехало. Однажды,

проводя миссионерскую работу, сказала:

- Ты, Уля, пойми, Господь постоянно проявляет себя. Только мы слепые

не замечаем. Повспоминай свою жизнь - обязательно отыщешь пример,

когда на волосок от смерти была, а Бог отвёл...

Ульяне Григорьевне копаться в памяти не надо, вовек не забудет гроб,

для неё изготовленный. Лет в двенадцать полезла на чердак, а в дальнем

углу за трубой аккуратный, досочка к досочке подогнана, гробик. Скатилась

с приставной лестницы и к матери, что да откуда? Мать в смех:

- Дак это, Уля, твоя домовина, думали, всё - снесём тебя на кладбище,

а ты вон какая оторвяжка растёшь. Отец гроб сделал, а я платьице пошила.

С рюшечками. Шью и плачу. Был у меня кусок ситчика, из него и сделала в

гроб тебя обрядить.

Есть у Ульяны Григорьевны ещё одна сестра - Галя. Двойняшки они.

С момента появления на свет ни капли сходства. Ульяна родилась весом

в три килограмма семьсот граммов, а Гале всего четыреста граммов досталось,

в двух ладошках, по словам мамы, умещалась. На русской печке

взращивали крохотулечку в специальной рукавице. Ульяна Григорьевна

рассказывает:

- Как-то слышу по радио, сообщают, что рекордно маленький ребёнок

родился и выжил - четыреста пятьдесят граммов. Я в радио говорю:

а вот и врёте, Галка наша на пятьдесят граммов меньше родилась, и вон

сколько времени живёт припеваючи.

Они и получились разнокалиберными: Ульяна - метр семьдесят, Галя

ни на каких каблуках не дотягивала до высоты сестры - метр пятьдесят

пять ей от пяток до макушки досталось. В детстве Фунтиком звали. Зато

талантов - пела, танцевала, стихи читала, в акробатических фигурах всегда

завершала пирамиду. В войну постоянно в госпиталях с концертами

выступала. Её даже после войны в профессиональный ансамбль зазывали.

Собралась было, да муж не отпустил. Дескать, мне артистка, непонятно

где и с кем по гастролям мотающаяся, даром не нужна. И фигуркой Галя -

куколка. Ульяна Григорьевна высокая, в кости широкая. В пении не искусница,

шутит в свой адрес:

- Медведь и на ухо, и на ногу наступил.

Нога после болезни, что едва до гробика не довела, косолапой сделалась,

так что в танцах тоже не мастерица.

В три с половиной года родители прозевали дочь. Всё внимание болезненной

Гале, а за Ульяной недоглядели, пошли к родне на гулянку, после

этого дочь запылала температурой. И корь, и воспаление лёгких, а ещё и

родимчик с судорогами. В комнатёнке лежит с занавешенными окнами,

чуть откроют - в крик. Мать видит - не жилец. Печальный опыт накопился

в семье, кроме Ульяны и Галины, росли ещё два сына и дочь, но, кроме

этого, трое умерли в младенчестве. Поэтому заказала мужу гроб. Отец

Ульяны, столяр не последней руки, постарался для дочери.

Повернулось так, что домовина осталась невостребованной - в один

счастливый момент Ульяна удивительным образом пошла на поправку.

Второе чудо произошло в сорок третьем году. В сорок первом ушли

на фронт оба брата, следом - сестра Женя. Отец умер накануне войны, так

что остались Ульяна с Галей с матерью, а вскоре и голод подоспел. Мать,

если что из съестного появится, дочерям подсовывала, ну и дошла - еле

ноги носила, ветром шатало. Ульяна сестре:

- Надо школу бросать, идти работать.

Сказано - сделано, отправилась устраиваться на авиационный завод.

В самый день своего рожденья - седьмого февраля.

В комнатке отдела кадров подростков набилось под завязку, а кадровичка

объявляет, что двадцать седьмой год принимать не будут:

- Не стойте зря, не толпитесь, идите домой. Без вас дышать нечем!

Вот те раз - двадцать седьмой как раз её, Ульянин. Но и не подумала

уходить, решила стоять до последнего. Очередь подошла, кадровичка напустилась:

- Русским языком сказано, не стоять двадцать седьмому!

На что Ульяна с вызовом:

- Мне сегодня пятнадцать в аккурат. Можно сказать, вовсе уже и не

двадцать седьмого.

Не робкого десятка всю жизнь была и остаётся. Определили настырную

во фрезеровщики. Сестра Галина через неделю тоже устроилась на

авиационный, её в литейный цех направили.

Ульяна семьсот граммов хлеба получала, а Галина по горячей сетке -

килограмм. Всё равно не хватало ни той, ни другой. Постоянно есть хотелось,

а ещё - спать. Галина однажды металл в кокиль залила да и уснула.

Как стояла, так и забылась. И окунулась в сказочный сон - будто перед

ней миска щей с мясом. Наваристых, густых. Ешь, сколько влезет. С аппетитом

литейщица принялась за такое богатство, да вдруг острая боль... Во

сне Галина деревянную ложку со щами поднесла к губам, наяву - ковшик,

которым заливала металл в форму, её литейщики на профессиональном

жаргоне ложкой именуют... Хорошо, не с пылу жару, но ощутимо обожгла

губу.

Ульяна, было дело, у работающего фрезерного станка уснула. Поставила

его на самоход, сама дверцу тумбочки открыла и голову на полочку

положила. Платок подстелила и уснула. Рассчитывала, пока станок деталь

пройдёт, минут десять сна ухватит. Проснулась, а станок натужно гудит,

вовремя не был остановлен и сломался... Боялась, начальник цеха распорядится

высчитывать за поломку. Запросто мог, но пронесло.

Ох, боевая Ульяна была. Начальник цеха, Пётр Абрамович, уважаемый

человек, сорок лет с хвостиком, из самой Москвы с заводом приехал, а

Ульяна шутку с ним учудила. Она и сейчас не пропустит случая пошутить.

В подъезд заходит, мимо молодая пара, муж с женой, проследовали и кричат

из лифта:

- Мы вас подождём.

Терпеливо держали двери, пока Ульяна Григорьевна ковыляла. Та вошла

в кабинку и говорит, тяжело дыша:

- Дожила я до тюки - нет ни хлеба, ни муки!

В квартире не успела обувь снять, звонок. Открывает дверь, на пороге

мужчина, с которым ехала в лифте, он протягивает булку хлеба и пакет молока:

- Возьмите, бабушка. Поешьте.

За чистую монету принял сетования «ни хлеба, ни муки». Ульяна Григорьевна

подружкам рассказывает:

- Вот так булку хлеба заработала попрошайка.

В то военное первое апреля отправил начальник цеха фрезеровщицу

в командировку на другую территорию завода. Идти-то недалеко, километра

два, да самая распутица - грязь по колено и дождь льёт и льёт. Вернулась

Ульяна, а бес-то и подтолкнул отметить день розыгрышей. Война

войной, да неформальный праздник смеха помнили. Отчиталась перед начальником

о выполнении задания, после чего с честными глазами говорит:

- Вас Шехман зовёт.

- Зачем?

- Не знаю, сказал, явиться.

Начальник проворчал на подчинённую, дескать, являются только святые.

Не хотелось ему тащиться по дождю и грязи. Да куда денешься - замдиректора

требует к себе.

Ушёл, а на Ульяну страх напал. Пётр Абрамович не знакомый с соседней

улицы - может выгнать или приказ выпустит с зарплаты высчитывать.

Зимой с двумя девчонками из цеха, соседками по Левобережью, опоздала

на «Ветку». Так в народе звали поезд, что возил жителей Левобережья

на правый берег. Второе имя у него было «Тёща», данное острословами за

противный голос. Паровоз гудел резко и пронзительно, как расходившаяся

во гневе тёща. Опоздали девчонки на «Тёщу». По льду перешли Иртыш

и бегом на завод. Как ни торопились, не успели. Это грозило большими

неприятностями, за двадцать одну минуту опоздания по законам военного

времени под суд могли отдать. Они минут на двадцать пять позже контрольного

срока миновали проходную.

Начальник вызывает, первой к Ульяне грозно обратился:

- Почему опоздала?

Ульяна какчувствовала: чем меньше слов - тем мягче кара. Только и сказала,

что на «Тёщу» опоздала. И замолкла. Девчонки давай оправдываться:

и по Иртышу тяжело идти, ветер сбивает, и обувка-одёжка плохая, спецовку

всё обещаете, а не даёте. Наговорили семь вёрст до небес. Ещё и

пререкаться надумали с начальником, когда тот сказал «раньше из дома

выходить надо». На следующий день приказ вывесили по факту опоздания.

Товаркам Ульяны выговор влепили. Выговор - это ладно, он есть не

просит, карман не тянет. Самая обидная другая часть приказа, которая

гласила: в течение шести месяцев высчитывать двадцать пять процентов

из заработка нарушителей. Наказанные побежали к начальнику цеха за

справедливостью. Дескать, мы втроём опоздали, а высчитывают с двоих.

Почему Редькина сухой из воды вышла? На что Пётр Абрамович коротко

бросил:

- Незачем было пререкаться.

И выпроводил подчинённых из кабинета.

В то первое апреля спряталась Ульяна в туалете, полная решимости

скрываться в самом недоступном для начальника месте до конца смены.

Обманутый вернулся в цех, посмотрел в сторону станка шутницы - нет

хозяйки.

Начальник скомандовал:

- Редькину живо ко мне!

Ульяна тем временем ни жива ни мертва в укрытии отсиживается и

ругает себя на чём белый свет стоит. Подружки пришли:

- Ну, Ульяна, тебе сейчас будет! Абрамыч возбуждённый: плюнь - зашипит!

Вышла шутница из убежища, с повинной головой переступила порог

кабинета начальника:

- Пётр Абрамович, это шутка, ведь сегодня первое апреля. Простите

меня.

Готова была на колени упасть, только бы не уволил. Пусть хоть целый

год из зарплаты высчитывают. Начальник расплылся в улыбке:

- Ульяна, успокойся! Я тебе благодарность даю за твою первоапрельскую

шутку!

Пришёл он к замдиректора, докладывает, так и так, прибыл по вашему

вызову.

- По какому такому вызову? - удивился замдиректора. - Я тебя не

вызывал.

- То есть как не вызывали?

- Натворишь что-нибудь - вызову. А пока работай спокойно.

Не успел обманутый начальник цеха распалить себя гневом (малолетка

вздумала розыгрыши устраивать, будто ровня ей!), хозяйственник

окликнул:

- Абрамыч, заявку на тёплую спецовку подавал?

- Конечно! Когда уже будет?

- Срочно получай, протележишься - не хватит на твой цех!

Не окажись он в нужном месте в нужный час, без новых фуфаек и ватных

брюк остались бы его станочники. Шутница Ульяна одной из первых

получила бесценную спецовку. Ватные брюки - незаменимая вещь зимой.

Лучше не придумаешь одежды. Бывало, неделями не выходили с завода,

прямо у станков спали. Ульяна с осени до самого тепла из ватных брюк не

вылезала.

В сорок четвёртом мама умерла. Работала на крупяной фабрике, мешки

с крупой зашивала. Мешок на штабель плохо положили, он упал маме

на спину. Поболела немного и умерла. Как хотела старшую дочь повидать

перед смертью. Всё причитала:

- Три года Женю не видела, одним бы глазком на прощание повидаться.

Надо сказать, не совсем «три».

Уехала Женя из дома в августе сорок первого, поначалу на восток, в

Читу, отправили, а весной сорок второго - на фронт. Путь с востока на

запад один - через Омск. Военное время, не сообщишь родственникам телеграммой:

«Следую через Омск таким-то поездом, во столько-то ждите

на вокзале». Никакого долгосрочного расписания, само собой, не существовало.

Дом их стоял рядом с железной дорогой. Состав миновал мост через

Иртыш, стал набирать ход, Женя стоит у открытых дверей - сердце колотится,

сейчас мимо родного дома в три окна с синими ставенками проедет.

В душе надежда - вот бы увидеть сестёр да маму... Услышал Бог, мама вышла

на крыльцо...

- Я ей давай махать, кричу «мамочка-мамочка!» - рассказывала после

войны сёстрам Женя, - она тоже руку подняла.

Не узнала мать дочь, иначе обязательно сказала бы Ульяне и Гале, что

Женя мимо проехала. Увидела, что из вагона приветствуют, ну и ответила

из вежливости...

Умерла мама, кому хоронить? Они ведь с Вятки в Сибирь приехали,

родственников ни одного в Омске. Ульянин папа был из непоседливых мужиков

и скор на кардинальные решения - как началась коллективизация,

быстро смекнул: надо бежать подальше.

Хоронить помогал брат Вася, он в омский госпиталь после тяжёлого

ранения попал. Хоть и не совсем выздоровел, но не лежачий уже. Ему

пришлось могилу копать. Завод лошадь выделил дочерям усопшей, да девчонки

растерялись и раньше времени взяли тягловую скотину. В первый

день не успели всё сделать, на второй лошадь не дали. Пока брат могилу

докапывал, Ульяна с Галей, да ещё соседка помогла, на тележку гроб погрузили

и повезли на кладбище, одна сестра впереди тележку тянет, другая

сзади толкает.

Брат на кладбище страху натерпелся.

- На войне всякого нагляделся, - рассказывал потом, - тут едва не

поседел, такая жуть напала. На кладбище ни души, уже метра на полтора

углубился, а потом лопату втыкаю и ухнул в могилу. Вместе с землёй и

лопатой полетел.

На старое захоронение Вася попал и в домовину прошлых лет провалился.

Ульяна Григорьевна уже и не помнит, как они втроём гроб в могилу

опускали:

- Наверное, мы с сестрой с одного края, а Вася - с другого.

Раз в год, обычно на мамины поминки, Ульяна Григорьевна кого-нибудь

из знакомых батюшек просит съездить с ней на кладбище, панихиду

отслужить на могилках родителей.

Мы отвлеклись от главного - чуда, что произошло с нашей героиней в

сорок третьем году. Заводскую молодёжь послали горох дёргать. Тропинка

к полю шла через железнодорожные пути. Идут группой человек восемь.

Дурачатся, не без этого. Хорошо в вольном поле, это не в цехе. Один парень

сорвал с головы Ульяны девичий беретик, себе на голову водрузил,

взамен ей свою кепку козырьком к затылку надел. Не скучают мальчишки-девчонки.

Ульяна частушку ввернула:

Я на печке лежу,

Нитки сматываю!

Каждый день

Трудодень зарабатываю!

Тут раздался свисток приближающегося состава. Паровоз штук двадцать

товарных вагонов тащил под уклон. Ульяне сумасбродная идея пришла

в голову. Рядом шла немка Лида Штырц, Ульяна схватила её за руку:

- Побежали!

Лиду товарищи успели за другую руку вырвать, а Ульяна помчалась

судьбу испытывать. Перебежала бы, да нога правая, что косолапила после

детской болезни, зацепилась за рельс, Ульяна растянулась перед паровозом

- ноги на одном рельсе, а грудью на другом.

- На три части разделил бы, - рассказывала Ульяна Григорьевна, - но

вдруг за ноги меня что-то подняло и швырнуло от путей в сторону горохового

поля.

Фуражка слетела, Ульяна успела её подхватить, испугалась, что поезд

разрежет чужой головной убор, придётся взамен берет отдать.

- Ангел-хранитель спас меня, - считает Ульяна Григорьевна. - Сколько

вспоминаю тот случай, другого объяснения не нахожу. Лежу на рельсах,

паровоз в каком-то метре, вдруг будто порыв ветра поднимает ноги,

переворачивает меня в сторону головы и бросает на землю. Состав летит,

ребята подбегают, смотрят под колёса вагонов, где я? А я цела и невредима.

Такое вот чудо.

Про себя Ульяна Григорьевна любит пошутить:

- Дочь собственных родителей, родилась по собственному желанию,

а умру по сокращению штатов.

Но пока сокращаться не собирается. Тем более новое качество в жизни

появилось. Под воздействием старшей сестры Евгении, ветерана разведки,

начала Ульяна Григорьевна ездить в церковь на службы. Не ближний свет -

десять остановок на автобусе. Но каждое воскресенье и в праздники собирала

пакет - на канун положить - писала записочки и ехала в храм.

И вдруг видит: напротив её окон на пустыре поклонный крест устанавливают,

как тут дома усидеть, вышла и узнала радостную весть -

епархия запланировала новый храм строить. Балкон Ульяны Григорьевны

как раз на церковный участок выходит.

Батюшка Димитрий начал проводить службы у креста, Ульяна Григорьевна

в любую погоду выходила. Случалось, вдвоём с батюшкой просили

у Бога помощи в строительстве церкви. В холода Ульяна Григорьевна придумала

батюшке тёплые варежки выносить.

- Я-то стою в рукавицах, а он как читать, снимает перчатки, представляете,

в мороз каково!

Ульяна Григорьевна варежки на груди греет. Как только служба закончится,

батюшке вручает, чтобы руки хоть чуть-чуть отошли, пока к машине

идёт, мотор заводит.

Несколько лет бабушки молились у креста, прежде чем церковь поставили.

Ульяна Григорьевна стала, само собой, одной из активных прихожанок.

В восемьдесят семь лет сломала ногу.

- Кулёма, - ругает себя, - на ровном месте запнулась, за порог зацепилась

и столько проблем себе и всем устроила.

Сделали операцию, вставили штырь, но уже не тот ходок. Когда доковыляет

до церкви, в другой раз дома останется, с тоской с балкона наблюдает,

как идут знакомые на службу.

Младший сын засуетился два года назад забрать Ульяну Григорьевну в

Москву. Два сына туда один за другим перебрались. Столичные институты

окончили, и затянула Москва. Младший сын приехал в самом решительном

настрое:

- Мама, квартиру продаём, едем ко мне, хватит тебе одной здесь маяться,

будто сирота казанская.

Ульяна Григорьевна ночь не спала в раздумьях. И так прикинет, и эдак

подступит к вопросу переезда. Не сходятся концы с концами. Утром вынесла

вердикт:

- Никуда не поеду! У меня четыре батюшки знакомых: отец Николай,

отец Александр, отец Владимир и, само собой, отец Димитрий, а в Москве

- ни одного. Я уже в таком возрасте, когда новых батюшек не заводят.

Надо, к примеру, пособороваться или на кладбище у родных могилок панихиду

отслужить - любого приглашу, никто не откажет.

Дала сыну от ворот поворот.

Реже стала ходить Ульяна Григорьевна в храм, зато денно и нощно следит

за территорией церкви с наблюдательного пункта - балкона. Батюшку

не тревожит, а староста церкви частенько вздрагивает от её звонков. Они

могут последовать в любой час дня, вечера или ночи.

- Алексеич, кто-то жжёт костёр на территории храма, устроят пожар! -

кричит в трубку.

В ответ староста успокаивает:

- Это по моему распоряжению.

Или другой «пожар»:

- Алексеич, срочно приезжай, доски воруют, грузят на машину!

- Не волнуйтесь, Ульяна Григорьевна, мы меняем их на тротуарную

плитку.

Надо сказать, не все тревоги, исходящие от Ульяны Григорьевны, ложные.

Как-то под покровом тёмной ночи ушлые ребята, пока сторож почивал

в вагончике, вздумали утащить лист профнастила.

На их беду Ульяна Григорьевна находилась на своём наблюдательном

пункте. Установив факт воровства, она для начала позвонила старосте, а

потом гаркнула с верхотуры:

- Стой! Стрелять буду!

Выстрелить могла только из костыля, на который опиралась, выходя

на балкон. Зато голос - иерихонская труба. Воры от неожиданности (ночь,

тишина, и вдруг громовой глас с неба) остановились, в этот момент профессиональный

сторож, разбуженный звонком старосты, выскочил с дрекольем.

..

Отстоял вдвоём с Ульяной Григорьевной церковное добро.

Вот такая «песня нашего прихода», у которой в знакомых ни много ни

мало, а четыре батюшки.

Со^жлнис

ПАРАДНАЯ НА УЛИЦЕ ГОГОЛЯ Повесть

Два слова в качестве предисловия.............................................................................4

Прокурор и его тёща...................................................................................................... 6

Витя-мент......................................................................................................................... 14

Галя и её Сокол................................................................................................................19

Баба Яга Тютнева........................................................................................................... 24

Славик, Груша и сентиментальная Отрада.......................................................... 25

Ленка-шалава..................................................................................................................29

Лида Яркова и «Боголюбивая».................................................................................36

В ОДЕССУ К БАТЮШКЕ ИОНЕ Повесть

Беда. Первый рассказ раба Божия Иоанна.............................................................42

Как я не стал семинаристом. Рассказ протоиерея отца Виталия 47

В Свято-Успенском монастыре. Второй рассказ раба Божия Иоанна 82

Не бывает кладбища без праведника. Третий рассказ раба Божия Иоанна 87

ЯБЛОКИ ДЛЯ ПАТРИАРХА Повесть

Глава первая. Встреча на православной ярмарке...............................................92

Глава вторая. Крещение Валеры..............................................................................98

Глава третья. Батюшка Антоний..........................................................................102

Глава четвёртая. Молитва за самоубийцу........................................................104

Глава пятая. Поиск места........................................................................................ 106

Глава шестая. Андрюшин крест............................................................................109

Глава седьмая. Жили у бабуси два весёлых гуся............................................... 111

Глава восьмая. От противного................................................................................ 120

Глава девятая. С он..................................................................................................... 123

Глава десятая. Алёшка..............................................................................................124

Глава одиннадцатая. Три мушкетёра.................................................................. 128

Глава двенадцатая. Вражеские проделки...........................................................136

Глава тринадцатая. Свеча за Автандила...........................................................140

Глава четырнадцатая. Староста церкви............................................................142

Глава пятнадцатая. Обитель................................................................................. 147

Глава шестнадцатая. Яблоки для патриарха....................................................150

Глава семнадцатая. Гера-чеченец..........................................................................155

Глава восемнадцатая. Перезвоните позже, я в могиле................................. 157

Глава девятнадцатая. Церковный забор...........................................................163

Глава двадцатая. Гости..............................................................................................167

Глава двадцать первая. Похороны монахини....................................................171

Глава двадцать вторая. Непослушание.............................................................173

Глава двадцать третья. Отъезд............................................................................175

Глава двадцать четвёртая. Где вы, братья и сёстры во Христе? 179

НА СЛУЖБЕ БОГУ И ПРОГРЕССУ Повесть

Чайный гриб.................................................................................................................. 184

Завтра на страшный суд. Рассказ матуш ки.......................................................186

В пропасть на «копейке». Рассказ батюшки......................................................189

Почти по Евангелию. Рассказ матушки..............................................................190

Крещение. Рассказ батюшки.................................................................................. 192

Духовное училище. Рассказ матушки................................................................. 195

Рукоположение. Рассказ батюшки........................................................................196

Поклонный крест. Рассказ батюшки...................................................................200

Обновление икон. Рассказ батюшки...................................................................202

Когда на душе светло..................................................................................................204

В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ У РОДА Повесть

Два слова от автора.....................................................................................................208

Прадед Трофим............................................................................................................ 209

Дед Лука..........................................................................................................................211

Мама................................................................................................................................ 220

Отец..................................................................................................................................230

Храм..................................................................................................................................236

МОЛИТВЕННЫЙ КРУГ Рассказы

Несе Галя воду.............................................................................................................. 240

Бессонница....................................................................................................................250

Обет бабушки Дуни....................................................................................................262

Пешеходец......................................................................................................................270

Король для Виктории.................................................................................................278

Сержант кремлёвского полка. Рассказ раба Божия Георгия..........................299

Молитва матери........................................................................................................... 305

Клава летит. Рассказ раба Божия Виктора........................................................ 308

Молитвенный круг.....................................................................................................311

На фронт с именем отца........................................................................................... 315

Лёха-крестник.............................................................................................................. 319

Дедусёк............................................................................................................................ 326

Утро красит нежным..................................................................................................334

Отцов щи н а ....................................................................................................................343

Пусть лучше лаять буду. Рассказ раба Божия Андрея..................................... 354

Песня нашего прихода...............................................................................................361

Литературно-художественное издание

Прокопьев Сергей Николаевич

ЯБЛОКИ ДЛЯ ПАТРИАРХА

Издано в авторской редакции

Сайт автора www.prokopyev.jimdo.com

Компьютерная верстка: И.С. Чабанюк

Художник В.А. Чупилко

Корректор: Н.Ф. Шестова

12+

Подписано в печать 15.12.2018

Формат 30x42. Печать офсетная.

Тираж 500 экз. Заказ № 52

Отпечатано в ООО «Синяя Птица» 644052,

г. Омск, ул. 24-я Северная, 165 тел.: (3812)

212-412, e-mail: о is325@mail.ru suvenir55.ru

. Г '

...Даже виноград выращивала. Последний

был съедобный и вкусным, но славы себе не

снискал, зато яблони! Как уж матушка

добивалась таного результата, плоды

отличались неправдоподобны ми (как

только ветни выдерживали) размерами,

необыкновенным вкусом и ароматом. Сейчас,

когда магазины завалены красивыми на вид и

далеко не всегда живыми по сути фруктами,

матушкины яблони казались бы райсними. В

урожайные годы матушка угощала ими всех

знакомых.

Яблоки были вписаны в анналы истории

епархии в тот год, когда её посетил Святейший

Патриарх Московский и всея Руси Алексий II,

прибывший для освящения поднятого из руин

кафедрального собора. При встрече высокого

гостя звучали речи в его честь, вручались

подарки, ироме этого, Предстоятеля нашей

церкви попотчевали яблоками матушки

Параскевы. Очевидцы говорят, патриарх

засомневался: неужели в Сибири могут расти

такие? И потребовал к себе садовницу. Тан

монахиня Параскева удостоилась чести быть

представленной патриарху и услышать из его

уст слова восхищения в адрес своих яблок.

«Яблоки для патриарха»

Щ

А А ? -

Яблоки для патриарха

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?